Брайан Ходж Если бы я проснулась перед смертью

То, что я пишу сейчас, — свидетельство моей огромной веры. Веры в то, что ты живешь не только для того, чтобы родиться и увидеть мир вне моей утробы, но и в то, что ты дорастешь до того возраста, когда сможешь прочитать это сумбурное письмо и поймешь, как я тебя тогда ждала. Как мы вместе с тобой ждали чуда!

Я не просто так употребляю здесь слово "чудо". Еще недавно я и сама была из тех, кто закатывает глаза, услышав, как будущие родители говорят о своих оплодотворенных яйцеклетках как о чем-то чудесном и сверхъестественном. Оплодотворились — и прекрасно! Но при чем здесь чудо? Мне это казалось не очень подходящим выражением. Оплодотворение ведь самая обычная вещь на свете, каждую секунду оно где-то происходит. Я помню слова Эйнштейна, сказанные им однажды (было бы хорошо, если бы ты к этому времени уже познакомился с ним в школе): "Можно жить с верой в то, что чудес не бывает, либо с верой в то, что все есть чудо". Не думаю, что мое отношение к беременности изменилось после того, как доктор подтвердил то, что до него подтвердил тест, и то, о чем я знала и так. До того момента, когда я готова была признать тайну зачатия и рождения чудом, оставалось еще много времени.

Но все меняется, мой маленький, и нам не дано знать, в какую сторону.

Продолжим об этом позже. Сейчас утро, и я должна собираться в школу, где я работаю. Не обижайся, я ведь думала, что мы уже прошли через это, но меня снова из-за тебя тошнит.

Сегодня был плохой день. Но, возможно, теперь тебе станет понятнее, почему я напугана настолько, что мне необходимо продолжать эту демонстрацию веры в то, что наступит положенный срок и я увижу твое прекрасное, пищащее личико.

Как и у большинства людей, у меня нет привычки ходить задрав голову. Конечно, в один прекрасный момент небо может рухнуть нам на голову, но мой личный опыт подсказывает, что вещи, которых действительно стоит опасаться, находятся на уровне земли, так что лучше смотреть под ноги. Благодаря своей осмотрительности я за один только прошлый год сумела избежать двух хулиганских нападений, я и мой верный газовый баллончик с перцем.

Но сегодня днем я посмотрела вверх… вынуждена была посмотреть: мое внимание привлекли сдувшиеся воздушные шарики, которые зацепились за верхушку дуба. Яркое цветное пятно на фоне серо-голубого неба и окоченевших веток с крохотными почками, которые пытаются пробиться сквозь ледяную корку после обманчивого наступления весны. Наполненные гелием беглецы ускользнули из рук гуляющих возле церкви Святого Марка беззаботных детишек. Я в будние дни каждый раз прохожу здесь по пути в школу и обратно. Это самый спокойный маршрут из всех, что я смогла найти. Он проходит в стороне от многолюдных улиц, от гудения машин, которого невозможно не слышать, когда хочется просто поразмышлять. Итак, шарики привлекли мое внимание. Они зависли между колокольнями, которые, да будет тебе известно, верховенствуют над всеми наркодилерами, бандитами и проститутками двух ближайших улиц. Шары висели, зацепившись за ветки, и я подумала о душах, заблудившихся на полпути к небесам.

И только тогда я увидела эту девушку. Увидела за секунду до того, как она прыгнула вниз.

Она стояла в одном из узких проемов ближайшей башни, колокола которой каждое воскресенье призывают помолиться хоть кого-то из оставшихся здесь людей. Я различала только бледное лицо и смутные очертания фигуры на фоне грубо отесанных серых камней. Сначала, когда девушка занесла ногу над пустотой, я подумала, что она это не всерьез.

Потом наши глаза встретились… мне показалось, она смотрела в мою сторону. Может быть, мой взгляд послужил для нее сигналом? Прыгнуть, пока никто не предпринял попытки остановить? Пойми, я не осуждаю ее — не хочу сказать ничего плохого о твоих бабушке и дедушке, но я родилась и воспитывалась в грехе.

Ни звука, никто из нас даже не вскрикнул. Это была примечательно тихая смерть. Я проводила ее взглядом до самой земли все семьдесят с лишним футов. Она не дергалась, не махала руками, скорее это было похоже на замедленное падение. Из-за гудения машин на соседних улицах я едва услышала звук удара о землю.

Может, она прожила еще несколько секунд, может, нет. Когда я подошла, никаких следов жизни в ее теле уже не осталось. Я опустилась рядом с ней на колени, стараясь не смотреть на кровь, которая растекалась из-под ее затылка. Лицо девушки, тонкое и юное, казалось умиротворенным, словно она нашла ответ на какой-то мучительный вопрос, глаза ее были полуприкрыты.

Я положила руку ей на живот. Живот был плоский, определенно плоский по сравнению с тем, какой сейчас у меня. Он был мягкий, вялый, словно его только что выпотрошили, как один из шаров, которые зацепились за ветки дуба у нас над головами. Для меня это было равносильно признанию в самоубийстве. Поблизости не было никакой детской коляски. Плод этого чрева лежал в маленькой свежей могилке. Или, если она выкинула его на раннем сроке, крохотное тельце превратилось в больничные отходы и его сожгли вместе с использованными бинтами и вырезанными опухолями.

— Мне так тебя жаль, — сказала я ей. — Я тоже хотела сделать так, когда потеряла своего.

Сейчас не многим из таких, как ты, удается преодолеть первые три месяца.

Рука, которую я держала в своей, кажется, похолодела еще до наступления смерти и не отвечала на рукопожатие.

Буду с тобой до конца честной: я до сих пор не уверена, справилась бы я с охватившим меня отчаянием, если бы не ты. Мы с тобой потеряли твоего близнеца, но ты зацепился во мне и уцелел, и поэтому я знала — мне есть ради чего жить.

Вечером я рассказала о прыгнувшей с колокольни девушке на собрании. Все увлеченно слушали, никто не перебивал. В группе по умолчанию на этой колокольне побывал каждый. Какие-то несколько мгновений мы все смотрели вниз и готовились шагнуть в пустоту. Признаться в том, что им нужна поддержка, было трудно нам всем: женщинам и тем мужчинам, чьи надежды на отцовство рухнули, превратились в бесформенную массу, выскользнули из лона их жен и подруг.

Я прекрасно понимаю, что маме не следует рассказывать своему ребенку некоторые вещи (сколько бы лет ему ни было) так, как порой это делаю я… Но к чему приукрашивать? Помимо любви и заботы я должна делиться с тобой правдой, ведь ты пробиваешься к жизни в опасное время.

О той девушке, которая прыгнула, женщина по имени Деника сказала:

— Никто не должен умирать так, в одиночестве. Ты успела подойти к ней? — Деника посещала собрания около месяца. — Она сказала тебе что-нибудь перед уходом? — В арендованном нами классе стало так тихо, что можно было услышать скрип стула.

— Почти ничего, — ответила я, — Она попросила простить ее, потому что знала, что поступила неправильно. Я знаю, что совсем не похожа на монахиню, но, возможно, она подумала, что я иду из церкви.

Мы все побалансировали на краю колокольни и в конце концов выбрали жизнь.

Но я подозреваю, что для некоторых из нас этот вопрос еще остается открытым.

Группа… да, группа. Надеюсь, то, что сейчас стало частью моей жизни, к тому времени, когда ты будешь читать это письмо, превратится в воспоминание о чем-то далеком.

В последнее время группы поддержки превратились в способ существования. Их сеть спонтанно распространилась по всему городу в ответ на возрастающий спрос. Группы собирались в подвалах церквей, в залах различных организаций, в городских центрах. На собраниях пили много кофе, курили много сигарет, ведь у собравшихся больше не было причин воздерживаться. Они вдруг оказались в трагическом положении, когда уже не надо думать о неродившемся.

Все, кроме меня. Даже в группах людей, собравшихся вместе, чтобы пережить свои потери, которые трудно осознать, я не была до конца своей. Если где-то и существовала женщина, оказавшаяся в моем положении, которой повезло и она вынашивает одного из уцелевших близнецов, я о ней ничего не слышала.

Нашу местность захлестнула волна спонтанных выкидышей. Как еще описать то, что происходит? Сначала беременность прерывалась у отдельных женщин, потом у десятков, эпидемия захлестнула все этнические группы, все социальные слои, дотянулась до маток в городах и пригородах. Сегодня это явление продолжает ставить в тупик министерство здравоохранения, так же как и после первого всплеска выкидышей… частью которого, как это ни печально, была и я. Задействованы центры контроля над распространением заболеваний, но никаких выводов пока сделать нельзя. Ничего не найдено ни в воде, ни в воздухе, ни в соскобах с шейки матки. Никаких генетических отклонений в тысячах образцов спермы, никаких токсинов в продуктах питания. Вернее, я бы сказала: все не хуже, чем обычно, все в пределах "безопасной", разрешенной медиками нормы. Но я-то думаю о тебе и стараюсь по возможности есть натуральные продукты.

Я начала посещать собрания группы в северной части города, когда переехала к родителям после того, как эпидемия украла у нас твоего брата. Тогда это было способом на пару часов освободиться от их опеки, они взяли себе привычку ходить вокруг меня на цыпочках, словно я хрупкая фарфоровая ваза, которая разобьется от любого резкого движения.

Вот только в этой первой группе было не лучше, чем с твоими бабушкой и дедушкой. Да, они все знали, что я чувствую. Я знала, что чувствуют они. Мы понимали друг друга… до определенной степени. Но я не была одной из них, больше не была, если вообще была когда-то, и они знали об этом. Они видели, что я одеваюсь не так, как они, что у меня другая прическа. Они, наверное, считали, что я случайно забрела в чужой район, и не могли представить себе, что я помню, каково это — расти среди таких, как они, быть такой же.

Ты скажешь, что такое бедствие, как эпидемия выкидышей, должно было разрушить стены притворства и позволить нам, объединенным общей трагедией, хотя бы посмотреть в глаза друг другу. Ты подумаешь, что социальные различия не могли иметь значения, но как бы не так! О да, они были вежливы со мной. Они почти всегда вежливы. Но когда мы обменивались историями борьбы и печали, я не могла не заметить, что они подспудно меня осуждают. Я чувствовала — многие из этих высокомерных женщин уверены, что их потеря несравнимо больше моей. У моего ребенка был бы потенциал, как бы говорили они. А кем бы стал твой — очередным бродягой, нахлебником на шее общества?

Я не сказала им о тебе, понимаешь. Я не могла быть тогда настолько искренней, как сейчас. И я рада, что ничего не рассказала: они могли осуждать меня, сколько им захочется, но думать плохо о тебе они не имели права. Как они смели предполагать, что знают тебя, твое будущее, твои мечты, твое предназначение?! Надеюсь, к тому времени, когда ты будешь читать это письмо, я уже столько раз скажу тебе об этом, что ты привыкнешь. Но сейчас я говорю это впервые: ты можешь стать, кем захочешь. И я сейчас прилагаю все усилия, чтобы это могло осуществиться. Знаю, найдется много людей, которые скажут, что я всего лишь низкооплачиваемая учительница и мать-одиночка, а значит, я вряд ли переверну мир.

Что ж, я отвечу: похоже, мир перевернулся без моей помощи.

Итак, та группа мне не правилась, но саму идею посещать группы поддержки я считала очень полезной и нашла других людей, которые были гораздо лучше и собирались гораздо ближе к моему дому. Место, где мы обосновались, не было уютным… конечно, не было — классная комната в муниципальной школе, обычной школе. Краска на стенах облупилась, на потолках коричневые разводы от протечек, но когда я вошла сюда, то сразу поняла, что здесь никому нет дела, если я в свое свободное время упрямо придерживаюсь эстетических принципов своей бунтарской юности.

Пожалуйста, не воспринимай это как лицензию на то, чтобы когда-нибудь смотреть на меня свысока. Я предпочитаю утешать себя мыслью о том, что с такой мамой, как я, у тебя не возникнет причин бунтовать.

Из-за тебя у меня была ужасная ночь, надеюсь, ты знаешь об этом. Теперь нам надо поспать. Я совершенно без сил. Но ты, кажется, решил в два часа ночи принять участие в соревнованиях по плаванию. Давай свалим вину на наш район, хорошо? Какой-то болван открыл стрельбу, и ты по ошибке решил, что стреляли из стартового пистолета.

Но я совсем не против твоей активности, по понятным причинам.

Знаешь что?.. Для меня самое странное в этих письмах то, что я пишу их тому, у кого еще нет имени. Вообще-то твой пол тоже для меня пока загадка. Я так захотела, а тем, кто знает, строго-настрого запрещено говорить мне об этом. Хочу, чтобы это было сюрпризом, старым добрым сюрпризом, которые вышли из моды после того, как у докторов появилась возможность заглядывать внутрь и видеть, что я там ращу все эти месяцы.

Готова поставить на то, что ты мальчик. Но возможно, и нет. Если ты и твой брат, которого мы, увы, никогда не узнаем, идентичные близнецы, тогда, конечно, ты мальчик. Но если вы двойняшки, тогда тайна остается, верно?

Так что пока я думаю о тебе как о Головастике.

Как тебя назвать, когда ты перестанешь быть амфибией? Этот вопрос не дает мне покоя. Я склонна думать, что наше предназначение хитрым способом связано с нашими именами, словно лекало, которое надо заполнить. Если бы родители не назвали меня Мелоди, занималась бы я сейчас музыкой? Как знать, может, с моим именем случился перебор. Кто не умеет делать сам, начинает учить других, так? Ну, на это я могу ответить: попробуйте заработать на жизнь одним талантом, если ваш репертуар лишь изредка переваливает за 1790 год.

Я уверена, что наступит момент, когда ты найдешь унизительным то, что у твоей мамы одна-единственная — естественно, не считая ее драгоценного, талантливого ребенка, — страсть — кучка инструментов с необычными названиями: рекордер, раушпфайф и крумхорн.[45]

Я тут вспомнила шутку по поводу старинной музыки: какая разница между крумхорном и газонокосилкой? Газонокосилку можно настроить.

Но я надеюсь, что придет время, и ты по достоинству оценишь эту шутку.

Кто знает, возможно, мы все еще будем музицировать, когда ты станешь достаточно взрослым, чтобы уже не смотреть на нас свысока. И ты будешь гордиться мной, за то что я сохранила верность коллективу женщин-единомышленниц, которые специализируются на хитах Средневековья и Возрождения. Мы назвали нашу группу "Отбросы общества", и выступления понемногу начинают привлекать поклонников. Правда, мы не прекращаем спорить, что именно им нравится — наша музыка или наши концертные костюмы? Признаюсь, что кружева, корсеты и темная помада делают наш квинтет довольно привлекательным.

В любое время, выступаем мы или репетируем, я уверена, каждая из нас тешит свою рану. Для моей подруги Хизер (она играет на виоле да гамба и ждет не дождется встречи с тобой) это лучший способ заткнуть пасть окружающему миру. Она выросла в фабричном городке, где даже ее сны заполнял скрежет работающих станков, так что с помощью смычка из конского волоса Хизер изгоняет этот шум из своей жизни.

Что касается меня, наша музыка напоминает мне о другой эпохе, о временах, когда, как мне представляется, было больше благородства в отношениях, чем сейчас. Это важно — взаимное благородство. Ты не поверишь, что я могу так сильно тосковать по незнакомым мне временам. Но я тоскую по ним. Особенно в такие дни, как сегодняшний, после таких встреч, как сегодня днем.

После школы я направилась в свой любимый магазинчик старых пластинок и компакт-дисков посмотреть, нет ли там каких-нибудь записей для моих уроков. В этом магазинчике всегда можно откопать настоящие сокровища, и ради этого стоило забрести в тот квартал, где он располагается. За пару домов до него я встретила этого парня. Он ровным счетом ничем не был занят, просто стоял, прислонившись к закопченной кирпичной стене, и источал запах того, что выпил за день. Он приметил меня, это я могу точно сказать. Если ты живешь в нашем районе, ты неизбежно обзаводишься таким вот радаром, знаешь, он дает знать, когда кто-то решает включить тебя в свой день, включить в самом худшем смысле этого слова. Он посмотрел на меня, посмотрел на тебя, если быть точной, и вот что сказал:

— Еще не потеряла своего, а?

Я не представляла, как мне реагировать. Его гнусное кваканье не заслуживало ответа.

Он продолжил:

— Ну, может, позже. Похоже, у тебя еще есть время.

Что меня поразило, так это то, что он сказал это без какого-то особого желания унизить. Просто и искренне, словно потери, которые случались вокруг него, были самым обычным делом. Что за смертельная пустота должна быть в душе того, кто считает нормальным сказать такое другому человеку?

И таких, как он, много. Возможно, это был мой первый прямой контакт такого рода, но я уже не раз сталкивалась с подобным. Я вижу его в надписях на стенах домов, в граффити, слышу в песнях поп-звезд… Кажется, что люди, не высказывая своего мнения вслух, дают знать, что смерть невинных душ — ответ на их молитвы о контроле над ростом населения. Я видела жуткие картинки, распечатанные на флаерсах, с не менее жуткими лозунгами, и они прославляли то, что происходит.

Теперь нас атакуют с двух сторон. Стоит одной женщине выкинуть, ей выражают сочувствие. Но когда такое случается с тысячей, к нам начинают относиться как к дефективным или заразным. А те, кто заявляет, что имеет прямую связь с Господом Богом, во всю глотку орут, что Он своим гневом подвергает нас чистке и это последнее знамение перед тем, как Он выжжет с лица земли остатки человечества.

Не очень-то деликатно с Его стороны, как ты считаешь?

Я только что перевела дух, и до меня дошло, что я говорю и кому. Стыд и позор! Ты еще не родился, а я изливаю на тебя свою боль и свой гнев. Так что, когда ты будешь читать это послание и увидишь вымаранные черным маркером строчки, поверь мне, письмо подверглось цензуре, чтобы ты не ломал голову, что за чертовщина происходила с твоей матерью.

Привет, Головастик, мой маленький чудотворец!

Я слышала о людях, которые впали в зависимость от групп поддержки, и надеялась, что не это заставляет меня так часто посещать собрания, но в конце концов я поняла, что меня здесь привлекает. В мире снаружи я всего лишь одна из растущего числа прокаженных. Но в группе я дарую надежду, потому что у меня есть ты. Не имеет значения, что я потеряла одного. Я сосуд, который еще наполовину полон, а не наполовину пуст.

Я тут подумала, что тебе следует знать, насколько ты стал близок двум десяткам людей еще до того, как сделал первый глоток воздуха.

А если сейчас и есть что-то ценное, то это надежда. Сегодня вечером собрание группы не очень помогало. Никто в этом не виноват. Просто мы все озабочены новостями о том, что выкидыши стали происходить повсюду. Сначала это было местной проблемой. Теперь мы — эпицентр, красная точка на карте, окруженная концентрическими кругами.

Тысячу раз в день я обхватываю руками раздувшийся благодаря тебе живот и стараюсь удержать тебя внутри. Иногда я даже думаю, что будет лучше, если ты навсегда останешься там, где безопасно, тепло и уютно, и не увидишь того, что тебя ожидает по эту сторону. Эта машина снаружи хочет, чтобы ты стал простым зубчиком в ее шестеренках.

Мне хочется поиграть для нас обоих, чтобы мы отвлеклись от того, что происходит, но сейчас поздняя ночь. Я знаю, какая реакция последует на мою игру, — враждебный стук в потолок у нас над головами. Будет стучать тот самый сосед, который по шесть часов кряду пялится в свой телевизор и включает такую громкость, что я слышу каждое слово этих дурацких передач. У него есть имя, это точно, но я предпочитаю называть его словом, которое тебе нельзя будет употреблять до двадцати пяти лет.

Спокойной ночи, Головастик. Можешь немного поплавать, если хочешь. Ты и я, мы так близки, что трудно объяснить, почему порой мне так одиноко.

Сейчас в школе перемена, и у нас не так много времени, но я все же хочу узнать: что ты слышишь там внутри?

С одной стороны, мы существуем в разных мирах, но с другой — я не должна забывать, что всего лишь несколько слоев моего тела ограждают тебя от внешнего мира. В любом случае эта прослойка гораздо тоньше, чем изоляция, которая защищает нас от соседей.

Помню, доктор как-то сказал мне, что ты (не только ты, а все такие же мокрые и сморщенные малыши) слышишь приглушенное гудение потоков крови, которую безостановочно качает мое сердце. Но ты ведь не просто его слушаешь… тебя окружают эти потоки.

Так вот, мне интересно: что еще ты слышишь? Мне представляется — всё, если звуки достаточно громкие. Возможно, ты слышишь их, как человек, нырнувший под воду на глубину одного-двух футов, слышит то, что происходит на кромке бассейна. Пусть приглушенно, но до тебя должны доноситься звуки.

Меня действительно начинает это беспокоить. Например, я иду мимо стройплощадки возле моей школы, а там экскаваторы роют землю или рабочие включили свои отбойные молотки. И я спрошу себя: "А что сейчас думает об этом шуме Головастик?"

Ты ведь не знаешь, отчего этот шум происходит и что он означает. Ты ведь никогда ничего такого не видел. Никто никогда тебе об этом не рассказывал. Ты просто слышишь страшный шум где-то там за стенкой.

Если со стороны кажется, что я зациклилась на этой теме, скажем за это спасибо Денике. Помнишь, я уже упоминала о ней? Недавно на собрании она стала рассказывать о дне, который предшествовал ее выкидышу, — о таком еще никто не говорил. Она жила рядом с аэропортом, ее дом был расположен под траекторией полетов. В тот день в двух кварталах от ее дома разбился рейсовый самолет. На место катастрофы съехались машины "скорой помощи", пожарные наряды и прочая техника. И несколько часов кряду в ее районе завывали сирены и кричали люди.

Деника считает, что выкинула из-за стресса, который испытала в тот день.

Иногда, когда я представляю все то, что ты должен слышать, мне кажется, что мы все, живущие здесь, должны перед тобой извиниться.

Как я уже говорила, сейчас группы поддержки превратились в способ существования.

Но теперь и ты подвергаешься опасности.

Я уже писала, что выкидыши стали происходить повсюду? Можно подумать, что появился некий вирус, вот только никто не может найти ни единого подтверждения его существования. Но это не мешает некоторым делать поспешные выводы. Они приезжают сюда издалека и смотрят на нас, на первых, кого это коснулось, как на источник заразы. Им нужен кто-то, кого они могут обвинить в своих потерях, а мы оказываемся самыми подходящими "тифозными Мэри".

Сегодня рано вечером они забросали зажигательными бомбами два места, где собрались другие группы. Никто не пострадал, но невежество и ненависть этих людей выше моего понимания. В новостях передавали репортаж о том, что случилось, я смотрела и думала: неужели это наше будущее?.. Мы потеряли наших детей и стали париями, и за это нас надо изгнать, обречь на вымирание.

Я не знаю, что хуже — попытаться изгнать обиду и боль из моего сознания, рассказывая тебе о них, или жить с этим. С какой стороны ни посмотри, у меня такое чувство, что я подвергаю тебя опасности, будто это может просочиться в тебя.

Мы не можем себе это позволить. Ты даешь мне силы, понимаешь?

Ты слишком маленький, чтобы на тебя можно было опереться, и все же ты даешь мне силы идти дальше.

Ты спишь, Головастик? Тебе там снятся сны?

Когда мы наблюдаем за спящими котами или собаками, а они дергают лапами и щелкают зубами, мы считаем, что им снятся сны, так почему не могут видеть сны неродившиеся дети? Тебе просто снится что-то другое, чем нам, верно? Тебе не могут сниться вещи, которых ты не видел, потому что ты еще вообще ничего не видел. Ты ничего не нюхал, ничего не пробовал на вкус, так что ни запахи, ни вкусовые ощущения тебе тоже не могут присниться. Ты можешь только чувствовать и слышать. Это все, чем может заняться твой развивающийся мозг.

Возможно, теперь я хотя бы отчасти знаю, на что это похоже, потому что вчера мне приснился такой сон. Мне снилось, каково это — быть тобой. Ты лежишь свернувшись калачиком, тебе мокро и тепло, вокруг кромешная темнота, и, кроме этого места, ничего не существует. Я погрузилась в себя… буквально. И это было прекрасно, прекрасно до тех пор, пока не начался этот шум. Атмосфера стала гнетущей, все вокруг начало сжиматься… словно я была в рюкзаке, а кто-то затянул шнур и принялся закручивать рюкзак. Рюкзак вертелся и вертелся, и места для меня оставалось все меньше и меньше. И некуда деться от шума, от этого пронзительного скрежета, который ревет, пульсирует и все накатывает, накатывает, накатывает…

Тебе снилось такое, Головастик? Это было твоим сном?

Мы постоянно делимся друг с другом. Кислород, еда, кровь — у нас все общее. Если мы обмениваемся такими сокровенными вещами, почему мы не можем обмениваться снами?

Я проснулась, ты толкался у меня в животе, но толчки были не такими, как я привыкла. Они не были… сильными. Скорее было похоже, что ты тихонечко стучишься изнутри или просто дрожишь. За пять секунд я перешла от крепкого сна к состоянию абсолютного ужаса. И поэтому я сделала единственное, что могла придумать: взяла свою самую нежную флейту из кленового дерева и постаралась успокоить тебя, как-то сказать тебе, что все будет хорошо… и плевать, если мистер Ж*** наверху проснулся и посмотрел на часы.

Кажется, у меня получилось — ты затих, и можно было спать. Вот только ущерб уже был нанесен. Не тебе, мне. Настал мой черед просыпаться от кошмарных снов. Следует ли мне рассказывать тебе об этом? Ты сочтешь меня глупой, если я расскажу. Но если я этого не сделаю, ты будешь разочарован.

Ладно, хорошо…

Я как будто очутилась в классе, где собирается наша группа. Всё вроде бы нормально, но было понятно, что в это помещение уже давно никто не заходил. Никто не являлся сюда, чтобы получать знания, никто не приходил, чтобы изливать душу. Вообще никто сюда больше не приходил. Все, что осталось в классе, — толстый слой пыли да пара стульев. Я устроилась на стуле возле доски, которая стояла в самом центре класса, — обе ноги на полу, спина прямая, все в соответствии с требованиями строгих учительниц. А потом вошел ты… вернее, вполз. Тебе было всего несколько месяцев. Я наблюдала за тем, как ты выполз в начало класса, потом повернул и пополз вдоль стены слева от меня. И все это время, двигаясь вдоль плинтуса, ты периодически останавливался, чтобы съесть отвалившиеся от стены куски краски. Используют еще краски на свинцовой основе? Не думаю, но это не имело значения, потому что помещение было таким заброшенным. Я пыталась сказать тебе, чтобы ты не брал краску в рот, но ты, казалось, совсем меня не слышал. Ты просто продолжал двигаться вперед, пока не исчез из виду в той части класса, что была за доской. Я видела след, который ты оставил в пыли, время от времени слышала, как ты что-то ешь, и ждала, когда ты снова появишься в поле моего зрения у правой стены класса. Только ты так и не появился. А я не могла повернуться и посмотреть, где ты и что с тобой случилось… потому что мне не разрешили.

Если мы делимся снами, надеюсь, что это односторонняя связь, что этот сон не просочился к тебе вместе с соевым молоком, которое я пила на ночь.

Ты, наверное, снова удивляешься, думаешь: что за чертовщина творилась тогда в голове у мамы?

Не суди меня слишком строго. Я думаю, твоя мать просто боялась отравить тебя одним фактом своего существования.

Если бы кто-нибудь узнал, какое количество групп поддержки я посещала в последнее время, он подумал бы, что у меня что-то неладное с головой. Что я одержима и не могу без них нормально функционировать. Это правда, последнее время вся моя жизнь — школа и группа.

Но еще я отношусь к этому как к исследованию.

Я начала с того, что стала задавать вопросы в своей группе. Потом, вечер за вечером, я переходила из одной группы в другую. Всякий раз я сначала убеждалась в том, что у места собрания выставлены полицейские посты или секьюрити для защиты от нападений. Конечно, места собраний групп, не считая северную часть города, охранялись не на все сто процентов, это все же было лучше, чем ничего.

И еще — теперь не только потерявшие организовываются в группы. Появились группы беременных женщин, которые вместе молятся, чтобы им не пришлось сменить группу.

Я могу посещать и посещаю и те и другие.

Первое время я держусь в тени. Даже внутри немногочисленного, на время организовавшегося общества, основанного на горе и страхе, существуют неписаные законы, табу, которые нельзя нарушать. Я слушаю душераздирающие исповеди, полные боли и страдания. Голоса могут принадлежать разным людям, но все эти истории я уже слышала. Только вариаций может быть великое множество.

Со временем мне уступают место, члены группы готовы выслушать мою историю, потому что я проявила к ним уважение, и я рассказываю им свою версию… или часть ее. Иногда мне кажется, что они думают, будто я злорадствую, и тогда я стараюсь говорить как можно меньше. Иногда я понимаю, что ты даришь надежду, и тогда ты занимаешь центральное место на собрании.

И под конец, когда я чувствую, что можно, я задаю вопрос: "У тебя/вас когда-нибудь возникало чувство, что твой/ваш ребенок видит сны?"

Некоторые смотрят на меня как на сумасшедшую. По другим заметно, что они впервые задались этим вопросом, но не собираются от него отмахиваться. А другие… мне достаточно заглянуть в их глаза, чтобы понять, что они чувствуют то же самое, что и я. Они точно знают, о чем я говорю. Каждая из этих женщин думает, что это произошло только с ней или что это плод ее воображения и что до сих пор никому такое не приходило в голову.

И потом мы рассказываем друг другу о том, что каждая из нас испытала, и, что гораздо реже, о тех впечатлениях, которые, по нашим ощущениям, мы делили с малышами. Тут есть некоторые вариации, чего я, собственно, ожидала. Но по сравнению с тем твоим сном, который я "перехватила", все их сны скорее похожи, чем не похожи друг на друга.

Боже мой, все вы, малюсенькие существа, вы там внутри, и вы растете в ужасе от того, что доносится до вас снаружи, правда?

— Значит, им было позволено уйти.

К такому умозаключению пришла одна из женщин сегодня вечером. Впервые кто-то при мне произнес это вслух, но, возможно, многие из нас интуитивно чувствовали, что это так. Потому что, несмотря на все тесты, на все теории, никто не смог объяснить происхождение этого бедствия, а тем более остановить его.

После этих слов все в группе, похоже, решили, что на сегодняшний вечер достаточно. Но я вот что хочу знать: правда ли, что ты получил разрешение от дюжин, от сотен эмбрионов, кто сказал тебе, как это сделать? Кто сказал тебе, что ты можешь? Кто тебе разрешил?

И меня мучит вопрос, что бы случилось, если бы я не проснулась той ночью, если бы я спала и ты бы тоже спал. Если я бы не убаюкала тебя, не успокоила, зная о том, что тебе там снится. Снится этот шум, это давление, которое вытесняет тебя раньше положенного срока… как мусор из грузовика. В таком темном месте, проходя через первый в твоей жизни сон, как ты мог определить, где реальность, а где нет?

А я, находясь здесь, снаружи, могла ли я оберегать тебя каждую секунду?

Сегодня нет занятий в школе. У меня нет занятий. Все остальные получают знания как обычно.

Я преодолела половину пути до школы. Шла пешком, размеренным шагом. Я всегда считала, что пешие прогулки полезны для нас… для меня и Головастика. Правда, после той девушки, прыгнувшей с колокольни, я внесла изменения в обычный маршрут. Ошибка с моей стороны. Если бы я не обходила церковь стороной, я бы имела возможность ежедневно противостоять тому, что тогда сделала бедная девушка у меня на глазах.

Квартал, по которому я шла, был заброшенным, но, с другой стороны, ближе к дому все кварталы такие, просто этот в своих лохмотьях смотрелся живописнее других. Здесь уже в четвертом поколении проживало семейство индусов, и пожилая женщина, достаточно старая, чтобы на своем веку успеть поменять пеленки как минимум трем поколениям своих земляков, держала цветочный магазин. Я еще не подошла к их дому, только переходила улицу, когда услышала чей-то крик. Мне было не понять, откуда он исходит, но он становился все громче и эхом отражался от кирпичных стен.

Еще до того, как я ее увидела, я поняла, кто она и почему кричит. В том месте уже собралась небольшая кучка зевак. Я шла в их сторону и думала: "С ней наверняка кто-то есть, кто-то должен о ней позаботиться…"

Но она была одна.

Она сидела, подогнув под себя ногу, на площадке возле лестницы, которая вела в комнаты на втором этаже. Над ней висел ряд почтовых ящиков, одной рукой она держалась за ручку двери. А второй…

Отчетливее всего я помню яркое красное пятно, расползающееся по желтой материи, намотанной вокруг ее бедер.

Кто-то показал на женщину пальцем и рассмеялся, это я тоже помню. И все, как только поняли, что происходит, пошли по своим делам. Возобновились прерванные на минуту разговоры, люди спешили уйти подальше от этой женщины. Я хотела ей помочь, правда хотела, и я помогла бы, если бы она хоть на минуту заткнулась. Но она все кричала, кричала и…

Я думаю, я не хотела выставлять тебя перед ней. Поэтому я развернулась на сто восемьдесят градусов и направилась домой. В конце квартала я один раз глянула через плечо и увидела, что рука той женщины все еще тянется за порог квартиры.

В общем, мне нечем гордиться.

Сейчас есть только ты и я. Возможно, так будет до конца недели. Может, меня не оставит это чувство до тех пор, пока ты не появишься на свет.

Что меня мучит, так это то, что, когда я вспоминаю, как в последний раз посмотрела на эту женщину на пороге квартиры, как увидела ее вытянутую руку, как бы я ни старалась, я не могу вспомнить точно — молила она о помощи или… указывала. На нас.

Возможно, все это не стоило и выеденного яйца, если бы не дурацкий вчерашний сон. В этом сне ты шептал что-то на ухо своему брату. Как раз перед тем, как… ну, ты знаешь.

Я глупая, да? Первая беременность, сдают нервы и все такое прочее?

Я хочу того же, чего хочет любая мать для своего ребенка, я цепляюсь за надежду, что ты сможешь стать тем, кем захочешь. Верю, что вместо того, чтобы подчиниться окружающему миру, ты подчинишь его себе. Что ты сможешь сеять свои идеи, как сеют семена, они пустят корни, они распространятся, как пожар. Я надеюсь, что ты найдешь свой путь и сделаешь мир лучше.

Только вот сейчас мне вдруг пришла в голову мысль: а вдруг ты уже начал это делать?

Ну давай же, Головастик… скажи, что у меня невроз. Потому что чем больше я думаю о том, что произошло сегодня утром, тем яснее мне становится, что та женщина в действительности указывала на нас. Она обвиняла. Я хочу сказать, что тогда я на секунду встретилась с ней глазами. Но почему она нас обвиняла? Что мы ей сделали?

Не молчи, Головастик. Скажи, что у меня просто стресс. Что ты не уговаривал своего брата уйти. Нет, не шепча ему что-то на ушко, а в вашем общем сне. Скажи, что если я обращусь к докторам и потребую от них правды, они не ответят мне, что твой брат был не просто одним из потерянных… он был первым. Они не смогут доказать, что это эхо твоего ужасного сна длится до сих пор.

Скажи мне, что все шло как надо. Я только хочу, чтобы ты родился нормальным.

Ладно, хватит, все это будет уничтожено черным маркером. Но мне так хорошо оттого, что я избавилась от этого груза.

Помнишь нашего Эйнштейна: "Жизнь можно прожить двумя способами: так, словно чудес не бывает, либо так, словно все есть чудо".

Для меня в этой жизни каждый день, который мы с тобой провели вместе, — чудо. Обещаю: когда ты родишься, я буду славить тебя, как чудо. И ничто на свете не сможет это изменить.

А до той поры я обещаю хранить твой покой, я буду рассказывать о том, как сильно я люблю тебя, о том, что все будет хорошо… по крайней мере, я буду стараться. В последнее время с музыкой происходит что-то непонятное. Или я разучилась играть, или что-то не так с моими инструментами. Никогда не думала, что они могут издавать такие ужасные звуки.

Но тебе, кажется, это даже нравится.

Эти звуки подстегивают тебя, и ты танцуешь до тех пор, пока меня не начинает тошнить.