ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Дедушка — Данило Игнатьич Корин умер зимой. Иван учился на третьем курсе института.

Так это и помнилось в доме Кориных: кто что дела, где был, когда случилась беда…

Иван как, и отец, как и все в доме, не мог привыкнуть к мысли, что дедушки нет. Живой дедушка вытеснял из памяти видение его умершим… Гроб, могила, толпившийся народ. Потом поминки. Все это как бы не на самом деле не наяву… Дедушка оставался жизнью, а жизнь никогќда никуда не уходит. Она вечна, без начала и без конца.

Врезались в память последние зимние каникулы, приезд домой.

Дедушка уже больше двух лет не был председателем колхоза. К нему чаще стали приходить старики. Старик Соколов Яков Филиппович, дед Галибихин, ставший хранителем своего дома, Федор Пашин, в то время уже ноќчной сторож на моховской ферме. Захаживал и председатель колхоза — Ниќколай Петрович Осин, статный, когда-то инспектор-организатор. Отец стал заместителем председателя колхоза по механизации, Фомич — перешел в бригадиры. Сашу Жохова сделали председателем их Сельсовета и он поселился в Мохове. И тоже — нет, нет, да и заглянет на огонек к дедушке.

Дом Жоховых был самым видным в Мохове. Но, несмотря на яркую окраску и цинковую крышу, казался сирым, как бы без хозяина, чужим тут, не крестьянским. Тесть Саши не успел создать в нем городскую обжитость, лишился злачной сельповской должности, кому-то не угодил. Ниточка тянулась и к Саше. Его во спасение и отправили в Сельсовет. Моховцы особого значения этому не придали: что Сельсовет, кому и какой от него прок? Обходят его бродом, как недостроенный мост через речонку… Потом одумались и ахнули, как иная бабушка перед проделками внуќка. Но тоже — на кого пенять, сами за Сашу голосовали.

В последний летний приезд Ивана при дедушке — старики в сарайчике- мастерской не больно осторожничали и вели больше разговоры о мировой политике. Интересовались, что в других странах творится. Далекие они, эти страны, но земля-то для всех одна, все на ней как в большом ковќчеге. Войны будто бы и нет, но не скажешь, что живешь в мире. Единой цепью скованы не только народы, но и каждый с каждым и со всеми другиќми. Где-то дернут за эту цепь — ты и вздрагиваешь. Кто в небе над тобой, с какой целью — тоже думай и моховец. Когда чтился в Выси единым властелином Господь Бог — забот не было. Там, где он — лишь душе твоќей в вечности пребывать. Теперь в небо проник тленный человек и бойся его пуще Всевышнего владыки.

О своей жизни разговор велся легкий, обиняками и с оговорками. Но, когда в сарайчике-мастерской не было "сторонних", боль выходила наружу в усмешках. Сравнивали себя с пошехонцами, у которых все не так, как у людей, и ныне мы вот "корову на крышу затаскиваем". Только и разницы, что с помощью могучей техники: крыши-то повыше прежних. Вмеќсто того чтобы в кармане принести маленькую детальку к трактору, сам трактор везут за сто верст. Глупость-то она и понаглядней, чем при осмеянных предках пошехонцах. Но что из того, коли дело не свое, не то, что крыша у пошехонца. И молва несет присказки и высказки: "Оно и годит, коли снег не валит. А белые мухи полетят, там соберут-ся и обсудят, отчего скотина осталась без кормом и надо в Сибирь за соломой бригаду наряжать" "Мачеха-кукуруза батьку-добытчика извела, помаялась, помаялась да без него и сама ноги протянула". "Ухо ловит, а глаз зрит, где что можно схватить". "По начальству ходить — ноги лоќмать, без подмазки не обойтись", "распоряжения — что пушинки на ветќру, глазом не уловишь и рукой не схватишь"… Вроде бы мужики и бабы ни на кого уже и не сердились, свыклись, что не сыщешь виновных.

У моховцев и у большесельцев Саша Жохов стал "притчей во языцах". До него председатель Сельсовета был как бы тенью уполномоченќных: ни то, ни се! А Саша сразу выказал себя "службой", как его наќзвали бабы в сельмаговской очереди за хлебом. Каждый дом проверял, заходил без стеснения как власть. Выявлял нарушителей закона, котоќрые якобы существовали. Кто пристройку к дому самовольно возвел, кто лишние сотки к огороду прихватил, дров больше нормы заготовил в казеќнном лесу, сена не в меру накосил. Такое выспрашивал, чего людям и в голову не могло придти. Почто вот Марфа Ручейная в село ходит бутыќлки собирать. Нетрудовой доход. Вел "кондуит" (и это словцо селяне через Сашу усвоили), кто сколько раз в город ездит, с чем и к кому? Учет улье в установил, молочные бидоны подсчитывал, у кого их сколько запасено для хранения меда. О бидонах насмешничали, дурачились: "На дорогах подобрали, нынче все бросают, не свои". Саша не серчал, сам шутки подхватывал: "С находки взятки гладки, а если нехватки?.." Быќли у него "свои люди", через них он и выведывал то, что сам увидеть не мог. И пошли тревожные разговоры о доносах, затылоглазниках. "Знай своего, да оглядывайся". Но Саша, беря все на заметку, не торопился с ними, "куда следует". Само собой и складывалось молвой: "Покладистое начальство виноватому только в благодать".

При Саше городские стали покупать пустующие дома, селясь в них данќниками. Благоустраивались тоже не без его помощи. И начальство колхоќза стало считаться с таким председателем Сельсовета. Сдружился он и с Большесельским председателем — Николаем Петровичем Осиным. У обоих свои люди в районом и даже областном начальстве. Связи, как говорилось. И это от молвы не ускользнуло: "Связь на связь — ты и князь, а так в грязи увязнь". На собраниях Саша сулил селянам хорошую жизнь. "И верно, — опять же судили мужики, — хоть и в обход запретов и себе в карман, но все же лучше пустого слова". Моховцы тоже обтерпелись: "Чего делать, раз все кувырком пошло?.."

Богатсва у Саши большого не видно было. Поговаривали, что помогал расквитаться с "с должниками". За себя и за тестя. Не так же просто суда оба избежали.

Подошли новые выборы. И опять Сашу Жохова наметили в председатели Сельсовета. И селяне судили о нем опять же по-своему: "Хоть и не без греха, но жить-то давал, каким новый еще будет?.." И все же, где-то забеспокоились: "Больно ретив и слишком смел…" И Сашу рекомендовали секретарем партийной организации их Боиьшесельского колхоза.

Из такого вот мира дедушка и ушел в вечный покой зимним студеным утром.

2

Дедушки не стало. В его всегда теплом сарайчике-мастерской унялась жизнь, остыла печка.

Похороны организовывал Саша Жохов, как недавний председатель Сельќсовета, а ныне парторг колхоза. Был и новый секретарь райкома — "Первый". Приехал Михаил Трофимович Сухов из области. Николай Петрович Осин, как глава колхоза, первым сказал слово на могиле…

Иван запомнил только то, что говорил Старик Соколов Яков Филиппович. Вернее его самого запомнил, как он стоял над гробом дедушки. Двигалась вся в белом инее на черной шубе его борода. Стоял без шапки. И слова, как бы выходили живыми из белых волосьев бороды вместе с густым паќром и облачком взвивались, уходя в высь, в память, в вечный покой.

— Игнатьич, ты праведником жил на своей земле. В ней и лежи спокойно, терпеливец, оборитель и страдалец за нас за всех. И жди нас. А мы пока надежду твою будем оберегать здесь, как ты оборонял ее. Смоќжем, должны… — досказал через чуть заметную задержу. Помедлил, поклонился, припал к телу, вымолвил:

— И ты с нами всегда будешь…

Ивану запало: "надежду оборонять… сможем… Терпеливец, оборитель и страдалец за всех…" Значит, праведным жить подвиг: лишения сносить и в терзании быть. Это и вошло в Ивана уже новым утверждением через слова, высказанные старовером…

В словах других, даже и Сухова, был укор кому-то в смерти человеќка-под бременем неверного времени. Это не било высказано прямыми слоќвами, но Иван улавливал такой их смысл. Дедушка во всегдашней несвоќбоде и оставался оборителем крестьянской правды. А вот от кого он оборонял эту крестьянскую правду — не высказывалось. Да и сам Иван не мог этого понять. От порока какого-то порчей темной вселившейся в люќдей. Даже и в самого дедушку. И в его вот — Ивана. Все оставалось в вопросах без ответа… Человек ведь не сам лезет в петлю, его застаќвляет это сделать какая-то неведомая сила его греха. Это вызказ Мар-фы Ручейной, почему-то вдруг вспомнившийся Ивану.

Дед Галибихин словами ничего не высказывал. Только трижды праху поклонился. И лысая голова его блеснула на морозе как лед. На другой день Ивана удивила мрачность моховской улицы. Зимняя стуќжа густо нависла над ней. В доме стояла какая-то пустота, несмотря на сутолоку в нем. Все было вроде бы неживым, застывшим без всегќдашнего движения.

Он вышел на улицу рано утром. Ночью выпал снег и мороз вроде бы поотступил и тоже как бы обмер. Мохово было заворошено. Отчетливо выделялись свежие следы резиновых сапог доярок и след саней и копыт Побратимы Миши Качагарина. Ветки деревьев под тяжестью снега клонились ниц в ощутимой скорби. Так подумалось Ивану… Калитка на улиќцу была приоткрыта, будто кто поспешно вышел и вот-вот должен вернутьќся. В это поверилось. Вернется вот неслышно, невидимо и неизреченно пройдет по всему дому хозяином. Иван за ним и сам вошел в дом.

В доме держался дух ладана и горевших свечей. Бабушка и мать тайно — пригласили дьяка Акиндия и он читал по усопшему… Ночью Иван подоќшел к гробу. Акиндий сказал, остановившись в чтении:

— Во горбу прах, а душа, отошедшая от праха, во мире остается…

Иван понял слова Акиндия по-своему: душа дедушки будет с ними со всеми всегда. И она будет изрекаться в нас мыслью нашей.

Акиндий продолжал чтение. Иван постоял, поглядел на лик дедушки при свечах, и вышел из пятистенка, чтобы не мешать душе дедушки слушать чтение Акиндия. Это таинство.

Так это и утвердилось во внуке: дедушка его живой, со всеми ими во мире как парение неслышное небесной птицы.

Гроб делали в дедушкиной мастерской-сарайчике. Теми же инструментаќ ми, коими он сам всегда что-то мастерил. Доски строгал Старик Соколов Яков Филиппович. Бабушка Анисья, мать, отец и сам Иван вроде как не замечали в эти дни друг друга. Каждый был в горе по-своему, терялись и пропадали среди наехавшей родни. Отец промелькнул раза два мимо Ивана. Что-то сказал. Тихий, с опущенным взором. Как всегда выбритый, в чисќтой рубашке темного цвета, причесанный аккуратно. Ровно для того, чтоќбы не осудил его дедушка. По дому хлопотали тетки, дочери дедушки… Тамара и Настя плакали. У Ивана слез не было, как не было и осознания, что дедушки нет. Но смутно угадывалось: с дедушкой замирал и дедушкин мир. Это и раздваивало Ивана. И все это движение в доме, тихое и молчаливое как бы застывало в видении, чтобы остаться навсегда.

В печке сарайчика-мастерской догорали стружки и обрезки от досок, которые взял с собой дедушка. Истлевало последнее тепло. Это было после похорон на другой день. Прибирал все отец.

Через пять дней вместе с сестрами Иван уехал в город, в институт. Перед отъездом заглянул в густые окна сарайчика-мастерской. Снял с дверей незамыкавшийся никогда замок. Вошел, посидел на чурбачке…

На дедушкином столе, аккуратно сделанном им самим из сосновых доќсок, лежала тетрадь в коричневом переплете. В ней последняя запись дедушки. Это был наказ отцу и ему, Ивану, держать все в исправности.