ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Как предвидели мужики и предрекали, так и вышло. Кукурузная горячка спала, что простудная лихорадка. Вышло новое усмотрение "блага" для колхозника — урезание приусадебных участков и агитация за избавление от своей скотины, будто бы мешавшей высокой "производительности" труда на колхозных полях. И все это делалось добровольно-принудительно, как уже всякие разные новшества, проводимые в колхозах. Жить в деревне велено по-городски, без домашних хлопот, весело. В магазины ходить не только за "бешеным молоком", но и за всяким другим товаром, коего не было.

Кукуруза все же больно веселила, за живое не больно задевала. Поле-то казенное, какой смысл задумываться, чему на нем расти. И тут в начале не больно верилось, что о корове и об огороде — это взаправду, что будут "добровольно" отбирать. Как это можно, не подумавши, не рассудивши, на такое решиться?.. Выпытывали дедушку, что он скажет. А что может председатель? От него требуется только одно — исполнить. Не на бунт же ему поднимать колхозников. Конец-то этому известен.

Слухи пугали, а когда прижали и насели — ошеломило: корову не удержать, косить траву не дадут, огороды урежут по калитку. Как жить, чем кормиться — нулевым колхозным трудоднем?..

Заявились агитаторы. Как уж принято — на чрезвычайные мероприятия всю казенную рать в бой.

Оповестили о собрании. Пришел стар и мал. Клуб протопили, но не больно. Большого тепла и не надо. Разговор о таком, что и на морозе станет жарко.

Разъяснения сводились к простой мысли: корова, огород и прочее в личном хозяйстве — все это отвлекает от работы на колхозных полях. Оттого и урожаи плохие и на фермах не ладно. С этим как не согласиться; какие урожаи и какой лад. Но вот почему так, отчего?.. Тут-то ответа и не было. В думах-то бродило: коли своего нет, то и ничье не в пользу…

К организаторам-уполномоченным колхозники перестали уже и приглядываться. Все оказались одинаковыми. А тут вот собрание и агитаторы ни возвышение перед тобой. И вроде какие-то не такие, не свои. Один черненький, с округлым лицом, в свитере. Другой русоволосый, худощавый, под пиджаком теплая шерстяная рубашка. Говорил черненький, городской. Оба смотрели в зал, а зал немо ждал, что скажет дедушка, председатель. Он вышел к краю сцены. Не любил трибун, где, как с амвона свой псалтырь читают разные начальники.

— Дело добровольное, — сказал дедушка и посмотрел в притихший зал. Шагнул к столу, взял газету, взмахнул ею вначале в зал, потом обернулся к агитаторам. — Для всех вот написано: добровольное дело… И о другом надо думать: если враз поведем коров своих на бойню, что получится. Без кормов они там и подохнут. И колхоз не может взять коров из личных хозяйств: кормов на них нет. И третий вопрос возникает: кто бескоровным молока даст. С фермы колхозникам продавать — сдавать государству нечего будет.

Агитаторы примолкли после такого высказа дедушки-председателя. У длиннолицего улыбка промелькнула, похоже и довольный таким высказом… Его мысли не высказанные угадал. Черненький, слушавший дедушку строго записывал, уясняя себе. И Анна подумала: они пришли проводить такие собрания посланными, как и мы на работу в поле бригадиром.

Парторг, Старик Соколов Яков Филиппович не подавал своего голоса, чтобы не усугубить ход колхозного собрания. Как бы молча влиял на агитатора и на самих колхозников, сдерживал их… И собрание как-то тихо разошлось, ничего не решив. Но на дедушку, конечно, пятно легло.

Но "Первым" в это время был уже Сухов Михаил Трофимович. Он и отверг угрозу от него. Передовой колхоз в районе. Надо все в комплексе решать, продумать, как с кормами быть, стадо племенное, не годится личных коров колхозников на бойню отправлять. Надо до каждого колхозника дойти, убедить.

Городские агитаторы снова появились через какое-то время. Пошли поселу, по деревням, заходя в каждый дом. Не миновали и председательский: как вот сама хозяйка смотрит на избавление от "поработительницы"?

Бабушка Анисья с каждым словом молодых людей соглашалась. Хлопот с коровой да и со скотиной много. И верно, что поработительница. Хорошо летом — попасут детки ради удовольствия. И сена накосят, коли в гости приедут. И колхозу помогут, и себе. Травы-то сколько пропадает, грешно ее оставлять, как и хлеб в поле… Спохватилась, что больно слишком разговорилась спроста-то: "Что же это я, с раннего утра ведь, поди, по домам ходите и не поели, небось и проголодались". Вот и попейте молочка с хлебом, и сытно. Масло вот свое. Спешите, так на скорую руку и поешьте. Разговор с агитаторами этим и продолжался. "Корова-то на дворе, все и под рукой. И обрядишься, подоишь. Чтобы ее, корову-то, у себя и держать, если бы молоко к тебе к дому подвозили, как вот в городах делают. Придет молочница в квартиру — и бери. А тут, кто тебе привезет, коли самому идти, кому близко, а кому и через поле в другую деревню".

Посланцы города, агитаторы, попив молока, так и не поняли, будет хозяйка со своей "поработительницей" расставаться или останется "рабыней" ее и с удовольствием будет сама ей служить. Черненький бабушку Анисью с серьезностью слушал, вроде как что-то новое для себя открывал. А беленький, длинноносый, с улыбкой: "Правду, бабка, говоришь". Щурил глаза, растягивал верхнюю губу, обнажал зубы. Вроде бы что-то хотел озорнее высказать, но чего-то остерегался. Наверное, родители его тоже держали у себя корову, и как вот и моховские колхозники не хотели с ней расставаться.

Учительниц — тех вызывали в Сельсовет, вынуждая расстаться со скотиной своей. Интеллигенция должна пример подавать. А они за коровьи хвосты держатся. У одной было четверо ребятишек и у другой пятеро. Та, что с четырьмя ребятишками — в слезу. Другая побойчее, напролом пошла: "Вот мы и подаем пример. Детей рожаем и воспитываем, мужья трактористы в поле работают. Не сосчитаешь, сколько люду за эти годы погибло. И мужьям некогда пьянствовать, коли по дому заботу. А вы вот к нам с упреком, зачем коров держим, деток растим. Считайте, — взъярилась она и поглядела в упор на председателя Сельсовета и на агитаторов, — что мы отдали своих коров в колхоз. Денег нам за них не надо, только скажите, куда идти за молоком. Десять литров выпивают мои ребятишки. С фермерских кормов моя корова и двух литров не надоит. И брякнете, чего вам в голову взбредет, готовы наобещать рай светлый, а мне всего-навсего молоко надо и мясо. Пиджак вот старый не выбрасываете, пока новый не купите, а нас посылаете за молоком туда, где его нет и не будет. Под чью дудку вы пляшете? Своя-то голова совсем уж что ли иссохла и думать перестала. Безголовыми совсем стали, чужим умом живем".

Летом все ждали беды: нечего и думать, что сена дадут накосить для своей скотины. И верно — овинники пообрезали, а о сенокосе заявили: "Ни тяпка для себя".

И началось повальное избавление от своей скотины, коров-кормилиц.

Люди повздыхали, пооглядывались, кто как поступает, пообдумывали, и опять поддались спасительному вышучиванию себя: "Что делать? На Святой Руси всегда что-нибудь да обрезалось и укорачивалось — то бороды, то головы, то рукава кафтанов. А ныне, слава Богу, только огороды да овинники. Да вот "поработительниц" отбирают, благое дело делают, избавляют тебя от них. Обтерпимся…"

Федосья Жохова — та злорадно возрадовалась, по ее жизнь пошла — ладиться: "Мне так и думы об этом нет, вольной была и вольной осталась, копеечка вот есть и ладно".

2

Минуло время и коровья, и овиннико-огородная сумятицы, как и кукурузная, утихли, сгладились, а там и позабылись. Народ слезно веселился, будто освобожденный от кумохи, навеянной наваждением. Грустно притих. Ничего ни с кого не спросишь, все вроде сами сделали. Сама власть, что мужик с похмелья, набрался в гостях, поднагадил и забыл, где был и что там вытворял. Кукурузу — королеву, потихоньку "королем" заменили — клевером. И все при глухом молчании. Унялась и огородно-овинная компания. Уполномоченные-организаторы молчаливо открещивались от своих недавних наставлений, пятились, как раки во спасение свое. Они — не они. Мы — не мы… Но след-то как от тылка по дереву живому топором остается, хотя и зарастает. Накуролесили, будто ураган буреломный лесом прошел. Но вот, когда колхозные рынки в городах опустели, начались вначале робкие, вполголоса, разъяснения, что скотину, вишь, и не возбранялось держать в личных хозяйствах, только, если у кого по две, по три животины. Не в своих хозяйствах, а вот в личных. Слова "свое", как огня палящего боялись. И казалось, что не по своей, а по чьей-то чужой воле, нашедшей откуда-то извне. Выждав и на другое осмелились. Стали уговаривать покупать телок в колхозе. В кредит бери и сеном запасайся, коси, где и раньше косили. А как там косить, коли все кустарником затянуло, словно лукавый наспех успел мужику-колхозничку навредить… Только вот повиниться, по христиански покаяться, не осмелились. В который уже раз на беду всей державы мужика, пахаря-крестьянина так вот комяшили. И никто не устыдился, не ушел со своих высоких постов… Не застрелился и не повесился, как это бывало с воинскими начальниками, проигравшими сражение по своему недомыслию. Ум и совесть у властного люда, посаженного на свои посты как бы не отнароку, совсем изжилась. В свое время, когда деревню в великий разор вгоняли, "в головокружении", хотя и лукаво, но все же признались. А тут даже и на такую обманную хитрость не пошли, разумения не было, ушло оскопилось "языческим эгоизмом": "Я власть и все тут…" Посулы о корове, о заготовке сена для нее, колхознику были уже и не нужны. Он уже изжил в себе пахаря-сеятеля господня. И высказы на это свои пошли: "Коли ты без креста, то и совесть твоя чиста". И нет в том виновных: с организаторов-уполномоченных какой спрос. Они враз как туман болотный испарились. И сникла надежда на правду. Она, коли в душе мужика избранника заперлась до времени. Брали верх опять же нехитрые практичные мужицкие рассуждения: "Что лезть в бурелом — штаны и рубаху порвешь, а они пока что еще свои…"

В такое вот время к дедушке частенько наведывался Сухов Михаил Трофимович. Как бы попутно сворачивал и большака на коринский отворот в Мохово. В секретарях, в "Первых", он чудом удержался. Район плелся в хвосте по всем тогдашним показателям. И с кукурузой, и со сдачей своих коров колхозу, и с урезанием огородов. А вот теперь, когда все это изжилось — думай "Первый", что дальше делать?.. Не брезгуй и мужицким советом, послушай "второстепенный класс".

В доме и Анна, и бабушка Анисья относились к Сухову стеснительно. Большое начальство с дедушкой разговоры ведет. Хотя с тайным высмехом и говорилось о слове "Первый", но проговаривалось оно с почтением, как бы писалось с большой буквы, что тебе титул царев. Но, несмотря на свой такой титул, Сухов тоже смахивал на уполномоченного-организатора. Пирог-то из одной квашни, только не своей волей руководил-управлял, да и жил. Тоже под "указанием" ходил.

Анне особо запомнился Михаил Трофимович этой поры перетрясок. На вид среднего роста, с зачесом назад русых волос. В непогоду по весне и осени ходил в плаще, хромовых сапогах, в кепке. Зимой — в пальто с меховым воротником, в шапке-ушанке. Вместо валенок на ногах фетровые бурки. С дедушкой беседовали у топившейся лежанки. Потом или чай по приглашению бабушки Анисьи, продолжая разговор. Анна с любопытством прислушивалась к ним. Выходило это как-то невольно, сами слова застревали в голове. Мягким уступчивым голосом Михаил Трофимович выспрашивал совета у старого крестьянина. Вроде хотел у него узнать, как вот тут дальше-то быть. И Анна как бы знала, что дедушка скажет. Как бы повторит Старика Соколова Якова Филипповича поступать "запротив". И верно: дедушка разъяснял эту "тактику" мужицкого поведения. Коли велят, так как не согласиться, а коли делать, не навредя делу по велению поступить. Вот и смекаешь, чтобы нарека на неисполнение не было, и чтобы все ладом шло. Оно ведь не где-нибудь делается, а у тебя и тобой. Сухов открыто с доверием глядел на дедушку. Глаза серые, лицо белое, со щек и прямого носа не успели сойти еще веснушки. Бабушка Анисья высказала о нем свое похвальное слово: интересуется вот у дедушки тем, чего сам по молодости не знал. О колхозной деревне первых лет и о доколхозной, едниличной жизни мужицкой расспрашивает. Как кто в ту пору жил, чем держался?.. о первоначальных порядках моховского колхоза выпытывал, когда и в колхозе работали семьями на отдельных участках. И в поле, и на пустоши в сенокос. Выслушивал дедушкины приговорки. И даже анекдотики из нынешней жизни, кои как бы сами собой в нашем доме застревали, в высказах и стариков в сарайчике-мастерской и в разговорах городских гостей. Как было без них в досужей доверительной беседе. Любопытствовал и о том, как горожане глядя на деревенскую колхозную жизнь. Нас не стеснялся, будто своим родным верил. Без веры-то как прожить тому же "Первому"… В нем тоже ведь прежде всего человек. И сам за чаем пытался и нас, и дедушку развеселить. Такой вот анекдот запомнился Анне, рассказанный им, испугавший бабушку Анисью и Анну. И даже дедушку немного смутил: "Идет старуха с клюкой новой дорогой, проложенной прямиком мимо исчезнувших деревенек. Ее догоняет служивый в погонах. — Сказав это Сухов как бы посомневался, говорить или не говорить до конца, как сам слышал. И все же решился, сказал, — "Откуда идешь, бабуля?" — поинтересовался служивый. "Да вот из своей избенки до "Заветов Ильича", касатик". "Скажи вот, — спрашивает служивый, — как теперь попасть в "Светлый путь"?" "А ныне, кормилец, коли прямиком, то только через погост, и я вот туда путь держу"…

Посмеялись с дедушкой, но как-то втихую, с невысказанными мыслями. Дедушка все же поулыбался, шаркнул пальцами левой руки по усам. Подумал и свой анекдот рассказал, как бы поведал притчу:

— Посоревновались вот рак со щукой, кто быстрей из темного омута к свету вынырнет. Щука вильнула хвостом, и сама не поняла, как в сеть носом угодила. А рак, глядя на солнце попятился и оказался под своим защитным камнем.

"Первый" с любопытством поглядел на дедушку и задумался, как-то уже изнутри молчком усмехаясь. И выспросил дедушку, как знатока в каком-то необъяснимом деле:

— Думаете, Данило Игнатьич, пока рыболовы щукой закусывают, рак отсидится под своим вечным камнем до светлой своей поры?..

— Все мы и рыболовы и раки. Прежнему-то, где уж быть. Прежнее кануло, — рассудил дедушка. — Но попятиться-то все же придется к тому, к чему небесное светило направление нам указывает.

Бабушка Анисья, как бы не слыша этого разговора, принялась усердно угощать дорогого гостя. Дедушка тоже как к спасению к сосуду с своему, к черной бутылке руку протянул целебным бальзамом. Сказал: "С чаем оно и не помешает".

Испили чайку с бальзамом молча, вроде свои же слов опасаясь. И в этом пережидании как-то сам по себе возник тихий разговор, как выразился Михаил Трофимович "о ситуации". Говорили как бы уже о переговоренном. Дедушка крестьянскую жизнь истолковывал своим чередом. Пахарь радением земле держится, а коли она не в его руках, то и он отлучен от нее. Вроде бездомного пса, кому под ноги попадет, тот его и пнет. Перемены-то как запахи по ветру, и не понять враз откуда они доносятся. Но и тут бывший мужик, ныне колхозник, опытом своим к "ситуации" приноравливается. Понял вот, что суленая ему манна небесная рядом сходит на него. И стал к ней "верой относиться".

Выход из ситуации и дедушка и Сухов вроде бы и знали. Лозунг-то когда еще был брошен: земля — крестьянам. Но дорога-то к ней пахарю непроходимо разрыта. А без дороги и у ретивого коня пыл пропадает.

Анну и бабушку Анисью брал страх. Не дай Бог о таком разговоре дознаться Федосье Жоховой. Или самому Саше Жоху, или Авдюхе Ключеву. Беда и дедушке, да и Сухову Михаилу Трофимовичу, даром, что он "Первый", но и ему не все можно. Выходили на крыльцо, на веранду, поглядывали в окна. Тут же они и сделают из дедушки общественного кулака. Уже и пытались. Ныне вроде бы и стены с ушами. А тут сам "Первый" за такого кулака.

Но даже в согласии с дедушкой, мужиком-крестьянином в Сухове нет-нет, да и прорывался в высказах "Первый". Складки при сведенных бровях гармошкой морщили лоб. Отойти и в вольных разговорах от своего положения он не мог. Да и в мужике оно крепко засело. Трудно будет избавиться от всего того, что надуло ветром чужим в нашу жизнь. Говорят вот, что даже палачи к топору привыкают, а тут в душу червь вполз. И вот беседовали два крестьянина по происхождению, но сидели-то друг против друга все же неровно. Один мужик — председатель колхоза, несмотря ни на что землей живет, она ему главный советчик. Другой тоже из мужиков, но вот в "Первых". Должность властная его уже поработила. Теснит в нем Сухова-мужика. Но верх полный все же взять не может. И "Первый" раздваивается. дедушка — вот тот, на кого кнут, а Сухов — тот, у кого кнут.

— Нашего брата, мужика, ставшего колхозником, — высказал дедушка, вроде как противясь воображаемому в мыслях "кнуту", — вошло в моду считать тугодумом. А, порой, вот так случается, к тому, до чего дошел "тугодум", быстрые умы опосля добираются. И его "науку" за свои передовые мысли выдают. Середина пути в непролазных ухабинах, а нам вот о грязи по обочинам дороги долдонят. Будто прямиком мы сами не хотим идти.

Ответ требовался от Сухова-"Первого". Но тут брал верх над ним Сухов-крестьянин. И оба Сухова, многозначительно кивая головой, отмалчивались. Говорить-то бы надо крестьянину, но вот "Первый" сдерживал, глушил крестьянский голос.

Дедушка и не ждал ответа. Видел этот ответ в молчаливом согласии Михаила Трофимовича с ним. Понимал, что тут "Первый" только и может выслушать мужика-председателя. И это уже благо. Потом, когда придет время памятью все и выскажется само собой.

Когда наставала страда, секретарь райкома, "Первый", целиком подпадал под лозунг: "Все силы на заготовку кормов и уборку хлеба". Знал, что слова-то для того же дедушки пустые. Все, кого считают "силой", не внимают им. И "Первого", даже и не такого, как Сухов, вынуждают действовать "нажимом" — силой на силу. Одна "сила" знала и без того, что делать, но не больно хотела делать и пассивно сопротивлялась "силе", которая на нее давила. И все как бы стояло на месте в каком-то неосознаваемом сопротивлении, двигаясь, ровно под гору спущенная телега. Это понимал Сухов-крестьянин, да других-то способов, кроме как "давить", "нажимать", у него и не было, как не стало "ниукого". Колхозника мало интересовало уберется или не уберется урожай с поля. Он выполнял лишь работу "под нажимом". Он не пахарь-жнец, а колхозник, как бы второсортный человек, пролетарий без паспорта.

Советчиком у дедушки была земля, пашня, его нива. Боль ее он вбирал в себя. Сухов "управлял цифрами сводок". Мучился только до совещания, где при "Первом", который над ним, будут подведены итоги. После этого волнения "Первого" утихали.

После каждых таких разговоров дедушки с Михаилом Трофимовичем, бабушка Анисья ворчала, опасаясь за дедушку: "Чего, старый расхрабрился. Усы топорщатся, как у Петра Первого в фильме. Царь-то сам карал, кого надо, а тут тебя "отдергают"… Анна тоже опасалась за дедушку. Но, как иначе ему быть, дело-то надо делать и в то, что слово его, сказанное Сухову Михаилу Трофимовичу, когда-то возьмется в толк, вспомнится не то, что ходил в "Первых", а вот то, что простой мужик ему когда-то говорил. В Сухове и впрямь как бы копилось дедушкино слово, идущее от земли. Недаром же вот его Корнем называет иногда и сам "Первый". Когда-то мужик уповал на Господа Бога, одолевая свое бессилие в вере в Него. Теперь страх одного человека от другого человека. Тут уже и без веры в себя самого, есть вот "Первый", он и стережет тебя и карает по-своему.