"Там, за рекою, — Аргентина" - читать интересную книгу автора (Ганзелка Иржи, Зикмунд Мирослав)

СРЕДИ ПРОКАЖЕННЫХ

— В Сапукае на вокзале нас будут ждать с тремя лошадьми, — заметил Фредерико Риос и взглянул на ручные часы. — Через час будем на месте.

Телеграфные столбы уносились назад, и солнце, проникавшее сквозь наполовину опущенные жалюзи, начертило на лице врача движущуюся лесенку из светлых поперечин. Он был еще молод — не старше тридцати пяти лет.

— А как, собственно, вам пришла в голову мысль посетить именно лагерь прокаженных? Ведь журналисты с большим удовольствием пишут о визитах крупных государственных деятелей или по крайней мере о боях быков, чем о таких малоинтересных вещах, как человеческие страдания.

— Мы не ищем сенсации, доктор. Вы хорошо знаете, что мы везем с собой кинокамеру. А ее объектив видит больше, чем две пары глаз. И, наконец, вы сами сказали, что этот визит небезопасен…

— Ладно, ладно, согласен, хоть и с оговоркой. Меня только удивило, что в управлении Servicio Interamericano вам разрешили осмотр. Вы, очевидно, не знаете, что, кроме двух американцев из США, вы первые журналисты, которые со дня основания лагеря посетят его.

— А парагвайские журналисты?

Доктор Риос немного помолчал. Было видно, что он колеблется с ответом.

— Мы создавали лагерь на голом месте. Вы сами увидите, что даже сегодня, когда положение значительно улучшилось, в лепрозории еще далеко не все так, как это нужно для пациентов. Поэтому администрация принципиально не допускала в лагерь наших журналистов, чтобы они не смогли использовать эти посещения в интересах политики.

Лесенка из световых поперечин на лице врача пришла в движение и минуту спустя снова успокоилась.

— А теперь, доктор, разрешите задать вам вопрос, очень похожий на тот, что недавно задали нам вы. Почему вы избрали для себя столь необычную специализацию? Ведь вы могли бы стать, ну, хотя бы врачом-практиком в какой-нибудь деревне или в Асунсьоне и жить, скажем, в большей безопасности.

Мы в упор смотрели в лицо Риосу. В эту минуту оно было неподвижно, словно высечено из камня. Казалось, что в свои тридцать пять лет Риос уже не способен смеяться.

— Вы знаете, что такое лепра? Предполагают, что в Парагвае около ста двадцати тысяч прокаженных. В соседней Бразилии их свыше полумиллиона. Человечество топчется вокруг лепры более трех тысячелетий, но и по сей день не знает, как решить многие связанные с нею проблемы. Лепра — это второй рак. Дремлет, подстерегает, а затем вспыхивает ни с того ни с сего. Иногда через три месяца, иногда через двадцать лет. Единственное средство против такого коварства — систематическое, многолетнее изучение. Должен же когда-нибудь прийти новый Пастер или Кох, который разрубит гордиев узел проказы…

Риос, вдруг охваченный волнением и заговоривший быстро, встал и резким движением поднял жалюзи, словно жаждал увидеть солнце.

— Все это тысячу раз мелькало в моей голове, когда я изучал медицину сначала в Асунсьоне, а затем в Монтевидео и Рио. Поэтому-то я и выбрал себе специальностью тропическую дерматологию. Семь лет уже я посвятил исключительно изучению лепры и до сих пор не удовлетворен результатами. Знаете, с чем сравнил проказу один из крупнейших ее знатоков? С автомобилем, который съезжает по крутому склону над пропастью. Он непременно кончит плохо, если у него нет тормозов. Но если тормоза хорошие, то он сумеет уменьшить скорость и даже остановиться. А задним ходом можно отъехать от опасной черты, за которой, если хотите, находится тот свет. Для лечения проказы недостаточно изобрести тормоза. Нужна та задняя передача, которая означает возвращение к здоровью, к жизни.

Состав поезда исчез за высокими эвкалиптами, и на маленькой станции снова воцарилась тишина. Педро, босой молодой парагваец, взял из рук доктора Риоса чемоданчик и показал в сторону недалекого забора, к которому были привязаны три лошади.

Сапукай.

На этой станции выходили те, кто затем отправлялся в двенадцатикилометровый путь по ароматным лугам, по шумящему лесу цветущих деревьев. Они скрывались где-то далеко за горами в лагере, откуда так редко возвращаются. Одни приходили сюда добровольно, с верой, что им удастся остановить набирающий скорость автомобиль, других приводили насильно, как существа, которые отчаянно сопротивляются, чувствуя приближение конца и желая еще вкусить последних радостей жизни.

Сапукай. Несколько красивых небольших вилл по правой стороне полотна, кучи железнодорожных шпал, маленький перрон, точно такой же, как сотни других, и стальные рельсы. Кто из пассажиров международного экспресса на линии Асунсьон — Буэнос-Айрес при виде сложенного из камней перрона задумывается над тем, какие люди ходили по нему?..

— Вот почта, доктор, — сказал наш новый проводник Педро, прибежав от двуколки, в которую были сгружены несколько пакетов.

Риос взял связку писем и газет и сунул ее в кожаную сумку за седлом.

— Это почта для пациентов. Увидите, с каким нетерпением они будут брать ее в руки. Пожалуй, мало людей на свете радуются этой исписанной и покрытой типографским шрифтом бумаге больше, чем люди в лагере Санта-Исабель. Это единственная нить, связывающая их с внешним миром, с жизнью.

Деревянный мост загремел под конскими копытами, и деревья стали отступать. Горный хребет, от Ипакарая неотступно тянувшийся за железной дорогой, понемногу опускался к зеленым пастбищам, уходящим к самому горизонту. Одинокое строение вынырнуло из тени деревьев, стайка детей бросила игру, чтобы посмотреть на трех всадников и одного пешего, которому не Хватило коня. Животные, привыкшие к этой дороге, шли сами, обходя большие камни.

— В Северной Африке вам нигде не пришлось встретить лагерь прокаженных? — ни с того ни с сего спросил, обернувшись к нам, ехавший впереди доктор Риос.

Мы догнали его и поехали рядом. Даже живописная рощица, в которую мы в этот момент въезжали, не могла избавить доктора от мыслей о его призвании.

— Нет. Лишь в Египте нам рассказывали о лепрозории где-то в пустыне, но тогда у нас не было времени…

— Вот видите, Египет! — прервал нас Риос. — Именно Ближний Восток был тем трамплином, с которого проказа перепрыгнула в Европу, в Италию, в Испанию, в Португалию. Но главным очагом был и остается по сей день Дальний Восток, Индия, Малайя, Филиппины, Япония, Китай. На нашем континенте серьезно заражены ею Мексика, Центральная Америка и северные районы Южной Америки. Через Бразилию проказа проникла до самого Парагвая, а отчасти и в Аргентину.

— Доктор, не можете ли вы нам рассказать что-нибудь о явлениях, сопровождающих проказу, и о ее происхождении? В лагере вряд ли для этого будет время…

— Разумеется. Только о происхождении болезни пока еще известно очень мало. Большинство врачебных наблюдений и предположений сходятся на том, что в людской организм инфекция попадает через рот и дыхательный аппарат. Бактерии, открытые в 1873 году Гансеном, обнаруживаются на слизистой оболочке носа. Поэтому при установлении диагноза по большей части исследуется слизь со слизистой оболочки носа. На основе собственной долголетней практики я могу утверждать, что болезнь переносится при регулярном и длительном общении. Но…

Вот тут-то и появляется это злополучное «но». Тупик, девяносто девятое неизвестное из сложного уравнения, петляющее в лабиринте бесконечных «почему».

Первоначально проказу приписывали употреблению порченой рыбы. Дальше выяснилось, что симптомы проказы можно наблюдать также в тропических и субтропических полосах и особенно там, где очень сыро. Лепролог Роджерс высказал предположение, что проникновение проказы в человеческий организм становится возможным благодаря бесчисленным мелким ранкам от укусов комаров. В 1862 году Королевское общество врачей в Лондоне официально приняло теорию о наследственности проказы, что повлекло за собой ликвидацию лепрозориев и вслед за тем серьезное распространение проказы в ряде районов. Лишь несколькими десятилетиями позже доктор Родригес опроверг эту гипотезу, когда в самом большом лепрозории мира — на Филиппинском острове Кулион[41] — он не встретил ни единого случая наследственной проказы у 871 ребенка, рожденного от прокаженных родителей. Что же дальше?

На том же острове Кулион доктор Динней обследовал тысяч прокаженных и пришел к следующему выводу: 35 процентов больных были единоутробными родственниками, 27 процентов двоюродными братьями и сестрами, 11 процентов детьми прокаженных. С одной стороны, эти данные подтверждали точку зрения врачей, что проказа передается при продолжительном и систематическом проживании с больным. Это подтверждал также необычно высокий процент единоутробных родственников, двоюродных братьев и сестер. Лепролог Роджерс привел три случая с мужчинами, которые в течение двух лет были заражены при сожительстве с одной и той же прокаженной женщиной. Но! Разве это предположение не опровергал в то же время аргумент в виде одного процента заболеваний при самой тесной супружеской жизни?

И тут появляется следующее «но»: тот же Роджерс обследовал женщину, которая жила со своим прокаженным мужем семнадцать лет и у которой не было ни единого признака болезни.

Это коварство и невозможность установить закономерность заболеваний привели к тому, что у целого ряда азиатских народов проказа оказалась опутанной сетью поверий. Одно из них — убеждение, что больной может избавиться от своей страшной болезни лишь тем, что «отдаст» ее при половом сношении.

— И еще последний вопрос, доктор. Как показали наблюдения в вашей практике, кто более предрасположен к проказе: мужчины или женщины?

— Почти две трети пациентов, которые прошли через мои руки, были мужчины. С моей точки зрения, это не имеет ничего общего с биологическими особенностями, а зависит от факта, что мужчины, по крайней мере в большинстве районов, подверженных проказе, чаще сталкиваются с посторонними людьми, чем женщины, которые в основном остаются дома. И не забудьте, что распространению болезни больше всего содействует плохая гигиена и грязь. В Южной Америке к этому же добавляется дурная привычка пить матэ. Йерба сама по себе не влияет на течение болезни, но то, как ее пьют, облегчает перенесение заразы. Вы ведь и сами знаете, через сколько рук и ртов пройдет этакая бомбижья, когда она ходит по кругу среди своих домочадцев и гостей…

Дорога снова сузилась и вскоре превратилась в тесную лесную тропинку. Лошади вытянулись цепочкой. Солнце, клонившееся к западу, разбросало по траве и стволам деревьев светлые пятна. В благоухающем лесу царила тишина.

Колибри висел в воздухе, как сверкающий бриллиант, и на лету пил ароматный нектар цветов.

Одноэтажный домик с белыми стенами и выложенной кафелем верандой на краю просеки, несколько хозяйственных построек. Ограда, за которой паслись кони. Навстречу нам выбежал работник, поздоровался и открыл деревянный засов.

— Ну вот мы и на месте, — коротко произнес доктор Риос.

Мы спрыгнули с лошадей и перенесли кинокамеру, штатив и остальные принадлежности в жилище доктора.

— Не хотите ли освежиться с дороги? — впервые улыбнулся Фредерико Риос. — Метрах в пятистах отсюда в лесу есть небольшой пруд, можете там выкупаться. Если хотите, я пошлю кого-нибудь с вами показать дорогу. Но вы и так не заблудитесь.

Просека дышала теплым ароматом, тропинка кружила в тоннеле густого девственного леса и беспомощно останавливалась перед поваленными стволами. Узенький ручеек терялся в зарослях, а там, где ложбина расширялась, он образовал маленький омут с хрустальной прохладной водой. Птицы готовились ко сну, и лишь кое-где в ветвях раздавался слабый писк, коротенькая трель.

Чудесный уголок свежей зелени, точная копия буколической природы Вергилия.

А чуть дальше — ограда из колючей проволоки, калитка с висячим замком и облупившаяся надпись: «Район инфекции. Вход строго воспрещен».

Колючая проволока — рубеж двух миров…

Ночные бабочки бились крыльями о густую проволочную сетку в дверях докторской комнатки, тщетно пытаясь проникнуть к большой керосиновой лампе, горевшей на столе. Доктор Риос заговорил снова:

— Вы, вероятно, знаете, что первое упоминание о проказе встречается уже в библии, когда Христос исцеляет больных. В истории можно проследить ряд массовых эпидемий, каждый раз уносивших множество жизней. Еще до недавнего времени лечение проказы считалось безнадежным, но за последние пять-десять лет в этом направлении сделан огромный шаг вперед, хотя сегодняшнее состояние далеко еще не означает, что достигнута последняя ступень познания.

Тут уж мы не смогли удержаться от вопроса:

— А чем же, собственно, можно укротить этого коварного хищника?

— Еще недавно единственным лекарством было чаулмугровое масло из семян индийского и малайского растения Hydrocarpus, а иногда и его производные. Оно, как правило, замедляло протекание болезни, но не могло привести к прекращению или значительному улучшению. Затем стали делать внутримышечные инъекции, предложенные доктором Гейссером. Сейчас употребляется главным образом промин, который вводится в вены, и затем диазон, впервые открытый во время войны в 1943 году в Соединенных Штатах. Его принимают в таблетках. Последняя новинка — препарат аргентинского лепролога Фернандеса, названный «ронгалита». Он очень эффективен, и Фернандесу удалось в течение шестинедельного курса лечения добиться отрицательного диагноза у ребенка с прогрессирующей проказой.

— Вы говорили, что проказа не передается по наследству, что детям прокаженных родителей не угрожает опасность.

— Да, но их нужно отнимать от родителей тотчас же после рождения. Именно молодой организм наиболее предрасположен к заражению. Около половины пациентов заболевает проказой в возрасте до двадцати лет. Впрочем, позавчера вы осматривали приют Санта-Тересита в Асунсьоне. Там у нас семьдесят два ребенка, все они без исключения родились от прокаженных родителей, но ни у одного из них нет ни малейшего признака болезни. Мы воспитываем их там до шестнадцати лет, а потом они становятся полноправными членами человеческого общества, не запятнанными даже и тенью каких-либо предрассудков.

— По дороге сюда вы упомянули, что в Бразилии более полумиллиона больных. Как там организована борьба с проказой?

— В Бразилии есть несколько больших лепрозориев. Я лично знаком с институтом Белу Оризонти в штате Минас-Жераис, где сосредоточено около трех тысяч пятисот больных. Это самостоятельный город, отделенный от внешнего мира, с асфальтированными улицами, магазинами, кинотеатром; у больных там свои транспортные средства; они могут свободно передвигаться и жить нормальной семейной жизнью. Конечно, и в Бразилии многого еще не хватает для оказания больным по-настоящему действенной помощи.

Риос умолк. В комнате воцарилась тягостная тишина, которую нарушало лишь отдаленное жужжание сотен комаров, нападающих на противомоскитную сетку в дверях.

— Завтра, после осмотра, у вас наверняка возникнет еще ряд вопросов, — неожиданно произнес доктор Риос. — Сегодня вы устали с дороги, к тому же сейчас уже довольно поздно. Хочу обратить ваше внимание еще на некоторые вещи. В районе инфекции нигде и ни к чему не прикасайтесь— ни к стенам зданий, ни к оборудованию, с больными разговаривайте на расстоянии по крайней мере трех шагов и никому не подавайте руки. Я обратил внимание, что у вас с собою штатив для киноаппарата. Поскольку вы будете с ним работать возле жилья больных, я распорядился, чтобы, по возвращении вам его хорошенько обмыли чистым спиртом. После этого оставьте его на несколько часов на солнце. Лучи солнца лучшие помощники и при лечении проказы, так как они убивают ее бактерии. Поэтому-то мы и выбрали для лагеря этот уголок, один из самых жарких во всем Парагвае.

Утро щедро разбросало жемчуг по лесу и пампе. Последние капли росы быстро высыхают под лучами солнца, которое минуту назад вынырнуло из свежей зелени. Его лучи так нужны за стеной леса, за колючей проволокой.

— Вы готовы?

Доктор Риос в белом халате, плотно застегнутом вокруг шеи и запястий, в резиновых перчатках и высоких резиновых сапогах сел за руль желтого «джипа».

— Почту взял, Педро?

— Si, seсor, — ответил юноша, который сегодня превратился в ассистента, и вскочил через низкий борт кузова в машину.

— Могут ли больные отсылать письма, доктор?

— Конечно. Вся корреспонденция собирается у них и раз в неделю дезинфицируется в автоклаве, прежде чем мы забираем ее на почту в Сапукай.

В нескольких сотнях метров за зданием управления лагеря Педро выпрыгнул из машины и отпер ворота. Мы въехали в густой лес, тянущийся поясом шириной в километр; это была зона, изолирующая один мир от другого. Дорога петляла из стороны в сторону, спускалась в мягкое русло ручейка, того самого ручейка, в котором мы купались накануне, и снова сворачивала в темную чащу.

— Почему Дорога не прямая? Она была бы значительно короче, — рассуждаем мы между собою вслух.

— Мы умышленно выбрали такую, — говорит доктор. — Мы используем щит леса для охраны от насекомых, которые могли бы переносить заразу в здоровую зону. Резкие повороты препятствуют прямому течению воздуха…

Мы молчали и беспокойно озирались вокруг. «Джип» пробирался по извилистому тоннелю из деревьев; за последним поворотом неожиданно открылось широкое пространство, на котором слева стояло несколько новых домов. Рядом с ними группа недостроенных зданий; возле их фундаментов были сложены груды строительного камня и кирпича. Педро снова выскочил из машины, которая тем временем подъезжала к следующим воротам, на другом конце зоны изоляции. Он вытащил из кармана блок больших листов бумаги, оторвал один и взялся им за бревно шлагбаума, чтобы пропустить машину внутрь. Затем шлагбаум снова опустился, и лист белой бумаги упал на землю. Кусок чистой бумаги, отделивший руку здорового человека от куска дерева, которого, возможно, коснулся прокаженный, прислонившись к границе своего мира и с тоской глядя в лес, туда, где живут совсем другие люди.

Кукурузные поля здесь такие же богатые. Деревья здесь цветут теми же цветами, и над ними разносится то же радостное пение птиц. Только люди… Но где же они?

Перед «джипом» появился всадник на лошади. Рослый парень, который уже издалека приветливо махал нам рукой. Он подъехал к самой машине и остановился. «Львиное лицо». То самое «львиное лицо» — visaje de león, как обычно называют здесь явные признаки проказы. Глубокие морщины, распухшие брови и губы, вытянувшиеся ушные раковины, отвислые и беспомощно болтающиеся, как инородное тело.

— Buenos días, doctorcito, — весело произнес парень с «львиным лицом» и взял пачку писем, которую подал емуПедро. — Мы вас ждали еще вчера.

Несколько слов об урожае кукурузы, дружеский кивок, и всадник исчез. Мы подъезжали к новой группе зданий, когда вдали раздался ясный звон двух колоколов. Мы обернулись в сторону часовни, но Риос предварил наш вопрос:

— Это не погребальный зеон! Таким способом посыльный, с которым мы минуту назад говорили, оповещает, что приехал врач. Через час приемная будет полна.

Лепрозорий Санта-Исабель был основан в 1933 году в живописной долине на склоне гор Серрос-Бланкос, среди лесов и полей кукурузы, маниоки и овощей. Не так давно здесь закончили строительство двух одноэтажных современных павильонов с палатами, столовой, прачечной и инфекционным отделением для тяжелобольных, которые не в состоянии сами передвигаться. Недалеко от этих зданий находится скромная часовня, канцелярия и жилище медсестер, которые должны прибыть в лепрозорий. Камень, бетон, стекло, свежепахнущая краска. Вокруг кучки зданий — этого замкнутого мирка — высокая каменная стена с торчащими на ее гребне осколками битого стекла. Другой барьер из колючей проволоки находится в нескольких десятках метров.

Что поражает в лагере для прокаженных, так это полная свобода передвижений и простор. Напрасно искать здесь тесные больничные комнатки, узкие коридоры либо маленькие дворики для прогулок выздоравливающих. Лагерь раскинулся на площади в 25 квадратных километров, у прокаженных здесь есть свои небольшие хозяйства, свои лошади и коровы; они обрабатывают собственные поля, выращивают овощи, картофель, кукурузу, хлеб. Это не только стремление снизить расходы на содержание лагеря — это прежде всего вопрос психологии. Больной, который может свободно двигаться на большом пространстве, сосредоточиваться на работе, забывает, что он болен, и чувствует себя полезным членом человеческого общества.

Через полчаса после приезда доктора Риоса в лагерь перед главным павильоном было как в улье. На близком расстоянии мы видели мужчин, собиравшихся перед приемной, в большинстве своем в белых рубахах нараспашку и в белых полотняных брюках. Они оживленно беседовали, о чем-то взволнованно говорили. Лишь несколько человек пришло на костылях, явно с трудом. Они улыбнулись в ответ, когда доктор Риос попросил их минуту постоять перед киноаппаратом, и весьма охотно разрешили запечатлеть отдельные стадий болезни в различных ее формах. Старик с прогрессирующим заболеванием, все лицо которого было покрыто узловатыми наростами, пытается улыбнуться, когда мы снимаем его на расстоянии двух метров, и медленно поворачивает голову по нашему знаку. Мужчина в расцвете лет, с открытыми гноящимися ранами на ноге, сосредоточенно старается приподнять на несколько сантиметров отмирающую конечность, чтобы нам не нужно было наклоняться с аппаратом к самой земле. Повсюду вокруг нас типичные facies leontina — «львиные лица», бесчувственные ушные раковины, бесформенные культяпки вместо пальцев.

Неожиданное смущение охватывает тебя, хочется найти слова извинения перед этими несчастными за то, что ты здоров. Тебя жгут их приветливые взгляды, их улыбки. Ждешь вспышек зависти в их глазах, злобного желания перенести эту уродливую и безмерно коварную болезнь на все здоровое вокруг.

А на самом деле?

Приветливые, они стоят здесь перед тобою и невольно отступают на несколько шагов, когда приближаешься к ним с нацеленной камерой.

Это не страх перед тем, что их муки увидят тысячи других глаз. Это боязнь, как бы здоровый человек не заразился.

— Заглянем еще в другие части лагеря, — сказал доктор Риос, когда приемная опустела, и снова сел за руль.

Вдоль дороги, незаметно спускавшейся в уходящую вдаль долину, в беспорядке были разбросаны деревянные строения. Полосы полей поднимались от них вверх к холмам. Заслышав шум мотора, люди на несколько мгновений отрывались от работы, снимали шапки либо приветливо махали руками. На каждом шагу чувствовалось, что в докторе они видели подлинного своего защитника, который жертвует для них временем, а может быть, и здоровьем.

Группа плотников, работающая в тени деревьев на маленькой деревенской площади, обтесывает бревна для новой постройки. У одного из них на обеих руках всего три пальца, остальное — омертвевшие культяпки. Но он помогает другим хоть тем, что придерживает обтесываемые бревна ладонями и ногами. На лице его можно прочесть сознание того, что он здесь не лишний, что без него здесь не обойтись. Чуть дальше сидит человек, высохший до костей. Он, вероятно, весит не более сорока килограммов, а может, и того меньше. Вместо приветствия он хрипло издает несколько нечленораздельных звуков и безуспешно пытается встать, чтобы пойти нам навстречу.

— Доктор, — спрашиваем мы робко, пока машина стоит на покинутом всеми берегу маленького пруда, — какую боль, собственно, ощущают прокаженные?

— Пока болезнь в первой стадии — никакой. Проказа — милосердная болезнь, если можно ее так назвать. Лишь в прогрессирующей стадии, когда уже нарушены функции некоторых органов, наступают осложнения. Сильные боли появляются, если поражены глаза. Одним из главных признаков, однако, служит исчезновение голоса. Когда я впервые пришел в Санта-Исабель, меня окружила толпа изуродованных людей, которые не могли выдавить из себя ни единого вразумительного человеческого звука. Они только хрипели. Сейчас здесь положение совсем другое. Большинство из них сами могут рассказать вам, что такое промин и диазон.

Мы остановились возле другой группы больных. Они окапывали ряды низкой маниоки с широкими лапами листьев и приводили в порядок проходы между рядами. Старуха с сильно прогрессирующей стадией проказы противится тому, чтобы мы приблизились с киноаппаратом. Наконец она послушалась врача и, разговорившись с нами, чуть не забыла, что у нее под носом жужжит кинокамера. Затем она пытается сделать несколько быстрых шагов вслед за нами и нерешительно спрашивает:

— Вы ведь пришлете мне карточку, да? Не забудьте! — добавляет она с трогательной настойчивостью.

— Мы с удовольствием пошлем, только вы должны потерпеть каких-нибудь два месяца, пока мы в Рио не отдадим проявить пленку, — ответили мы и записали ее имя.

— Это была последняя радость в ее жизни, — подавленно сказал Риос, когда мы отошли настолько, что нас уже нельзя было слышать. — Только карточки своей она уже не дождется. Ей осталось, две, может быть три недели. Первый же дождливый день — и конец…

Коротко представляемся. Произносишь свое имя, и рука вопреки вчерашнему предупреждению невольно, сама собой поднимается.

— Хуан Салазар, — отвечает человек, но его рука даже не шевельнется.

В эту долю секунды мы понимаем, что некоторая часть общепринятой вежливости, естественной там, за оградой, здесь отпадает.

— Еще в 1935 году я был судьей, — медленно, как быв раздумье говорит человек, который еще минуту назад продавал в своей маленькой лавчонке мыло, сахар, полотняные брюки и гвозди. — В 1940 году я уже почти полностью ослеп. Потом наступил 1943 год, и там, на севере, неизвестный химик изобрел диазон. Сегодня я опять вижу и снова могу говорить. Однако… вы сказали, что вы из Европы. Как вы думаете, не будет войны? Я не могу поверить, чтобы здоровые люди снова искали смерти для стольких миллионов здоровых людей! Скажите, ведь войны не будет, правда?!

Мы попрощались, потом долго все молчали.

Почему именно такой человек не может обратиться к совести людей, здоровых людей, которые не знают, что такое проказа?

— Этот человек еще может поправиться, совершенно выздороветь, — спустя минуту сказал Риос, — но в тот мир, за оградой, он не вернется. Он хочет и дальше продавать здесь своим клиентам гвозди и сахар. Это не апатия и не утрата энергии. Когда-то он был судьей и теперь боится, что здоровые люди будут всегда избегать его, даже если бы он принес десяток справок о том, что он уже не прокаженный!

В лепрозории Санта-Исабель среди больных около тридцати детей. Мы увидели здание, где они регулярно собираются для обучения. Учитель — прокаженный.

— Вы, наверное, удивитесь, узнав, что здесь, в самом лагере, несколько раз в год происходят маленькие торжества, на которые приглашается оркестр из Сапукая. Да, да, здоровые люди приносят сюда немного музыки для больных. Они играют на открытой площадке на определенном расстоянии от слушателей. В этом мужества больше, чем отправиться с оружием в окопы.

— Вы говорили, доктор, что в лагере около четырехсотпятидесяти прокаженных. Вероятно, они рассеяны и по более отдаленным жилищам, которых мы не видели…

Риос некоторое время помолчал.

— Вы правы, — сказал он затем. — Совсем рядом, позади, за этим гребнем находится маленькое отделение с несколькими десятками весьма тяжелых случаев. Однако я не советовал бы вам туда ездить. Это, как правило, неизлечимые случаи.

— А не можете ли вы по крайней мере сказать, какова в лагере смертность?

— Когда я пришел сюда, здесь умирало ежегодно около шестидесяти больных. В прошлом году на излечение поступило около тридцати человек. За то же время умерло девятнадцать больных. Если вас будут интересовать цифры за прошлые годы, я вам скажу их по картотеке в канцелярии. В этом году принудительно сюда были доставлены всего трое больных. Несколько лет назад добровольно сюда никто не шел.

— Доктор, какие лекарства здесь больше всего употребляются?

— К сожалению, это не всегда промин или диазон. Дело в том, что почти все больные живут здесь на собственный счет. Государственных средств недостаточно для того, чтобы сделать лечение бесплатным. Нельзя забывать, что оба новых лекарства очень дорогие и мало кто из больных может позволить себе эту роскошь. Ста пилюль диазона хватает месяца на два. Стоят они двадцать четыре гуарани. Впрыскивание промина еще дороже. Мы вводим его ежедневно, кроме воскресенья, в течение двух недель, третью неделю больной отдыхает. Двадцать пять таких ампул стоят шестьдесят гуарани…

Практикантка на почте зарабатывает 15 гуарани в месяц, чиновник, у которого несколько лет стажа, — 30, впоследствии 40 гуарани.

Только приблизительно седьмая часть жителей Санта-Исабель имеет достаточно средств для покупки лекарств, которые служат хоть каким-то тормозом автомобилю, падающему в пропасть. Остальные же живут, видят, могут говорить, двигаются и… умирают. Это только потому, что чаулмугровое масло и его соединения дешевле, чем промин и диазон.

У них нет средств, чтобы вмонтировать в механизм своей мчащейся к гибели машины еще и заднюю передачу, которая позволила бы отъехать от границы смерти назад, на цветущий луг здоровья, на корабль жизни.

— Для полного излечения новыми лекарствами достаточно двух-трех лет.

Человеческая жизнь стоит 25 тысяч крон.

Слова доктора Риоса переплетаются у нас в голове с астрономическими бюджетами на содержание армии. Сколько диазона можно купить за один бомбардировщик, сколько промина за атомную бомбу?

В Санта-Исабель люди бессонными ночами подсчитывают, сколько бы им понадобилось гуарани для того, чтобы выйти за ворота, на которых висит замок и которые здоровый человек открывает, обернув руку куском бумаги.

В генеральных штабах подсчитывают, во что обойдется смерть здоровых людей, и не желают даже знать, что человечество вот уже три тысячелетия ломает голову над проблемой проказы.

Педро запер вторые ворота, Риос включил первую скорость и дал газ. А потом произнес, как бы раздумывая о последних словах:

— Вы возвращаетесь в мир живых. За вами мир мертвых…