ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Иван одолевал скорбь, будто выходил из какого-то тумана, нависшего непредвиденно над дорогой, по которой он шел и должен был идти. Дедуќшка открывался ему все больше и больше в каком-то неугадываемом раньше, при жизни его, особом свойстве, через него, через память о нем, шла к нему любовь к себе и всему что его окружало. К Мохову, к людям, с которыми он встречался, даже вроде как с посторонними, в коих он чувствовал исходящую от них доброту. И это все держалось дедушкой, незримо присутствующем в доме. Дедушка воплощался в нем ощутимой явью. Иван ощущал себя продолжением его во всем, слушал его неизреченный голос. То, что в память западало без дум и осмысления неосознанно, теперь осознавалось. И это осознание шло к нему радостью. Дедушка не умер, он в нем, внуке. Он знал, что ему надо делать. Это дело и было заветано дедушкой. Зорче виделось то, на чем держалась дедушкой всегдашняя вера в себя самого. Она крепилась надеждой на грядущее мирство, о чем говорил Старик Соколов Яков Филиппович. Теќперь осознавалось, что говорилось это ими для него, для Ивана. Ему тут строить жизнь этого мирства. В нем, через претерпение и должен вызреть и возрасти рачитель земли не только своей, но и всей Расейской. Именно так, Расейской выговаривали это слово мужики, когда вели беседу о земле своей в присутствии. Ивана. Они не отделяли его от себя. Ни в ком другом, а в нем, крестьянине, одолевшем мытарќства в претерпении, и возрастет рачитель этой Расейской земли-отчизны. И оберегутся устои всего Отечества в каждом его человеке, жиќвущем во всех ее пределах. Так заветано. Крестьянин опора покоя людского и духом и плотью своей. Он не только кормилец, но исток исхоќ дящего в мир истока дружелюбия и нрава святого, нетленного, означенного Началом. Самим Сотворителем всего сущего. Ограждает душу верующего в себя и в Начало от пагубного соблазна слабого человека, впавшего в этот соблазн и не претерпевшего его, прилепившегося к пустому и срамному.

Суждения дедушки и Старика Соколова Якова Филипповича и вызревали теперь в Иване, оберегая и самого его от ига соблазнителей и в то же время обрекая на те скорби, которые не излилась и угнетают гнетом наќ павшей исчужа власти. Ему выпало жить в особое страдальческое время, породившее неподобие и все еще длившее его, унижая человека пролетарской опустошенностью и отуманившийся разум его. Такого еще не знала Святая Русь, хотя и жила в вечном супостатов. А тут возвысился над трудовым мужиком иждивенец-зимогор. И подсмеивается в довольстве беззаботно: "Худо ли стало из общего получать, чего раньше выпрашивал у мироедов. Выспаќлся да иди куда велят, делай дело, коли охота". И колхозной люд подќдался соблазну новой жизни, примолк. Лишь в шутках да прибаутках языкастых от природы прорывается высказ о себе, как о приневольниках: "На морде узда, за зубами удила. И поворачивай туда, куда вожжей деќрнут". За такие высказы "казенный дом", затылоглазники при своем деле, ловят ухом "худое слово". Но все равно, как удержаться, коли душа в тоске и скорби.

От взора приневольников заслоняется высь. Но она же праведников в вере провидением взывает к себе. Но тут застит небесный свет туман демиургынизма. Олукавленный люд и гонят как плотогоны сырые бревна по полой воде. Вода спадет, тяжелые лесины осядут на дне реки и проќгниют неубранными. У "плотогонов" на это давно запасена отговорка: "Не они, лишь, виноваты, а река не в срок обмелела".

Ивану порой думалось, что перенятое от дедушки и Старика Соколова Якова Филипповича, пришло к нему из живой сказки, в коей бережется сокровенная мечта человеков о грядущем. Не суждено вот было сбыться надеждам дедушки и его бытность. Не просто будет исполнить его задумы и его внуку… Дедушка верил, что время отринет иго демиургынов. Но, коли оно вошло в самих нас недугом — не отойдет до своќей поры, раз мы этот недуг впитали в свою плоть. Оно должно вызреть и перезрелым пасть… Сломить его опору наскоком так же бессмысленно, как крестить младенца в утробе матери. Мы, нынешние, нетерпимы до жестокости ко всякому "инакомыслию", потому что слепо податливы на всяќкие посулы демиургынов. И этим как бы их бережем "от солощих на ина-комыслие". Это слова дедушки в разговоре ни с кем-нибудь, а с Суховым, тогдашним "Первым". И вот выжидаем безрассудно миром, когда нас, таких, кто-то на дело доброе наставит. И не решаемся одолеть самих себя и обрести разумение, чтобы распознать угодное миру и полезное для себя.

В отце, при его должностной несвободе под всеобщим слепым выжиданием суленного блага, тоже поубавилось дедушкиной веры в пытливость мужиќка-крестьянина, коей жил дедушка. Да и в самой Иване эта отцовская приспособленность к казенному быту живет. И не в раз отойдет. Они уже оба с опаской относятся к высказам о неподобии деревенской жизни. Но Ивану яснее, чем отцу, виделись перемены, в кои верил дедушка. Веру в эти перемены держал и держит в себе Старик Соколов Яков Филиппович, Коммунист во Христе, как его прозвали с иронической издевкой демиургыны, не угадывая сущей правды в этом высказе.

Дедушка разглядывал даль коринского рода и утверждал его своим жиќтейским опытом земельного мужика. Была вот своя единоличная полоска, на коей он был как никак, а хозяином. Пережита мечта о хуторе за реќкой Шелекшей возле Татарова бугра, местом, считавшимся "нечистым". Он надеялся трудом своим чистым освободить его от скверны, веря в святость своих помыслов. Это несбыточная вера — что образуется, не оставляла его и при колхозной жизни. Своя полоска выпестовала и отца. Своя лошадка Голубка, пахота на ней этой полоски не забылась и не может забыться. И свой амбар, куда ссыпали намолоченное в своем же нагуменнике зерно. Это никогда не может забыться. Все напрочь, вроде бы, изжито, но внутри себя оно не отмирает и будоражит неосознанно вестью ожидаемой. В бывшем крестьянине не уживается, как это моќжно оставить нескошенным луг, поле неубранным, скотину некормленной, коров невыдоенными… Тут для него то же самое, что не подобрать оброненный свой кошелек. Ныне крестьянина дедушкиной коринской стати, можно сказать, уже и нет. Тракторист-механизатор не заторопится по своей воле на пропадающее поле как на пожар по набату. Горит — беда, но есть пожарники, им и тушить пожар. Другим на это нет веления… Свобода не бежать на пожар пришла к нему с отстранением его от земли. Он всего лишь сельскохозяйственный рабочий при "ником". Такая свобода Ивана тоже пленила. Он как бы нанятый быть при обездоленной ниве.

Время дедушки, Дмитрия Даниловича и молодого Ивана — середенное. Его обволокло какое-то безрассудство. На середине, при разброде мыслей, чаќще и происходят изломы. Это время выбора, означенные мирскому челоќвеку самой его природой, самим Сотворением ее. Но одному человеку дано такое — выбирать себе путь. И им вот, Дмитрию и Ивану, надо распознать, по какому пути идти дальше всему деревенскому люду. Решить для себя, чтобы, когда иссякнет иго демиургынизма, определиться и следовать по истинному пути, означенному Началом. Или же продолжать плыть бревном по шалой воде, которая вновь может нахлынуть, если не изжить в себе скверны ига, и не стать на путь преобразования прежде всего себя. И не впасть в пучину безликости, в которой все теряется, подчиняясь прихоти. Главным и тут будет — как обороть плотогонов-демиургынов, которые не отступят от тебя по своей воле. И в этом для Ивана опять же бесценен урок дедушки и Старика Соколова Якова Филипповича. Не перечить игу, которое нас осадило, ввело в соблазн, а творить дело в тихости во благо, и верить в то, что саќми должны сотворить свою жизнь такой, чтобы она соответствоваќла разуму природы и была полезна нам, человекам. То "светлое будущее", кое нам обещано было, заволокло уже мраком зла, исшедшего от нас же самих. Нам его и искоренять в себе. Именно в себе каждым, следуя примеру избранных. Эта стезя избранничества и лежит на них вот, Кориных. Они как бы призваны нести люду истину в устройстве жизни своей. Будет нелегко, может, и кару придется сносить, но от пути, кой держал в себе дедушка и держит теперь Старик Соколова — Коммунист во Христе, нельзя отходить и при наветах на тебя.

Ивану вспомнилось как у них в институте молодой преподаватель в компанейской беседе по какому-то поводу, шутливо парировал высказ другого, расхваливавшего нововведение очередного "порядка" в их жизнь. Выскаќзал: "За все, за все тебя благодарю я, за ложь речей, отраву поцелуя, за все, чем я обманут стал и т. д…" Другой ему поддакнул, добавив: "Символично!" И вот этому балагурству причислили политический смысл. Были, оказывается, и тут "затылоглазники" от дкмиургынизма. Сначала они оба не появились в аудитории, "сорвали" занятия. Были куда-то вызваны. Затем и вся компания "испарилась". Даже и тех не стало, кто в эти разговоры не вникал, только слышал их… Суть спора, коя происходиќла, Ивану не была известна, но вот последствия его осели в памяти.

Преподавателей в институте заменили, но как вот заменить крестьяниќна, отринутого от земли. Не ему одному беда, лишенному союза со своей нивой, самой землей, коя взрастила его. Так оно и подсказывалось неизреченно, входило в сознание вроде бы кого-то другого в тебе самом. Этому другому в себе, истинному "я" и надо научиться следовать, то есть быть самим собой, в своем разумении. Дедушка и Яков Филиппович — Коммунист во Христе, держались той веры, что эта наша жизнь, что болезнь, павшая на человеков, пройдет, как и раньше проходила, давая всегда урок новым поколениям. Сегодняшняя болезнь должна преломить надсадную вековую хворь Руси Святой, чтобы начаться истинному устройству с преображением самих себя. И это будет тяжелая борьба больного тела своего к выздоровлению истинному. В природе властвует непреложный закон: живые корни поваленного дерева стихией с яростью и жаждой сохранения себя для жизни, выбрасывают новые побеги. Но тоќлько опытный и искушенный садовод может дать этим побегам развитие в обновлении со статью идущей от Начала. Иван и должен быть этим "побегом" новых, грядущих Кориных, коих уже сегодня взывает к себе страдавшая нива-житница. В раздумья Ивана входили сами собой беседы-разговоры дедушки с Суховым Михаилом Трофимовичем, тогдашним их "Первым". Дедушка как-то вымолвил, скорее в ответ на выспрос самого себя: "Вот и подсказывается в тебе кем-то вторым изнутри: так ли мы шагаем-то, на тот ли отворот с торной дороги свернули. Торную-то в заблуде отставили. Все, как в полсловице-высказе: "Ехали дорогою, да верть целиком?.." Сухов не решился перечить в себе Сухову-крестьянину. Но и "Первому" тоже не стал досаждать. Промолчал. Дедушка, как бы с дозволения молчаливого сказал, опять же, как в ответ себе же самому, избраннику-хлебопашцу: "В статье-то вот, о политическом завещании Ленина прямое остережение от понуждения крестьянина. Все же вот о том первый-то вопрос ставился: нельзя зорить дом-уклад мужика. От обобранного его, какой кому прок. Каравай-то должен быть ежедневно у люда на столе, а не на время ему выдаваться. Коли кормилец обобран и остальному миру сытому не быть?.. " Мельком было упомянуто и о Бухарине. Это ничего тогда Ивану не говорило. Уже без дедушки отыскалась книжка в тайном месте. Фамилия Бухарина в ней была вырвана, но оставалось название: "О политическом завещании Ленина". Сухов на высказ дедушки и о "завещании" только мысленно хмыкнул, как бы говоря: "Да, но так случилось"… Кем же вот были в этом разговоре и дедушка, и Сухов? Они доверяли друг другу. Не опасаясь Ивана. Это была вера у них обоих в Кориных-крестьян, а через них вера в будущее Святой Руси — матери одинаково дорогой для всех племен, населяющих ее. Богородица тоже вот не в России родилась, но он истинная покровительница ее народов. Да и в каком народе России нет российской крови, а в русском по происхождению, нет иной. Кто вот она такая наша моховская старуха Марфа Ручейная, и кто ее дети, живущие далеко от Мохова, в сибирских городах. И преподаватели его института, коих забрали, были разные на вид, а, значит, и по крови. Может, вот им, претерпевшим, выпадет изведать правый путь Расеи.

Иван тайком прочитал доклад Бухарина и спрятал его на прежнее место до поры до времени. И тут опять подумалось о преподавателях института: они такие же, как и дедушка, Старик Соколов — Коммунист во Христе и Сухов, каждый при своих должностях:.. Вопрос этот и по сей день Иван прячет в себе. Перечитывать доклад Бухарина что-то останавливало. Вопроса уже не было — так ли, по Ленину, и кто такой Бухарин. Кем они оба были засланы на Святую Русь?.. И кто все те, кто прилепился к Ленину, а потом, как бы ему изменил, как Иуда Христу… А, может, и не было измены, было другое — сатанинское стремление к единоличной власти?.. И кто тот затылоглазый вещун, который предсказал, что будет и сам погибнет, может, за то, что предсказать решился не только красному бойцу, староверу Якову Соколову, а кому-то и другому?.. И вот погиб, как погиб Ленин, тоже в безвременье. Это были думы и суждения дедушки и Старика Соколова Якова Филипповича между собой. Но велись они на слуху у всех Кориных, как бы для того, чтобы остаться для него вот, Ивана, и других будущих Кориных. Сам дом и берег эти высказы в себе, чтобы объяснить потом всем живущим в нем, что было на веку его, и понять к чему надо идти-стремиться, чем будет и должен быть завтрашний день. Вот два брата Ключевы. Оба коммунисты. "Загоняли", как это принято говорить о том времени, большесельцев в колхоз, грозя наганами… Не те ли самые сомнения,

"так ли делается-то, по-Ленински", заставили Николая Ключева во всем усумниться и покончить с собой. С собой вот, а не с кем-нибудь, как это делал Авдюха Ключев, брат Николая, и как указывалось властями. Два брата, одной кажись бы веры, но вот по разному отнеслись к той беде, котоќрую сами же и сотворили. Человеку дана власть устраивать самому жиќзнь свою. Выбор ее — это и есть судьба. Вселенским разумом озќначено каждому жить в мире, но вот соблазн нашел, и человек стал искать лучшего для себя за счет другого, отходя от того, что ему дано Началом Сотворения Мира.

И как-то все время повторялось неизреченно в сознании Ивана, что судьба мужика-хлебороба в его доме. Через дом он ладит мир свой и в себе самом, и с теми, с кем ему приходится соприкасаться. А соприкосновение его с каждым, вкушающим хлеб, освященный разумом Вселенной. Именно так говорили и дедушка и Яков Филиппович, Коммунист во Христе. Усадьба пахаря держит корень рода, от коего и должны прорастать обновляться животворящие побеги в укрепление всей твоей Отчизны. Жить всем надо сегодня, а не в завтрашнем "светлом будущем", как это проповедуют "демиургыны" — разного ранга "Первые", вторые и прислуживающий им люд. Как завет помнились слова дедушки: "При умном пахаре и его ладном хозяйстве нет места никакому самовольству". И как бы в укрепление этого высказа, вставал перед глазами Ивана разговор-беседа дедушки у печки-лежанки, у живого огня, с Суховым: "Тут бы вот самое время идейку-то Столыпина, мужика от роду, повенчать с нашей колхозной кооперацией, — вроде бы как о чем-то обыденном сказал дедушка, и помолчав, разъяснил свой высказ, — бери умелый мужик у меня, колхозного руководителя, землю, арендуй ее на пожизненно, развивай свое хозяйство. А тот, кто негожий до этого, в работники к нему переходи, трудись под его началом. Тут бы все и вышло ладно. И колхозы как бы не распускались, сохранялись, и в то же время полное преобразование жизни наступает. Вот бы и потоќропиться это сделать, пока еще есть хозяйственный и дотошный крестьянин-мужик. С этим бы вот и надо выступить…" Сухов с усмешкой о смеќлости высказов дедушки, а может и своих мыслей только головой покачал. Что он мог ответить. И все же помолчав, вымолвил: "А ты, Игнатьич, не пробовал о том поговорить в Авдюхой-Активистом Ключевым… От бы

потребовал отправить тебя на берег ледяного моря под белую волну. Таких Авдюх, молодых и безрассудно-напористых, много везде породили. Они и у меня в райкоме есть, и выше. Нет, брат, пока что не одолеть нам их, время еще не поспело к этому. — И посоветовал, — не проговорись вот где при новых авдюхах… Но постепенно вот и приглядывайся к таким мужикам-корням. Идеи-то такие не у одного тебя… Ивану подумалось, что дедушка всецело доверял Сухову-крестьянину, потому и решился высказать мысль-крамолу. И цель тайная была — зародить в нем эту спасительную на сегодня идею-мысль в расползающемся ладе жизни. Сухову, как вот и самому Ивану, вряд ли могут забыться эти высказы Корня — пахаря-крестьянина от роду, по милости Божьей усмотренной всему коринскому роду быть вечно на земле своей хозяином-сотворителем ладной жизни для человеков.

2

Бабушка Анисья пережила дедушку на год с небольшим. Она была всегќда озабоченной, опасавшейся за всех и все в доме своем, и самом Мохове. Будто она сторожила каждого при пороге, провожала, кто уходил из дома, встречала возвращавшихся.

Ходила в свободном сарафане синеватого цвета. На голове — платок в полоску. Дома в мягких войлочных опорках, подшитых кожей, по двору — в резиновых галошах, надетых тоже на короткие валенки, называемые ею опорками, то есть валенками без голенищ. Морщинистое лицо и отревоженный, вроде как предчувствующий беду взгляд карих глаз Она страдала и вечно боялась за дедушку. Эта ее боязнь, может дедушку и спасала. Она как бы молилась за него, чтобы не затронула его беда. Память о ней как бы размывалась однообразием ее хлопот по дому. Но в одќном случае она запомнилась Ивану до неуходимого из памяти, и даже из глаз видения. Пришла в огород, где они с дедушкой сидели возле куста смородины. Дедушка немного прихворнул и, выздоравливая, вышел на солнышко в затишек, где росли хмель и смородина. Бабушка поворчала, что это он "расселся на припеке". Дедушка, улыбаясь, сказал в ответ:

— Посиди и ты с нами, солнце ныне не вредное, не жаркое, — развел руки в стороны, плеснув вышитыми рукавами любимой рубашки из полотна, выткаќнного бабушкой в молодости. Кропанной-перекропаной, береженой по-крестьяиски. — Жизнь-то тут какая, взгляни-ка, вдохни вот запаха хмеля целебного, — сказал он бабушке, — подивись с нами вместе, ноги на траву положи, разуйся, земли коснись.

Бабушка подошла кусту смородины, примолкла. Дедушка велел подать ей раскладной деревянный стульчик его работы. Бабушка заотнекивалась было, поворчав, что недосуг ей рассиживать. Но когда Иван принес стуќльчик, села, покачав головой, "все бы тебе свое", попеняла дедушке. Стаќла смотреть на куст смородины. Подумалось, что она тоже видит жизнь в смородиннике. Но бабушка спросила безо всякого удивления:

— Какую, еще жизнь ты тут нашел, ягоды еще и не такие черные…

— Слепая ты, мать, — сказал ей дедушка, щуря глаза и все улыбаясь, поќпыхивая цыгаркой вроде как для дления удовольствия. Усы его с белыми волосьями и желтыми подпалинами подрагивали и он то и дело оглаживал их, умиляясь чем-то неведомым и бабушке, и ему, Ивану, говорил: — Гляди, гляди, старая, разглядывай, так и поймешь. А то все, не видя, копалась бы да охала…

Куст был неподвижен. Иван постыдился признаться дедушке, что он тоже не видит в нем жизни, того, что видит сам дедушка. Считая, что до всего должен доходить сам, молча разглядывал куст смородины. После пожалел, что если бы он спросил дедушку о жизни в кусте, он бы показал ему ее… Но, словно угадывая мысли внука, вымолвил, сказав как бы самому себе: "До всего доходить только в одиночку. Так нам без труда и не узнавать то, что разгадано другими до тебя. Учиться и доузнавать непонятое надо выспросом. Вот она, жизнь-то, в листочках и ягодах, и шишках хмеля. Одного без другого не может быть, без ягод — семян — растения, без листья плодов на нем, берущихся от цветка. Сеќгодня все такое вот, а завтра все будет уже по-другому. Природа живая, как вот и сам человек, все чувствует и понимает. И самою себя, и теќбя. И нам вот надо учится тоже понимать и себя, и природу…

Жизнь растений дедушка показал Ивану наглядно в следующую весну. Поехали на тарантасе к Данилову полю, любимого дедушкой. Прошли дожди после сева, Шелекша вспучилась и бурлила. Не каждый осмеливался в такую пору переехать ее бродом. Но дедушка знал брод, и Голубка знала, куда надо ступать… Миновали стрежень и у берега дедушка спросил Ивана:

— Что, боязно было, небось, по середине-то реки?..

Иван промолчал, не хотелось сознаваться, что было боязно, но и неправду говорить, что не боязно, он тоже не мог.

— Знало боязно, — сказал дедушка. — Только боязни не надо поддаваться. А то она, боязнь-то, над тобой верх и возьмет на всю жизнь и во всяком другом. Голубка вот не поддается, а ей тоже боязно, но она в вере человеку, привыкла к нему и надеется на него.

Тарантас выехал на берег. Голубка потрясла головой, довольно фыркнула, словно после озноба попала в тепло. Возле дубков сама остановиќлась, как бы уже знал свое месте.

— Вот растут, — указал дедушка на дубки, словно на маленьких ребят. — Год от году и прибавляются. — Он всегда о дубках и о других, посаженных им деревьям, говорил как о существах, тебя видящих и понимающих. Как о людях, с каждым разом с разной думой. Все с годами меняется и дает новое тебе видение.

Иван опасался за дедушкины дубки. Люди большой лес губят, а тут дуќбки, соблазн, Как вот их оберечь. Скорее из-за зависти возьмут и поломают. В загороде у них созорничали, поломали яблони, ни у кого, вишь, нет такого яблоневого сада, а Корины вот развели, так и надо им навредить. Такой ныне пошел человек. Да и только ли ныне?.. Вроде уже в правило вошло, вредить тому, кто лучше тебя живет.

— Чтобы и дубки так же вот не обломали, как наши яблони, — высказал он дедушке. Как-то само собой это выговорилось.

Дедушка помолчал, вроде бы и он о том же думал, сказал Ивану:

— Деревья губить, человеком посаженные, господний грех. Тут труд одного злом другого уничтожается. И надо больше добра делать, чтобы зло унялось, изошло от своего бессилия. Недобро-то в нас от незнания того, пошто человек на свете этом живет. Не понимает вот как надо ему жить по природе своей. Зло от нелюбви к жизни и незнания самого себя. Подошли к черной пашне Данилова поля. Дедушка вынул из кармана увеличительное стекло, склонился к земле. На поле был посеян овес.

— Вот погляди, — подал лупу Ивану, — ты поглазастей. — Сегодня должны расточки проклюнуться. Мы с тобой и увидим, как жизнь начинается. Все из земли и в землю же уходит. Все в ней. Земля и есть самое велиќкое чудо. А жизнь на ней, это еще более великое чудо. Просто все на ней, вот мы и привыкли ничему не удивляться, и живем без удивления, вроде как слепые. Чуда не видим и не признаем его…

Иван глядел, склонившись над пашней, и ничего не мог разглядеть- увидеть. Дедушка забеспокоился. Пора бы проклюнуться, неужто рано еще? Велел Ивану получше разглядывать. И вдруг там, где только чернели комочки земли, Иван заметил что-то похожее на белого червячка-личинку. Потом рядом еще и еще такое же. Комочки раздвигались как бы от его взгляда.

— Дедушка, я вижу жизнь, как она возникает, — воскликнул Иван.

— Видишь, так и разглядывай ее, жизнь-то, получше. Она ведь везде так вот возникает.

Глядел и сам дедушка на зарождение жизни поля. Пеќрешли на другое место. Там росточки были уже побольше. Червячки как бы на глазах лезли на свет.

— Они растут, шевелятся, — все еще дивился Иван.

Радовался и дедушка. И все вокруг радовалось, и больше всего само поле, оно давало жизнь.

— На каждом месте все бывает по-своему, — сказал дедушка. Повтореќния и нет. А почему вот так, — спросил как бы кого-то другого в самом себе. — Вот в этом-то и великая тайна Божьего Творения. Всего во мноќжестве и ничего похожего, ни травинки, ни цветка, и ни волоса вот на голове человека. Этой тайны никогда никому не распознать. Узнать все до конца, тогда надо умирать. Чего тебе делать — уже ничего не надо… Вчерашнего никогда не бывает сегодня, как вот и настоящего, сиюминутного. Все или было, или будет. Одна только память то и другое будет хранить, как бы держать в себе. Но все равно — сиюминутное, это уже прошлое. Кто говорит, что все узнал, значит он не узнал ниќчего. Чего хотеть, когда нет узнавания.

Иван не враз взял в толк: "Почему конец, если все узнано?.. И отќчего это не узнать всего никогда и никому. Как это нечего хотеть, коќгда нет узнавания?.. " Не сразу пришла своя догадка: "Сегодняшнее возникает из вчерашнего. И мы сегодня как бы уже новые вчерашние. Без вчерашнего ничего нет. Все вчерашнее, сотворенное до тебя и тобой. И худое — тоже твое вчерашнее. Все и надо узнавать, чтобы начать новое.

Дедушка всегда что-то делал, был в хлопотах и загадах. Дел у него столько, что миром не переворотить, как это он сам говорил. И еще одќну особенность уяснил Иван: делал что-то свое — дедушка никогда никоќму не мешал тоже делать свое, особенное. И председателем колхоза деќлал только такое дело, которое надо делать председателю. Обязанность свою видел в том, что бы знать, что надо делать каждому для общего. И главное — как делать. Об этом и старался рассудить с тем, кому наќдо это дело делать, как лучше его сделать. Люди не одинаковые и одинаково тоже дело делать не могут одно и то же дело. Важно, чтобы оно исполнялось с душой, с прилежанием, пусть и не так хорошо, как сделал бы сам дедушка. Когда к нему приходили за советом, а вернее за указанием, он говорил: "Вот, давай и подумаем вместе…" И выходило, что все как бы все делали самостоятельно и со своей мыслью. Не просќто делали, а сотворили по своему умению.

Ивану хотелось понять, как это дедушка каждому находил "его" дело. Если и не совсем любимое, таких дел, где сыскать, но исполнение работы по-своему, гасило нелюбовь к ней.

Дедушка обоготворял зеленый цвет. Говорил: "Травяной цвет начало всеќго, от него идет жизнь…" Старался, чтобы больше вокруг было этого цвета. "Черная пашня зазеленеет, значит, жизнь торжествует. Что нужќно человеку, все есть вокруг него в зеленом"… А вот каким надо быть каждому человеку, чтобы "этого всего" было вдосталь?.. Тут у дедушки был свой взгляд: "Лучше не брать чего-то, если не знаешь, как взять без вреда". Природа не обязана человеку потрафлять, сам челоќвек должен с природой ладить. Она дана тебе от творца, создана им, как и ты сам. Бережно, как к себе, и относись к ней. Бережно, с осоќбой сноровкой, дедушка вынимал мед из улья. Казалось, что пчелы сами ему подсказывали когда это надо делать и как… Дедушка, как бы входил в их сознание.

Ивану пришла в голову странная мысль, что в жизни людей все происходит так же, как в жизни поля, леса, воды. Все это живое, как и человек, — все часть природы единой. Одно растение губит другое, дерево — другое дерево, трава — травину, зверь — зверька, рыба — рыбу. И люди притесняют друг друга и часто губят. Иван сказал об этом дедушке. Дедушка умиленно поглядел на него и объяснил, что в природе и борьба природная, за необходимое ей самой, чтобы оставаться целой. Живет и выживает то, что по ее разумению должно в ней быть, и сколько быть. Тогда Иван спросил его о людях: они тоже должны делать все по прироќдному разумению, а если не делают так, значит, не по природе живут. Вот Саша Жохов не дает другим людям жить, как они хотят, значит, нет у него природного разума, а какой-то другой, антиприродный, или антинародный, как вот говорят.

Дедушка и сам задумался над этим, казалось бы, ребячьим вопросом.

— Нет, Саша Жохов с разумом, — сказал дедушка внуку. — Только раќзум его во вред самому же себе, а не только ближнему. Вроде бы тоже по природе, но природа сама себе не вредит, она отстаивает то, что ей дано изначально. А человек рушит изначальное. И так выходит, что разум Саши Жохова хуже неразума. В нем — зло осознанное. В этом беда людская, что не в воле живем, а в появлении. И миримся понужќденные со злом.

У Ивана осталось недоумение, как наверное и у самого дедушки, заќчем это человеку самого себя унижать и притеснять. Выходит, не мудќрее он зверя, который съедает другого зверя, менее сильного чем он?.. Не может понять жизнь вокруг себя и самого себя, живет без веры в свой разум. Это и толкает к неладу в его жизни…

Дедушка любил лес, деревья, последнее лето Иван часто провожал его в овинник, где росли посаженные им разные деревья.

— Ну вот, — говорил он своим питомцам, касаясь руками их коры, — и сегодня к вам пришел. — И объяснял Ивану: — Это я говорю им, чтоќбы они меня долго помнили. Они-то не одну человеческую жизнь прожиќвут, и тебе обо мне что надо расскажут. Это ты знай…

Как-то еще совсем мальчишкой, первоклассником, Иван увидел на береќгу Шелекши под вековой сосной костер. Может, пастух разжег и так осќтавил. Иван принес в кепке воды, залил огонь, остудил вокруг землю. Поведал о том дедушке. Дедушка в ответ сказал:

— Сосна эта будет помнить и беречь тебя. Ты это узнаешь и поймешь потом. И подходи к ней, здоровайся с ней, как с живой. Когда в пеќчали, поведай ей и думы свои, она с небом видится, и с землей в креќпи живет…

Иван уже повзрослевшим подходил к этой спасенной им сосне и выспрашивал себя, каким бы тут был берег, погибни эта сосна?.. Сосна эта представлялась ему неотъемлемой от веек моховской жизни, от их реки Шелекши, на берегу которой она и росла. В устремленной в небо кроне ее все еще таилось какое-то напряжение, будто она опасалась нового пастушечьего костра на ее корнях… Дедушка Данило и бабушка Анисья, тоже всю жизнь как бы опасались человека, разжигающего костры под кроной родового Коринского дома-дерева. Теперь Ивану оберегать свою родословную крону от "пастушечьего огня" на ее корнях. И как бы по чьему-то подсказу, подумалось о том памятью о дедушке, о высказах его вроде как притчевых. И Старик Сокоќлов Яков Филиппович берег их тоже для дома Кориных, для него, Ивана.

ВСЕЛЕННАЯ ВО МНЕ

Раздумья самой Светланы над повествованиями, ею излоќженными.

Так вот, "Вселенная во мне", повинуясь неизреченному внутреннему зову, я озаглавила свое итоговое слово о нашем дедушке — Данииле Игнатьиче Корине. В наитных раздумьях как бы невольно и повторяю то, что уже высказано было и самой, и повествователями, воспоминания которых я свела в единое целое, подчинив их мысли дедушки — беречь Кориский род, как один из множества, составляющих крепь родины-отчизны, всей земли нашей, прозываемой Рассия.

Очувствование в себе неохватной Вселенной — Матери Сотворения всеќго живого, ощутимого человекам и не ощутимого, и меня самою такой, какая я есть, пришло ко мне в тот миг, когда мне открылось на Даниловом поле то тайное, каким суждено стать всему Коринскому роду-дому. Увиќделась и будущая их — наша усадьба-корень, из которой изойдут в мир истинные сотворители, коим дано будет напутье на Преображение себя, а через себя и любовь к себе, как избранником силы небесной, люду, непосвященного в тайны небесные. Видение мое было явственным и не пугающим меня, все как бы наяву, постепенно перешедшее из прошлого рода Кориных в новый их род, в котором и я уже Корина. Это видение никогда не уйдет из моих глаз и сердца, в коем оно останется молитвой об исполнении всего увиденного… Белая лошадь — Голубка на чистом Лугу, зеленом и сочной. Два ветряка на сухом пригорке, плотина и мост через Шелекшу, тучные поля вокруг построек, сады. Я все это восприняла, как крепь и сущную опору люду, живущему во благости. Из этого мира Коринского как бы исходили потоки неосязаемой благодати в далекие края, где надлежало быть и потомкам Коринского рода. Это был не сон, не видение, вызванное потоком сознания, это явленный знак того, чему дано свершиться в правде жиќзни Коринского дома-рода. Такие корни-усадьбы, укрепляли во мне мысль, что во множестве своем они и создадут нерушимую крепь-костяк на многолюќдной и разноплеменной земле, называемой Россия — Русь Святая, освященная небесами, кои для всех — Бог Сотворитель. Есть вот выскаќзывание, что любовь к Отчей земле, родине большой, истово проявляетќся не столько на "горе", сколько на "поляне". Там, на полянах, и веќршится благо в творческом труде для всего мирства деяниями Посвященных, в их святых таинствах на общем миру.

Мысли о растолковании видения моего, навеяны мне высказами о вере Старика Соколова Якова Филипповича, и его верой в сбыточность того, что усмотрено Началом. Они оба с дедушкой Данилом Игнатьичем Кориным и жили этой верой. Неистовой статью и будет держаться грядущий род дома Кориных, давая установление своим примером в устройстве жизни другим. Пример благодатных — это неизреченная сущая весть люду че-ловеческому в его устройстве жизни, а не только селянскому… Но темные силы всегда будут ожесточаться против живущих в правде. И в этом случае корни-усадьбы станут надежной защитой от рушительных действ, от их зла. Несущие накопленное в себе зло — тоже человеки, которые всегда рядом с тобой, и рядом с избранниками. Таким соќздал Вселенную Творец, вызволяя Свет из тьмы кромешной. И Свет стал освещать жизнь, но тьма осталась соблазном, как бы для того, чтобы в борении с ней, укрепиться благоразумию и благости. Исходящее из тьмы неугодие — не явно, не показно возникает, а с похвалой себя подает, тоже в рассуждении о "благе" все о том же "светлом будущем". И не вдруг распознанное, может еще взять на себя власть сотворителей бытия. Но в крепь-корень усадьбы, избранниками сотворенной как посвященными, они не проќникнут. В этом и спасение от чумы тлетворной, оскопляющей благое разумение, прилепляющихся, маловерных к пустому. Так и насылают этим скорбь и внешние напасти. Победить иго тьмы можно только неукротимой любовью Свету жизни, к себе и состраданием страждущим во спасение их, и даже нисхождеќнием к грешникам, порочным. Вера и неукротимый взяв к истине идет не с "горы", а с "поляны", с нее и святится жизнь люда на правду, коя дана началом.

В захолустном затерянном Мохове явленно и проявилась тяжба тьмы с благостным светом, хранимым избранниками. Там и высказалось свое прозвание этой тьмы — "демиургынизм". Это прозвание как бы взошло из самого быта людского, сложено из его частиц, как из осколков чего-то разбитого. Главным тут стал выкрик "гын" погонялов гусей. Он принесен

был в Мохово в годы войны эвакуированными из Украины. И плотно прилепился этот выкрик к многозначному слову из "главной книги века" "демиург — твоќрец действительного", как это значилось в цитатке, которая и была подхќвачена вроде бы из любопытства дотошными учениками. "Демиург", вначале без "гына", выкрикивалось, или просто говорилось, в обиде на свое наќчальство. Но молва подхватила его, как наречение всякой власти, от коей исходил недад. А там и дальше — само собой прибавилось всезначимое "изм". И уже совсем незаметно, не назовешь и когда, вклинилась этот всезначный слог "гын". И произносилось как звание всей нынешней власти изречением "демиургынизм". И уже не "демиург", не творец, а "демиургын", погоняло. И сами "демиургыны" в семье стали забавляться этим словечком при веселой компании. Это был уже прямой признак раздвоения всего в самом "демиургынизме". И вспомнилось Евангельское: "Если сатана в себе раздваивается, значит конец ему близок". И верно, если уж какому делу суждено порушиться или даже измениться, то оно непременно начнет рушиться и меняться с раздвоения. И начнеќтся оно незаметно для самого "демиургынизма", скорей всего уже и начаќлось. Старик Соколов Яков Филиппович с дедушкой Данилой и усмотрели в нем это начало рушения как установление неверной управы над народом. Знали они и то, что эта кончина "демиугргынизма" не может миновать великой скорби. Они угадывали эту скоробь, но не хотели говорить о ней, чтобы и самим не огорчаться и люд не будоражить. Раньше времени не только что-то делать, но и думать не резон. Если уж чему-то надлежит случиться или измениться, то обязательно случится и изменится в жизни. Начнет меняться и переворачивать сознание.

Раздумья мои были похожы как бы на выпыты самое себя о самой твое сегодняшней жизни. И они исходили ко мне из самого Коринского дома, хранившего вживе заветы исконных пахарей. Эти заветы-устои и есть крепь духа дома, где поселился вторым жильцом Дух Сотвоќрения. Из стен одного обветшалого жилища, он переходил в новое охранќным домовым наставником. И дом терпеливо ждал и ждет часа-срока, когда будет все исходить из него в мирство без опаски сущной праведностью. Так и надлежит возрасти новому апостольскому завету в покаянии за действа, осуждаемые отступления от Начала. Ими скрепится и все едиќнство мирское взывом-примером благодати. Эту веру в себя и в свой дом, держал дедушка, она исходила к нему от Старика Соколова Якова Филипповича. Старовера, Коммуниста во Христе. Разумение воодушевленного человека в вере своей устремлено к познанию Божественного замысла в мироќздании. Оно и держится избранниками в себе неистребимо.

Через все узнанное в доме праведном, во мне утвердился ответ, как уже сущее, выспросы себя самою о грядущем рода извечных паќхарей, к коим теперь и я принадлежно причастна.

В Кориных-крестьянах, как в срезе древа векового, проглядываются времена, павшие в минувший век на Россию. И вот как бы явлено в них предвеќстие, что подходит время, когда она осветится Вселенским разумом. Во искупление праведников в моховской земле явлен и знак скорьби, Татаров бугор, усугублявший скверну века. Но в душах избранников этот знак не изжег надежды на воскрешение очистительным огнем покаяния. И услышан будет мирским людом благостный взыв к труду, творящему во чести — к свету истины. Но это в днях будущих, провидчески очувствованных посвяќщенными неизреченно.

А пока все под игом чужого наслания. Это иго и стоит преградой на пути у Свету. Мы отошли от Начала и на нас была напущена саранча, выведенная в пещере, куда не мог проникнуть благой разум. И мы приняли ее налет за благо. Мы — это и те, кто были до нас, и те, кому поневоле пришлось нести бремя насланного удела. Да и была ли неволя, было осознание затумаќненное обещание светлого будущего. В нас гнетом и живет как прошлое, так и нынешнее, затуманившее разум. И мы, неподобные, остались без защиты Творца во испытание духа нашего. И влетели в ураганное полымя, как бабочки на свет приманчивой свечи. Опальные и пытаемся осознавать свои действа, неугодные природе нашей, трудно выходя из повседневных прегрешений, мечемся непокаянными, терзая душу свою, отгораживаясь от страждущих.

В летнюю пору приезжали в Мохово, как в отчий дом, многолюдная коринская родня. Всех туда тянула какая-то неизведанная сила. И само собой затевались разные разговоры, вольные и в меру осторожные. Больше о земной и вселенской тверди. И как бы вскользь, ино-сказно, о своей жизни. Подсмеиваясь над собой, ионизировли над "бытием", будто это было что-то отдельное от своей жизни: "Разве это "бытие", оно походит на тяжкий воз с казенной кладью, который воќлочить лень, а выбросить опасно. Этот воз и есть жизнь. Она, как и воз, затащенный на гору, сползает сама по себе с высокой кручи, по неразуму туда затащенный". Это разговоры речистых говорунов, люќдей городских, избегающих прямого слова. А из уст пахарей, опора которых отчая земля, исходит скупое слово о том же, что они держат своим трудом, из этого уже их "бытия" и выползают на свет Божий люди, которых нарекают потом великими. Разговоры-беседы велись за вечерним чаем без особой опаски, была вера в защит-ные стены от всякой скверны Коринского дома. В это верилось, даќже и тем, кто жил как бы безо всякой веры во чтобы-то ни было. Освобождало от "страха" еще и уверование в "небоязнь", коя как бы уже была провозглашена. Хотя как было освободиться совсем-то от этой "небоязни", когда она, как неизреченная до конца болезнь, была в тебе, в душе твоей и в теле твоем. Она все еще и разуму не давала воли, заставляла исхитряться, прятать свои сокровенные мысли за присказки и анекдотики. Ходящими были анекдоты-иновысказы о Василии Ивановиче, его разговоры с Анкой и Петькой. Говорилась так, будто они все и сегодня среди нас. Анка за пулеќметом, а Петька сапоги самому Чапаю чистит. О Батьке Махно, который и поныне все еще рыскает по нашим полям-долинам и наводит страх-радость, а на кого-то тоску-печаль. Но тоже не без страха. Все это как бы видалось моховским гостям в большой жизни страны. В самом Мохове, вроде бы как из этих разговоров, не всеми и слышанными, рождались свои словечки-высказы. Они и втекали в молву, как ручейки в неистекающую реку. В самом Мохове они уже обрастали своими названиями-словечками, которые перенимались уже и большой молвой. Как бы невзначай липли к языку и уже мозолью сидели на нем. Невольно выговариваясь и пылали, как куст цветов, невесть откуда взявшийся над зеленым лугом. Где еще могли показаться эти "слова-костры", как "демиургыны" и "демиургынизм". Они выросли из самой моховской почвы, не высаженные кем-то, а сами по себе. Все, что естественно вырастает и вызревает, то и приживается с завидной легкостью. Городские "язычниќки" дали свое истолкование этим словечкам: "Демиургыны" — это обравательные крепостники, вождями ныне называемые, а "демиургынизм" — явление двадцатого века, как уже "обнаученное крепостничество", по-своему губившее Святую Русь. В таком "обнаученном праве" демиургынов усматриќвался и видимый прогресс. Декиургыны выучивали себе демиургынов. Лоќзунг — всеобщее образование. Даже старух пытались учить грамоте: вот она — новая жизнь. И земля колхозная пахалась уже не плугом-косулей, а трактором, убиралась комбайном. Шли тихо и другие рассуждения: обраќзованному колхознику отчего бы не дать воли общинника без ига над ним демиургынов. Но тут опять с высмехом горьким окорот-усмешка сочилась в молве. Русскому человеку трудно сотворить что-то правильное, свое, без понуждения. Даже вот Христовы апостолы и те не могли создать коммунизма. Человек и во Христовой вере не готов отдать все свое в общее пользование, то есть — "никому". У нас вот за отдачу "никому" вместо апостолов взялись демиугргыны, но и у них не вышло "со светлым будущим". Хотя для этого и была выбрана Святая Русь, как новый Иерусалим. Но вместо "апостолов" появились "умные кретины", отвергая уже саму идею Христова коммунизма и уничтожая, тех, кто держал в это веру. И Русь покорилась их игу. Это и понятно, как быть стаду без пастуха-погонялы, без выкрика "гын". Но вот подошло время и жизнь под демиургынами при демиургынизме стала расползаться, разлагаться, как что-то неестественное. Началось ее изжитие самой собой изнутри. И тут особую силу возымели "затылоглазники" — опора демиургынизма. Это слово, "затылоглазник", вместо обычного "доносчик", опять же возникло в Мохове. "3атылоглазие" и сгубит своим усердием плоть свою — "демиургынизм".

Затылоглазый человек, с коим Якова Соколова, бойца особого отряда Красной Армии, свела судьба, был явлен миру для сбережения люда о зла. Но зло он не оборол, погиб, как погибли и ученики Христовы от ига язычников. И осталось миру затылоглазие — зло распространившееся по всей Руси и охватившее мир. Гибелью демиургынизма, затылоглазия и должны стать усадьбы-корни — крепи земли нашей, какой мне, Светлане Кориной, увиделась за рекой Шелекшей новое жилище Кориных. Из них и изойдет свет по всей нашей Отчизне-Родине.