ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Вот и изошло на колхозный люд казенное повеление о начале массоќвой заготовки грубых кормов. Вроде немного и рановато, но — исполняй, указание изошло… Вывели тех-нику на клевера. Но как-то нехотя, без азарта, всего лишь для отчета… Не сенокос начали как священќную страду крестьянскую, а работу по указанию, названную косовицей.

Тут же вслед за колхозной заготовкой кормов, настала пора и своего сенокоса. На-чался он с неизменной опаской, с тревогой в себе. Вдруг да нагрянут, как бывало, упол-номоченные, и запретят. А то, что ты успел украдкой накосить "для себя", отберут для обеспечения общесќтвенного поголовья. И все же "неразрешенное" кошение для своей ко-роќвки, как утро заревое после сумерек, ободряет надеждой: проживем.

Первым делом зазвякали косы в своих овинниках. Участки за домом перед бывши-ми нагуменниками, так и продолжали называться овинниками. Затем все переместиться на лесные лужайки. Туда колхозный люд проќбирается как бы тайком. Начальство видит, но "закрывает глаза". И каждый раз из года в год ждется: будет нынче "укорот", или пронесет. Вошло уже в быт украдкой запасаться сенцом. Хотя какая украдка, кто о том не знал. Но оберегалось этой тайностью прежде всего само коќлхозное начальство. Если что, так и можно сказать: разрешать нам никто не разрешал, самовольно. Как иначе-то, без своей скотинины не проживешь. Но вот своя корова при своем дворе что приблудыш, лишена права быть при нем. Кажись бы всем ясно, что она кормилица не одного колхозного люда. А вот корм для нее собирай как белка грибки и ореќшки невидно и припрятывай. Это тебя и понуждает жить кривдой, вроде как чужаком на своей земле. По законам "свое" — не в законе, такого не должно быть.

И все же сенокос завлекал, не мог не завлекать тех же механизаторов. Пробуждал в них земную природную радость мужика-крестьянина. Заќпахи увядающей травы, ско-шенной по росе, охорошенный луг, словно ты сам после бритья. Лучи солнца, прони-кающие в каждую травинку, остаќются в ней для питания другой жизни. Это все осознает-ся не высказано и полнит тебя, оставаясь благодатью. Наружу выходит только горечи.

В звене Тарапуни не больно спорилось. Дмитрий Данилович с Лестеньковым се-нокосную технику отладили еще в прошлое лето. Для второго, Тарапуниного звена, кое-чего уже и не хватало. Новые косилки, изготоќ вленные второпях по обязательству, лома-лись, как пластиковые гребеќшки. Тарапуня набрасывался на шефов, присланных в колхоз как раз с того завода, где "пеклись" такие косилки. "Вот ваша работа…" И крыл почем зря работяг. Те отговаривались равнодушно, и даже с усмеќшкой: "Такого у нас не бывает, чтоб не ломалось. Но эти железки не — мы делали". Тарапуню это еще больше злило: "Все мы — не мы!.. А кто же мы — мычащее стадо в загоне?.."

Неделю стояло ведро. Тут уж повелительницей и "сельхозработного люда" вы-ступала сама природа… Крестьянина охватывает азарт, когда потрафляет ему природа, погожие деньки. От зари до зари он на лугу или а поле. И зимогор оживлялся и вдохнов-лялся, глядя как усердно старается мужик-жадюга. Теперь механизатор нарекается бор-цом-воином в битве за заготовку грубых кормов. Но не больно рвется к "святому бою-битве". Что ему сражаться, когда пустое время, а не наработанное тобой в расчет берется. Часы, проведенные в поле и оплачиваются тебе из колхозной кассы… Но все же он, "раб-отник", живет и трудится на той землице, на коей жили и трудились его деды-прадеды. И его вот она нет-нет да и зачаровывает своей тайностью.

Дмитрий Данилович вышел на сенокос в прежнем своем звене. Работа спорилась. К вечеру седьмых суток Старик Соколов Яков Филиппович заќподозрил перемену погоды. На другой день все уже были настороже. До полдня нещадно палило солнце. Старый скирдоправ усматривал в этом как бы добрый знак самого Светила: "Вот яро свечу перед грозой. А вы смотрите, не соблазнитесь". Глядя сверху на трактористов-механизаторов — Лестенькова и самого Дмитрия Даниловича, диктовал-командовал: Попроворней, попро-ворней ходите. Забирайте дальнее. Стал выклаќдывать скаты и верх скирды. На ребят, по-мощников своих, уже покрикиќвал: "Разбрасывайте, подхватывайте, выравнивайте, уми-найте, чтоб ям не было. Бегом, бегом ходите…"

Это уж как всегда водилось: чуть нахмурится за леском — с быстрого шага на бег переходи. Успеешь управиться, порадуешься и дождичку. На душе покой и рукам отрада. Ленивый несмышленый валух дважды одно и то же делает.

Повеяло сиверком. Это пока что Яков Филиппович уловил. Будто с самих небес шла ему тайная весть. И он пуще забеспокоился: "Поживей, пожиќвей, ребятушки. Не дре-мать, небо торопит".

За леском глухо уркнуло, будто самолет в дали пролетел. Это никем не расслыша-лось за гулом тракторных моторов. Сам Яков Филиппович это тоже скорее уловил по ка-кой-то вдруг наставшей тишине. И выкрикќнул тем, кто был внизу: "Гроза на носу, завер-шайте!.."

И вот в небе и на земле вдруг все изменилось. Замерло в затаившемќся ожидании какого-то свершения, настораживая все живое. Прошло еще какое-то время. И как разбой-ный черный флаг показалась тучка. Медленно стала приближаться, грозясь и заволакивая небо за леском. Уже при накрапе дождя и порыве ветра стогомет вскинул на самый верх скирды последний захват сена.

— Давай, давай, подгребай и подавай для прикрытия, — диктовал стогоправ. Главней его тут никого сейчас не было. В этом малом своем деле виделось большое: сытая скоти-на зимой и покой смиренного люда. И все — будто пожар большой потушили. Ветер унял-ся, пошел дождь, ливневый, шумный. И разом и для машин, и для люда покой. Все вокруг возрадовалось благому действу, умиротворилось. Небо сблизилось с землей. С него струилась с умиряющим звоќном живительная сила. И эти звуки небесные входили покоем в сидевќших под скирдой сенокосников. Этот покой полнее других ощущал в себе Старик Соколов Яков Филиппович и Дмитрий Данилович. Он входил в них вещим знаменьем торжества жизни. И как бы для того, чтобы и другие это очувствовали, на краю неба, там, где дождь уже прошел, в лучах солнца изогнулась радуга. Концы ее упирались в лоно земли и поили ее живительным светом. На чистом лугу, как бы во искупление неподоб-ных действ, омывались дождем два трактора. Они казались тут чужими пришельцами, не нужными ни дугу, ни человеку. И как бы спрашивалось: зачем и кому понадобилось ко-режить землю мертвым железом, враждебным природе. На эти мысли наводила и радуга небесная, освещенный дожќдем дуг, скирда сена, пахнущая ароматом цветов. И одно лишь железо чем-то тревожило хлебопашцев, мужиков-крестьян. Оно брало верх над ними, по-велевало. И порой казалось, что толкало к бездне, соблазняла властью над самой землей. Это навеивалось Старику Соколову тайностями природы. Но как о том передал занево-ленному и олукавленному люду. Веры этому высказу не будет. К вере дорога через осоз-нание и претерпение мирского недуга в себе. Через одоление скорби указан путь к едине-нию с Божественным миром. В такое единение Яков Филиппович, Коќммунист во Христе, и был уверован провидчески. Вот скирда сена — это живое для живого, сложена во благом труде. А неживое в стороне. Но и без него тоже нельзя. И надо, чтобы только радетелям оно служило.

— Сено это вот и зимой свежим лугом пахнуть станет, — сказал он смиренно, под-правляя клок его под низ скирды. — Гроза-то вот над болотом прошла, нас краем задела… — И предрек как неизбежное, и потому сказанное с легкостью: — На недельку заненастит. — И тут же спросил Дмитрия Даниловича: — Как вот эти дни будешь косить. В нагуменнике оно бы и ладно траву проветривать и сено сушить…

Силосу и сенажу Яков Филиппович не больно доверял. Для нашей скотиќны корм должен быть привычный ей. При этом оговаривался: "Знамо, есть и люди такие, кои све-жему яйцу тухлое предпочитают". Сенную муку тоже считал затеей негожей, с чужой го-ловы взятой. Для свиней разве что, где их держат.

В моховском колхозе, да и во всех окрестных деревнях, метать сено в стога и скир-ды, стали только после войны, когда на бывших крестьянских сараях, крыши сгнили. Пе-рекрывать их некому было, да и нечем. И разъяснение поступило: складывать сено в сто-га, не возиться с сараями. А то, что добрая половина сена в стогах, "не руками" сложен-ных, пропадает, кому о том забота. Теперь, при техќнике, о сараях речи быть уже не могло, но вот мужицкую смекалку наќдо бы в расчет взять, как сено в непогоду убирать и обе-речь, подсуќшивая траву, как и хлеб перед обмолотом в механизированном нагуменќнике.

2

В ненастье, в непогоду, как бы и дозволяется не выходить на колхозные работы. И тут самое время покосить для своей коровки, пройти как бы тайком в свои укромные лес-ные луговинки. Наметать мокрую траву на вешела, она и сохраниться до погоды, не про-гниет. Чуть выгќлянет солнышко, переворошить и сложить стожок, прикрыв макушку его пленкой или рубероидом. И дело сделано. Можно добро и к дому подвеќзти, коли с шофе-ром или трактористом договоришься. И ты уже спокоен за свою скотинину. Больше-то о чем тебе печься, все остальное — не твое, и заботы у тебя о нем нет.

Придя на всегдашнюю свою луговинку за рекой Гороховкой, Старик Сокоќлов Яков Филиппович, недоуменно застыл на месте. Сами собой выќрвались слова: "Что натворил-то, в рот те уши. Соплей коли тебе за ворот". Приклонил косу свою к ивовому кусту, раздумывая, как тут быть?..

В это время и появился Дмитрий Данилович, тоже шел на свой покос.

— А, Яков Филиппович, — обрадовано воскликнул, — мое почтение!..

Старик Соколов в ответ пробурчал невнятно: "Почтение!.." Коса его висела на кусте, а посреди травяной лужайки чернела прооранная тяжелым плугом широкая бороз-да и отвал земного пласта.

Дмитрий Данилович все понял, виновато промолчал и услышал:

— Икнулось что ли тебе, Данилыч!.. Будто званый подоспел. На недоќброе слово и навел вот старика. Травяное место пробороздил…

— Прости, Яков Филиппович, увлекся. Затмило. Сразу-то и не подумал. Заботился о большом, а о своем малом забылось.

Старик Соколов помолчал. И уже мирно сказал, тоже помышляя о больќшом, Божь-ем.

— Наше нынешнее-то малое, что камень под углом и общего дома. При нем коли всем и утвердиться. А если, не чтя себя, на зыбучем месте стены и дальше будем выкла-дывать, как нашему жилью устоять. Лет десять тут кошу для овечек своих. Сберегаю их во племя для дня грядущего. Полянку исподволь расчищал, стожок и набирался. Как вот можно без наших овечек ладную жизнь длить. Не той она будет.

Дмитрий Данилович повинился. И верно — в лес, в поле выходишь с благодатными помыслами, если лад в твоем доме. А он, лад-то, и от твоего стожка зависит. А он вот, колхозный лесник, увлеченный забоќтой о будущем лесе, не одну такую сенокосную де-лянку порушил. О дуќше-то человечьей и позабыл.

— Прости, Яков Филиппович, — опечалился Дмитрий Данилович, — переќходи на мою делянку. У меня в низинке, сыровато, но трава сочная, скоро и накосишь.

— Леса-то твоего, Данилыч, где дождаться, — заговорил как бы уже о другом Яков Филиппович. — Лес — не трава, но пока вот травой живем. О ней и думы наши. А ты о со-снах, ради них траву не пожалел… Полянку-то каждый новую себе сыщет, а о лесе кто по-мыслит… Тут уж покошу. Моим овечкам твоя трава и не больно подойдет… Осинника вот подломаю. Сам-то торопись, иди уж, — С этими словами Старик Соколов и взял свою косу.

Разошлись с каким-то уже новым осознанием своей жизни, крепившейся трудовой верой в дление ее.

3а косьбой все и позабылось, досада улеглась, на душе легкость и веселье. Хруст сочной травы под косой отдавался музыкой в сердце. Неќбо хмурое, отяжелевшее, время по нему не угадаешь. Но вот стало свеќтлеть над деревьями и это сулило погоду.

Идя домой по берегу Гороховки, Дмитрий Данилович улавливал вжиканье бруска о лезвие косы. Многие еще косили. Яков Филиппович тоже еще не ушел домой. Заглянул к нему, сказал:

— Заканчивай что ли, Филиппыч. У меня комяга в устье, переправимся.

— Потяпаю еще маленько, — отозвался Яков Филиппович, — похоже погоќдка к ведру клонится. — Оперся на косьевище передохнуть. — И то гляќжу тебя нету, не осерчал ли, по-думалось… Меж борозд вот походил. Сосенки твои и приклюнутся к будущему сенокосу. Погляжу на них и любо станет. Ты их посадил, тебе и слава Божья… Так и иди. Завтра не-бось на луг с Толюшкой выедете. Погоды устойчивой еще не жди, в нагуменник траву коли свозить. Я вот и ригу с обеда завтра затоплю. А вентеля уже сам включишь, как траву подвезешь.

Видя усталость Старика Соколова, Дмитрий Данилович попенял в душе на нескла-дицу жизни. Не понять вот и самому, отчего она у них такая. Вслух сказал:

— Маета одна такие наши сенокосы, ночные да вечерние. Вроде как все чего-то у кого-то уворовываем. Не воры, а к воровским повадкам приучаемся. Иные уж без опаски с колхозного луга сено домой таќщат. А тебя все еще двойной стыд одолевает: траву оставлять несќкошенной преступление, и тайком косить ее совесть гложет. Раздвоенќные вот какие-то на свое и не знамо на чье.

— Да что там, Данилыч, я бы вот лошадку при себе держал. Кто на моќтоцикле, а я бы в тарантасе. Да и на колхозное чего бы со своей тягой не выйти. В городе с собаками в сторожа нанимаются, а мужику с лошадью, вишь, нельзя. Вот и заросли пустоши наши. Дурость-то уж

больно далеко нас заманила. Как от порчи без колдуна от нее нам не избавиться. А кол-дун-то и к новой беде может толкнуть, ноли молитќвой святой не опасемся. На Святой Ру-си путь к ладу через мужика лежит. Но как вот одолеть вековечное окаянство.