"Там, за рекою, — Аргентина" - читать интересную книгу автора (Ганзелка Иржи, Зикмунд Мирослав)

КРАСНЫЕ ИЛИ СИНИЕ?

— Это исключено, в Ресистенсию вы не попадете! Наши автобусы не выезжают в Саэнс-Пенью вот уже третий день!

— А каково положение у Напальпи?

— Озеро разлилось и затопило шоссе. До самого Мачагая все под водой. На одном участке смыло часть терраплена!

Больше мы ни о чем не спрашивали. Голос в телефоне угас, а с ним и надежда на то, что после четырехмесячного перерыва мы сможем продолжать путь в Парагвай и Бразилию. В трактире и на улицах Саэнс-Пеньи не было видно ни одного чакреро. Определив по своим дождемерам, что прошедший ливень был более чем обилен, они усердно принялись сыпать в землю семена хлопчатника, чтобы наверстать упущенный месяц.

Сообщение с центром города было прервано. Восемьсот метров паханого шоссе, отделявшего саэнспеньскую школу от начала бетонных мостовых в центре города, стали той пропастью, которая обрекла наш маленький островок на бессильный плен. Несколько машин, попытавшихся проехать туда, засели по самые оси в грязи и ждали, пока дорога высохнет. Эта картина была нам слишком хорошо знакома еще по Кении, и мы меньше всего собирались рисковать своей судьбой. Африканский black cotton soil и чакская глина стоят друг друга.

С самого восхода солнце безуспешно пыталось вырваться из-за туч. Зной двух последних солнечных дней, со сказочной быстротой осушивших дорогу, нагромоздил на востоке угрожающие облачные замки, которые не предвещали ничего хорошего. «Татра», за долгие недели истомившаяся от безделья, жадно набрала скорость на первых метрах бетона и вскоре спрыгнула в жесткую колею из высохшей грязи, в середине которой все еще сверкали зеркальными осколками небольшие лужицы.

— Таким образом, Юрко, до Рио нам остается не полных пять тысяч километров…

— Хорошо, но в Ресистенсии, если верить карте, начнется панамериканская автострада.

— Стараешься подбодрить, что ж, это неплохо!

Мы выехали в веселом настроении. И в самом деле, печалиться было не от чего. Четыре месяца со времени нашего приезда в Чако не прошли даром. Мы отправились дальше, непосредственно в Южную Америку, разделавшись с долгами и очистив свою совесть. Несколько сотен страниц путевого дневника и технический журнал, систематизация пленок и тысяч фотоснимков, гора написанных писем, а главное — большая серия репортажей, которая гарантировала, что добрых четыре, а может, и пять месяцев нам не придется думать об обеспечении радио и печати материалами. На Африке, таким образом, была поставлена последняя точка. Вперед, к новым горизонтам!

Край, напоенный после нескольких месяцев засухи первой влагой, изменился до неузнаваемости. Зелень понемногу начала побеждать утомительное серое однообразие местности; по обеим сторонам шоссе мимо нас уже проносились грядки молодого хлопчатника, которому удалось пережить недавно лавину саранчи. Казалось, что в Саэнс-Пенье за нами остался загадочный рубеж, разрезавший Чако на две части: серую и зеленую. Более печальную и менее печальную…

Карта не обманывала и на этот раз. Точно через 34 километра дорога круто повернула вправо, затем влево, и с обеих ее сторон показались первые строения Напальпи. И тут дорога исчезла. Мы притормозили и остановились. Впереди блестела вода, сплошной рекой уходя вдаль. Лишь два ряда деревьев отмечали, что посередине ее проходит дорога. Метрах в двухстах перед нами среди деревьев виднелся небольшой островок, чуть дальше работала группа людей. За ними стоял грузовик. Длинной веткой мы стали измерять глубину. Оказалось, что здесь было мелко. Впрочем, выбирать нам нечего: или пан, или пропал. Тучи ползли низко над землей, угрожая упасть и закрыть даже обратный путь.

Кратко совещаемся — скорее взглядами, чем словами, — а через секунду от машины уже летят в разные стороны фонтаны воды. Колеса, которые сперва твердо опирались на грунт, на больших оборотах начали пробуксовывать. В такие минуты нам казалось, будто мы сидим в машине-амфибии, за которую так часто принимали «татру» в Египте и Судане. Цепенеем при мысли, что вода, которая уже дошла до нижнего края дверок, может проникнуть в вентиляторы и в прерыватель-распределитель. Мы проехали всего 100 метров, вот уже 150, под колесами пронесся тот самый островок и — бац, снова в грязную жижу! В какую-то долю секунды успеваем заметить, что люди прекратили работу и отступили к возвышенным краям дороги. Доберемся ли до них?

Следующая сотня метров. Волна напряжения немножко схлынула. Мотор работает: это говорит о том, что мы не застряли посреди озера. Деревья ползут по разбегающимся волнам назад, группа людей, стоявших впереди, приближается. Днище картера задевает дорогу, отчего нас дважды бросает в сторону, но мы тотчас же выравниваем машину. Впереди остается всего 50 метров воды, 30, 20. Удастся ли нам выдержать направление, или мы врежемся в стоящий грузовик?

Как ни говори, а все же гораздо лучше, если колени задрожат через десять секунд после того, как опасность миновала, чем за пять секунд до нее. В верности этой странной аксиомы мы убеждались не раз: и в Ливийской пустыне, когда по собственным следам выбрались с минного поля, пятясь задним ходом, и остановились только на асфальте шоссе, на почтительном расстоянии от груды выбеленных солнцем верблюжьих костей; и на берегу озера Эдуард, когда мы испытали совершенно то же самое после состязания с разъяренным бегемотом. Человек, сидящий за закрытыми дверцами машины, имеет то преимущество, что никому не видно, как у него дрожат колени. А сам он при этом может мило улыбаться.

Должно быть, оттого и рабочие, которые стояли здесь, опершись на лопаты, тоже встретили нас с улыбками.

— Добрый день, как дела?

— Muy bien, muy bien.

Прерыватель-распределитель не залило. Лишь под капотом на дне осталась лужа воды да стартер никак не включался!

Около десяти хлынул дождь. Не прошло и нескольких минут, как дорога превратилась в каток. Вправо, влево, еще занос, хлоп — машина оказывается поперек дороги и тут же скользит к канаве. И дальше уже ни с места. Под крышей ранчо стоял гаучо, держа в левой руке чашку с матэ, и безучастно смотрел на то, как мы вышли из машины и направились к нему посоветоваться. За машиной тянулись две кривые колеи, глубокие, как борозды от плуга. Клейкая глина прилипала к ботинкам. Минуту спустя мы чувствовали себя как во сне, когда хочешь убежать от убийцы и не можешь сдвинуться с места. Жестяные обтекатели задних колес вздулись; с трудом сняв их, мы поняли, почему нам не удавалось сдвинуться с места. Липкая глина, заполнив буквально все пространство под крыльями, запрессовалась вокруг задних колес и образовала там неподвижный блок плотной массы. Нам ничего не оставалось, как закатать рукава и штанины и выгребать глину из «татры». Но едва мы тронулись с места, как тотчас же оказались в той же ситуации.

Поэтому, когда спустя минуту к нам подошел гаучо и гостеприимно пригласил нас на чашку матэ, мы спросили:

— У вас есть волы?

Он молча покачал головой и сказал:

— Сосед…

— Далеко?

— Che, traiga los bueyes! — обратился он вместо ответа к босому мальчишке лет восьми, который выглядывал из-за дверей. — Говорю тебе, приведи волов!

Прошло добрых полчаса, прежде чем на дороге появился парень, который брел по колено в грязи, чтобы к 75 лошадиным силам «татры» добавить две воловьи. Мы не почувствовали даже угрызений совести оттого, что впервые были вынуждены прибегнуть к столь неспортивному выходу из создавшегося положения. В этом случае действительно ничего нельзя было поделать, разве что ждать, когда дорога подсохнет.

На повороте показался легкий грузовик, высоко нагруженный разным хламом. Только теперь мы поняли то безразличие, или — лучше сказать — мудрое, уравновешенное спокойствие гаучо, с которым он встретил нас час назад, когда мы были в подобном положении. Все-таки есть разница между тем, сидишь ли ты за рулем парализованной машины или смотришь на этот поединок как безучастный наблюдатель. Грузовичок отплясывает бешеный канкан, перекатываясь с одной стороны дороги на другую, валится в канаву, но тут же, как неуклюжий щенок, снова карабкается по покатому склону, поворачивается задом наперед, сердится и плюется грязью, пока ему не удается осадить немного назад и попытаться выбраться еще раз. Э-ге-ге! Теперь мы ловим друг друга на том, что рты наши растянулись до ушей в улыбке, и нам становится стыдно перед гаучо, который сохраняет тот же величественно-достойный вид, как и час назад, когда он приветствовал нас.

Тысячу метров ужасной грязи мы преодолели со скоростью два километра в час. При этом у нас было достаточно времени на многочисленные размышления о том, сколько понадобилось бы времени, чтобы при такой головокружительной скорости попасть в Ресистенсию.

Люди с грузовичка не ломают себе голову над этим. Не успели мы проехать и 100 метров, как на траве под откосом они разбили палатку и развели костер. Зачем спешить? Можно обождать день, два, пока высохнет дорога, а затем ехать дальше.

Paciencia, hombre!

Через полчаса дождь кончился, и из-за обрывков туч выглянуло солнышко. Оно сияло, как маяк надежды для корабля, который во время бури ищет спокойную гавань. Дорога понемногу сохла, обещая, что в Ресистенсию мы все же попадем.

Перед Макалье дорогу пересекает железнодорожное полотно. Поскольку в Аргентине к стальным полосам рельсов относятся с большим уважением, чем к ненадежной глине, для них построили высокие насыпи, по крайней мере вдоль лагуны и болот, где опасность затопления наиболее велика. После этого дороге ничего не остается делать, как вскарабкаться на хребет насыпи, а за позвоночником железной дороги снова с него слезть. В нормальных условиях это означает, что вначале нужно чуть притормозить, а при спуске с другой стороны прибавить газу. Если же дорога скользкая, как мыло, то преодолеть двухметровую высоту вовсе не так просто.

На самый хребет мы еще кое-как взобрались. Только заднюю часть машины опасно занесло к краю насыпи, у подошвы которой блестело изрядное озеро дождевой воды. Перевалив через рельс, правое переднее колесо зарылось в глину, а левое остановилось перед ним. И нам никак не удавалось двинуться ни взад, ни вперед. Задние колеса бессильно буксовали в жидкой каше, и при каждой новой попытке выехать создавалась опасность, что «татра», накренившись на левую сторону, сползет еще ближе к луже. Что мы станем делать, если на повороте, всего в 500 метрах от нас, появится поезд? Ведь он может появиться и с другой стороны. Кто вытащит машину, если каждый из нас будет только караулить свою сторону? Действовать нужно было быстро. Несколько охапок травы под задние колеса, несколько горстей щебня с железнодорожной насыпи и — еще одна попытка освободиться.

В это время откуда-то издалека донесся гудок паровоза. Нет, это галлюцинация. Почему поезд должен ехать именно сейчас, если он проезжает здесь всего два раза в день?

Еще подкладываем веток под все четыре колеса.

— Нажми на левый бок, я оставлю сцепление включенным.

И вот, наконец, колеса чуть схватили — гоп! — и «татра» уже за насыпью.

Не прошло и минуты, как на повороте показался паровоз, двигавшийся задним ходом. Тендер завален грудами красного кебрачового дерева. Машиниста в окне будки мы не увидели. Возможно, он все же высунулся с другой стороны, чтобы посмотреть, не пасется ли на неохраняемом переезде корова. А может быть, он преспокойно попивал себе матэ…

В Ресистенсии было спокойно. И солнечно. И сухо!

Столица Чако, прославленная блеском «белого золота», упивалась ароматом весеннего вечера на — своих чистых бетонированных улицах и ничуть не смущалась, что неподалеку, за ее стенами, автомобили вынуждены тащиться по непролазной грязи. Люди сидели на лавочках под пальмами на квадратной площади, которая является гордостью столицы любой аргентинской провинции или территории. Где-то здесь, рядом с храмом, Петр Шашвата некогда разбил свою палатку и в холодные ночи разжигал костер, прежде чем отправиться со своими друзьями в путь за хлопком.

Семилетние чистильщики обуви бросались к ногам прохожих и обходили одно кафе за другим, чтобы заработать несколько сентаво. В витринах магазинов рядом с игрушками и футбольными мячами ютились искусственные рождественские елочки, стеклянные украшения и миниатюрные ясли с младенцем Христом, ослом и тремя волхвами. Рождество на пороге, через месяц в Чако начнется астрономическое лето.

— Какое тут может быть рождество, — вспоминались нам теперь рассказы соотечественников, — когда задыхаешься от жары, а свечки на самодельной елке тают, словно они из масла!

«Буэнос-Айрес 1040 километров, Формоса — 319».

Так было помечено на указателях с эмблемой аргентинского автоклуба — зубчатыми колесами. Под этим значилось: «Ruta nacional, 11». Дорога необычной ширины уходила на север уже совершенно сухая. Грязи нет и в помине. Наконец-то мы на международной автостраде номер 11, ведущей из Буэнос-Айреса в столицу Парагвая. Оросительные каналы тянулись с обеих сторон, словно где-нибудь в Египте. Старый гаучо в тропическом шлеме, выкрашенном в красный цвет, глинобитные ранчо с железными крышами, озеро за озером, рощицы, болота, стада скота, табуны лошадей — все это проносилось за окнами, как кадры кинофильма.

Дорога, которая до сих пор шла по течению реки Парагвая, неожиданно сворачивает на северо-запад, в глубь Чако, как бы стремясь окольным путем вернуться в Саэнс-Пенью. Через 150 километров она упирается в реку. Грязное течение Бермехо, того самого Бермехо, который мы не так давно видели в нескольких десятках километров западнее, образует здесь не только границу между Чако и Формосой, но и создает непреодолимое препятствие для путешественников. Понтонное судно уже отчаливает от противоположного берега. Лодочники в Пуэрто-Сапальяре и знать не знают, что такое Бермехо; для них это Рио-Колорадо — Красная река.

Архитектурным стилем Формоса никак не отличается от других аргентинских городов. Однообразные кварталы нумерованных улиц, бетон в центре города, пыль или грязь на окраинах, парикмахерские, столовые, кафе прямо на мостовой, склады ароматной йербы. Красоту и значительность Формосе придают, пожалуй, лишь аллеи великолепных акаций с желтыми, оранжевыми и красными цветами да порт, где все еще швартуются морские суда, хотя до Буэнос-Айреса по шоссе 1 400 километров.

Но Формоса обладает еще одной достопримечательностью. Едва ли кто-нибудь стал бы искать ее в облупившемся храме, в нескольких кварталах от порта. Надпись около входа напоминает верующим женщинам, чтобы они не входили в костел с непокрытой головой: «Se prohibe la entrada al templo sin velo». Входить в храм без платка запрещается. Это грех! Поэтому здесь можно видеть много девушек и женщин, которые положили себе на голову носовой платок — и греха как не бывало.

В официальном бюллетене от… постойте, сперва нужно кое-что пояснить. Начнем, как полагается, с президента.

Согласно конституции аргентинским президентом может быть избран только католик. Еще в 1810 году молодая Аргентина разбила оковы светской власти испанской короны, но в плену испанского иезуитства застряла по сей день. Клеймо этой церковно-феодальной традиции лежит также и на праве наследования, по которому душеприказчик должен отказать по меньшей мере четыре пятых своего имущества детям и жене — равными частями. В том случае, если детей нет в живых, их долю получают родители душеприказчика. Братья и сестры, а также родственники не получают ничего. Последнюю волю душеприказчика, выраженную иначе, закон считает недействительной. Вероятно, только этим и объясняется тот факт, что в Аргентине, где живут сотни тысяч безземельных крестьян, имеются семьи эстансьеро, владеющие фантастическим количеством земли. Так, например, эстансия Альсага Унсуе равна 441700 гектарам, Анчорена — 382500 гектарам. На следующих ступеньках лестницы, которую составили аргентинские налоговые власти, стоят имена Луро, Перейра, Ираола, Прадеро, Гуэрреро и другие. На пятнадцатом месте Мартинес-де-Ос — у него, бедняги, всего 100200 гектаров!

Аргентинцы испытывают необычайное неудобство оттого, что та же католическая мораль препятствует разводам. Поэтому они с удовольствием разводятся тут же за рекой, в Уругвае, который из разводов неудачных аргентинских браков сделал весьма приличный источник дохода.

Ну, а теперь вернемся к официальному бюллетеню от 23.6.1947, в котором под № 16718/47 был опубликован следующий странный декрет:

«Статья первая. Губернатор национальной территории Формоса, представляющий президента республики, вручит иконе св. Марии в Формосе генеральскую перевязь аргентинской армии.

Статья вторая. Торжественная церемония будет происходить 16 июля 1947 года.

Статья третья. На военное министерство возлагается подготовка воинских почестей. Министерство иностранных дел и просвещения по договоренности с министром внутренних дел обеспечит церковные богослужения.

Статья четвертая. Передать настоящий декрет для сведения министрам: внутренних дел, военному, иностранных дел и просвещения.

Подписали: Перон, президент народа; Борленги, министр внутренних дел; Брамуглиа, министр иностранных дел и просвещения; Молина, военный министр».

Вместе с генеральской перевязью дева Мария в Формосской приходской церкви получила и генеральское жалованье— 50 тысяч песо в год и была включена в список несущих службу генералов.

Одним из главных предметов аргентинского экспорта, кроме мяса, зерна, кожи, шерсти и семян льна, является экстракт кебрачо — сырье, в котором так нуждалась европейская кожевенная промышленность во время войны. 90 процентов всей мировой продукции его поступает из Аргентины и Парагвая. Накануне второй мировой войны 17 фабрик Аргентины поставили более 216 тысяч тонн кебрачового экстракта.

Когда на улицах Буэнос-Айреса мы наблюдали за рабочими, разбиравшими деревянную мостовую, мы обратили внимание на то, что торцы шашек почти не имели следов износа, хотя по ним наверняка проехали миллионы колес различного транспорта.

Шпалы на аргентинских железных дорогах никогда не меняются. Они из того же материала, что и шашки для торцовых мостовых — из дерева кебрачо. Этот сорт красного, невероятно твердого и выносливого дерева недаром называется quebracho. Quebrar по-испански значит «ломать», hacha — «топор». Поэтому для рубки кебрачовых деревьев необходима специальная сталь. Обычный топор быстро тупится о дерево.

Кроме удивительной стойкости, у кебрачо есть еще одна особенность, которая несколько уменьшает его предыдущие достоинства. Оно невероятно тяжелое и поэтому непригодно для постройки судов, хотя, с другой стороны, весьма устойчиво против гниения и воздействия воды. На тридцатитонную железнодорожную платформу можно положить всего три-четыре ствола, но при этом рессоры прогибаются так, словно там лежит груз железа. Впрочем, мы сами убедились в этом, когда после осмотра фабрики по производству танина попробовали поднять подаренный нам на память чурбак. Для «татры» он был нежелательным бременем, поэтому мы хотели его выбросить, но в Парагвае он не раз сослужил нам добрую службу: мы подкладывали его под домкрат, когда, завязнув в грязи, не могли найти ничего другого.

Промышленная переработка кебрачовой древесины, содержащей до 30 процентов танина, технически весьма проста. Она напоминает процесс выщелачивания сахара из сахарной свеклы. Подъемные краны вытаскивают стволы из вагонов, подают их к режущим станкам, постепенно превращающим дерево в измельченную массу, которая затем в диффузорах выщелачивается горячей водой. Все завершается тем, что в джутовые мешки густой струей наливается красная, винного цвета жидкость, которая через два дня становится твердой как камень.

Одна из двух формосских фабрик не работала, потому что экстракт якобы не имел сбыта. Вторая фабрика, «Du Bosc», производила лишь 10 тысяч тонн продукции, хотя производственная мощность ее превышала 24 тысячи тоня в год. Работа шла только для склада, так как цены, которые предлагали заграничные покупатели, были будто бы неподходящими— 260 песо за тонну.

Поэтому рабочих уволили, и началось ожидание новой конъюнктуры.

Нанду значительно меньше, чем его африканский или австралийский собрат. Но все же, насколько природа обделила этого южноафриканского страуса размерами, настолько же вознаградила его силой и выносливостью. За Формосой он выскочил из кустов прямо перед машиной, растерянно осмотрелся, и, так как, вероятно, близлежащие возвышенности показались ему недостаточно удобным убежищем, он пустился в марафонский бег. Мы прибавили газ, чтобы определить его олимпийское время. Он держался доблестно, как приличествует страусу, раза два оглянулся, но, увидев, что противник сидит у него на хвосте, перешел на второе дыхание. Сорок километров в час! Через тысячу двести метров беговая дорожка ему надоела: он неспортивно свернул в поредевший кустарник.

Преодолеваем последние 140 километров субтропической Аргентины. Три часа езды по пампе и девственному лесу, по бесконечной равнине, которая почти ничем не отличается от Чако.

Вскоре мы достигли Клоринды. Здесь, при слиянии Парагвая и Пилькомайо, кончается автострада — ruta nacional once. За рекой виднеется новая страна. Месяц назад люди там были заняты по горло, совершая очередной переворот. Аргентинцы горячо убеждают нас, что по ночам за рекою все еще слышится бойкая перестрелка. Значит, все-таки хорошо, что мы получили от губернатора в Ресистенсии рекомендательное письмо для пограничных властей. Ведь несколько дней назад граница была закрыта для всех проезжающих, в том числе и для граждан Парагвая.

Мы застали начальника таможни на деревянной веранде, когда он предавался полуденной сиесте. У ног его стоял на коленях мальчуган и суконкой начищал ботинки.

— Qué hermosura, este coche! — воскликнул начальник, недочищенным ботинком оттолкнул ящичек с кремами и щетками и выбежал за калитку. — Вот это машина! Красота!

Доставать паспорта и сопроводительные бумаги было бы сейчас с нашей стороны нетактично. Мы дали возможность господину начальнику досыта наглядеться на необычный автомобиль, осмотреть его со всех сторон и даже снизу. Собралась целая толпа, и начальник с наслаждением рассказывал каждому то, что он сам только что узнал. В этом не было ничего удивительного. Ведь сюда, в глушь северной Аргентины, иностранца заносит в кои-то веки раз и уж наверняка не на чехословацкой «татре» с воздушным охлаждением.

Спустя полчаса мы попытались спросить, как будет обстоять дело с таможенными формальностями. Начальник только рукой махнул и снова принялся детально интересоваться проблемой — возможно ли, чтобы этот бичо ездил просто так, без воды, caramba! Да еще в такую жару!

Прошло еще полчаса. Наконец он потряс нам руки, бодро похлопал по плечам, как старых приятелей, зайдя сперва с одной стороны, потом с другой, согласно аргентинским обычаям, пожелал нам счастливого пути и сказал:

— Чтобы не забыть — перевоз находится в Пуэрто-Пилькомайо, в четырнадцати километрах отсюда; там вы найдете чиновника, он вам поставит печать в карнет.[34] Я позвоню туда.

Мы уже были довольно далеко от таможни, когда встречные люди подали нам знак остановиться. Со стороны таможни в туче пыли к нам бежал начальник, подняв руки над головой.

— Momentito, amigos!

Мы сделали несколько метров задним ходом.

— Я забыл вас спросить, — он тяжело дышал и вытирал пот со лба, — у вас достаточно бензину? Наберите его у нас, сколько сможете! В Парагвае сейчас не достать ни капли. Там за литр бензина могут голову оторвать…

Человек, впервые оказавшийся на равнине, краев которой никогда не видно потому, что они все время пропадают за горизонтом, испытывает чувство блаженной свободы. Какое раздолье вокруг, какие бесконечные просторы! Но вскоре эта самая бесконечность превращается в тюрьму. Кому знакомы горы, знакомо очарование волнистых холмов или хотя бы равнин, окаймленных голубоватым венцом курганов, тот в аргентинской пампе не может избавиться от тягостного кошмара страшных снов. Дни, недели проходят в пути, а ты все на том же месте.

Мы уже оставили за собой значительно более 2 тысяч километров утомительного пути по южноамериканской Месопотамии, когда на горизонте, словно фата-моргана, появился конусообразный холм, этакий южноамериканский Ржип.[35] Он как бы подавал нам руку помощи, притягивал, будто магнит, приближался, рос. Он вдруг придал краю движение, освобождая нас от гнетущего плена равнин. Серро-Ламбаре. Метров на сто возвышался он над камышом, окаймляющим правый берег реки Пилькомайо у впадения ее в Парагвай. Но он уже не принадлежал Аргентине. Это был зеленый, поросший лесом маяк Парагвая.

Парагвай — это водная крепость, средневековый замок, обнесенный природными валами и непреодолимой полосой воды. Всю юго-западную границу с Аргентиной образует Пилькомайо, продолжением которого служит течение Парагвая. Юго-восточная граница выкована из еще более могучего течения Параны, которая охраняет его не только от Аргентины, но и от Бразилии. На севере снова вода. Лишь незначительный участок северной границы между Параной и истоками реки Апы образовали гребни нагорья Амамбай и Мбаракайю. И только чакская война увеличила площадь Парагвая на обширную территорию в северо-западной части, прочертив прямо, как по линейке, новую границу с Боливией поперек Чако бореал.

Но на всем протяжении водных границ нет ни единого моста. Кто видел широкое течение Парагвая или Параны и знает, на что способны эти реки, когда в Андах начинают таять снега, поймет сразу, что это значит. Единственная железная дорога, связывающая Парагвай с миром, на линия Асунсьон — Буэнос-Айрес доходит лишь до Энкарнасьона. Чтобы попасть на противоположную сторону Параны, в аргентинский Посадас, пассажиры должны переправиться на судне и продолжать путь в других вагонах.

Пограничные формальности в Пуэрто Пилькомайо закончились в несколько минут. Выездная печать в карнет, обед на последние аргентинские песо в трактирчике, расположенном в садике, где два полицейских дружно ругали Перона и политику его правительства. А после задним ходом, медленно, осторожно въезжаем по приставным мосткам на речное судно, чтобы оттуда можно было въехать в Парагвай, как и полагается автомобилистам — передними колесами. Вместе с нами на пароходике едут босые женщины-метиски с детьми на спине, с толстыми мундштуками во рту и с корзинками овощей на голове. На мужчинах широкополые соломенные шляпы и альпаргаты — сандалии аргентинского производства. Люди совершенно не похожи на тех, которых мы видели в Чако и в Формосе.

Пароходик медленно бороздит воды Парагвая, притягивая к себе противоположный берег и Серро-Ламбаре. После получасового плавания он причаливает в маленьком селении Ита Энрамада. Выезжаем на сушу, но ни здания таможни, ни полицейской префектуры нигде и в помине нет.

Но вот к нам подбегает смуглый молодой человек в военном мундире и ведет нас к двум деревьям. Под ними трижды в день принимают пассажиров таможенник и иммиграционный офицер, когда пароход выгрузит прибывших с противоположного берега и… когда нет дождя. Привычно перелистав документы, мы уже отыскали парагвайские визы, но чиновник только рукой махнул. Он бегло посмотрел на титульные странички паспортов, списал их номера и оторвал листок из блокнота: одно гуарани за служебные формальности. Затем официальные представители исполнительной власти коротко посовещались, решая, что делать с нашим карнетом. Хлоп, и вот уже в нем стоит печать. Готово! Мы вспомнили приезд в Буэнос-Айрес, кучу формальностей, печатей, анкет, осмотров и пломб. И, наконец, третий официальный акт, по всему видно — самый важный: совместное фотографирование перед машиной. Очищенные от пыли военные ботинки, улыбки, счастливые лица.

Так нас приняли в стране революций и вечных беспорядков. Вместо карабинов — улыбки, вместо таможенных и полицейских осмотров — совместное фотографирование, вместо головорезов — доброжелательные люди, которые с улыбкой приветствуют гостя, входящего в их дом.

Была суббота. Улицы Асунсьона словно вымерли. Ветви манговых деревьев били щедрыми фонтанами зелени через изгороди садов и гнулись под тяжестью золотящихся плодов. Стены пригородных домиков, возле которых то здесь, то там играли чумазые ребятишки, дышали полуденным зноем. По тротуару прошел прохожий, на перекрестке звонко прогромыхал неуклюжий трамвай. И снова мертво. Обстановка, напоминающая тягостное затишье перед бурей.

Но в Асунсьоне буря уже прошла. В центре города на перекрестках стояли полицейские с оружием и проверяли у водителей документы. Мы миновали угловой дом с отбитой пулями штукатуркой и выбитыми стеклами витрин, затем какое-то общественное здание, прошитое пулеметной очередью, обгорелый дом.

У почты навстречу нам выбежал охранник с винтовкой наперевес, штык ее сверкнул перед опущенным окошком «татры». Отрывистое: «Qué quieren?» — «Что вам нужно?»

Достаем паспорта и поясняем, что мы всего полчаса находимся на территории Парагвая и направляемся получить почту. Человек беспомощно пожал плечами и махнул рукой.

Мы переходим от окошка к окошку, от чиновника к чиновнику, от одного начальника к другому.

— Для нас должно быть здесь несколько десятков писем, они ждут нас уже больше месяца.

За окошком, перелистывают списки, бросают исподлобья на нас недоуменные взгляды.

— Lamento mucho, seсores, весьма сожалею; отметка о том, что письма поступили, имеется. Но… у нас здесь была революция, сами понимаете…

Напрасны были все попытки отыскать следы корреспонденции, которую мы много недель с нетерпением ожидали. После двухдневных стараний нам все же удалось установить в отделе заказной корреспонденции, куда и откуда поступили письма. Регистрационные списки повстанцы уничтожить не успели. Они лишь ограбили посылочное отделение и сожгли всю корреспонденцию.

Итак, прием оказался несколько своеобразным. Развороченные стойки, разбитые окошки, вырванные решетки. И смущенные извинения:

— Здесь была революция…

Парагвай несколько моложе, чем история открытия новых земель и Нового Света.

Исконными жителями здесь были индейцы-гуарани. По сей день Парагвай — единственная страна Латинской Америки, где, кроме испанского, существует второй равноправный государственный язык— гуарани. Он пустил глубокие корни в здешний испанский, который поэтому имеет целый ряд форм, совершенно чуждых подлинно испанскому языку. На языке гуарани говорят все министры.

Считается, что на территории теперешнего Парагвая до того, как сюда пришел первый белый, проживало более миллиона индейцев. Но португальский искатель приключений Алехо Гарсия, попытавшийся в 1525 году проникнуть от побережья Бразилии до нынешнего Перу, недолго наслаждался видами вновь открытой страны. Когда он возвращался, чтобы сообщить португальскому королю о богатстве этой страны, индейцы убили его во владениях вождя Гуакани. Через двенадцать лет после этого Хуан-де-Саласар-и-Эспиноса достиг слияния Парагвая и Пилькомайо и 15 августа 1537 года, в день вознесения, основал здесь селение, которое назвал «Nuestra Seсora Santa Maria de la Asunciуn». В отличие от лаплатского «Хорошего Воздуха» Парагваю из витиеватого титула девы Марии осталось только «Вознесение».

Сейчас Парагвай, не считая Боливии, единственное южноамериканское государство, не имеющее непосредственного выхода к морю. Так было не всегда. До самого 1617 года Парагвай составлял единое целое с современной Аргентиной и назывался вице-королевством Рио-де-ла-Плата. До 1580 года Асунсьон был даже столицей всей управляемой территории. Сейчас в Буэнос-Айресе около 4 миллионов жителей, в Асунсьоне — около 100 тысяч.

Вступление Жозефа Бонапарта на испанский престол было той искрой, которая упала на сухой порох недовольства в американских колониях испанской короны. Уже через год после изгнания испанского вице-короля из Ла-Платы Парагвай без кровопролития получил самостоятельность. Но до вечного мира между молодыми южноамериканскими республиками было еще слишком далеко.

Маршал Франциско Солано Лопес считается национальным героем Парагвая. Нация воздвигает ему памятники, его именем называет улицы, площади, военные ордена. Его портрет до сих пор можно видеть на парагвайских почтовых марках: круглое бородатое лицо с опущенными вниз усами, как у русских царей. И тем не менее в то время, когда он умер, страна находилась в самом плачевном состоянии. Она была истощена, обескровлена. Число жителей уменьшилось наполовину в сравнении с тем, когда Лопес пришел к власти.

В 1865 году Бразилия попыталась свергнуть новое правительство в Уругвае, с которым Парагвай имел союзнический пакт. Ретивый Лопес, как истинный испанский кабальеро считавший, что споры нужно решать на дуэли, захватил в знак протеста бразильский корабль, плывший как раз по парагвайским водам в Мату-Гросу. В ответ на это Бразилия немедленно объявила Парагваю войну. Вслед за нею то же самое сделала Аргентина, на территорию которой Лопес вступил, чтобы добраться до бразильцев. Однако этим дело не кончилось. В Уругвае тем временем образовалось правительство, благожелательно расположенное к Бразилии, и объявило войну тому самому Парагваю, который вступился за Уругвай. Так началась пресловутая война Южноамериканского тройственного союза против Парагвая Лопеса, длившаяся целых пять лет. Лопес выиграл несколько сражений у противника, обладавшего неизмеримым превосходством в силах. Больше того: у него еще хватило времени построить в Асунсьоне правительственный дворец, Пантеон героев, и вдобавок он начал строить театр. Но народ был уже на грани полного истощения и вымирания. На войну должен был идти каждый мужчина, были даже сформированы целые батальоны из детей в возрасте от 12 до 15 лет. Остатки его обескровленной армии пробивались через парагвайские дремучие леса, и ее постигла та же участь, что и армию Наполеона, бежавшего из Москвы. Всего около 500 солдат осталось у маршала к тому моменту, когда в 1870 году недалеко от Серро-Кора его убил бразильский солдат.

Сельское хозяйство и вообще вся экономика страны пришли в упадок. Парагвай вынужден был уступить значительные территории Аргентине и Бразилии. Если в начале войны в стране насчитывалось 1 миллион 300 тысяч жителей, то к концу ее в Парагвае было 160 тысяч женщин старше 15 лет, 86 тысяч детей и всего лишь 29 тысяч мужчин. Страна до сих пор испытывает острый недостаток в мужчинах.

Однако под портретом Лопеса на почтовых марках вы найдете слова:

«Muero por mi patria» — «Умираю за родину».

Трудно поверить, что пулеметный огонь может валить великолепные столетние пальмы с широкими веерами ветвей. Мы видели следы этой «лесорубной» работы в Асунсьоне между правительственным дворцом и полицейской префектурой. Но давайте прежде посмотрим, что этому предшествовало.

Двумя главными политическими партиями в Парагвае на протяжении десятилетий были и по сей день остаются либералы и демократы. Поскольку эти названия ничего не говорят, а политические доктрины здесь по мере надобности меняются, извращаются и приспосабливаются к условиям, вместо этих названий были взяты более простые понятия. Синие и красные. Кроме них, существует еще несколько других партий. Члены Guión Rojo гордо именуют себя pyuyandi — «босые», вероятно по примеру «безрубашечников» Перона — descamisados. Следующей партией является FFF — Fe Franco Fevrero, известная под названием fevreristas. В последнее время увеличивается число членов коммунистической партии Парагвая, хотя она и вынуждена скрываться в подполье. Однако и в самих партиях «синих» и «красных» существует еще целый ряд направлений, носящих чисто личную окраску в зависимости от их лидеров.

Почти четыре десятилетия, с 1904 по 1940 год, у власти находились «синие». В 1940 году при загадочных обстоятельствах в Парагвае потерпел аварию самолет, и в нем погиб президент генерал Эстигаррибиа, победитель в парагвайско-боливийской войне за Чако. Его преемником стал генерал Ихинио Мориниго. Но он не дождался окончания своего выборного срока, как и большинство парагвайских президентов. 15 августа 1947 года к власти пришли «красные» и посадили своего президента, пятидесятилетнего поэта и экономиста Наталисио Гонсалеса. Формально он был избран президентом в феврале 1948 года.

29 октября 1948 года, когда мы готовились к отъезду из Саэнс-Пеньи, пришло сообщение: переворот в Парагвае, границы закрыты, введено военное положение.

В этот день в Асунсьоне шла бойкая перестрелка.

В двух кварталах от порта, на набережной Пасео Ирала, стоит правительственный дворец — Palacio Lуpez; прямо против него, за обширным парком с пальмами и газонами экзотических цветов, находится полицейская префектура. А направо, в северо-западном направлении, военная академия, школа кадетов. Из этой-то школы кадетов утром 29 октября и раздался лай пулеметов. Поскольку боеприпасов хватало, то для начала была повалена аллея прекрасных пальм, которые мешали сосредоточенному огню по полицейской префектуре. Нельзя без слез смотреть на обрубленные стволы великолепных пальм и на свежие раны уцелевших деревьев. Клочья волокнистой сердцевины, напоминающие волокна кокосовых орехов, висят, словно вывалившиеся внутренности, с той стороны ствола, откуда вылетела пуля. Когда с пальмами было покончено, очередь дошла до полицейского управления. По следам штукатурки видно, что кадеты стреляли добросовестно, как по мишеням на стрельбище. Они планомерно отбивали штукатурку, пока не кончились патроны и пока их не окружили, зайдя с фланга. Затихло несколько пулеметов, расположенных в городе, разграблен был ряд магазинов и посылочное отделение на почте, и на том «революция» кончилась. Парагвайцы и кучка европейских поселенцев, с которыми мы об этом разговаривали, только улыбнулись, как будто это их вообще не касалось, и сказали:

— Мы к этому привыкли. Когда долгое время ничего не происходит, так нам как будто чего-то не хватает…

Чего-то не хватает. Кадетам не хватало ясного представления, зачем они вдруг нажали на гашетки пулеметов. Официальное сообщение сухо довело до сведения, что они были ликвидированы. Никто не знал, сколько их было ликвидировано и как. Однако весь Асунсьон знал одно: начальником школы был офицер, сторонник оппозиционной группки в той же самой правящей партии «красных». Он вдруг позарился на президентское кресло…

Однажды в Саэнс-Пенье мы сидели в компании знакомых. Речь шла об экономических отношениях, приводились сравнения с другими странами.

— Вы едете в Парагвай? — спросил один из присутствующих, аргентинский врач.

Мы ответили утвердительно.

— Напомните мне до отъезда, я вам дам рекомендательное письмо к приятелю, с которым вместе учился. Он сейчас в Парагвае министром просвещения. Возможно, что в незнакомой обстановке вам понадобится его помощь. Он с удовольствием пойдет вам навстречу.

Таким образом, кроме других рекомендаций, мы везли личное письмо, на конверте которого красовалось пышное: Al excelentísimo Señor Ministro Felipe Molas López.[36]

После нескольких дней пребывания в Асунсьоне мы решили обратиться с просьбой, чтобы он принял нас. Случайно мы обмолвились об этом нашим новым друзьям, но те только удивленно посмотрели друг на друга.

— Не советуем вам этого делать. У вас могут быть неприятности; в лучшем случае вы обратите на себя излишнее внимание. Лопес сейчас на плохом счету; попробуйте предпринять что-нибудь другое…

Мы послушались совета. О том, что совет не был пустым звуком, нам пришлось убедиться несколькими неделями позже, в Рио-де-Жанейро. 31 января 1949 года бразильские газеты принесли на первых страницах известие:

«Парагвайский президент Наталисио Гонсалес свергнут. Министр просвещения Фелипе Молас Лопес во главе победоносного восстания. Генерал Раймонд Ролон временно занимает пост президента».

Мы все поняли. В хорошо информированных кругах — знали о готовящемся восстании. И нам не стоило совать свой нос.

Самым занятным в сообщениях из Асунсьона было то, что новое правительство состояло из представителей партии «красных», точно так же как и свергнутое. Все другие политические партии продолжали оставаться вне закона. Гонсалес бежал от восставших в бразильское посольство и просил предоставить ему право политического убежища. В тот же день асунсьонекое радио сообщило: «В соответствии с конституцией через два месяца состоятся выборы нового президента, так как Гонсалес покинул свой пост и ушел на иностранную территорию».

А несколькими неделями позже новую страницу парагвайской истории открыла аргентинская «Ла Критика»:

«Бывший министр просвещения Фелипе Молас Лопес, возглавлявший исполнительную власть с 26 февраля, после изгнания из президентского дворца временного президента Раймонда Ролона был избран новым парагвайским президентом. Эти выборы дают Лопесу право выполнять президентские обязанности в течение пяти лет».[37]

В Буэнос-Айрес вылетел новый парагвайский посол, восемнадцатый по счету с 1939 года.