ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Они сидели на завалинке под боковым окном дома Жоховых. Дмитрий Данилович ближе к крыльцу, Андрей Семенович в углу дома, а Саша Жохов посредине их. Обрезок водопроводной трубы Дмитрий Данилович держал в правой руке. Конец ее упирался в ступеньку крыльца и загораживал вход в калитку. Тут же на кирпичной дорожке валялись, выпавшие из рук Саши, два цинковых ведра. И как бы в усмешке над си-девшими белели боками, отсвечивали каким-то мертвым светом. Саша был пленником, что называется, в узах, и как все узники вынужден был ждать своей участи.

Побеседовать в мире предложил соседям Андрей Семенович. Саша, тут ухватив-шись за это предложение, винясь, упрашивал простить. Бес попуќтал, больше такого нико-гда не будет и разойтись мирно. Ущерба-то он не нанес… Так говорил Саша Прокурор. А Саша преступник всего-навсего боялся лишь одного, что узнают домашние, особенно дочка, Лена и жена Наталья. Приедут с внучкой. И та тоже взглянет на него косо. Федо-сья, мать, уехала за ними в город. Саша был один в доме эти дни и почувствовал свободу: все дозволено, как было дозволено еще совсем недавно ему, должностному лицу.

— Не о себе, а о них думаю, — бил на жалость Саша. — Дочка такая, узнает и носа не покажет, от родного отца отречется. И жена может уйти. Семья распадется, кому в ра-дость…

— Вот и объяснитесь по-дружески, — сказал художник, — когда-то ведь вроде и дру-жили все мы, трое… Коли прощать, то Дмитрий Данилович увероваться должен, что больше вреда от тебя, Александр Ильич, никаќкого никому не будет. И покайся вот как на духу перед образом Спаќсителя в храме во прощение грехов. Они у тебя немалые.

Саша встревожился: "Какие немалые?.." Но Андрей Семенович не стал ворошить прошлое и Саша примолк.

— Вы, Александр Ильич, завистью живете, у меня вот нет, а у тебя вот есть… — Дмитрий Данилович подчеркнуто, как и художник, назвал Сашу по имени-отчеству. И будто не о нем шел разговор, а вообще о челоќвеческом поведении, рассудочно прогово-рил: — Медку-то, конечно, всем хочется, как и картошечки молодой. И к мяску вот тоже тянет. Овечку или там теленочка приглядеть. В лесу копыта и рога находили, на волков сваливали, грешили. По завистникам ни огорода, ни животины вот не деќржи, потому что этого у него нет. Живи, что дадут. Бобыльство колхозное и заводит в чужой огород, а там и в дом. Без должности надо

украсть, а при должности другой способ есть: подачку взять. Коли должностью оправды-вается воровство, то вора и преступника негде уже и искать.

Дмитрий Данилович смолк. Недоумение и самого взяло: чего же происќходит?.. Вроде суда над должностным лицом, пусть и бывшим. И какой суд?.. Высший, святой, совести над бессовестностью. Правды над ложью. Божий суд. На такой суд Сашу привели его и должности, и порочность, вжившаяся в семейку Жоховых. И вот он перед Правдой, впервые за все свои годы… Но повержен ли?.. Не в притворстве ли кривда?.. Гоќлому-то как жить по совести!?. Заметил что-то похожее на усмешку Саќши. И взыграло что-то вро-де бы озорное: "Взять да взаправду и отходить его вот этой железиной. Разговор-то с ним пустой. Отвалтужу, пусть и отвечу…" Встал, решительный.

— Ты вот, Саша, пытаешься сухим выбраться из вонючей ямы, — сказал ему. — И вы-лезешь. Заступники у тебя найдутся. Потом с их помощью начнешь мне мстить. И даже хвастаться будешь, как Корня одурил. Знаю тебя… Так вот и прогуляюсь по тебе, закон-нику, этой штуковиной. — Приподќнял обрезок трубы.

Андрей Семенович перехватил его руку, сказал тихо:

— Оставь, Дмитрий, чего ты этим решишь?..

Саша, чуть запоздало учуяв опасность, вскочил с завалинки, прячась за художника, визгливо вскрикнул:

— Это самосуд… Закон за такое карает…

— Так ведь и собственность мою трудовую закон бережет, а вора каќрает, — прогово-рил Дмитрий Данилович, все еще грозясь.

Саша ухватился за художника, выталкивая его перед собой. Андрей Семенович и сам не мог понять, шутит, стращает Данилыч Сашу, или всерьез?.. Похоже всерьез. Так постояли какое-то время.

Но вот праведник, страдая, и уже стыдясь своего гнева, помолчав, высказал:

— Зла-то в тебе, Саша, сколько. Зла и лжи. Ты сама нечистая сила. Она в тебя всели-лась, выйдя из Татарова бугра. Голый бес, рушитель жизни, сам сатана…

Усмиренно покачав головой, сел, подумал, что и побоями Сашу не проќймешь. Стерпит, и будет еще коварней и злей. Коварство в нем заразќное, нынешнее, мстительное. Не прежнее, какое у них в Мохове мужиками наказывалось на камне Шадровике. Другое зло ныне, цивилизованќное, казенное, не свое, демиургыново-властное. Оно и во мне вот проќбудило первобытные позыв зверя.

Андрею Семеновичу под впечатлением высказов Дмитрия Даниловича навеялись сказы-поверья о нечистой силе. Сколько в них живой фантазии, додумок рассказчика, на-родных примет. Ими мирской люд и бичевал отступников от общинной мирской жизни. Вспомнил о колдуне, жившем по рассказам стариков у них в Мохове. Покою ему не бы-ло, подмывало навести порчу, сгубить скотину, вселить беса в девку или окуражить пар-ня. Старых людей меньше трогал, молодых норовил недужить.

В мыслях складывался лик от природы доброго и хорошего человека. Обыкновен-ный он, как и все. И как вот в таком "обыкновенном" разглядеть искусителя, в коем засел дух зла затаенно?.. Беда, случившаяся с соседом, всегда радует колдуна. Так вот и Сашу Жохова веселят преќступления олукавленного люда. В этом весь он, Саша-Прокурор, Жох…

Раздумывая об этом Андрей Семенович рассудочно высказал:

— Вот нас тут трое, росли вместе. Но друг на друга не похожи. В этом смысле как бы уже народ. Он ведь, народ-то, тоже единение разќных людей. Это и хорошо… А что вот по правде единит людей, и что рушит единеќние. Вот гвоздь-то где, суть всего!.. — И с кре-стьянской прямотой, неожиданной и для себя, вымолвил миролюбиво и шутливо: — Зна-чит, Александр Ильич, потянуло на сладкое… Бывает, бывает, что тут скаќзать, природа. Медведь тоже охотится за медком и зорит пчел… Но медведь — зверь…

Саша продолжал стоять, сторонясь Дмитрия Данилович, пуще всего опаќсаясь по-боев. Слова и любые высказы он стерпит, а вот если косточки треснут, больно будет.

— Садитесь, Александр Ильич, — сказал Дмитрий Данилович. — Охоты нет о вас руки марать. Какой никакой, а вы все же человек, не медведь. И не на шадровике вот, не столк-нут в воду, не искупают во снятье греќхов… Уважь уж, поговорим вот о законах, на кото-рые ты намекнул… Для меня вот закон — это другому не делать зла. Он и совпадает с ми-рской нашей жизнью. А ты стараешься в нем дыру найти, себя вот опраќвдать, а другого утопить. — Говорил сбиваясь на "ты" и на "вы", как бы разговаривая с разными Сашами… — Меня ты, законник, за пчел преќследовал, а ведь против закона шел, Калининым подпи-санным. И вот за медком ко мне пожаловал. А добился бы запрета, так и идти бы не к ко-му было, все бы и сидели без Божьего дара.

— Я маленький человек, — ответил Саша, — директива партии такая была, как было против идти, не исполнять.

— Но выходит, не на тебе вот Саша, жизнь-то наша держится, а на мне, куркуле, как ты меня называешь. У тебя, Саша, душа холопа, зимогора. Попова работника, поборника империализма. Ты вот Советскую власть этим и губишь, холопствуя перед демиургына-ми, а меня, на ком держится она, во всех грехах обвиняешь.

— Какой же я поборник империализма?.. Как это гублю Советскую влаќсть?.. — от удивления Саша хохотнул и тут же сел на место между двуќмя своими стражниками.

— Не ты вот, Саша, поля за меня перепахивал, а я за тебя. Буржуй бы тебя в шею. Ты у него за страх быть неизгнанным, как миленький и работал бы. Таи кто ты?.. Сознание у тебя кулацко-батрацкое. Сидишь на шее тружеником, обираешь их как тать. А если прямо говорить, что только вид один, что ты за Советскую власть, на деле-то за себя одќного. Вас таких мироедов, легион, вселились в человеков и беснуете их. Друг за друга прячетесь и свою шкурную жизнь бережете.

Слов Саша не боялся. Приходилось всякое выслушивать. Лодырь, затылоглазник-стукач, карьерист… А вот чтобы мироед, с кулацко-батрацким сознанием… Это Корень мог только высказать. Он праведнее его — проќкурора, начальника ОРСа, председателя сельсовета, парторга колхоза. лесника… Корень постоянен, прочен, даром что не виден… Пахарь, как вот он говорит о себе, хозяин жизни, хотя и колхозник… А у него, у Саши Жохова, что за душой. Он — голый… И тут какой-то неуќдержимый гнев на себя выполз из нутра Саши. Будто на какое-то время отлучился из него бес, и Саша остался человеком. Вскочил с места и, как перед кончиной прозрев, затрясся, задрожал, прижимая руки к гру-ди и визгливо выкрикивая:

— Топчите, травите, давите как крысу… возьми и убей меня. За крысу убитую ниче-го не будет… Выходит, недуги-то жизни, пороки и тех, кто за власть держится, виделись и Сашей. Но как было о том говорить?.. А тут вот, уличенный, пойманный, как попавший в катастрофу, в какой-то миг просветленного сознания, он увидел изнанку себя и себе подобных… А может и тут игра, притворство, хитрость вжившаяся.

— Чего вскочил-то, сиди не беснуйся, — остановил его Дмитрий Даниќлович. — Людей визгом своим соберешь. Самому же и придется все выкладывать начистоту… А вот хватил ли смелости на правду-то при свеќте дня. Мне и придется всем о тебе рассказывать… Но не больно вот и охота.

2

Усмиренные тишиной полуночного неба, они сидели в молчании и ожиќдании бла-готворного утра. Двоим было легко молчать со своими мирскиќми думами о завтрашнем дне и взирать на тайность мерцающих звезд, ведающих о всем земном и не земном. Саша Жохову молчание становилось невмоготу. Думы его были мрачны. Когда ему угрожали, он мог заученно оправдываться и сам пытаться обвинить и грозиться. В нем вскипала ярость пойманного преступника, не успевшего изловчиться и скрыться. В этом у него был навык всех и вся обвинять. Дух проќкурора, как из колдуна черная сила, не хотел из него выходить. И наќставшее молчание вдруг стадо обвинением его самого. Безмолствовала ночь, безмолствовали и они, державшие и его этим безмолвствием. И он чувствовал себя обнаженным и опачканным в дерме. Даже и запах улавќливал. Никто его не прикроет, и никто не очистит его от этого запаќха. И это его вводило в ярость. Корень и Поляк сидят вот чистенькие под Божьим небом, и им это, похоже, в радость. Не ждут от него даќже самоосуждения. И в нем самом, по внутреннему зову, стало было из какого-то затаенного уголка души пробиваться к свету осознание покаќяния: пасть в ноги, унизиться и просить, чтобы отпустили его из милости, что больше не совершит никакого зла… Но тут же, словно в усмешку над его такими ненароком мелькнувшими мыслями, на лицо его ниќспала тень адовой ночи. Будто кто черным пологом загородил от него свет чистого неба. И он опять оказался под властью тьмы. Взяла верх гордыня: у кого прощения-то тебе выпрашивать, — исходило из мрака демонического, — перед кем каяться-то?.. Перед Корнем, кляќтым его недругом. Признать верх его над собой?!. А потом как, и покоќряться ему. Он тут же брякнулся бы, как грешник перед иконой Спасителя, в ноги "Первому", Нестерову, или заву, Горяшину. Даже председателю, Николаю Петровичу, и тому же парторгу, учителю Климову. С кем чего не бывает. А как виниться перед этим Корнем, на которого постоянно нападал, вроде как обязанностью своей считал. К врагам трудового народа этого Корня причислял. А тут еще Поляк с Корнем заодно. Помеќняться с ними местами, себя признать врагом, а их праведниками… Если бы вот избили меня, синяков и шишек наставили, можно было бы поќкаяться, под страхом чего не бывает, чего на себя не наговоришь… А потом бы суд, не меня, а их под стражу взять… А так, покайся им, а Корень с Поляком скажут: прощение надо принародно выпрашивать. Намек уже был о Шадровике, судном моховском камне над Шелекшей… У Корня одно на уме — работа: и дома в огороде своем, а теперь в лесу и на Даниловом поле, которое называет своим. Жадный Куркуль, ничто его не берет.

Саше хотелось, чтобы они обвинили его в чем-то совсем неправдоподоќбном. У не-го было бы хоть какое-то право обидеться. И он боялся, что они посидят вот так, возьмут да и уйдут, не сказав ему ни слова. Бояќлся еще и осуда старух: те-то все по селу разнесут. Но больше всего жены и дочери, что они об всем узнают. Мать ничего, мать даже посо-чувствует, а от них слова утешения не жди. Андрей Семенович, кося глаз, вглядывался в Сашу. Как бы пронизывал его своим взглядом художника. Следил за его руками, опущенными между колен, за головой склоненной будто в дреме. Голова порой вздрагивала, вроде как сама но себе хотела приподняться повернуться в сторону его, художника, и что-то выговорить. Не сам Саша, а вот голова его к чему-то порывалась… Но не поднималась, не поворачивалась, а только вздрагивала, словно придавленная какой-то тяжестью. С лица его в какой-то миг вроде бы спадала тень мглы, но тут же опять оно мрачнело. Какакая-то затаенная сила внутри его самого, сводила его болевой судоќрогой, оно искажалось, глаза мутнели в ярости и ненависти к ним вот двоим: Корню и Поляку.

Художник почти ощущал это внутреннее борение, кипевшее в Саше. И невольно страдал, мысленно обращаясь к светлым силам, чтобы они помогли всем им оградиться от скверны, от хульных помышлений и предприятий, как оно глаголится в молве. Саша Жо-хов та же жертва обстоятеќльств, что и все они. Как вот зерно в жерновах перетирают в муку, так и их, невольников, размалывают, чтобы в чью-то угоду приготовить задуманное снадобье. Но, несмотря ни на что, время ведет нас к свету из тьмы. И тьма, павшая на Русь, растворится светом, дающим жизнь. Но без своих усилий каждого создавать этот свет в себе, — спасения от скверны нам не будет. Огреховленному надо стремится к высво-бождению из внутреннего себя того черного, что скапливалось веками. Надо изменяться. Саша Жохов не способен на это. Он придавлен сегодняшними грехами больше, чем преж-ними, насќледными. И таких, как он — легион. Они и навлекают на Святую Русь одну беду за другой. И Она несет свой крест во искупление вековых грехов — вериги мук во искупление в грядущем. Иисус Христос с апосќтолами искупили грехи люда тоже своими страданиями при засилии зла. Но так греховен мир, что и мученичество святых зло не унимает. Руси Святой и выпала доля претерпеть тяготы за хульность всего православќного мира. Да и только ли православного… До какой же скверны надо опуститься, чтобы заставить самого крестьянина-пахаря кормиться городом — заморской хлебной милостыней. И наторевшему в проказах лукавому не в силах свершить такое насмехание над страждущим людом. А мы вот, вроде как сами на то соблазнились…

К таким раздумам подвигала художника его картина "Механизатор", от которой его оторвали разговоры у дома Жоховых… И вот перед ним

воочью красовался "механизатор" демиургызма — Саша Жохов. Тут перед внутренним взором двойником Саши возник "Юла Необремененный". И оба вмиг растворились один в другом. И виделся уже один Необремененный. И с вызовом восхвалялся: "Вот это "я" как нынешний существователь и населитель земли. Много нас разных. И в каждом из нас по легиоќну демиургынов, тоже разных. Вот и ждите Иисуса Христа, чтобы он изќгнал нас из вас". Это был уже почти голос в себе.

От этих раздумий и мысленных видений и представлений и отвќлек Андрея Семеновича услышанный разговор у дома Жоховых. И вот он опять нашел на него при молчаливом сидении на завалинке вместе с Сашей и пахарем, избранником мужиком-крестьянином, коими и должна воскреситься мать-земля страдалица от небрежения к ней.

Дмитрий Данилович неожиданно оборвал раздумья художника, тоже раќзмышляя в этот миг о мирстве на своей земле. Сказал как бы для того, чтобы о чем-то заговорить:

— Сон вот мне такой необычный привиделся проишлой ночью. Вещий, можно сказать. Чем-то схож с тем, что вот случилось… А ныне пчела меня разбудила, предостерегла… Та самая, что тебя Саша от розоќвого улья отгоняла, когда ты в загороде моей был.

Андрей Семенович сделал оживленный жест рукой: "А ну-ка, ну-ка, поведай…" Саша приподнял голову. Вроде разговор меняется лично от него отходит. Дмитрий Данилович как-то машинально шевельнул правой рукой обќрезок трубы, улыбнулся улыбкой "наивно-нищего духом", промолвил:

— В райском вот саду я нежданно негаданно очутился. И тут прокрался в него голый, влез вот, как Александр Ильич в мой огород. Но вместо пчел там красовались яблони. Голый и стал их обламывать, губить Божью благодать. Я хотел этому помешать, но не мог. Голый не только райский сад погубил, но и с меня одежду снял. И я стал голым, а он бравым парнем, каким вот Саша ходил в прокурорах… Напялил мои сапоги на свои копыта, и стал высмеивать меня, голого, каким вот я сейчас здесь сижу. По закону, говорит, все: кто был ничем, тот становится всем…

Андрей Семенович и Дмитрий Данилович задорно расхохотались. От не-ожиданных звуков их смеха, ворохнулись на коринских березах галки и грачи. Луна выглянула из-за облачка, словно из распахнутого окна. И тоже любопытно рассмеялась. И лицо Саши шевельнула усмешка, тольќко какай-то кривая, как у колдуна злорадная.

Андрей Семенович машинально глянул на ноги Саши. На них были кирзовые сапоги, в каких ныне топчут землю весь колхозный люд и городќские огородники. Кирзяки у всех одинаковые, как и у сатаны копыта, скользнула усмешка. Это тоже признак Необремененности. Поди вот и угадай, что в них этих кирзяках, может и копыта, как у голого… А в лапоть вот, опять усмехнулся про себя, черт свои ходули не сунет. Лапоть — мужика обутка.

Они плелись умельцами, с молитвой, фантазией, в веселье с душой. И они хранили мужи-ка. Ныне душа мужика-креќстьянина в скорби, не взывается к делу. Необремененному, как и гоќлому с чужого плеча и с чужой ноги все понутру. На художника нашло рассудочно-смешливое настроение. Сам человек вроде бы ни в чем и не виновен. Куда ему идти, вы-бора нет: либо наслаждайся необремененноќстью, либо воюй с ней. Но и воюя, опасайся, как бы она, всесильная, тебя не заглотила. Посадит как Баба Яга на широкую лопату, заго-воќрит, и если не успеешь ноги растопырить, сунет в печь и поджарит… Необремененность как бы сулит свободу от обремененности. А кому это не соблазн?.. Вот мы все и красуемся, восседая на лопате Бабы Яги… И все же тренируемся в разведении ног и растопыривании рук, чтобы вживе остаться. Эта мысль предстала перед художником картинкой и он мечтательно высказался:

— Время, время. Неповторимое, грустное и веселое вместе. Вроде как в огненное пекло все летим и чем-то ограждаемся перед самым жерлом, упираемся неосознанно. Оно на исходе. Такого больше не будет. Да кажись и не было. Вроде как в награду выпало только нам такое счастье в преисподней вживе побывать. И за прошлых себя, и за буду-щих. И за всех перестрадать. На страдании Русь и держится. Перестрадавшего-то чем уди-вишь на этом свете. И все гадалось и гадается — к какому вот берегу прибьется наша бедо-вая ладья. Должна бы, наконец-то, к благому. Но это если хотя бы четверть нас образу-мится и в вере за ум возьмется.

Перемену в настроении художника и Корня Саша тут же почувствовал, учуял своим прокурорским нюхом. И вроде как уколотый шевельнул руќками, спущенными меж колен. Слегка повернул голову в сторону художќника и выдавил из себя слова, вроде кем-то подсказанные ему в свое какое-никакое, а оправдание: — Тут что говорить, у каждого свои стремления. И в то и в наше время всяк в свою сторону глядит. — Немного переждал, вздохнул, как в страданиях за беды всех. По движению своих стражников понял, что услышан, досказал, как бы поддерживая разговор: — Коли нет спросу с тебя, то в разные стороны ты и подаешься. Это и на беду вот наводит. Кому слаќдко-то живется?.. Знамо не нам. Да и когда сладкой-то доля наша была.

Андрей Семенович кивнул головой, как бы соглашаясь с Сашей. Если человек что-то уже осознает, пусть и только на словах, то и это уже не плохо. Обернулся в его сторону, ровно желая убедиться, Саша ли это сказал. Вымолвил уже и говоренное, но необходимое для Саши, чтобы сам он поверил в свои слова:

— Всякая скверна на человека павшая, иссякнет. Но только если он сам захочет очиститься от нее стыдом и совестью. Стыд — это уважеќние ближнего, непохожего на тебя. А если нет стыда и глуха совестью-то нет и веры и надежды на благо. И будем во тьме натыкаться на глуќхую стену и падать в ямы.

— Да оно кто правды-то не хочет, — посмелее заговорил Саша. — Но нужда одолевает. Она и стыд отодвигает. Коли бы справедливость во всем была, то и на сторону бы никого не тянуло. А когда на тебе одни обязанности, понукают тебя и требуют, как их обходишь.

Это уже высказ не Саши-Прокурора, а как бы замаскированного в нем единомышленника их вот, пахаря и художника. Качнись что-то в их сторону, Саша тут же и перебежит к ним своим вчерашним противникам. Таќкая мысль и нашла было на Дмитрия Даниловича. Потому и не хотелось вдаваться в какие либо рассуждения с Сашей. Перевертыш, оборотень. На таких взялась ныне особая мода. Со страха что хочешь вымелет, а там "настучит", подловит тебя. Глянул на Сашу, будто выспрашивая: ты ли это?.. А Саша этот взгляд Корня принял по-своему, взбодрился: мы вот одинаково порядками не довольны. Повиниться бы да и разойтись, что-то невнятное пробормотал, вроде готовясь повторить: бес попутал. Но будто в ответ на эти свои намерения, Корень уколол его взглядом недоверия, и даже презрения. С таким взглядом Корня Саша не раз встречался: слова не выскажет, а глазом придавит.

И Сашу опять обволокло настороженное молчание. Взгляд Корня вошел иглой в его тело. Таким взглядом его и парторга сворачивал с мысли. Зыркнет глазами, сожмет губы: "Говорить-то с тобой без толку", и повернет других в свою сторону.

Молчание прервал художник. Что-то вот подтолкнуло его вспомнить о молодых годах их троих. И сказал о дедушке Федоре, их моховском пеќчнике. В зимнюю пору, когда печи бить из глины было несподручно, деќдушка Федор гнул зыбки, выбеливал лукошка, ребятню одаривал осиновыќми лыжами. Лыжи и натолкнули Андрея Семеновича на слово о печнике. А в печках его и поныне парились старики окрестных деревень. Сказав о дедушке Федоре, художник мечтательно высказал:

— Если чей батька скупился на лыжи, дедушка так их отдавал парниќшке. Все и были с лыжами. Собирал ребятню в избенке на задах. Сказыќвал и о Татаровом бугре и Лягушечьем озерце, куда все бегали караќсей ловить, переживая страх. Берег он у себя старинный букварь. Как сейчас вижу картинку в нем: битва Переслава с Челубеем — татарским силачом… В каждой вот деревеньке были свои мастера, они и берегли людской мир.

Дмитрию Даниловичу тоже пришли на память напутные слова дедушки Федора: "Живи с соседушкой во добре и со старым и малым. Ссоры и ругань и у обруганного и ругателя одинаково на вороту виснут". Высказы дедушки Федора как присказки и ходили в Мохове. Ваня Бука, тоќже любимец молодежи, любил их повторять. Держал их в памяти и отец Дмитрия Даниловича, Данило Игнатьич.

Упоминание о дедушке Федоре разворошило в Саше гнилую кучу. Не могло забыться, как он мирил его, Сашку Жоха, с ними вот, Митькой Конем и Андрюшкой Поляком. Андрюшка Поляк в школьной стенной газете к заметке Митьки Корня нарисовал батьку Сашки Жоха Илюху Голодного: дремлет в борозде за сохой мужичонко, а лошадка его в борозде "газеты читает", вышла не только ссора, но и драка. Дедушка Федор зазвал Сашука в свою келейку, усадил на лавќку. Сходил в сенцы и принес ему лыжи, сказал: "Ладны ли будут, примерь вот". Старуха Федора подала середку пирога, сказала: "С праздќником тебя, Сашук, с Рождеством Христовым. Поешь вот, да и выходи на горку ко всем". Дедушка Федор в напутье еще досказал: "Ты, Сашук, парень хоть куда, проворный. Вот и разумей как в ладе быть. Серчать на товарищей ровно на воткнутый гвоздь ступить". Слова эти не пошли в прок Саше. Как-то уже после войны, увидев дедушку Федора, сидевшего на завалинке под окном своего дома, он прошел было мимо. Старик окликнул его: "И зашел бы, Сашук. Большим человеком стал и сказал бы что где делается". Саша-Прокурор отговорился: "Да все деќла, некогда, дядя Федор". Старый печник с наклоном головы вымолвил: "Ну, ну, коли так…" Это "Ну, ну, коли так" и застряло укором в Саше. Нет, нет, да и разбередит. И сейчас вот подумалось, что Андќрюшка Поляк отнароку вспомнил о дедушке Федоре, чтобы и так вот его унизить.

Все трое затаенно молчали, как бы вслушиваясь во что-то в себе, сидели, не расходились. Будто завалинное бревно дома Жоховых держаќло их тут какой-то своей властью. Этой властью было их моховское детство и юность. Она и сделала их такими вот разными в сегодняшней жизни. Все оставалось загадочным и необъяснимым, тайным. Вроде бы и хотелось разгадать эту тайну и загадку. Им вот в море жиќзни и был брошен круг с огромного корабля во спасение. Один на мноќгих утопающих. Но как вот спастись всем одним кругом. Или мирно всем держаться за него, или передраться, топя друг друга.

В небе за погостом забрезжило. И как на показ высветились боками два цинковых ведра, брошенных Сашей на кирпичную дорожку. Глядели на мир, как два удивленных глаза из тьмы. Саше хотелось убрать их, оттолкнуть в крапиву. Но он, придавленный воспоминаниями о себе проќшлом, не смел ни подняться, ни рукой двинуть. Всей своей тяжестью навалилась на него гнетущая сила изничтожающей его памяти. Она же разжигала в нем и ярую ненависть и к Корню, и Поляку, взывала к мести. Они всегда унижали его, и теперь унижают. От них ему никуда не уйти, как не уйти от правды… Но у него своя правда, он ею жил и

живет. Это правда тех, кого они называют демиургынами. Но тут вот берет верх правда Корня и Поляка. И в Саше заворошился затравленный зверь.

На траве густела роса. Дмитрий Данилович грел ноги одна о другую. Умиротво-ряясь и радуясь обилию росы, подумал о том, что хоќрошо бы и дождичка перед сеноко-сом. И для яровых, и для картофеля. И травы бы подзагустели. Но роса оседала, кирпичи на дорожке влажќнели, это к ведру. Раздумывая, забыл было, зачем он тут. Но вот кольну-ли глаза и ему цинковые ведра на красных кирпичах. На Сашу от них падал отсвет. Под воздействием этого отсвета он и сидел, будто вросшие в завалинку, опустив голову на грудь. Руки, сжатые в кулаки, лежали на коленях. Дмитрий Данилович, взглянув на такого Сашу, усмеќхнулся. Его кирзовые сапоги были выставлены перед собой и чернели на кирпичах. Куда ни кинь, везде Саше сухо, подумалось не зло… Хоќтелось отбросить мысль о Саше, но сидение под окном его дома, невоќльно наводило мысли о Жоховых. Батько Сашки Жоха, Илюха Голодный, кровопийным клещом впивался в каждого моховца. Сам Сашка, как сын почетного бедняка, пытался атаманить над моховскими парнями. Только вот Митька Корень и Андрюшка Поляк противились Сашке. В колхозную пору Сашка ходил уже признанным комсомольцем активистом. Не спускал с Корней своего недреманного ока и Саша-Прокурор. И вот нежданно-негаќданно им-то уготовано было сойтись в ночи на этой жоховской завалинке. Дмитрию Даниловичу это и было навещано сном о райском саде и голом. Андрея Семеновича тоже какая-то тайна подтолкнула бодрствовать в ночи в раздумьях над своей картиной "Механизатор"… На этой завалинке и свела их судьба, чтобы уж совсем развести. И они, моховские мальчишки, ставшее совсем разными, сошлись в глухой ночи каждый со своими раздумьями о минувшем. Саши-Прокурора для них двоих как бы уже и не существовало. Время его ушло, изошло как что-то чужое. Иссохло, как иссыхает трава по осени, чтобы зимой пропасть. Вместо прежнего Саши было какое-то уже постороннее в сегодняшнем дне сущестќво, по привычке своей все еще чему-то мешающее. Себя такого, сидя на завалинке, Саша тоже осознавал. И как приговоренный к наказанию, неќосмысленно ждал щадящих слов судий своих. Но глухая ночь держала всех в молчании. И Саше слышался себе приговор без обжалования. Саќши-Прокурора, грозного обвинителя мирян, больше как ыбы уже и не было.

К Дмитрию Даниловичу в эту ночную предутренную тишину подкрадываќлись за-боты насущного дня. И он сказал:

— Ишь как росит, сенокос торопит… — И тут удивился своему высказу, как слову молвленному не к месту.

Художник своим чутьем вникал в думы и Дмитрия Даниловича и Саши Жохова, вместе с которыми бегал по моховским улицам. Неожиданно для себя и увидел их присутствие в своих картинах "Механизатор" и "Данилово поле". Вот они перед ним совсем разные, но в то же время одиќнаково колхозники. Один сидел возле него преступникам, другой — жертвой. Но к преступнику, вопреки, всему, возникает что-то похожее и на сочувствие. Он тоже жертва чего-то общего для всех их, неизъяснимого разумом. И это осознание вызывает гнетущую боль… В облике Саши увиделось то, с чем и другие успели уже свыкнуться. И не взглянув на этих других — как Сашу осуждать?.. Назќвать преступником, заслуживающем наказания?.. Но на его место тут же встанет другой, третий… Нет никого среди человеков только преступников, и только праведников. В каждом поскольку-то и того, и другого. Но вот чего и кого больше в каждом из нас?.. Мы ведь все — и городские, и деревенские одинаково колхозники. Саша Жохов как бы общественный, узаконенный преступник. А Дмитрий Данилович оберегаюќщийся от него праведник, и тоже общественный. И тот и другой в своќем меньшинстве среди людской массы, на которую и опираются демиургыны. Но вот куда в определенный момент массовый человек может метнуться?.. Эти мысли и тревожили художника неотступно. Но ответа не виделось, как и не виделось "нестания момента". И все же вот тут, сидя на завалинке с преступником и его жертвой, пробивалась вроде бы ясность. Она была не больно веселой. В ответ на свой мысленный вопрос: "Куда… если" — маятник качнулся к току. Саша-Прокурор, Жох-пройдоха, и просто вор — плод демиургызма. Сейчас он повержен действами праведника, его вот, Дмитрия Даниловича. Но как ему, поверженному, освободиться от себя вчерашнего. И добровольно подпасть под иго праќведности. Саше такое уже не под силу. И самому праведнику надо вреќмя, чтобы утвердиться в себе… Но уже не тьма поглощает свет, а свет растворяет тьму.

Дмитрий Данилович в думах о своем, сказал о погоде. И Андрей Семеќнович, отры-ваясь от своих вселенских мыслей, отозвался на думы креќстьянина-мужика:

— На ясной зорьке и навешу твое Данилово поле. Что-то оно все таќится. Опасается, как вот и мы сами, чего-то неверного. Взгляда на него не такого, мазка неверного, цвета… Поле-то, оно живое, чует нас. Мы вот на него с надеждой глядим, но и оно на нас с тем же… — оперся руками на завалинное бревно, на котором они сидели, метнул взгляд мимо Саши Жохова на Дмитрия Даниловича. — И пойду вот с новыќми мыслями к твоей руко-творной картине.

— Мою картину не приладишь на стенку, стенки такой и крюка такого не сыщется, — отозвался Дмитрий Данилович. — А тайна-то поля и мне не больно дается. Она и в глуби, и в выси. Сыр-Мать земле кланяйся, а у неба милости выспрашивай. До тебя так было и с тобой не кончиќтся. Вечное, оно и есть вечное.

Саша не подавал голоса. Да и как ему было встревать в такой разгоќвор пахаря с ху-дожником. А ведь мог бы. Какого мужика не клонит поќфилософствовать, особенно если он потерся около властей и чего-то уже и не мужицкого нанюхался. Поддержать разговор Корня и Поляка Саше мешала еще и осознаваемая униженность. Кто вот он для них?.. Между ними сидит вором, а они — чистенькие, непорочные. Так что — пусть говорят о сво-ем. И память навела его на слова услышанного анекдота, что на Святой Руси на двух чис-теньких приходится один неќчестивец. Вот и тут — их двое и он один. И все же это рассуж-дение задело в нем какие-то сокрытые струны. Вызвало осознание вины, почти даже не-нависти к себе такому. Он мог бы встать и уйти в дом. И ушел бы незамеченным и не ос-тановленным. Но не мог уйти. Ждал их слова о себе. Пусть бы Корень сказал ему что-то самое оскорбительное. Тихо так, убийственно, как он не раз говорил ему. Он стерпел бы. И оправдываясь, как бы невзначай, попросил еще раз прощения… Но ни Корень, ни По-ляк не хотели его замечать. Занялись какими-то разговорами о своих картинах. И он в нетерпении начинал злиться на себя и ненавидеть их… Вот если бы он успел опустошить улья в краќсном домике и скрыться, Корень страдал бы, а он радовался, оставаясь неуязвимым. А теперь одно — пасть в ноги им и упрашивать, чтобы

они пощадили его, позор не ему больше, а жене и дочери. Опираясь о бревно завалинки руками, пытался было приподнять, решаясь высказаться. И тут в хлеве за домом пропел петух, будто хотел остеречь своего хозяина от притворного покаяния. На голос жоховско-го петуха отклиќкнулись другие. Деревенька огласилась живыми вещими голосами… Но почему вот прежде других пропал петух самого Саши??. Была уже злоќба и на петуха сво-его.

Андрей Семенович и Дмитрий Данилович по знаку петушиных голосов всќтали с завалинки и пошли к калитке, не взглянув на Сашу… На кирпиќчной дорожке оставались цинковые ведра… Молчаливый уход Корня и Поляка, пение петухов и отражение небесного света боками цинковых ведер ввергли Сашу в ярость. Он привстал, будто шилом подковырнутый. Порывался было бросится вслед уходящим, но что-то черное в себе деќржало возле завалинки. Как колдуна оберагают от добра силы тьмы, так и Сашу не отпускало к свету торможение тьмой. Пытался крикнуть: "Постойте, не оставляйте, велите, и я признаюсь во всем, поклянусь". Но крикнуть тоже не мог. Хотел, и не кричалось… И взяла неунятая обида и злость на Корня и Поляка.

Не прощенный, не покаявшийся и не раскаявшийся он и будет нещадно мстить за свою вину… Праведность вот чего-то недоделала, недоуќчла по неопыту прощать все и всем. Оставила злонамеренника в его кромешном мраке. Двое не обороли демиургынова нрава и в них заразой вселившегося. Таково наше мирство, замороченное идеей светлого будущего. Как вот вызволить из себя его демоническую силу.

На Сашу с угрозой таращились как чудища в ночи два глаза цинкоќвых ведер. Он глянул было на свою калитку в дом, но на глаза попаќлся обрезок трубы. Одним концом он лежал на завалинном бревне, другой упирался в ступеньку и загораживал вход на крыльцо. Саша застыл на месте. Враги его уходили без оглядки. А он глядел им вслед, как растерявшийся преступник, вроде бы и выпущенный на волю, но еще не на воле… Вот смолкли их шаги. Они остановились возле избы художниќка. О чем-то поговорили, похо-же рассмеялись. Это Саша уловил обостренным в тот миг своим слухом. Ворохнулись грачи на коринских береќзах. И все стихло. Не пели и петухи.

Саша оставался пойманным вором, обвиненным, непокаявшимся и не прощенным. Но на ком вот больше греха?!.

Свидетелями всего тут случившегося выступали цинковые ведра и обрезок трубы, черневший как обугленный кол на пожарище. Как вот Саше поднять свои ведра, и что делать с этой железиной, оставленной Корнем. В утробе его произошло какие-то опустошение. Будто вышло из него что-то живое — душа оставила его тело. И выйдя, глядела на него издали как на чужого. А может и не было в нем человеческой-то души, такой, какая вот у других. Как-то Корень ему сказал: "Ты, Александр Ильич, человек бездушный". Это было сказано им в споре и не вызвало обиды, но вот осело в памяти. И тут вдруг вспомнилось, выскоќчило наружу… А что если он и впрямь жил без души. Плыл бревном по течению, как вот говаривали моховские старики о непутевом человеке. Куда вынесет мутное половодье там и быть. И вот прибило его к топкоќму берегу. А рядом глядят на него со своего высокого берега эти саќмые Корни. Они другие, у них всему свое подтверждение и на все свое мнение. Разные высказы их и лезут в голову, и бередят. Прошла минута, другая в борении Саша-Прокуроре с самим собой. И что-то взбунтовалось в нем, взбурлило, задвигалось, подталкивая к прежнему себе. Захлестнула сознание черная волна мести. Андрюшка Поќляк, мазило этот, говорил о нечистой силе, о стыде и вере. Это обо мне. Я по их с Корнем и есть нечистая сила, без стыда и совести. И что во мне нет веры ни во что. И Саша выговорил вслух, чтобы лучќше слышать самому себя: "Н, погоди же ты, Корень. Узнаешь и испытаќешь власть этой моей темной силы и веры. Сам станешь темным. И Поќляка на крючок подцеплю".

Нет, он, Саша-Прокурор, Жох никуда не исчез. И исчезнуть не мог. Не дано ему воли освободиться от сатанинского демиургызма. Он пороќжден той силой, что века копи-лась на Татаровом бугре… Подошло то время и пахарь праведным своим действом очи-стил клятве место от скќверны. Но скверна не ушла далеко, она осталась в заневоленных челоќвеках. И как вот бесы изгнанные Христом из одержимого не захотели уходить далеко и вселились в синей, так и скверна осталась клятьем в демиургынах. И в нем вот, Саше Жохе. И долго еще будет донимать олукавленный люд, пока молитвой мирской право-славного люда не изойдет она в преисподнюю.

Отравленный вселившейся в него сатанинской ненавистью, Саша взял обрезок трубы, забытый Дмитрием Даниловичем, и пошел, крадучись к дому Корниных. Остановился у калитки и метнул, как разящее копье, через изгородь во дворик к березам. Словно бомбу подбросил, коя долќжна взорваться и порушить мир коринского дома… Но может порушить и не Корня, а самого Сашу. Но из омраченного ума и окаянного сердца этой опасности самим Сашей не осознавалось.