ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

Вечером на другой день приехали младшая дочь Настя с мужем и старшая — Тама-ра. Муж Тамары был в командировке, ожидали его в день похорон. Покойница была при-брана, положена под образа. Анна, как и дедушка Данило, верила в святую добродетель.

Детей поселили на верху, не велели выходить в пятистенок. Но Парсковья Кирил-ловна сказала Светлане, что не надо бы так-то. Пусть внучатки увидят бабушку под об-разами и запомнят. Прикоснуться по обыќчаю и бояться не будут. Боятся того, чего не ка-саются. Знать и таќкое им надо. Чего таить, что смерть есть и она обыкновенная. Как день начинается и кончается, так и человек.

И похороны умершей взяла на себя Прасковья Кирилловна. Светлана оставалась в той вере, что обычаи, сложившиеся в народе, само действо проводов усопшего, следует блюсти и ей. Пришел дьяк Акиндий и ночью читал молитвы перед покойницей.

До погоста гроб несли на руках. Тропа шла через убранное ржаное поле, пересека-ла большую дорогу. Проводить покойницу пришли и большесельцы, и миряне из других деревенек. Впереди шествия Прасковья Кирилловна послала свою племянницу Лиду. Дала в руки домотканный рушќник с расшитыми по концам красными петухами. Рушник был из приданого Анны Савельевны, может еще от бабушки. Покойница и завещала его себе в дорогу.

Лида шла впереди, держа рушник на вытянутых руках, протягивая его для приня-тия поклона первому встречному на пути. Этим добрым человеќком оказался секретарь райкома Петр Павлович Нестеров — "Первый". Заќметив шествие, вышел из машины. При-знав его, Лида растерялась. Но подошла и протянула рушник, как учила тетя Прасковья. Светлана тоќже смутилась. Лида ее ученица… Петр Павлович взял рушник и присое-динился к провожающим покойницу. Пошел рядом со Стариком Соколовым и Марфень-кой. А Лида так и шла впереди до могилы. Светлана в обычае идти с рушником впереди гроба с покойным усматривала уверование в бесконечность человеческой дороги. Отро-ком рушник передается встречному и дорога продолжается… Светлана опасалась, что не избежать объяснений, поќчему она ученице своей позволила исполнять религиозный обряд. Но и другая мысль нашла: почему обряд этот надо считать непременно религи-озным, а не народным?.. И кто, и как может запрещать соблюдать такие обряды?

Петр Павлович Нестеров не раз бывал в доме Кориных еще при дедуќшке Даниле, когда был инструктором райкома. Покойницу хорошо знал.

Светлане запали два слова, сказанные "Первым" на могиле Анны Савельевны: "Безответная", "Бескорыстная". "Мои мысли высказал о маме, — подумала про себя. И спросила себя же, — а видит ли он эту "Безответность" и "Бескорыстность" в других дере-венских людях, остаќвшихся при земле. И видел ли это в Анне Савельевне при жизни ее?.. Не слова ли это?.." Скорбь сердечная вырвалась и у Прасковьи Кириќлловны: "Прости, Аннушка, за все нас-то. Грехи наши забрала вот с собой. Мученица ты, добродетельница наша". В причитаниях простились и старухи. Марфа Ручейная, вся в черном, припала к гробу, коснулась губами лика усопшей, покинувшей этот мир. Стон какой-то утробный, беззвучный исшел из ее груди, и так остался над ликом усопшей… Агаша Лестенькова на-взрыд рыдала, называя покойницу Аннушкой… "Что же это — мирской люд оплакивает свою судьбу?.." — ворвалась мыќсль к Светлане. И уже не покидала ее.

И на поминках все заботы приняла на себя Прасковья Кирилловна. Делала все так, как было заветано самой Анной Савельевной. Дьяк Акиндий прочитал в комнате покой-ницы заупокойную молитву. Прасковья Кирилловна сказала Светлане и Ивану: "Вы-то будто и не знали, что дьяк Акиндий придет, наказ ему был такой от покойницы. Как его осќлушаться".

Светлане и тут подумалось: "Почему такая опасливая скрытность, таинственность. Вроде бы и нет уже строгих запретов?.." И сама же себе ответила на свой вопрос: "Народ всего боится от веку. Во страќхе разном жил и живет. Одна неволя сменяется другой. Кто-то и ныне опасается свободы невольников… И где этому конец?.." Свобода и верно, может опьянить разум невольников. И кто-то уверился, что так вечно и должно быть. Это мысли и высказы стариков. И вот осоќбенно остро осознаются в час ухода Божьего человека с грешной земли в вечный покой.

Жизнь самой Светланы как бы сливалась воедино с домом Кориных и Анной Са-вельевной. Вспоминала, как первый раз пошла доить корову, которую Анна Савельевна назвала Питерянкой. Корова отступила задниќми ногами, не принимая чужую. Анна Са-вельевна подошла к ней, поглаќдила, приговаривая: "Привыкай, привыкай, Питераночка. У Светочки доброе сердце и ласковые руки". Светлана почувствовала как ослабло вымя коровы, взыкнула тугая струя молока. Потом она одна доила. Питерянка поворачивала голову, вела лиловым глазом, как бы спрашивая, а где же ее прежняя хозяйка.

Думы эти вызвали укоряющее слово к миру людей: "Неужто лишь тогќда, когда че-ловека уже нет, мы ищем хорошее в нем?" Ответ навеиќвался своими же думами: "Мы уг-нетены неосознаваемым страхом и прячемся от него в одиночестве".

Светлана не сразу уловила в обыденном разговоре старух, что ее теперь почитают хозяйкой дома. И жалеют не саму ее, а дом, как что-то живое: "Знамо по-другому все в нем станет без Анны-то".

Дочери, Настя и Тамара так и оставались гостями. Иван переживал, страдал, что за суетой не успел чего-то сделать для матери. Нужќных слов не сказал.

И на другие мысли наводили Светлану разговоры старух: "Люди, уеќхавшие из де-ревень, городом возьмутся, а городскому как в деревне жить, если невозможно по-городски?" И Светлана утверждалась в мыќсли, что деревенское устройство жизни устой-чивее городского. Тольќко вот эту жизнь надо отстаивать своей волей. Это же говорил и Иван: "Деревня держит в себе нравы народа. Порушить эти нравы — сломать порядок дер-жавный". Иван ссылался при этом на высказы дедушки Данила и стариков, страдавших больше и больнее иных правителей за державное рушение. И Светлана на слова Ивана отзывалась: "А ведь мы все деревенские, только считаем себя городскими. При свободе и воскресятся в нас устои народной жизни. Но пока они облоќманы, как сучки векового дерева. Но корни-то из глуби земли так вдруг не выкорчевать и демиургынам".

2

Первые дни после похорон Анны Савельевны дом был многолюден. И вмеќсте с тем как-то непривычно пуст. Отсутствовало живое движение в нем.

Дмитрий Данилович паребарывал одиночество. Вернее отдавался ему. Оно налегло во время поминок. Люди о чем-то вполголоса говорили. Он вышел в огород, оттуда в овинник к деревьям. Дочерям сказал, что поќбудет один. Но был не один. Деревья держали в себя память рода. Они и все человечье в себя вбирали.

Не хотелось оставаться дома и на второй день. Уехал с утра в поле на комбайн к Лестенькову. Потом осмотрел все в нагуменнике, опробоќвал механизмы. Вернулся вече-ром. И опять не знал, куда себя деть, за что взяться. Отправился к Андрею Семеновичу.

Когда умер отец, не было такой опустошающей тоски. Со смертью Анќны менялась в доме жизнь. Дочери не понимали этого, затевали сочувќственные разговоры.

"Как ты ни думай, ни гадай, — текли мысли, — а Иван со Светланой другие. Не по-хожие уже на них с Анной. Вроде как под толчками через что-то "наше" перепрыгнули нетерпеливо… Но вот ушли ли вперед нас? Этот же вопрос и себе. Удержавшийся в де-ревне коренной люд изламыќвала бессмысленная круговерть, выдавливала из души кресть-янина креќстьянское. Вот теперь я один в доме "прежний". Анны нет. Опоры душеќвной уже не найду. Светлана с Иваном какое-то время будут держаться заведенного в доме по-рядка. Но как им его удержать. Отец и мать посќле моей женитьбы, тоже переживали, чув-ствуя какую-то отдаленность от них нас с Анной. Но мы были той же закваски, что и они. Все улоќжилось в их думах с рождением внучек и особенно внука, Ивана".

Родителей не стало, и Анны нет. И нет еще нового человека, который единит отцов и дедов своим появление на свет. Его и надо с надеждой ждать, как ждал дедушка внука Ивана.

Какие-то перемены в жизни дома вызревали исподволь. Но из опасения смутить стариков, Иван со Светланой себя не выделяли. Теперь им смущать особо и некого. И сра-зу обнажалась изжитость того, чего дедушка Данило, бабушка Анисья, они с Анной дер-жались. Не будет быќлых разговоров за вечерним чаепитием, настраивающих на свой лад в сумятице общей жизни. Не придут, не заглянут ненароком к Анне ее стаќрухи, Прасковья Кириллина не навестит дом. И дочери подумают, присыќлать ли своих ребятишек к дедушке. Кто вот в старом коринском доме теперь хозяин и хозяйка?.. Нет их ныне таких, какие были. Иван — инженер, Светлана — учительница. Не изжиться бы вот и самому дому.

Свершилось непостижимое для Дмитрия Даниловича, вдовца. Хотя он и осозна-вал, что все такое неизбежно случится, но оказался неподгоќтовленным к переменам. А ведь все обычно, если не задумываться. А он задумывался на свою беду. И невольно осознавал, что перевертываќется его жизнь.

Вместе с тем память об Анне навевала и какие-то сладостные воспоќминания о дет-стве, о доколхозной жизни. Лошадь их, Голубка, скотина создавали свой мир, радостный и заботный. Инвентарь: плуг, борона, теќлега, сани-дровни, все другое. Работы летние, зимние. Все казалось необъяснимо привлекательным. Обо всем этом говорилось-вспоминалось с Анной. Вроде как тосковали по промелькнувшей дразнящей мужика воле. При Анне что-то вроде бы и оставалось при тебе от этой воли…

Старик Соколов Яков Филиппович, ровно отгадывая мысли Дмитрия Даќниловича, обмолвился, зайдя проведать: "Знамо, думается, как вот она теперь повернется жизнь-то у тебя. В передуме-то оно все и уляжется". Дочери тоже твердили: "Вот и наведывайся к нам-то почаще". Вот как, везде уже он не сам по себе, а гость.

В сельмаге бабы спросили его о корове, Питерянке: "Коли продавать, так и свои найдутся покупатели. Где еще такую удойнице сыщешь".

Андрей Семенович ждал его прихода. Сам в дом к нему с утешением заходить не торопился. И Дмитрий Данилович зашел к товарищу детства. В мастерской художника не остались, вышли за деревню. На просторе скорее уста размыкаются и выговариваются на-сущные думы. Притихал день, умиротворялось всякое движение в природе. Ходили по за деревне молча, как бы по своему детству и юности. Разговор был как бы внутќренний. По-том очутились в их коринском овиннике среди деревьев. И они, знавшие жизнь всех Ко-риных, навели на разговор:

— Она ведь больная была, безучастна, постоянного ухода треќбовала, — вроде как о чем-то удивившим и самого, поведал Дмитрий Данилович, — а вот нет ее и в доме не то, и в душе стыль. Как не по своей дороге куда-то иду, и мечусь один.

Художник это понимал.

— Порой и не своим прямым делом человек бережет что-то важное в себе, — сказал он, тоже о чем-то своем размышляя в себе. — И не чеќрез слово это важное передается дру-гому, а и через мысль, через то только, что он рядом, дышит с тобой одним воздухом. Близость душ… Жизнь и складывается этим.

Прошли невыкошенным лужком от дуба к березам, к тихому свету, исќходящему от них.

— Гости в доме, дочери, внуки, сестры. А я будто их не вижу. Будто уже и нету впрок опоры, — выговаривался Дмитрий Данилович.

Все это сейчас он и мог высказать только вот ему, Андрюшке Поляку, с кем вместе крепилась жизнь. Нужно было разобраться в себе высказом тому, кто тебя услышит.

— Неужто все порушится, Семеныч, в доме-то нашем?.. Как мне найќти силы идти в ногу с ребятами… Это ведь как походка: смолоду одна, а годы пришли — другая. Отцово, дедушкино во мне верх берет. Иван со Светланой, знамо, по иному мир наш видят. Поди вот и разбеќрись кто я, и кто они?.. Вроде бы для всех одно время. И все в нем для всех одинаково. А вот на каждого оно по-разному глядит. Как ноге нужен свой сапог, так и тебе обережение своих привычек. — Дмиќтрий Данилович раздумно помолчал и грустно досказал: — А может так все и должно быть. Раз от разу мы становимся разными. И то сказать, при золотоордынцах были не такими, как после них. Так почему надо оставаться сегодня прежними, вчерашними?.. — Спросил себя и как бы себе ответил: — Одно в нас на постоянно осталось, это — вековечная неќволя. Как ты ее не называй, и как себя не клич: крепостник ли, колќхозник ли, или по-другому иному, а на деле-то просто оневоленный… Жизни по себе не было и нет. Община — и та для тебя была неволиной. Только и есть, что удила разные, коим тебя усмиряют. Такими вот и умираем. А мужику ли не быть по воле, показом остальному миру праќведной жизни.

Рядом с ним, вечным мужиком-крестьянином, в горе своем как бы проќзревшем в думах о прошлом и настоящем, был вот он, Андрюшка Поляк, ныне художник. С ним и говорилось и молчалось в лад. Выговаривалось и заветное и запретное слово. В тяжкую минуту близость единоверца — словно свечение в аспидной ночи.

Андрей Семенович слушал больше молча, кивал головой, как бы повтоќряя каждое слово сотоварища. Переждал и отозвался нетороплива, переќживая в себе высказанное па-харем в его горе:

— Вот нас, — сказал он, глядя под ноги на сочную молодую отаву, — хотят прибить к какой ни на есть, а идее. Вернее прибить ею нас… А мы, бесталанные, ни одну из этих идей не можем усвоить. У нас саќмая простоя идея: жить по-своему умению и так длить свой род, стреќмясь, опять же по-своему, к совершенству. Такая наша идея, коя у каќждого на виду, для кого-то полная безыдейность темного мужика. А муќжик-то потому и темен, что ему не дают воли. Из мужиков все наши таланты вышли, так какой же он темный. Кто вот сердцем и разумом из тех же демиургынов эту нашу расейскую идею усвоит, тот и выведет на верный путь наш люд… Все разумное — самое простое. Оно мужику по уму, а его слушать считается зазорно. Умным головам его думы и надо в резон брать. Взять вот дерево. Рост его начинается в земле, с корней. Корни окрепнут, тогда оно и потянется к свету, к разуму, к солнцу. И разуметь бы, взять в пример жизнь ладного мужика для уст-ройќства всей державы Расейской. В других странах может и не так, а Расе. держава зе-мельная. Как вот поэт-то сказал: "Россия, нищая Россия, не пропадешь, не сгинешь ты…" Вот мы века и корчимся под игом неразума,

только бы не сгинуть. И не можем освободиться от чародейства, оттого, не бережем зем-лю свою. Стоит только кому-то выказать себя, так его тут же на крест, как Иисуса Хри-ста. Без Христа в себе князь тьмы над нами власть и держит. А в Христову-то коммунию по правде жить, муќжику заказано. В земной рай двери ему закрыты, а от преисподней он сам, как может отбивается.

Это были не новые думы разговоры пахаря с художником. Пересказываќлись и по-вторялись непрестанно. И вновь возникали, незабытые, прогоќваривались ненадоедливо, неизжитые. Как скошенная трава вырастает вновь от корней отавой, так и думы мужика не могут иссякнуть, зароќждаемые самой жизнью, укорененные в земле его.

Помолчали еще какое-то время в своих раздумьях о неизбывном. И взирая на небо, безоблачное и ясное, пошли по домам своим. Покой-то, где еще найти и укрепить его в себе.

— Если не спиться, так и стукни в окошко. И я люблю посумерничать, — сказал Анд-рей Семенович на прощание.

Пожелав друг другу доброй ночи, разошлись.