ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

В МТС присылали больше старую технику, побывавшую на некрестьяќнской работе. Трактора, другие машины. Даже траншеекопатель. Дмитќрий до позднего вечера пропадал в мастерских. Сравнивал свою рабоќту с фронтовой. Приезжая с Анной в Мохово на воскресение, рассказыќвал о работе: "Приходится как там, при подготовке к наступлению", — подќчеркивая этим важность своей работы. Отец слушал его, усматривая какой-то опасный недуг в высказах сына. Надо бы быть в мире, привыкать к нему, а то все "как на фронте". Будто у нового врага свое доќбро вырываем. Поля крестьянские не для боя, а для мира… Но и задумывался: "Как им-то, привыкшим к приказам, да и нам не при своей земле и воле, по-прежнему-то, разумением своим жить?..

Анна частенько приезжала в Мохово и на неделе, жила по нескольку дней. Отец и мать намекали, чтобы уж перебиралась домой насовсем, но пока не больно настаивали. Пусть Митя побудет пока в доме тещи, приглядит за вдовьим хозяйством. В крестьянком жилище каждому во многолюдии свой уголок найдется. Семью Кирюхиных называли женским монастырем: помимо Анны еще три девицы… Только когда Анисья Васильевна выведала, что молодуха ждет младенца, сказала Анне:

— Перебирайся, доченька, к себе, тебе нареченный дом. Не обидим и без Мити. Да и он лишний разок, глядишь и заглянет на неделе.

В конце зимы Анна переехала в Мохово. В своем колхозе работала дояркой, и тут пошла на Моховскую ферму. Ферма ей понравилась. Просќторно, тепло и чисто. От сенника, бывшего нагуменника и силосной траншеи — корма подвозятся но рельсам лошадью на большой телеге. Стой на ней и заправляй вилами кормушки. И делал это все почти без помощи доярок Миша Качагарин. Вода качалась тоже насосом. Котельная с двумя большими котлами всегда топилась. Навоз выгребался кожными граблями. Коровы — ведерницы.

Отец еще на фронт Дмитрию писал, что пришел домой из ссылки большесельский кузнец Глеб Галибихин. В селе его не больно приветили, живет у нас в избе Поляковых, дальней своей родни, вот и помогает.

По возвращении домой, Дмитрий узнал, как вернулся из дальних мест дед Галибихин — Глеб Федосеич, в родные края и оказался в Мохове. Три его сына ушли на фронт. Поначалу их не брали, как сосланных куќлаков. Но свое право на защиту Отечества они отстояли… Двое погиќбли в сорок первом. Там же, где и большинство моховцев — зимой под Москвой. Средний сын, неоднократно раненый, стал командиром Советской армии. Высылал отцу денежный аттестат. Дочь Глеба Федосеевича осталась в Хибинах. Мать умерла по дороге в ссылку. Глеб Федосеич пришел в Сельсовет, предъявил похоронку на сыновей, денежный аттестат сына, командира, и сказал: "Сыновей своих я вырастил защитниками и тружениками. Хибины они строили, стали воинами верными отечеству. У дочери своя семья, муж ее тоже на фронте. А сам вот хочу в родных местах, где родился, приют найти, домом обзавестись".

Высказал это отец сыновей воинов гордо. Но в сельсовете, а затем и в РИКе насторожились. Вот если бы бумага была из тех мест, где он срок отбывал, тогда другое дело. А так — вроде сбежал. И в родном селе не приветили. Там председателем Авдюха Ключев, высылавший Галибихиных на берег ледяного моря под белую волну. Отец разыскал Глеба Федосеевича, собравшегося было обратно в ссылку к дочери, привел его к себе. Показал пустую избу Поляковых, давних родственќников Галибихиных, сказал.

— Тут и поселишься, Глеб Федосеич, все со временем образуется.

Старик Соколов Яков Филиппович сходил в райком к "Первому", и быќвшему лишенцу разрешили остаться в родных местах.

Перво-наперво задули горн заброшенной кузницы. Потом и избу Полякоќвых поправили. Опосля мельницу ветряную Ворониных наладили. Мохово ожило. Даже Авдюха Ключев упрекнул дедушку, что сманил он к себе ихнего кузнеца. Дедушка отшутился:

— Так ты же его, Авдей, на берег ледяного моря отправил под белу волну. Он там и остался, а это другой кузнец…

Авдюха огрызнулся:

— Вы со старовером тихой сапой все под себя гребете, прежний дуќшок в вас…

Дедушка смолчал, отошел. Пусть Авдюха-Активист со своим словом остается, оно его и погубит.

До войны в Моховской ферме коровы додержались на подстиле. Соломы было вдоволь, сена кормов хватало. В войну пришлось и солому пустиќть на корм. Глеб Федосеич с отцом переустроили ферму. Настлали полы, переделали кормушки, коров поставили на привязь. И конный скребок и рельсовую дорожку придумали. Ферма стала устроенной.

Глеб Федосеич порывался было починить старый трактор и машины из тех, что стояли мертвыми в МТС. Говорил отцу: "Сходи, Игнатьич, выпроси у властей вместе с железом на поковки и трактор, и машину. Пусть отдадут и мы их пустим, дадим ход".

Железо взяли у сторожа. Тот посомневался, но рассудил: "Одно, пеќрержавеет все и пропадет, бери, коли". Трактор и машину отдать побоќялся. На виду стоят, придут и спросят, Куда делись. Как бы беды не вышло". В райкоме, как и думал отец, отказали, хотя он и обещал верќнуть все на ходу. "Не положено, — сказали, — колхозу трактор и машина". Да и отец подумал: "Починишь, а кто горючее даст?.."

Рельсы для узкокалейки отыскались на станции, где отец отбывал принудиловку, вывозил торф из болота. Никто не воспрепятствовал, стаќнцию начали немцы бомбить. Глеб Федосеич привел в порядок инвентарь: плуги, бороны, конные грабли, косилки, жатку. Этими орудиями и владели женщины, подростки, эвакуированные. Пахали на коровах, быках, пригнанных из захваченных немцами земель. На ветряке Ворониных вдовы и солдатки мололи свое зерно, выращенное в овинниках.

Отец следил, чтобы у всех были засажены огороды, засеяны овинники, отведенные негласно "для себя". Отец и тут каждую солдатку выпытыќвал, запасается ли она вдобавок ко всему, сеном для своей коровы. Без скотины в доме пропащее дело, голодный какой работник и в колќхозе, а главная еда молоко да картошка.

2

МТС с каждым днем набирала силу власти. Росли как грибы в теплое ненастье, разное конторы, управления. Потоком текли из них указные и приказные бумаги. Мечталось ими и урожайность повысить, и больше молока надоить. К эмтеэсу перешла полная власть над колхозами. Поќявились должностные агрономы, зоотехники, инструкторы-контролеры. И просто посыльные уполномоченные, обязанные показывать председаќтелям колхозов, как им жить и что делать и чего не делать. Чего не делать — это, пожалуй, главное, что входило в обязанность таких уполноќмоченных… Каждый со своими правами и наседал, словно беспотомстќвенный родственник дедич на единственное дитя в молодой семье. Родичам забава, а каково дитю?.. Председателям при должностном эмтеэсовском люде оставалась роль подпасков при дойном рогатом стаде: обязанность одна — следи, чтобы никто не выбежал за изгородь.

Отец, председатель Моховского колхоза, не жаловался на свое бесправие, избегал разговоров о том: что толку?.. Заходил сухеровский председатель Старик Соколов Яков Филиппович. Тот был посмелее, "без прошлого", но тоже речистость свою унимал. Слушал, соглашался, а делал, как мог, по-своему. И отец следовал его примеру. И выработалась осо-бая тактика, как они говорили, "Запротив". Этим и стереглись. Соглаќшались со всем, что велят, а делали, слушая землю, что она подскаќзывает. Инспекторы-контролеры тоже на это "закрывали" глаза. Так и тлела колхозная жизнь, дожидаясь чего-то "нового", но не доброго.

Глеб Федосеич Галибихин совсем было приуныл. Дочка, оставшаяся вдовой-солдаткой, вышла замуж, но не в радость себе… С детьќми домой просилась, тяжело одной на чужбине. На родной земле вновь бы и обжиться, но вот как?.. Что-то и недосказывалось мужицќкое житье-бытье и меркло в сплошных сумерках.

От Дмитрия не ускользало, что отец какими-то своими уловками, ладя с властями, скрыто и открыто, старался удерживать в своем Мохове авторитетом ладного хозяина, неизжившийся еще общинный дух. Этот дух как бы обитал в самом Коринском доме, из него и выходил к люду, называемому колхозниками. И тлела надежда, что житье поправится. Моховцы и жили, не осознавая сами того, ожиданием этой "поправки", страдая порой и отчаиваясь.

В доме с отцом и матерью оставалась Анна. Сам Дмитрий наезжал из МТС домой в Мохово желанным гостем по праздникам. Был в семье работником — добытным, как в старину говорили о старшем сыне, отправленном на заработки. А душа рвалась к родному, брала тоска по земле: какой прок мужику в должностях?.. Но жизнь отвергала от дома, уносила неќприкаянных, словно потоком в половодье льдина или подмытое дерево. Льдина изойдет, будет каплей незаметной в океане: на то и половодье, чтоќбы океаны полнились. Дерево унесенное, осядет на дно, будто его и не было… А каково ниве без крестьянина? И крестьянину без нивы? Они сродные. Но коли жить по законам половодья, то и мужик изведеќтся, истает как льдина, истлеет утопленным деревом. Новому хозяину земли-пашни как и когда будет возродиться отечески. И будет нелад, переживаемый всем людом.

Семья дома Кориных росла. У Дмитрия с Анной родилась дочь Настя. Затем — Тамара. А вскоре дедушка Данило обрадован был и внуком, поќявился на свет божий Иван. И должностного крестьянина Дмитрия Даниќловича Корина все больше тянуло к родному крову… Что за жизнь, коли и у себя в доме не свой?..

3

В одно из воскресений после завершения сева, Дмитрий Данилович, придя домой, застал всех за столом, вроде как праздничным. Был гоќсть, незнакомый человек, с ним мальчик лет шести. Отец и мать Дмитќрия загадочно, без слов, улыбались, как бы говоря: угадай, кто к пожаловал к нам. Анна и дети тоже ждали от него как бы разгадываќния загадки. Незнакомец встал из-за стола, вышел навстречу Дмитрию. В темно-сером костюме, поношенном уже, желтых ботинках. Ворот синеќватой рубашки расстегнут. Все это и подсказывало, что гость издалеќка, не деревенский. Но что-то и знакомое было в облике. Может фроќнтовик, однополчанин?.. С ним-то встреча всегда желанна и ждалась. Высокий, плотного сложения крестьянского, спрятанные глубоко глаза под бровями. Взгляд выжидательный стеснительный. Вроде человек с просьбой неловкой пришел. Глядя на Дмитрия, приподнял брови. Глаза расширились, углубилась складка над бровями. Это неосознанно уловилось и опять подумалось о фронтовом товарище. Мальчишка тоже вышел из-за стола, встал рядом с отцом. Глядел смело, с нескрываемым любопытством, без той робости, невольно сдерживающий движения отца. Будто и он хотел, чтобы его тоже узнали. И верно — облик парня все и подсказал Дмитрию… Вгляделся в гостя:

— Ворона… Юрка! — машинально от удивления вырвалось у него. И память тут же вернула ушедшее давно от их обоих.

В те годы мальчишки Юрку Воронина, сына старого мельника Андрея Федотовича, прозвали Вороной. И не только фамилия на это наводила, а то еще, что Юрка приручал воронят у себя на мельнице. И они, привыкшие к человеку, улетали и прилетали, уже и большими воронами, подкормиться к Юрке, а заодно и покататься на крыльях мельницы…

— Он самый, — улыбаясь все еще с какой-то несвободой, ответил Дмиќтрию Юрий Авдеич. — А это мой сын Антон. Родные края захотелось посмотреть, а ему вот родину свою показать. Знать должен, откуда мы, новые сибиряки.

Антон с искренней детской радостью глядел на Дмитрия, товарища детства отца своего.

Юрий Авдеич, средний сын моховского мельника, был постарше Дмитрия… С тех пор, как семью Ворониных выслали в Сибирь, вестей о них не было. И вот как встреча на большом перепутьи — неожиданќное появление одного из Ворониных.

Юрий Андреевич рассказывал, будто о веселии вчерашнем, что с ниќми со всеми произошло в эти мытарные годы. Строили завод, жили за колючей проволокой, но весело. На том заводе потом и работать стаќли, вроде бы уже и вольными. Как о чем-то заученном говорилось.

Отец жив. Мать умерла, не могла перенести страќданий за детей… Братья старший и младший, убиты на фронте. Как и сам Юрий ушли на войну сибиряками. У Юрия теперь четверо ребят. Дед больно просил побывать на родине сына вот с внуком. Сам всю жизнь собирался, но стерегся. Теперь и осмелился бы, да нет сил. А умереть, не узнав что там дома-то, вроде с грехом незамоленным отойти.

Тяга лишенцев, отцов и детей, побывать в родных местах, все боќльше томила. Неслышным зовом что-то начинало бродить в крови и тяќнуло в обратную дорогу. Те, кто покинул свой дом по воле, не рваќлись так к своему пределу. А невольники века наведывались порой тайно, стереглись тех, кто их согнал с отчей земли. Приходили попутчиками случайными, сворачивали с большака, наглядевшись сначала с какого-то родного им и приметного места, заходили в родную деревеньку и в крайней избе просили "водицы испить". И часто их не признавали, некому было признать. А признавшие остерегали, и они униженно уходили с этим своим ощущением родимой водицы на губах.

И Юрий Авдеич так же вот полутайно, с непонятным и самому почти что страхом, появился в Мохове с сыном Антоном.

К своей деревеньке Мохово подъехали на попутной полуторке. Увиќдели мельницу, но еще не поверилось, что это их живой ветряк. Вроќде и деревенька не та. Какие-то нескладные присевшие избенки, и церкви нет, где ей надлежало всегда быть, как и реке за ней. Что церковь может исчезнуть, никак не входило в осознание. По церкќви всегда и везде узнавалась местность.

А мельница все же весело призналась молодому бывшему ее хозяину. Тихо, призывно и радостно, не торопясь, помахивали крыльями кем-то подновленными. И Юрий Авдеич, взволнованный этим зрелищем, постучал шоферу по кабине, боясь проехать…

Ехавшие вместе большесельские женщины спросили с любопытством: к кому в Мохово-то? Он ответил невнятно, вроде того, что к знакомым. Вылезли поспешно с сыном из кузова. Отец сунул в руку ждущему шоферу трешницу. Тот взял небрежно, выказывая жестом, что вроде и маловато с двоих-то… Бывало мужики, если кого и подвозили на своей лошадке,

не брали с попутчика. Им и предлагать стеснялись. Жило правило обќщества: ты услужишь, и тебе услужат. А тут мир перекорежило. Колхозќный люд, не имея осмысленного своего дела, очерствел душой… Тепеќрь уже не брали, а требовали, сажая в кузов казенной машины. Не "отќблагодаришь" — завезут в грязь и вылезай.

Машина отъехала. Сын с отцом замерли. Опустили на придорожный луќжок рюкзак и сумку, глядели зачарованно на мельницу и на деревеньќку за ней. Для отца — все уже было не то, чем когда-то жилось. Но он сказал сыну:

— Вот смотри, Антон, этот ветряк твой дед и прадедом строили. Муку и я на нем молол. Денно и ношно работа шла. И землю эту вот мы паќхали. Свою… Может, и теперь жили бы и трудились на ней исправно… Запоминай. Деду все сам и расскажешь, что видел.

Антон, сын сына кулака, смотрел на то, что осталось, не зная, каќкими эти места были до него. Поле зеленое перед глазами и мельница посреди его. Серые, растыканные как попало постройки за ним. Один лишь дом выделялся обжитостью. Отец сказал, что это дом Кориных.

— И наш такой же был?.. — спросил Антон.

Отец кивнул молча.

На обратном пути он покажет свой дом мельников Ворониных, перевезенный из Мохова в райцентр. И скажет в укор кому-то робко, во страќхе даже и перед сыном:

— Вот голосили, пели-грозились, что все разрушат до основания. Но пользуются без стеснения нами нажитым в труде. И не стыдятся… Своќего-то и нет.

Мельницы среди поля Антон видел только на картинках. И то старинќных. И думал о них как о чем-то древнем, давно бывшем. Наяву не ждал увидеть. И картинкам верилось: было, значит, такое. А тут "натураќльно", подумалось заученным словом, и ни какая-нибудь "эта" мельница, а ихняя бывшая.

Умиротворяющая летняя теплынь, весело-зеленое раздолье при утреќннем солнце, гуща леса невдалеке — все это придавало видению первозданный уют, привлекало взор и возрадовало душу. Родина деда и отќца воспринимались Антоном за свой изначальный мир, который дал жиќзнь и ему. И этот мир вошел в плоть и душу потомка сельских мельниќков и осел в сознании призывным взмахом крыльев ветряка в небесќном пространстве.

О дедовой крылатой мельнице Антон потом напишет стихи и прочтет их большесельским механизаторам, Ивану и Тарапуне, Симке Погостину, когда уже без отца приедет по неизреченному зову души "в гости к предкам своим, почившим в этой землей". Об этом он скажет сам, объќясняя цель своего появления. И как отец пожалел, что нет церкви, так и он пожалеет, что нет уже увиденного им в первый приезд ветряќка, "трудяги деревни", стоявшем во чистом поле на юру… И тоже, выйдя на повороте, на этот раз из автобуса, посомневается как и отец не видя церкви, туда ли приехал?.. Жизнь, какой бы она ни быќла, но не стояла на месте, непрестанно изменялась. Но в какую вот сторону, в ту ли, потрафляющую крестьянам-земледельцам, или в какую-то супротивную им?..

Юрий Авдеич Воронин никак не ожидал встретить мукомолом на своей бывшей их мельнице кого-то из тех, кто бы признал его: откуда такому взяться?.. И то, что там оказался дед Галибихин, повергло его в изуќмление. С ним, тоже бывшим, поосмелел. И по уговору его пошел к Игнатьичу в дом, тоже никак не ожидая, что он председатель Моховского колхоза. Раз Игнатьич уцелел, так к кому же идти?.. Дом Кориных, по высказу Антона был самым казистым в Мохове. И он был рад, что дед Галибихин повел их в него.

4

Каждый раз, когда Дмитрий Данилович, главный инженер МТС, приезжал по праздникам в Мохово, к дедушке Данилу в сарайчик-мастерскую тянулись старики и мужики постарше посидеть за разговорами о жизни. Хотелось поразведать новости от человека, состоявшего при важной должности. Колхозному деревенскому миру постоянно ждались перемены на послабления о своем "проживании" Та и говорили "приживали", а не жизни. Все постоянно чего-то решалось и изменялось, и всегда не в лучшую сторону для мужика-колхозника. Вроде бы что-то тяжелое переволачивалось с одного боку на другой, чтобы не дать вчерашнему превратиться в прах.

На этот раз мужики и бабы Чехова и многие из Сухерки и даже Больќшого села, пришли к дедушке в сарайчик-мастерскую, чтобы повидатьќся с лишенцем, сыном моховского мельника Авдея Воронина, Юркой Воќроной, явившегося, можно сказать, чуть ли не с того света, живым и невредимыл. Еще и мальчишку, сына с собой привез.

На лето, как всегда, приезжал в свое Мохово и художник, Андрей Семенович Поляков. Он хорошо помнил ребятишек Ворониных, и самого Ворону, несколькими годами младше его самого. И ему особо хотелось поговорить с Юркой Вороной и его сыном. Мужики с каким-то особым веселием называли сына мельника Юркой Вороной, говорили о его пояќвлении в Мохове как о знаке благих перемен поворота в ихней жизни. Пришел и Старик Соколов Яков Филиппович. Прасковья Кирилловна, считавшаяся невестой старшего сына мельника, опечалилась, что он погиб на фронте.

Юрий Авдеевич — Юрка Ворона, воскресил в памяти моховцев ту надеянную пору, называемую НЭПом, когда, деревне почудилась своя земля, и померещилась настоящая воля, суленая крестьянину самим Лениным. Из сбивчивых, с каким-то стережением, разговоров нынешних колхозниќков об их прежней жизни, возникало ощущение, будто в каждом мохов-це, старом и молодом, держится в глуби души тот, ушедший уже от них мир. И ожидается затаенно в непрестанном претерпении ожидание его. Вернее не его, а уже другого мира, в отличии от их сегодняшнего. И по воле их он для них настанет. Но этого никто высказать не мог, не решился из-за какого-то страха. Одно было на уме у стариков, чтобы земля у крестьянина была своя. Без своей земли они так и буќдут неприкаянно ютится в "двумирье", вроде как у самих себя в наемќниках. Нынешний их мир, открытый их глазу, для одного лишь вида, как наряд на госте. Но как не странно, они с ним свыклись, и кажутся друг другу пришлыми, поневоле пожаловавшие для выказа себя подданым. Подлинной-то мужицкий мир тихий и нутряной, обращен к небу взывно и в низком поклоне Божьей земле. Он у каждого свой и в сеќбе. И нет вот ему выхода на вольную волю, как и раньше не было. И привычка ждать смиряет нынешнего мужика-колхозника со всеми порядќками, которые ему преподносят.

Этот сокрытый мир в себе и привел Юрия Авдеича Воронина — Ворону, с сыном Антоном в свое Мохово. Там, куда его выслали для проживаќния, он был лишен своего неба, под коим ему означено жить и длить жизнь в праведном труде рода Ворониных.

Но обо всем этом не говорилось в голос в сарайчике-мастерской у дедушки Данила — Моховского председателя колхоза. Мужики лишь спраќшивали неожиданно появившегося мельника моховского, как там жизнь, куда его отправили. Юрий Авдеич отвечал, что живут, и спрашивал сам о тех, кого знал и помнил. И шла беседа с той сокрытой в кажќдом скорбью, что и нет вот и тех, и других. И отрадно вспоминалось, как было у них тогда в ребячьем Мохове. Что-то вот от того и ныне осталось, оно и держит мужикову силу как вот скотину на привязи. А как дальше все пойдет — это уже в себе, без высказов словами, тоќлько в грустном молчании.

Старик Соколов Яков Филиппович, сохеровский председатель, не подаќвал своего голоса, молчком слушал выспросы и высказы мужиков и госќтя. Андрей Семенович, моховский художник, как его все называли, тоќже придерживал в себе свои мысли. Зорко вглядывался в собеседников, улавливая за словами их недосказанное. В притворном веселии мужики хвастались, что скоро вот и деревень не будет, вознесутся города, и они, колхозники, заживут так, как там, в нынешних городах. На раќботу выходить и вовремя домой возвращаться. Трактористы землю вспаќшут, и мы будем туда приходить, чтобы колоски, оброненные за машиной подобрать. Вроде бы и ждалась такая жизнь, но вот принесет ли она лад, это уже опять за высказами, за ухмылками мужицкими, к которым они приучились во спасение свое.

Наговорившись, как бы нехотя расходились из сарайчика-мастерской, облегчив в разговорах и овеселив душу.

Бабушка Анисья крикнула к чаю. Дедушка пригласил почаевничать Стаќрика Соколова Якова Филипповича и художника. Юрий Авдеич с сыном пошли к деду Галибихину в Большое село. Он принял их как своих дорогих гостей.

В доме Кориных за самоваром возник уже иной разговор, рассудочный. Кто вот в этой их нынешней жизни есть ты сам?.. Самовар, видевший виды, как бы что-то и подсказывал шумом своим таинственным, исходившем из утробы чего-то живого, сущего не в этом мире. Прежде всего, разговор зашел о мельниках Ворониных. Они своей мельницей деќржали деревенский мир в постоянной ладности. Крылья мельницы своиќми взмахами, как вот и кузница Акима Галибихина за деревней у большака стуком молотков, живили жизнь. Это высказал художник, Андрей Семенович. А Старик Соколов Яков Филиппович, будто по подсказу тайќному неизреченному, вспомнил, что вещал ему, бойцу особого отряда, затылоглазый прорицатель. И эту вот встречу с сосланным Ворониным напророчил, сказав, что они, разоренные миром, вести добрые ему принесут. Так и сказал "вести добрые", повторил Яков Филиппович. И художник, Андќреи Семенович, с особой заинтересованностью стал расспрашивать его о том затылоглазом человеке-провидце, хотя вроде бы уже и все знал о нем, но в чем-то вот хотелось удостовериться.

Дмитрий Данилович как бы в назидание им сегодняшним и вспомнил разговор двух председателей колхозов — Старика Соколова Якова Филипповича и дедушки с городским человеком, художником Андреем Семеновичем. Разговор о предсказаниях будущей деревенской жизни начался с высказа о их теперешнем житье-бытье. Вроде бы и не мужики-пахари рассуждали о себе, не крестьяне, а как люди, поставленную на казенную службу. Есть вот председатели, бригадиры, счетоводы, кладовщики, и другие при всяких разных должностях. А мужика пахаря-сеятеля уже и нет. Он чужой при своей земле. Она, созданная для него Творцом — ничейная. Изначало порушено и лад ушел от деревенского жителя. Но ду-ша-то мужикова просит одного — лада с землей.

Художник, Андрей Семенович, по роду моховец, печалился. Это беда, если земля без пригляда и любования ее пахарем, сирота она тоќгда и в обиде. Пахарю, коли он отстранен от нее, как с ней непраќвде обойтись. Яков Филиппович как бы урезонил эти слова художника, что мы вот, бывшие мужики-пахари, уже и не колхозниками зовемся, а новое название нам дано — сельскохозяйственный рабочий. Нас вот уже и в "города" намерены переселить, села и деревни как бы лиќквидировать. Во и живем в постоянном жданье чего-то нам суленого.

Но придуманное для нас, как и разные барские украшения на празднике, тут же и теряются — забываются. Время этого как приходит, так и уходит. Иссохшее дерево сжигают, или само оно истлевает. Так же вот отомрет и все то, что мужику и самой земле не по разуму насы-лается… И вот предвещенное на своей земле тем, коих не по разуму с нее согнали, а за усердие их на ней, и сулит приход времен правеќдных. Старики-то не доживут, но вот молодые, кому они память о себе оставят и заветят. Но тоже ведь враз и им не одолеть то, что нам, названным вот пролетариями, в плоть и кровь неволей вошло. Быќло о том нам знаменья предсказания, но им не вняли мы, соблазнилиќсь хульным. Вот все и приходят на память слова вещуна затылоглазого, с коим мне наречено было свидеться. А другим, другие являлись прорицатели. Но за грехи наши Творец дал волю злу творить над нами нелад. Худо как бы само на тебя нашло и прилепило теќбя к пустому. А теперь от худа к хорошему через беду, как через бурелом лесной, пробирайся. Так вот наша греховная жизнь и устроеќна. Сначала дано перестрадать в претерпении, а там через это придти к разуму и добру, что тебе сулено от роду. И мы вот в вечной схватке за добро со злом. Но где зло враз победить, коли корысть берет в

нас верх, а добро мы сами унижаем, каждый другого в чем-то хочет опередить, а что ему дано, не разумеет. Корни кормильца люда удержат в себе избранники, их разумом и воскресится земля-нива, и будет пахаря Божественный промысел направлять к благу. Как вот Татаров бугор, где обитал старец-молельник, не может очистится новым скилом от срама сатанинского, так и нам наќдлежит новую жизнь устраивать, избавляясь от неживого в плоти.

Высказав это Старик Соколов Яков Филиппович как бы ушел в свои неизреченные мысли, глядясь какую-то свою даль и узревая там подсказы самой земли как поручнику, прозванному Коммунистом во Христе. Перемолчав, Яков Филиппович, огладил бороду и сказал

уже говоренное им о вещании затылоглазника:

— И то вот было ведано мне им, что появятся те, кого изгоняли. Сын вот и внук изгнанника встретятся в чистом поле с другим изгнанником. Это знак, что мы переступили темную межу в настание единения мира. Эта межа и прольется светом, озаряющим нас. Но тьма не может на нет исчезнуть, и будет тиранить. Провидением Божиим указывается путь истинный в будущее но мы еще глухи к зову тому и влачимся в неверии неверному. Плод нашего худого древа, которое мы взрастили, еще не перезрел на нем, чтобы упасть как грех, истлеть в земле невозвратно, не укоряя грешников, его взрастивших.

Дедушко Данило сидел в раздумье, положив пальцы рук на домотканую скатерть, разостланную на столе бабушкой Анисьей. Как бы что-то нащупывал в ее белизне и молчал, не находя в ней себе подсказа к слову. Это слово и заменяла сама скатерть, была свежей и прочной, и будет говорить потомкам о том, что не может быть изжито вечќное, коим бережется насущное. Андрей Семенович тоже выжидал, вслушиваясь в свой внутренний голос, идущий и к нему от того затылоглазого ясновидца, через его вот, Старика Соколова Якова Филипповича, Коммуниста во Христе. В его староверской бороде был уже как бы сам по себе вещий знак грядущего, и художник его разгадать. Повторил в себе его слова: "Плод нашего самим взращенного худого древа еще не дозрел до падения. Только перезрелое падает и становится прахом…" В появлении бывших кулаков-лишенцев в родных своих местах ему тоже

виделся особый знак начала изменения мира. "Вот и ниспослано нам семя света как бы исподтишка для разумения о себе". И вслух уже высќказал: "Человеку дана воля жить своим рассудком. Достойным и насылаются светлые видения, чтобы предохранять остальных от соблазна тьмы. Настоящего без огляда на прошлое и без предвидения будущего нет. Нынешнее — не настоящее, потому что "единое". Это знак стада, в стаде все навиду. И пословица такая вот есть: "На миру и смерть красна"… А Христос-то что сказал: "И в мир принес не мир, а меч…" Меч — это для неизреченной борьбы в себе с самим собой и с тьмой в себе же". Так толкуется это Святое изречение. Соблазны тьмы велики и люд, не защищенный истиной, к ним тянется. Дедушка, весь поглощенный в слух внимал и художнику, как и старику Соколову Якову Филипповичу. Они, поборники света, и тянутся в борении к этому истинному свету и они вот, Корины.

Яков Филиппович, будто что ему вдруг подсказалось, заключил разќговор-беседу своим высказом: "Россия-Матушка, нареченная Святой, ей, единой, и наделен путь богоявленный. Ныне она отуманилась под соблазном чужеродного и надо ей выправится. Маемся вот без храма Божьего. Храм — это сотворение небес. Он принимает Глас Вселенский в наставќлении человеков на благость. Подают вот лозунги: "К коммунизму идем!" А к какому вот?.. Коммунизм — это вера Христова, он в душе твоей должен возрастать в непорочности. Человеку дано крест свой нести, не отягчаясь грехом под защитой его. Грех — это ведь что: отход от своего пути, указанному тебе от роду. Нам бы вот одно ныне и знать: чего не делать. А мы ко всему лепимся, и больше к пустому. Чтобы страждущим сострадать — нет нас на то. А в сострадании наше спасение. Снаружи-то как видеть то, что внутри сокрыто. Доброта только доброќ те открывается и ей отзывается. Говорят вот и повторяют: "Земля и воля". Это значило бы: ты волен на своей земле и будь в чести на ней. Так выдумали другое: "Пролетарии всех стран соединяйтесь!" А как им соединится, если они несоединимые и могут только бороться друг с другом. И надо бы взывать, чтобы не боролись, а жили во блаќгости каждый у себя по-своему.

Андрей Семенович как бы укрепил в себе утверждение высказом Старика Соколова Якова Филипповича, Коммуниста во Христе, что сигналы человечеству на его доброе напутствие подаются Вселенной, иномирами. И мы еще не можем услышать их, чтобы внять им. Бытие, означенное человекам, заќменяется бытом "Зрелого социализма"… И жди, когда скажут "Коммунизма…" А скажут обязательно. Вселенское их пространство сузилось до видимого перед собой "ига", верховодства "Первых", над вторыми и треќтьими, а последних над всем остальным людом. А вечность не терпит "ига". В природе все одинаково под Богом. Нет "лучших" или "худших". Все только "есть" как созданное Высшей силой разума. И надо уметь делать то, что этим разумом утверждено. Человек по природе не может быть "ни на что негодным"…"Не-годяи" должны изжиться. Но они не изживаются, а в соблазне приспосабливаются к "игу"…

Дедушка отозвался на то по-своему. "В России-матушке всякое легко приживается, и срамное и негодное. И прижившись — не уходит само по себе. Надо его изгонять. Но изгоняем-то мы то, что с тихим голосом, на срамное, а доброе. Это проще нам безгласным. И коли не видим у себя лада, то и тянемся к чужому. А признаться в неприлежности к своему делу воли не хватает и лень одолевает. Вот под "игом" чужоќго и тензи, перечить ему соблазненный гордец не решится, хотя "негодность" свою и сознает. Городские гости принесли вот такую прискаќзку: "Если хочешь рассмешить Господа Бога, расскажи ему о своих планах светлого будущего". И рассказывают, но вот смеха Господня не чуют.

Равнодушно-беззаботным как оставаться при таких думах-рассуждениќях. Но и в уныние впадать великий грех. Вот и надо тужиться и разуќметь, что Богу угодно, и что тебе полезно. При раздорах кому польза, разве лукавому.

Дмитрий Данилович пересказал эту беседу Старика Соколова Якова Филипповича, дедушки и художника, Андрея Семеновича, вызванную появлением у них в Мохове мельников Ворониных. И как-то неожиданно и для себя вымолвил, что говорилось-то не столько о себе самих, а о всей России. Началось все в ней везде по одинаковому — повсеместным разором, с разрушения, с мечтой о потом… И вот подходит вреќмя строится заново как после пожара, и ни кому-нибудь, а самим поќгорельцам. И каждому по-своему. А где умение, оно растеряно, уплыќло бревном в половодье. И нынешнее наше житье-бытье названо достижеќнием. И объявлено, что уже "основного" достигли "зрелого"… Вроде о фрукте поведали, пора срывать и есть. Мужик и верит всему, но и всему же по-своему противится терпением. В этом и беда, что терпением, но в то же время и спасение. Как не терпеть, коли нетерпеливых каќрают. Прорицатель, явленный Старику Соколову, в ту пору бойцу осоќбого отряда Красной Армии, предрек, что сулено для всех нас. На свет его был потушен темными силами. Но передал нам вот, Кориным, завет во грядущее беречь свой землю. Вот уже и есть Данилово поле на очищенќной от скверны святой земле старца молельника.

ПОВЕСТВОВАНИЕ ТРЕТЬЕ

От Анны Савельевны Кориной.

МУКИ БЕЗ УТРАТЫ ВЕРЫ В СЕБЯ

Предварительное слово самой Светланы. Когда я прослушала с диктофонной пленки все то, что мне поведала Анна Савельевна о дедушке Даниле и о самой себе, мной безотчетно овладело такое чувство, будто мы обе с ней вошли в этот Коринский дом как нареченные невесты. Ровно и не могло случиться с нами иноќго. И дедушку Данила приняли мы с одинаковым духовным родством. Только Анна Савельевна успела пожить в доме при нем самом и я узнала его через непринужденные рассказы о его жизни. Он был избранником, ниспосланным в деревеньку Мохово по воле небесных сил, чтобы держать в Правде деревенский мир. Память о дедушке Даниле Игнатьиче живет в каждой вещи дома его, и всего вокруг него. Улиќца деревенская, река с камнем Шадровиком на берегу Шелекши, поќля и лес окрест, все это остается таким для меня, каким было и при нем самом. Он и глядит теперь всем этим на нас, как глядели на неќго самого прежние Корины. Образ его запечатлен Андреем Семеновичем, моховским художником. Это образ Святого. С этого иконного портрета его и исходят к нам живые мысли дедушки. Анна Савельевна, глядя на портрет, доузнавала в дедушке то, что затуманивалось вседневными заботами при нем самом. Мне тоже открывалось в этом портрете все такое, что не могло заметиться в человеке, когда он рядом с тобой. А тут ты как бы отходишь от обременяющего его самого и тебя быта и переходишь, и вселяешься в мир необъятной Вселенной. И видится уже не тленная повседневность, а неизреченная изначальность, от коей человек отошел под гнетом греховных соблазнов. И тебе открывается, что ты явлен в этот земной ковчег для досотворения самого себя в истинной свободе. Дедушка страдал и был в скорби, силясь уберечь всех будущих Кориных от чего-то более тяжкого, от того, что и сегодня угнетает нас и угнетало его самого. Сам он всесильно соблюдал заветы предков своих, посланных судьбой. Корины, их мир — это живительный островок в огреховленном житейском океане. Они — корни, коим и надлежит держать и беречь нрав, усмотренный Началом.

Жизнь каждого начинается с дома и длится домом. Ты в доме своем родился и рос, и что в нем обретешь, с тем и в свет выходишь. Оборви родовую вековечность, хранящую землей твоей и домом твоим, и ты уже без той единой и прочной опоры, которая тебя крепит и отстерегает от ненужного тебе, пустого. Кориных эта вера в свое предназначение быть при земле не покидала. Она как бы вторым жильцом, посланным свыше, поселилась в их доме.

Обыденность дней мешала анне Савельевне принять враз душой и сердцем живые устои Коринского бытия. Данило Игнатьич был для нее в одно и то же время и отцом-дедушкой, и лицом казенным — председателем колхоза. В нем и самом пряталась порой мужиково-крестьянское изначалье, и он держал его как бы взаперти от самого себя. В его душе шло тихое, но упорное борение с напавшей на мирян безрассудностью. Анна Савельевна, войдя в дом Кориных, не могла не умиляться, что попала в моховский колхоз из своего семеновского "ада". Но вскоре увидела, что и в Мохове не все шло так, как хотелось дедушке. Дедушка-председатель был придавлен игом должности. И пребывал как бы в двух высях. Одна высь — для виду, как выказ своей покорности начальству, получившему прозвание демиургыны. Она в любой миг могла исчезнуть, улететь как игрушечный надувной шарик, державшийся на ниточке. Другая высь — мирская, опора на свой дом и неистленный опыт земледельца. Она в единстве с теми, кто рядом с тобою в труде, незаметная и скрытая от казенного ока. Ею крепится и держится вера в твое предназначение. Она сродни Правде пахаря-кормильца. Эту веру в правду мужицкую поддерживал в дедушке своей тайной силой Старик Соколов Яков Филиппович, Коммунист во Христе. Оберегал крестьянский мир селян и держал в себе его Правду.

Сами Корины и Старик Соколов Яков Филиппович как бы и не несли в себе греха, противясь неразуму житейскому сокрыто. И я вот теперь как и они, страждущая, сторонюсь греха вместе с ними. Но в то же время все мы как бы в неправде, вынуждены жить в подчиненности порокам, невольно одолевать их ложью, и значит — грехом. Всякая неправда осудна, выходит осудна и истинная доброта, скрываемая противлеќние в себе силам власти, наказуема, — она взывает жить по себе… И как тогда изжиться самому греху, если, согрешая можно только и обеќречь в себе истину — силу Правды?..

Анна Савельевна вошла в дом Кориных в суровое, если не сказать скорбное время. Колхозник, бывший мужик-пахарь, не признается полномочным гражданином своей страны. Беспаспортный, не выездной. Вертится как колесо, посаженное на тележную ось. Но оно, как это самой природой усмотрено, двигает телегу, а наоборот, телега двигает колесо, толкает его, будто опущенная с горы вниз. Анна Савельевна не осознавала униженности, как и всякое живое к чему-то привыкаемое. Вести доходили, что где-то и хуже, чем в Мохове. И думалоќсь — беда на всех легла, так и надо терпеть, чего роптать, доли тебе лучше других. Кому было знать как яремное иго с плеч свалить, да и можно ли?.. Старик Соколов Яков Филиппович и дедушка Данило были уверены, что иго истлеет, изойдет как чирей на здоровом месте

своего тела. Прорвется, хотя и оставит рубец… И тут надо терпеливо ждать, когда нарыв в самой жизни изойдет, изживется ее неверными действами. Пагубная черта ее, когда придет время и перетупится как иссохшая канава. Подталкивать невольника с отемненной душой к непокорности и буйству, только усугубить нелад и оскопляет дух веры.

Беседуя с Анной Савельевной, я старалась представить, где бы вот сегодня, в этот час, был дедушка Данила. И что бы он сам рассказал мне о себе, о Старике Соколове Якове Филипповиче, Коммунисте во Христе, старовере. И что бы я услышала от него о сегодняшнем нашем житье-бытье. И как бы вот он обо всем этом сморил?.. Страдал бы, негодуя, или бы и меня взывал быть выше суетного, оставаться в веќре, что все изойдет, как тленное и неосвященное Началом сотворения.

Узнанное о дедушке Даниле от Дмитрия Даниловича, вызывало во мне осознание какой-то неодолимой рассудком бессмысленности, в кою загнали мужика-крестьянина и оскопили его живой мир. Омутили разум и уподобили его самого земному червю. И вот теперь к этому "червю" приходит осознание неминуемого рушения ига, как чужого установления над его жизнью. А ему все еще не хватает воли признаться в своей униженности. Ты ведь и сам понимал, куда и к чему тебя вели. В куда вот теперь глядеть, чтобы свет увидеть, и душой его узрить? Света-то ему и не было видно, а тьма своим мраком и обволокла люд несведущий. Вошло в каждого жить не трудом, а делать что-то в неправедности, ухватывать, что можно, у другого. Это тот грех, кой и подлежит изжить покаянием в своей неправоте и взывом себя к праведности.

Анна Савельевна зародила было и во мне страх обвала крестьянского мира. Но дедушка Данило оставался в неизменной вере в приход жизненного устоя. Пусть не завтра заказана кончина тебе, но коли ты Божий человек, то и надо оставаться им до своего исхода.

Дмитрий Данилович многие годы состоял при казенной должности, служил идолу тьмы, этого самого "светлого будущего" — демиургынизму. В свое Мохово наведывался празднично и дома был озабочен обязанностями должностного лица. Торопился как бы не к делу, а к этим обязанностям, будто жених к сосватанной невесте. И вроде не замечал, как рушится вековой уклад на отчей земле. Да и как ему, прошедшему войну, и после нее все еще солдату, было усумниться в том, чему призывали служить… В этом они сходились с отцом, дедушкой, председателем колхоза. Знамо, считали оба, много неладного. Но мужику-крестьянину на Руси святой не суждено пропасть, вымучит у него свой путь.

Анна Савельевна больнее переживала житейские невзгоды, страдала за детей. Ей не дано было понять веру дедушки в настанье иной поры. Где тут этому конец, когда и дети влезают в родительское ярмо, которое сами вот уже годы тащат. Ее дух порой несдержанно и гневно бунтовал. И в этом бунте проглядывался протест деревенского люда, поодиночке восстающего против чего-то непонятного и самому. Разумом и Анна сама, как вот и дедушка, понимала всю бессмысленность своќего бунта. Горе каждого можно только всеобще изжить. Не одоленное претерпением, оно изливается в великую скорбь. Этой скорбью пропитыќвается и земля, мужикова пашня.

Узнанное в маленькой деревеньке Мохово, ввергало в мрачные раздумья меня, городского человека, теперь вот сельскую учительницу. В каком-то разладе с собой прежней вспоминалось то, что втолковываќли нам, теперь уже прежним, в школе, о самих себе. О коллективизации судили по роману Шолохова "Поднятая целина". Перечитывали его глаќвы как заповеди священные в качестве иллюстраций к Главной книге "века" — "Краткому курсу"… Но проходило время и что-то уже в этой "главной книге" переделывалось. И это лишало ее уже прежнего, перќвоначального значения "книги века". Вначале было так вот, а теперь этак. А дальше как?.. И никла ужа вера и в то, и в другое. А роман писателя, глядевшего на жизнь своим глазом, оставался неизменным… Но мысли у вновь прочитывающих его, возникали вроде бы уже и не по автору. Зачем теперь нам эта книга, восхваляющая зло? Не внимающая

человеческому горю миллионов людей. Но как-то сами собой в памяти всплывали картины-эпизоды из этого романа. Те герои, которыми восќхищались, показались до неузнаваемости странными. Только казенные пришельцы, насланные в деревню, могли так не по-людски наставлять крестьянина-земледельца, вскормленного своей землей. Кто бы вот из земных жителей осмелился поучать пахаря, как ему надо плуг держать, идя за лошадью?.. И тиранили этими поучениями прежде всего истых мужиков-казаков, тех, за кем бы и идти в мире народу земельному, и тут же всплывали слова вождя о другом великом писателе: "Если перед нами действительно гениальный писатель, то должен он отразить наиболее характерные явления современного ему общества". Автор "Поднятой цеќлины", как вот и наш Старик Соколов Яков Филиппович, вынужден был служить своему обществу, народу, методой "запротив". Жил-то он и творил в волчье время, когда выводилась особь "похожих людей, глядевших на все чужими глазами. Не могла и его миновать вера, как вот и Старика Соколова Якова Филипповича, и всех нас, тоже в молодости, во что-то праведное веривших. Оба они. Коммунист во Христе, старовер и сочинитель "Поднятой целины" — тоже народ, жаждущий светлого буќдущего. Ныне по-другому уже заглядывается в "Поднятую целину". В глуби ее и видишь себя тогдашнего. Признаться, что впали в тяжкий грех соблазненные темными силами, все еще нет у люда такого осознания. А таким признанием только и можно оберечь идущих за тобой, от всяќких других соблазнов, насылаемых на нас демиургынами. Чего уж теперь бы упираться, года вместо света вошли в потемки. Разве не лежит вина на всех нас, сегодняшних, что подсунули миру Павлика Мороќзова. И расплодился он в нас незамолимым грехом. Как это можно сыќну нечестивцу на родителей своих "пяту поднять". Из каждого из нас, общинного, изымали по одиночке волю веры в себя, лишая душу истин-ной свободы. Когда напавшее чужеземцы, рушат твое жилище, в самом тебе, поверженном, воззывается жажда после ухода их создать все заќново. А тут мы сами себя угнели. И уже не возникает порыва твоќрить то, что самими разрушено как вроде бы и не нужное тебе. Но и тут свободу духа у Божьего человека оскопить невозможно. Дух его, как и самого Творца, Благой и нетленный. Такой человек и в унижении не изменит вере своей и не потеряет себя. И выживая, подаст незрячим и глухим свой голос во спасение… Где вот та "светлая жизнь", за которую бились "герои'' "Поднятой целины"?.. А что если автор ее по-своему мыслил и обрек осознанно тех, кого выказал борцами за благо народа, на всеобщий обрек и нас сегод-няшних. Показал скорбь века, как люди с неодолимой яростью сатаќнизма хватали сами себя за горло?.. В последних главах романа активность сотворителей грядущего, счастье их уже стушевалось. Прыть свою они унимают и уже прячут "наганы". Как бы уже и не с кем вое-вать-бороться. Всех сделали одинаковыми, похожими на деда Щукаря. И осталось одно — погибнуть самим "геройски".

Беседа-разговор коммуниста во Христе Старика Соколова Якова Филипповича с дедушкой Даниилом Игнатьичем и художником Андреем Семеновичем не случайно так ярко запомнилась Дмитрию Даниловичу. Своими высказами они утверждали мысли, уложенные жизнью и поведанные пророками, что все претерпения, выпавшие на долю страждущего люда, был означены Высшим Разумом, как следствие греховности человеков. Мало вот оказалось званных достойных следовать Началу, держать его себе трудом и верой… Человекам дана воля и свобода жить по усмотренному самим пути в вере. Но они впали в соблазн во грехе. От этого их греха изошла скорбь и ко всему живому на земле, к каждой твари ее, самой земле и к тому, что произрастает на ней. Человекам посылаются вести о их неподобии и неугодии, но они этого не слышат в духовной слепоте не видят неправедных дел. Вот послан Провидением люду вещун с провидческими глазами на затылке. Но там, где он был явлен, его не приняли. И он передал заветы, данные ему, красному бойцу, Якову Соколову, сыну старовера, чтобы он сберег избранников, их вот, Кориных. А они несли мир и веру люду в труде. Это еще не осознано и самими Кориными. Но мне вот явлено провидением, что мир этот одолеет тьму, пройдя через скорби людские для осознания веры. Чистое место Татарова бугра, оскверненное супостатами, насланными во искупление грехов, превратится в плодородную ниву, освящения коей и воскресится мир на отчей земле.

ОТ АННЫ САВЕЛЬЕВНЫ