"Ангелика" - читать интересную книгу автора (Филлипс Артур)

Что толку в поисках истины, если ты не способен познать самого себя? Твои кошмары непостижимы, твои страхи неизъяснимы — что ты хочешь понять, если от тебя ускользает реальность тебя самого?

Например: твой ребенок в опасности, твой муж на глазах превращается в злодея, твое здоровье хрупко, ты предчувствуешь скорую смерть, ты не можешь защитить дочь, к коей является призрак-развратитель. Или: ты медик-недоучка, в профессиональном смысле твоя песенка спета, ты влюбился в продавщицу из лавки канцелярских товаров, а она, в муках родив ребенка, у тебя на глазах превратилась в бестию, коя тебя ненавидит и способна причинить вред дочери. Или: ты четырехлетняя девочка, которая знает слишком много и слишком мало, ты не можешь понять, что происходит вокруг, ты живешь как звереныш, вымаливая и выжимая ласку из родителей; что-то не так — это ты сознаешь, но пропускаешь осознание через призму своих бесконечных сказок о Принцессе Тюльпанов и смотришь на мир из окошка в башне, которой нет.

Истина непостижима, ибо для каждого она своя. Одна душа не в силах дотянуться до другой, не в силах закричать, прошептать — и не в силах ничего объяснить. Тебе — будь ты напуганная мать, неудачник-отец или маленький ребенок — остается лишь излагать свою версию событий, сочиняя версию за версией, поскольку только это и возможно — сочинять. Люди, казалось бы, так просты — и все равно непостижимы даже близкие. Себя не объяснишь; надежды объяснить другого и того меньше. И как бы честен ты ни был, как бы ни жаждал истины, ты все равно запутываешься во лжи. Твой крестовый поход за правдой обречен на домысливание.

Стивен Кинг, фигура почти мифическая, создатель энциклопедии американских страхов, в декабре 2006 года включил предыдущий роман Филлипса «Египтолог» в свой личный хит-парад лучших романов. Все бы ничего, если бы мэтр не охарактеризовал главного героя романа как патологического лжеца. Если в Ральфе Трилипуше ему примстился патологический лжец, страшно подумать, что мэтр вычитает в «Ангелике» — где всякий говорит правду и всякий лжет лишь потому, что говорит.

Или же нет.

Анастасия Грызунова, Guest Editor

XIV

Поутру ночные страхи растворятся, контуры омоются светом, явят себя не чертями, но чертами вещей.

Иначе должно было бы признать, что Ангелика испытывала боль, причиняемую телу ее матери. Не существовало даже слова для подобного заблуждения. Нора оставила на доске нож, и Констанс (совсем чуть-чуть, толком не обдумав сей опыт) взрезала себе плоть большого пальца, тут же уронив нож и погрузив рану в рот. Браня себя слабоумной, она стала искать Ангелику и нашла ее на самом верху: девочка, не омрачена ни болью, ни кровью, наливала незримый чай принцессе Елизавете.

— Мамочка, папочка сказал, что ты говоришь неправду.

— Он сказал, что я?..

— А Господу нет до этого никакого дела.

— Папочка сказал такое? Тебе?

— Мамочка, что такое «орочние»?

— Ангелика, я не понимаю, что ты такое говоришь.

— Орочние. Даже первого самого.

Констанс завертывала палец в лоскут, а по коридору шествовал Джозеф, лют и молчалив. Сегодня его присутствие оказывало на Ангелику противоположное воздействие, пробудив устрашенный шепот: «Мамочка, коленки». Отбытие Джозефа вдохновило ее на тревожные откровения:

— Он не такой, как ты, — мурлыкало дитя к перетасованным радости и беспокойству матери. — Он другой.

Он не любит принцессу Елизавету.

Это притязание, хоть и было детским лепетом, таило в себе нечто, и Констанс изо всех сил старалась осознать, что же именно.

— Он ненавидит принцессу Елизавету, — твердила Ангелика снова и снова.

Наступил равносильно беспокойный вечер, и по возвращении Джозеф восстановил, невзирая на девочкины утренние страхи и полночные жалобы, гипнотическую власть над ребенком. На протяжении четырех лет отец с дочерью дарили друг друга не иначе как равнодушием, однако ныне Ангелика настаивала на его обществе, будучи восхищена бесталанностью, с коей он читал истории. Ныне она домогалась его научных сочинений, переполненных гротескными картинками. Ныне она находила фортепьяно пыткой, если только не подготовляла концерт для отца. Ребенок был ведом прочь, Констанс же оставалось наблюдать его убывающую спину, будто сквозь уплотняющееся сплетенье ветвей.

Нора у подножия лестницы заводила часы с восьмидневным запасом хода, Констанс обрезала стебли пионов, преподнесенных ей Джозефом с целомудренным поцелуем в чело, Ангелика раскланивалась перед фортепьяно под рукоплескание отца. Но сколь скверно Ангелика играла! Пьесы, что без труда исполнялись ею при свете дня, терпели крах в соседстве с отцовским авторитетом, и когда Ангелика, закономерно не вытерпев сего, разразилась рыданиями, Джозеф попросту сказал:

— Очень хорошо. Теперь же беги в кроватку.

Что совсем странно, дитя в один момент перестало стенать и, ничуть не жалуясь, подчинилось.

— Ты замечаешь, как водворяется порядок? — произнес Джозеф.

Констанс в свой черед отправилась спать, когда бы ло велено, и в награду либо в знак поощрения за грядущую покладистость довольствовалась сном без тревог и прикосновений.

Однако двадцать четыре часа спустя местоположения троих в гостиной слегка переменились; настроение Джозефа было ненадежно, словно газ, что течет под улицами.

— Сыграй на фортепьяно, — потребовал он после ужина.

— Она готовилась день напролет. Она будет так рада попробовать заново.

— Нет, черт возьми, только не ее бренчание. Ты, Кон, ты! Как раньше ты играла для меня.

Он спровадил испуганное дитя в кровать.

Она играла. Он сидел подле нее, недоступный взгляду, и, когда она закончила, обхватил ее прежде, чем она сумела обернуться. Касаясь ее лица из-за спины, он сказал:

— Ты никогда не помышляешь обо мне с теплотой?

Он повел ее к лестнице, а когда она принялась говорить, что отлучится на миг, дабы взглянуть на Ангелику, приложил палец к ее губам и покачал головою.

— Доктора, однако… — припомнила она слова, заготовленные на ночь.

— Никакой опасности, — ответил он; он мог бы с равным успехом утверждать, будто под ступнями ее не обретались половицы.

Бегство было неосуществимо. Он дотронулся до Констанс, и одним из ее врагов обернулось ее собственное тело; и противление ее было сломлено. Она прекратит думать, она позволит ему совершить то, что он считает наиболее уместным, как и подобает мужчине, что берет в расчет благополучие ее и Ангелики и лишь после удовлетворяет обычные свои аппетиты. Либо, если грядет завершение, пусть будет так; пусть все завершится.

Он развивал мысль затруднительно; что до Констанс, то она более прочего чаяла, чтобы он умолк. Он обладает приспособлением, говорил он, все еще объясняясь, кое избавит ее от любых зловредных последствий.

Она окажется в полнейшей безопасности — таков преподносимый им дар. Она прикрыла глаза, желая устранить его из сферы зрения, и превыше всего возжелала, дабы он перестал уже объясняться и покончил со всем спокойно и быстро, дабы он убил ее, если именно это навязывала ему страсть. О, мужчины со своими привычками, невозможные посулы безопасности…

— Джентльменская мошна? — глумилась в памяти Мэри Дин. — Джентльменская орлянка, я так скажу.

Совесть его ущемится, но вряд ли хоть что-то еще.

Констанс кусала губы, внушая себе не говорить ничего меж тем, как он уводил ее в неминуемый кошмар, что последует через несколько недель либо месяцев. Она вручала себя грубому солдафону, она льнула к нему, как, вероятно, льнули к нему звери, как женщины и дети льнули к лезвиям в руках смуглых чертей. Вскоре Констанс познала меру собственной слабости: она не остановилась бы, не отвернулась, даже если бы Джозеф ей позволил.

Он возжег внутри нее гибельный запал, и погасить его было невозможно. Констанс умрет, не перенеся услады, коя предлагалась ей телом в качестве ничтожного возмещения: уловка ядовитого гада, отрава, что согревает тело и толкает жертву вожделеть еще большей отравы.

Впав в оцепенение, Джозеф прошептал:

— Моя любимая, любимая девочка из лавки. Нам хорошо. Тебе хорошо. Все хорошо.

Посулы безопасности.

Тело Констанс, содрогнувшись, пробудило ее: часы заявляли четверть четвертого. Возможно, все хорошо.

Возможно, приспособление Джозефа спасло ей жизнь и сберегло Ангелике мать. Разумеется, если он и погубил её этой ночью, недели истекут прежде, чем они узнают, попала ли стрела в цель, и многие месяцы минут до того, как Констанс, изранена, наконец испустит дух.

Она подобрала свечу и спички, прокралась из комнаты. Сей ночью, единственной из ночей, от Ангелики не поносилось ни звука, что доказывало: прочие совпадения являлись всего только нечистым вымыслом Констанс.

В глубь коридора; тени плелись пред ее сияющими руками и вновь смыкались за спиною. Словно поглощена чернотой, Констанс ступала в световом шаре через темные внутренности ночи.

Из-за Ангеликиной двери донесся шепот, и ее мать вошла внутрь, разом похолодев и покрывшись потом. Оно пребывало там. Она узрела его как на ладони: оно плавало в дюймах над Ангеликой, имея лик цвета человеческого языка и будучи искривлено ровно как у Джозефа. Оно нисходило на спящую девочку, будто ангел смерти либо древний бог любви, вознамерившись взломать хрупкое тельце из вожделения. Но Констанс нарушила его планы. Оно осеклось, распознало ее и смилостивилось. Оно удерживало мужеские очертания, приняло лицо Джозефа, затем обернулось голубыми нитями, после — голубым светом и заструилось, как способен лишь свет, прочь, в платяной шкаф, пронизав узкую щелку меж двух дверец.

Ангелика спала покойным, здоровым сном. Констанс отворила шкаф; ее дыхание обмелело, глаза жгло огнем. На задней стенке шкафа по треснувшей деревянной поверхности растеклось темное пятно, волглое на ощупь. Три часа кряду Констанс не гасила свечи и, заслышав нечто, вздымала пламя; ветер, и уличный шум, и шорох ветвей, и вздохи со скрипами дремавшего старого дома насмехались над нею, над перепуганной матерью, что готовилась дать бой гремучему оконному стеклу. Временами она опасно приближалась к убеждению, будто ничего не случилось, не могло случиться, а значит, она ничего не видела; но тщетно. Страх Констанс перед истиной уступал ее гордости, потому она отказывалась увиливать, не желая винить во всем мифическую склонность женщин к фантазиям. Свет дня заставит ее усомниться, но если сомнение служит всего только поводом не являть храбрость, имя ему — ряженое малодушие. Констанс будет сидеть тут, бодрствуя, всю ночь, всякую ночь, отдыхая только днем. И что же? Все материнство сведется лишь к охранению сна ее ребенка?

Звездочки ослабли и скрылись. Когда утренняя звезда сбежала крадучись прочь, очи Ангелики отверзлись, чтобы вновь закрыться на целую минуту. Когда они отверзлись вновь, Ангелика прыгнула матери на колени.

— Мамочка, ты здесь! Иногда тебя здесь нет.

— Я сожалею о том, мой ангелочек.

— Что мы будем сегодня делать? — спросила Ангелика мать и куклу.

— Смотря по обстоятельствам. Ощущаешь ли ты себя достаточно хорошо?

— Мы могли бы погулять в парке? Выйдет ли солнышко?

— Я полагаю, что выйдет. Ты уверена, что желаешь именно этого? Я разумею парк? Негоже отправляться в столь долгий путь тому, кто чувствует себя неважно.

— Парк! Мамочка, ну пожалуйста. В парке можно резвиться. Я покажу тебе как!

— Разумеется, ангел мой, разумеется. Ты все-таки хорошо себя чувствуешь.

— Почему ты плачешь? Мамочка, не печалься.

— Это не печаль, ангелочек. Я радуюсь тому, что ты станешь сегодня резвиться в парке.

Все закончилось. Констанс стояла, обнимая Ангелику; она пресечет себя, никогда не упомянет о случившем ся, достанет капли и отойдет ко сну, как только Джозеф отправится в лабораторию, станет по доброй воле и с покорностью глотать капли каждую ночь, будет затыкать себе уши. Она покончит с наваждением, сделавшись образцовой супругой и матерью.

— Мамочка, ты видела летающего человека? — вопросила девочка, и Констанс показалось, что ноги не выдержат тяжести ее и ребенка, не успеет она отступить к кровати.

Констанс опустила Ангелику, встала пред ней на колени, поджала губы, дабы смягчить наступающую дрожь в голосе.

— Полагаю, что видела. Поведай мне о нем.

— Он приходит часто. Бывает, что он розовый, бывает, что голубой. Ты его на самом деле видела? Правда-правда?

— Я его видела. Он тебе сделал больно?

— Думаешь, он сделает?

— Нет, любовь моя. Он ничем тебе не повредит, потому что я встану на твою защиту.

— Но ты же наверху! Если он сделает мне больно, я должна буду бежать к тебе! Ты меня не защитишь!

— Я буду стоять на страже, любовь моя. Клянусь, что буду.

— Может быть, спустимся теперь вниз? Принцессе все это весьма огорчительно.