"Там, за рекою, — Аргентина" - читать интересную книгу автора (Ганзелка Иржи, Зикмунд Мирослав)

ЗА ВЫСОКОЙ ТРАВОЙ

Гуарани, исконные жители Парагвая, были одним из самых многочисленных индейских племен в Южной Америке. Кроме севера и центра нынешнего Парагвая, они населяли весь юг и центр Мату-Гросу, часть течения Амазонки и побережье Атлантики. Их жизненное пространство начиналось в устье Ла-Платы и кончалось на севере у Амазонки; с востока его омывали волны Атлантического океана, с запада окутывали туманы поднявшихся до неба Кордильер.

По преданию, гуарани происходили от двух братьев — Тупи и Гуарани. Первый остался в Бразилии, второй со своими людьми дошел до самой Ла-Платы. Племени, в то время бесчисленному, угрожала гибель от потопа, но пророк Тамандаре, который знал о грозившей опасности, привел народ в пальмовую рощу и кормил его там орехами, пока вода не пошла на убыль.

Гуарани признавали единственного бога Тупи, «отца всех», но тем не менее ни храмов для него не строили, ни жертв ему не приносили, потому что понятия не имели о его внешности. Они были великими знатоками природы и особенно хорошо разбирались в лекарственных растениях. Жили гуарани селениями от пятидесяти до ста семей, под управлением вождей — каеиков. Они мастерски владели луком и стреляли так, что от них «не могла уйти даже летящая муха».

Сейчас статистика предполагает, что в день, когда прославленные каравеллы Колумба причалили к островку Гуанахани в Карибском море, на всем вновь открытом континенте проживало 13 миллионов жителей. Этот континент еще не назывался Америкой, жители его тогда и понятия не имели, что их будут называть индейцами только потому, что Колумб ошибся, отыскивая путь к настоящей Индии. У них была зрелая культура, они знали целый ряд культурных растений, и было у них только одно желание: чтобы белые оставили их в покое. Но история в Новом Свете шла в совершенно ином направлении. Она была залита потоками крови, которая текла повсюду, куда вступали белые захватчики, жаждущие богатства. На острове Эспаньола проживало более 100 тысяч индейцев, когда в памятную ночь с 11 на 12 октября 1492 года к его берегам пристали корабли Колумба. В 1515 году, то есть двадцать три года спустя, на острове едва насчитывалось 30 тысяч исконных жителей. А еще через несколько недолгих лет они исчезли совсем.

Перелистав воспоминания величайшего нашего знатока Южной Америки А. В. Фрича, приходишь к грустному выводу. Некоторые индейские племена, чьи обычаи Фрич изучал всего сорок лет назад, вымерли полностью, до последнего человека. Это в значительной мере касается Парагвая. В нескольких километрах на север от Асунсьона живет еще несколько десятков индейцев, на которых туристы ходят смотреть как на музейную редкость.

— Вам повезло, — сказали нам друзья в Асунсьоне. — Вы приехали как раз в канун самого большого парагвайского праздника. Если в среду вы выедете в Каакупе, то увидите там весь Парагвай в сборе.

Больше, мол, мы вам ничего не скажем. Это нужно видеть собственными глазами.

И все же до утра среды нам удалось выяснить некоторые подробности. Говорят, что первоначально Каакупе означало «За высокой травой». «Каа» на языке гуарани означает «высокая трава», «купе» — предлог «за». Говорят еще, что хотя иезуиты были изгнаны из страны в 1767 году, до сих пор их влияние в Парагвае все же очень сильно. Каакупе — местопребывание Голубой Девы Марии — разумеется каакупской, — которая способна творить чудеса. И еще говорят, что до Каакупе не так уж далеко — ровно 60 километров по безукоризненному асфальту; час езды — и вы там. До сорокового года паломникам было куда хуже: по старой извилистой дороге путь длился иногда и двадцать часов.

И вот мы поехали. Дорога действительно такова, что в любом месте Европы за нее не пришлось бы стыдиться. И о дисциплине движения здесь позаботились: через каждые двести метров стоит полисмен, так как из опыта прошлых лет известно, что паломничество к чудотворной деве всегда обходится в некоторое количество человеческих жизней. Машины пока что можно пересчитать по пальцам. Зато обочины дороги буквально кишат людьми, и чем дальше, тем их больше. Почти весь Асунсьон отправился пешком в Каакупе. Большая часть паломников находится в пути уже второй и третий день — целыми семьями, с запасами еды и питья. Они едят у дороги, спят у дороги, облегчаются у дороги. Многие из них тащат на голове большие тяжести. Два кирпича, огромный камень, бревно, кусок железа, корзину глины. Шестьдесят километров тащат они свою ношу, чтобы перед началом религиозного обряда сбросить ее к ногам всемилостивой Virgen Azul и избавиться таким образом от накопившихся за год грехов.

— Раньше, как нечто обычное, воспринимались случаи, — комментирует наше сосредоточенное наблюдение бывший парагвайский консул в Праге, — когда паломники все шестьдесят километров ползли на коленях или даже на животе…

В 40 километрах за Асунсьоном шоссе начинает подниматься понемногу, затем с левой стороны появляется озеро Ипакарай, и вскоре мы проезжаем через городок того же названия.

«Pare, mire, escuche!» — приказывает по-испански надпись на железнодорожном переезде. — «Остановись, осмотрись, прислушайся!» То же самое напоминали и английские предупреждения в английских колониях в Африке. Видно, владельцам парагвайских железных дорог — английским компаниям — не пришлось далеко отходить от своего проверенного «Stop, look, listen!».

Мы проезжаем по густо поросшему лесом краю, по гористой пампе. Хребты Кордильера-де-лос-Альтос уходят куда-то вправо и теряются в голубоватой мгле. Толпа людей на шоссе все увеличивается, утомленные паломники пользуются каждым гудком автомобиля, чтобы остановиться и передохнуть. Они присаживаются в кюветах, опираются о палку, однако ношу, которая должна избавить их от грехов, все время держат на голове. Через густеющие толпы пробираются грузовые машины и кары на высоких колесах, которые тянет пара осликов или мулов,

Теперь мы уже движемся только шагом; и думать нечего, чтобы через час добраться до Каакупе!

— Muy buenos días, — раболепно произносит, высовываясь из окошка, наш проводник. И, значительно подняв указательный палец, оборачивается к нам: — Это был сеньор Мориниго, брат бывшего президента республики. Он идет в Каакупе пешком, как и все остальные!

Восьмого декабря в заброшенный Каакупе отправляются не только паломники, но и процессии торговцев. Машины, нагруженные пивом, льдом, лимонадом, сластями, лентами, мишурой. Накануне здесь уже разбили свои переносные «фабрики» — trapiche — лавочники, возложившие на себя обязанность утолять жажду паломников. Они соорудили примитивные прессы, этакие массивные зубчатки с конным приводом, привезли кучи сахарного тростника и впрягли в это свое «предприятие» пару волов, завязав им глаза. Время от времени владельцы колют их длинной пиканой, суют между валиками охапку нарубленного тростника и тут же отскакивают, давая дорогу живым автоматам, которые останавливаются лишь для того, чтобы получить клок сена и ведро воды. Парень со сверкающими глазами проворно убирает сосуд с пенистым соком, а под желоб подсовывает следующий.

— Veinte centavos, veinte centavos! — выкрикивает он в изнывающую от жажды толпу и переливает желто-зеленую жидкость с кусками тростникового волокна в стаканы, к которым тянутся десятки рук.

Рядом с trapiche взвизгивают карусели. Перед рядами двуколок пылают костры с асадо на жаровнях, выдолбленные тыквы с матэ ходят по кругу от лавочника к лавочнику. Продавщицы чипайи — круглых кукурузных лепешек — зазывают покупателей. На земле расставлены пирамиды великолепных обожженных сосудов, жбанов, подсвечников, ваз, лампадок, блюд с орнаментами модернизированных инкских рисунков. Расписные веера из соломы, яркие сомбреро, груды бананов, ананасов, дынь, плодов манго.

Перед лавчонкой с фруктами смуглый паренек заманивает покупателей, напевая парагвайскую милоягу и сам себе аккомпанируя на гитаре. Среди собравшихся слушателей стоит пожилая женщина, держа у сморщенной груди спящего карапуза. Старушка пожевывает беззубыми деснами мундштук и удовлетворенно попыхивает им.

В центре просторной площади стоит возвышение с чудотворной статуэткой Голубой Девы. Тут же рядом — астматическая фисгармония. Всюду куда ни глянь — красно-сине-белые национальные флаги Парагвая. Площадь забита людьми так, что яблоку негде упасть. Колокольный звон плывет над этим многоцветным ковром, который колышется и плещется, словно морской прибой.

Потом все это многолюдное сборище одновременно опускается на колени. Полуденное солнце немилосердно палит обнаженные головы людей, пришедших сюда из лесной глуши. Пеоны, моряки, санитарки в белых халатах, высокие государственные чиновники, женщины в дешевых ситцевых блузках, полицейские в мундирах, сморщенные старухи с черными зонтами от солнца, лесорубы в майках, прилипших к их бронзовым лоснящимся спинам. Все сейчас стоят на коленях друг возле друга, покорные, вперив взгляд в крупный песок площади. Здесь можно увидеть тонкие, как паутина, косынки— ньяндути на головах очаровательных девушек и тут же, рядом, — грубое пончо из пестро окрашенной шерсти. Нейлоновые чулочки и босые, растрескавшиеся ступни. Легкие шляпки от самых шикарных модисток Буэнос-Айреса и широкополые соломенные сомбреро, разрисованные орнаментами. Сложенные руки с покрытыми карминовым лаком ногтями, и рядом руки, иссеченные шрамами, отвердевшие от мозолей.

Только один раз в год, в день зачатия девы Марии, все парагвайцы равны перед каакупской Milagrosa Virgen Azul — Чудотворной Голубой Девой.

У входа в храм вокруг кургана, на котором пылают сотни свечек, теснятся толпы. Люди проталкиваются вперед, чтобы, наконец, и для них наступил момент очищения. С голов их, с ободранных плеч падают к ногам одетой в голубой шелк статуэтки кирпичи, камни, груды глины, бревна — воплощение грехов. А рядом с курганом — перед входом в храм — демонстрация человеческой нищеты: руки, протянутые за милостыней. Бескровная рука рахитичного ребенка; скрюченная, разлагающаяся рука прокаженного; судорожно сведенная рука паралитика; прозрачная от истощения ручонка девочки; руки, облепленные нарывами и струпьями, — руки, руки, руки… А над ними лица, просящие и безучастные, жаждущие жизни и угасающие, «львиные лица» и отвислые подбородки прокаженных, высохшие лица мумий, чудовищно вздутые лица, у которых недостает носа, губ, части щеки.

Лица, которые сливаются в единый кошмарный вопль человеческого горя, в страстное обвинение жестокого, хищного строя, который бросает умирающих людей на произвол судьбы, на откуп слепой вере, фанатизму.

А мимо проходят торжественные процессии, равнодушные к человеческим мукам.

Дароносицы, церковные служки, колокольный звон.

С приближением вечера караван отправляется в обратный путь.

Через полтора часа в Асунсьон вернутся сверкающие лаком «паккарды» министров, через два с половиной — дребезжащие грузовики лавочников, которые высыплют на стол приличный барыш за святые иконки и витые свечки. Поздно ночью загремят по утихшим асунсьонским улицам двуколки, нагруженные спящими детьми и обвешанные освященными платками. А завтра и послезавтра до города доплетутся верующие, у которых нет даже гуарани на автобус.

По асунсьонским улицам скрипят старые, разболтанные трамваи. Возле затихшего порта стоит охрана. Шестидесятикилометровая асфальтовая змея устало ползет из Каакупе в Асунсьон, неся на чешуйках кожи тысячи муравьев, которые «За высокой травой» увидели кусок голубого шелка.

Чудесны порты мира. В них намного больше романтики, чем в самой сложной паутине вокзальных рельсов, между мрачными городскими стенами. Порты не скованы ни стрелками, ни блокпостами, ни семафорами. В них отражается гордость непокоренных морей, в них звучит величественный байроновский апофеоз океана: «И бороздят тебя сто тысяч кораблей, следа не оставляя…»

Ничего, по существу, не меняет и тот факт, что иногда они бывают удалены от бескрайных водных просторов на сотни километров. Когда видишь морского великана с надписью «Панама» на корме и при этом знаешь, что он добрался сюда через полторы тысячи километров суши, то невольно тебя охватывает безграничное восхищение и уважение к его экипажу и лоцману. Ибо — да будет тебе известно! — пробираться болотистым руслом реки, даже если это Парана и Парагвай, несравненно хуже, чем плыть по звездам и компасу.

Таков и порт Асунсьон.

У высоких каменных молов с боку на бок покачиваются узкие лодки, морские суда, привязанные к объемистым стальным грушам, задумчиво стоят у причалов, словно лошади в конюшне. Солдаты, небрежно уперев ружья прикладами в сапог, караулят вход здания, задняя часть которого смотрится в мутное зеркало Парагвая, обрамленное мачтами, реями и стрелами кранов. Рабочие в полотняных штанах обматывают тросами мешки с табаком, кебрачозым экстрактом и шерстью, тюки хлопка и свертки кожи и время от времени прикрывают ладонью глаза, провожая взглядом груз до самой палубы. Пирамиды ящиков и бочек, сложенные здесь, ждут, когда за них будет уплачена пошлина.

Где-то в излучине реки, прямо из пампы, вырастает черный столб дыма и растекается грибовидными облачками, которые затем исчезают в синеве неба. Это еще один капитан привез приветы из дальних стран.

— Было бы куда лучше, если бы в некоторых из этих ящиков были новые партии автомашин «шкода-1101», — говорит представитель фирмы «Ково»[38] в Парагвае, оглядываясь на гору ящиков с надписью «Детройт».[39] — Знаете, что произошло в прошлом году, когда мы выгружали первые четыре «шкоды»? Одна из машин, уже распакованная, висела метрах в четырех над причалом, как вдруг оборвался трос. На мостовую она грохнулась колесами, подпрыгнула, перевернулась в воздухе и упала на крышу. Разбилось только переднее стекло, а крыша и боковые стекла остались целы. Я оставил ее лежать в таком состоянии и приводил сюда к ней покупателей, чтобы они посмотрели, каковы рессоры у чехословацких автомобилей. В то время я бы продал не четыре, а сто…

— А что стало с прыгуньей?

— Да ведь вы вчера на ней ехали. Я оставил ее себе; покрасить здесь ее как следует никто не сможет, а покупателям такая облупившаяся машина большой рекламы не сделала бы.

Вереница носильщиков с тюками хлопка на головах выбежала из склада и исчезла за углом.

— Желающих приобрести машины здесь хватает, что и говорить! В сорок пятом году во всем Парагвае было всего тысяча восемьсот автомобилей. Однако здесь есть одно «но». Ширина колеи у американских машин сто сорок сантиметров, а у наших всего сто двадцать пять.

Читатель может спросить: а какое это имеет отношение к экспорту?

Мы точно так же спрашивали, когда стали выяснять в Парагвае возможности сбыта и изучать тамошний рынок. Но вскоре мы сами выехали на улицу города, в котором, собственно, и сосредоточен весь автомобильный транспорт страны. Если верить статистике, в 1939 году во всем Парагвае было 5 488 километров дорог, из них с твердым покрытием 48 километров. Во время войны в восточном направлении было построено новое шоссе. Но, пройдя 212 километров, оно кончается в девственном лесу. Во втором по величине городе Парагвая, Энкарнасьоне, всего-навсего шесть автомобилей. На других дорогах, в глубине страны, автомобиль появляется редко. Они полностью принадлежат карретам — телегам для вывозки леса, диаметр колеса у которых колеблется от 2 до 3 метров.

Таким образом, весь механический транспорт страны движется по улицам Асунсьона.

При всем желании нельзя сказать, что город застроен красивыми домами. Считать его современным тоже нельзя ни в коем случае. Но нет в нем и того древнеиспанского характера времен колонизации, который наложили на некоторые города Боливии минувшие века. Одноэтажные, самое большее двухэтажные дома, простые, без украшений. Затем — заслуживший печальную славу Пантеон героев на площади Индепенденсиа, новое здание Национального банка на юго-западной стороне этой площади, несколько роскошных вилл в предместье. Они принадлежат не верхним «десяти тысячам», а верхним «десяти». Там есть не только выложенные кафелем бассейны для купания, но и совершенные air condition — установки для кондиционирования воздуха, автоматически охлаждающие помещения в жаркие летние месяцы и регулирующие отопление зимой.

Лишь несколько главных улиц заасфальтировано. В остальном же — это ужасные мостовые из неровных камней, и, хотя они избавляют от опасности утонуть в бездонной грязи, ездить по ним — сплошное мучение. Поэтому автомобильное движение сосредоточивается на улицах, по которым ходит трамвай. В любом другом городе шоферы стараются этих улиц избегать. Но только не в Асунсьоне.

Однажды мы ехали по такой улице, объезжая глубокие выбоины и вывороченные из мостовой камни, петляя между рельсов городской железной дороги, и молчали, боясь прикусить язык. Вдруг видим: прямо на нас движется легковой автомобиль, хотя на другой стороне места хватило бы еще для двух таких же машин. Расстояние между нами сокращалось. 50, 40, 30 метров, а шофер продолжал героически держаться трамвайной колеи. В 10 метрах от нас, когда мы уже остановились, он круто вывернул руль, молниеносно съехал с рельсов, и не успели мы оглянуться, как он уже снова «оседлал» их.

За такие акробатические способности асунсьонские шоферы должны сказать спасибо, с одной стороны, «благоустройству» улиц, а с другой — чистой случайности, благодаря которой конструкторы здешних трамваев определили такую же ширину колеи для своих колымаг, как когда-то и Генри Форд для своих «самоходов». Резина со временем обкатывается так, что профиль ее почти соответствует трамвайным колесам.

Возможно, узнав об этом, вы станете меньше восхищаться цирковыми наклонностями здешних шоферов. Но это ничуть не изменит того факта, что конкурировать с иностранными машинами Чехословакии иногда становится трудно.

Иные страны, иные нравы…

Это относится и к регулировщикам на перекрестках.

В Каире вместо шлемов они носят на головах красные фески; стоя на своем посту, они поворачивают регулировочное колесо с четырьмя плечами, причем два зеленых плеча означают «поезжай», остальные два — «стой». В Найроби перекрестками управляют регулировщики с лицами, словно из черного дерева, в коротеньких штанах и тропических шлемах; их жестикуляция — скорее дружеский разговор, нежели приказ: они улыбнутся, покажут подкову белых зубов и поманят вас одним пальцем, словно говоря: «Ну, иди же!» Зато в ногах и мозгу блюстителей уличного порядка в бывших итальянских колониях осталось знаменитое passo romano: они замирают в каменной стойке, затем с воинской четкостью поворачиваются на четверть круга, при этом нога звякает кованым каблуком о мостовую, едва не высекая искр. Менее романтично живется шоферам в Иоганнесбурге: зеленый, желтый, красный, зеленый, желтый, красный — от полуночи до полуночи. А в Буэнос-Айресе для регулировщиков воздвигли кафедры.

Ничего подобного вы не найдете в Асунсьоне.

Пока вы не увидите, что регулировщик на перекрестке весело покуривает, кажется, что он совершенно напрасно берет с собою на дежурство руки. Посигналишь перед перекрестком, но регулировщик даже не шевельнется. Нажимаешь на сигнал второй, третий раз, останавливаешься. В двух шагах от него — регулировщик смотрит на тебя без всякого интереса и спокойно продолжает курить. Нигде вокруг даже и намека нет на какой-либо другой транспорт.

— Что случилось? — раздается ваш нетерпеливый возглас.

— Pase, senor, tranquilito, — мило произнесет человек в мундире и выпустит облако дыма. — Поезжайте себе, пожалуйста, спокойненько…

Пусть бы хоть зашумел, стал ругаться или по крайней мере вытащил служебную книжку! Но так?

Разумеется, о столь милом обхождении не станешь умалчивать, как только представится возможность поделиться первыми впечатлениями со своими друзьями.

Они засмеялись и сказали:

— Вы остановились перед регулировщиком и ждали, когда он вас пропустит, не так ли? Придется вам привыкать! Если он стоит к вам спиной или лицом, это значит «стой», А если станет боком, можете ехать. Зачем же еще какие-то упражнения руками?..

Часто, особенно в предместьях, вы можете обнаружить, что регулировщики стоят босиком. Это вовсе не единичные персоны в мундирах, которым не хватило обуви. Можно встретить воинскую часть, добрая половина которой босиком.

— Почему не у всех есть ботинки? — осторожно спросили мы в кружке друзей, чтобы вопрос не прозвучал нетактично.

— Это новички, — сказали они.

Завязалась дискуссия, в ходе которой мы должны были признать, что это совершенно разумное, собственно, единственно правильное решение.

Наденьте кошке на лапы ореховые скорлупки. Или поставьте гребца-гонщика на лыжи. Парагвайцы в деревне всю жизнь ходят босиком. После этого потребуйте от них, чтобы их огрубевшие ноги за неделю привыкли к жестким кованым солдатским сапогам.

Однажды в Энкарнасьоне из тюрьмы бежал военный преступник. За ним выслали несколько солдат. Бедняги ковыляли в сапогах, а босой узник тем временем легко увеличивал разрыв между ними и собой. Потом один из преследователей сел на край канавы, сбросил сапоги и через десять минут привел беглеца за шиворот.

Гораздо больше, чем неудобные сайоги, пришлось парагвайцам по вкусу оружие. Они умеют его ценить, а также умеют с ним обращаться. Мы едва не убедились в этом на собственной шкуре.

Было, вероятно, около девяти часов, когда мы ехали по полупустынным улицам к зданию радио. Нас опять сопровождал бывший парагвайский консул. Вдруг раздался винтовочный выстрел.

— О… остановитесь! Погасите свет! За… заглушите! Heт необходимости рассказывать, с какой быстротой мы послушались.

Во всю ширину улицы бежало отделение солдат с винтовками, направленными на машину. И вот уже возле нашего окошка стоит офицер, держа в руке пистолет. Он разразился потоком слов, из которых мы поняли только одно: гуарани. Однако наш проводник уже лез в бумажник. Прошло довольно много времени, прежде чем он сумел дрожащей рукой вытащить удостоверение личности и служебный документ.

— Мы журналисты, едем на радио, — говорим мы по-испански, показывая корреспондентские билеты.

Офицер сунул пистолет за пояс и отдал честь.

— В другой раз здесь не ездите, — сказал он уже вслед отъехавшей машине, — здесь тюрьма!

— Не сердитесь, пожалуйста, я забыл вам сказать, — растерянно извинялся наш проводник, — что там, за решетками, — политические заключенные. Охране приказано стрелять. Вы же знаете, три недели назад закончилась революция, а здесь никому не известно, когда и как начнется новая…

Несмотря на то, что Парагвай принадлежит к трем самым маленьким южноамериканским республикам, он втрое больше Чехословакии, в тринадцать раз больше Бельгии., При этом плотность населения в Парагвае наименьшая из Всех южноамериканских республик. Здесь всего лишь три человека проживают на одном квадратном километре. Земля буквально пустует. Это еще отчетливее видно из того факта, что в западной части Парагвая, Чако бореал, живет что-то около 50 тысяч жителей. А площадь парагвайского Чако — 299 тысяч квадратных километров. В сравнении с нашими условиями это означало бы, что население Пардубиц[40] было бы разбросано на территории большей, чем две Чехословакии.

По статистике жизненного уровня, в 1945 году в Парагвае было 17 кинотеатров, 3840 телефонных аппаратов и 1800 автомобилей. Картину можно дополнить, заметив, что три четверти покупательной способности Парагвая сосредоточено в Асунсьоне.

Страна имеет исключительно аграрный характер и нуждается в промышленности, выходящей за рамки мелкого производства. Во всей стране имеются три консервные фабрики, из них только одной владеют парагвайцы, затем несколько сахарных заводов, текстильных фабрик и фабрик для выщелачивания танина.

Куда более зловеще выглядят социальные отношения в стране. Здесь довольно много эстансьеро, каждый из которых имеет по 10 тысяч голов скота. Есть даже такие, которые владеют 40 тысячами голов. Никто из них как следует не знает, что, собственно, ему принадлежит. Во время переворота 1947 года повстанцы увели у одного из крупных помещиков более 5 тысяч голов скота, переклеймили и продали в Бразилию. Владелец узнал об этом спустя много времени, после того как в стране снова был восстановлен порядок.

О людях, находящихся на противоположном социальном полюсе, вы можете получить представление на каждом шагу.

Из Энкарнасьона мы посылали в Чехословакию три заказных письма. Почтовая служащая, девочка лет четырнадцати, взвесила их, с трудом отыскала в тарифах стоимость и начала выписывать нам квитанции.

— Не сможете ли вы наклеить нам марки разного достоинства? — спросили мы уже по привычке, памятуя о филателистических интересах получателей.

— К сожалению, нет, — ответила девочка и вынула из ящика одну марку стоимостью в гуарани и четверть листа марок по пятнадцать сентаво. — У меня больше нет. Но вы получите квитанцию, марки наклеют завтра. Все равно самолет прилетит только через три дня.

Мы на это не согласились. Не ради филателистов, а на основании опыта, приобретенного кое-где в Африке. Самая лучшая гарантия того, что письмо дойдет или по крайней мере будет отослано, это если почтовый служащий прямо при вас его проштемпелюет.

— Как же так у вас нет марок?

— Вечером мы пойдем их покупать…

Мы не знали, что и подумать.

— Почему вы не пришли прямо ко мне? — спросил нас сеньор Гонсалес, с которым мы сидели за ужином. — Марки в нашем учреждении всегда имеются в запасе, но на почте вы их можете получить от случая к случаю.

— Почему?

— Неужели вы думаете, что дирекция почты доверит почтовому служащему на несколько тысяч гуарани марок? Она выдает их фирме, у которой банковская гарантия посолиднее, и уж потом туда обычно ходят с почты покупать марки на день, на два, чтобы было что наклеивать на письма.

К выводам можно прийти, изучив расчетный листок служащего и табличку цен.

— Девочка, которая взвешивала ваши письма, получает пятнадцать гуарани в месяц, почтмейстер — тридцать, возможно сорок…

При этом в Асунсьоне за средний обед вы заплатите шесть гуарани; стоимость одного дня пребывания в обычной гостинице — шестнадцать гуарани с человека.

— Вот видите, — сказал сеньор Гонсалес, — можно ли после этого полагаться на почтового служащего? Ведь на пять писем, отсылаемых авиапочтой, он наклеивает марки, стоимость которых равна его месячной зарплате!