"Ангелика" - читать интересную книгу автора (Филлипс Артур)

Что толку в поисках истины, если ты не способен познать самого себя? Твои кошмары непостижимы, твои страхи неизъяснимы — что ты хочешь понять, если от тебя ускользает реальность тебя самого?

Например: твой ребенок в опасности, твой муж на глазах превращается в злодея, твое здоровье хрупко, ты предчувствуешь скорую смерть, ты не можешь защитить дочь, к коей является призрак-развратитель. Или: ты медик-недоучка, в профессиональном смысле твоя песенка спета, ты влюбился в продавщицу из лавки канцелярских товаров, а она, в муках родив ребенка, у тебя на глазах превратилась в бестию, коя тебя ненавидит и способна причинить вред дочери. Или: ты четырехлетняя девочка, которая знает слишком много и слишком мало, ты не можешь понять, что происходит вокруг, ты живешь как звереныш, вымаливая и выжимая ласку из родителей; что-то не так — это ты сознаешь, но пропускаешь осознание через призму своих бесконечных сказок о Принцессе Тюльпанов и смотришь на мир из окошка в башне, которой нет.

Истина непостижима, ибо для каждого она своя. Одна душа не в силах дотянуться до другой, не в силах закричать, прошептать — и не в силах ничего объяснить. Тебе — будь ты напуганная мать, неудачник-отец или маленький ребенок — остается лишь излагать свою версию событий, сочиняя версию за версией, поскольку только это и возможно — сочинять. Люди, казалось бы, так просты — и все равно непостижимы даже близкие. Себя не объяснишь; надежды объяснить другого и того меньше. И как бы честен ты ни был, как бы ни жаждал истины, ты все равно запутываешься во лжи. Твой крестовый поход за правдой обречен на домысливание.

Стивен Кинг, фигура почти мифическая, создатель энциклопедии американских страхов, в декабре 2006 года включил предыдущий роман Филлипса «Египтолог» в свой личный хит-парад лучших романов. Все бы ничего, если бы мэтр не охарактеризовал главного героя романа как патологического лжеца. Если в Ральфе Трилипуше ему примстился патологический лжец, страшно подумать, что мэтр вычитает в «Ангелике» — где всякий говорит правду и всякий лжет лишь потому, что говорит.

Или же нет.

Анастасия Грызунова, Guest Editor

XIII

Дома она оказалась гораздо позднее, нежели предполагала, и ей потребовались долгие часы, дабы опомниться, ибо даже после всего увиденного мысль о собственном доме не приносила утешения. Констанс позвала Нору:

— Ужинала ли Ангелика? Где ты, прошу тебя?

Фортепьяно было закрыто, и Констанс поняла, что Нора ослушалась ее, не настояв на Ангеликином занятии.

О, как скоро скучное заведование домашней империей заместило мрачное содержание дня! Следует напомнить Норе не разыгрывать нелепого сотоварища по детским играм, но претворять в жизнь намерения матери.

Кухня оказалась покинутой, равно как и столовая. Констанс достигла лестницы и лишь тогда услышала Ангеликин приглушенный смех. Она последовала за ним наверх до двери, что вела в купальню. Она слышала, как Ангелика говорит Норе:

— Ты замечательно наливаешь бадьи. Мамочке за тобой не угнаться. Я или мерзну, или варюсь.

Еще один маленький кинжал из тех, что мечут в Констанс ежедневно.

Она дотянулась до дверной ручки и вдруг услыхала невозможное:

— Что ж, вероятно, мне просто повезло, что удалась первая же попытка. — Голос Джозефа? — А теперь покажи нам, что надо делать, чтобы остаться чистой.

Констанс отворила дверь, открыв взору зрелище за гранью всех переживаний: ее нагая Ангелика, полупогруженная в малую круглую бадью, и Джозеф, коленопреклоненный, на полу, с закатанными рукавами, вручающий ребенку кусок мыла, — мир перевернулся вверх тормашками.

— А вот и твоя мать, — сказал он, не устыдившись своей авантюры. Натолкнувшись на неприкрытое изумление Констанс, он не переставая твердил какую-то муть про досрочные убытия из лаборатории, отложенные встречи с Гарри Делакортом, про желание посодействовать Констанс, дабы новый домашний порядок сделался для нее приятственнее.

— Я замыслил дать Ангелике понять, что наши нововведения касаются и ее, — сказал он. — А равно, моя дорогая, доказать это тебе.

Он был исключительно несокрушим. Он разыгрывал фарс семейного долга и грубо извратил мироздание Констанс, дабы всего только донести до нее: он вполне может изгнать ее прочь; все ее сколь-нибудь ценные обязанности с легкостью может исполнять другая, а то и другой; забота о ребенке — единственное ее назначение — не требует ни малейшего ее участия. Джозеф определенно доказал, что Ангелика примет его, восторженно воркуя: «Папочка!»

Констанс принесла полотенца и ночную сорочку Ангелики; супруг принял это подношение с благодарностями, но ни в коей мере не сдал позиции: тот самый мужчина, что днесь был вовлечен в богомерзкое, кровавое волхвование. Констанс едва находила в себе силы смотреть, как Ангелика забавляется, пока обагренные отцовские руки расчесывают ей кудри.

— Ты непременно причинишь ей боль, вращая расческу подобным манером, — сказала Констанс, перехватывая ее и принимаясь за Ангеликины волосы самолично.

Ангелика, однако, учинила протест:

— Ах, мамочка, у него очень мило получается. Пожалуйста, папочка, вернись.

Сколь просто удалось ему похитить у Констанс все, что было ею любимо! К его гнусному, вуалируемому увеселению, она уступила среброспинную расческу. Констанс удалялась от неестественной пары, шаг за шагом, ожидая, что здравый смысл воспрянет и Ангелика запросит возврата к наслаждениям, кои приковывали их друг к другу. Констанс замирала в проеме двери, находила себе работу в коридоре, шла к лестнице, по-прежнему надеясь быть призванной, затем стала спускаться, но ушей ее не достигло ни одно возражение. Вместо них, в то время как Констанс страшилась зарыдать либо закричать, заслышав эти слова снова, из Ангелики ключом били куплеты «папочка, кроватка!» и «папочка, книжка!», и голос ее становился все тоньше в намеренном представлении себя ребенком младше и позднее. «Папочка, поцелуйчик!»

Констанс небрежно перебирала фортепьянные клавиши. Она начала с «Ледовой музыки», но считанные минуты спустя играла уже «Дремучие леса», не в силах припомнить, когда прекратила первую или приступила ко вторым. Тишина установилась вновь, окутала ее. После всех лишений Констанс мимолетный, насилу мелькнувший в ее жизни проблеск радости продлился лишь четыре с небольшим года. Отныне и впредь девочка станет ходить к учителям. Прилетев домой, она будет вести научные беседы с отцом.

Он подвел Констанс к этому самому фортепьяно, когда владел им безраздельно. Она приняла приглашение на ужин, во время коего призналась, что умеет играть.

— Так сыграйте же, прошу вас, — попросил он едва не мальчишеским голоском, вырвавшимся столь вне запно из обширного мужеского тела. — Этот инструмент принадлежал моей маме, а ныне его не касается ни единая душа.

Она не любила играть для других, и когда он сел позади, понадобилось немало времени, дабы позабыть о его присутствии. Наконец, она стала играть так, словно была в одиночестве, пока со звоном заключительной ноты он не охватил ее за талию и шею, не приблизил ее лицо к своему, не заблудился в повторениях ее имени.

Сегодня Констанс в тишине опустила руки; она дотронулась до ножек банкетки, и в кожу ее впились щепы.

Встав на колени, она осмотрела банкетку. По всей длине трех точеных деревянных ножек бежали новоявленные трещины.

Она взошла наверх, прислушалась у полузакрытой Ангеликиной двери. Она вспоминала, как ее матушка озиралась по углам, дабы отыскать взглядом маленькую Констанс, одну либо в отцовском обществе. Джозеф сидел на кровати Ангелики спиной к двери, согнувшись над дочерью и читая ей о лисице, что замышляла тайным образом обрести некое сокровище.

Однажды он так же читал и Констанс. На рассвете брака, когда его басок журчал вблизи ее уха, Джозеф убедительно сочетал в себе супруга, возлюбленного и воскресшего отца. Он декламировал из книги в кожаном переплете, крашенном в цвет пламени. Констанс припоминала стихи: бес целиком вошел в тело проклятого через пупок и обратил жертву в ящерицу. Вторгавшийся бес искажал самую плоть лица несчастного. «Где облысел второй, там первый весь зарос» — вот и все, что она могла припомнить из той италийской поэмы, хотя образ ее не покинул: существо, что проникает в твое тело и переменяет его, устанавливает господство над всеми членами, оставляя лишь твои думы и твой ужас беспредельными; заточение, ужасающее сокровенной близостью, когда ничто не в твоей власти, кроме страха, отвращения, стыда.

— Однако это было бы замечательно, — заметила она тогда. — Щекотно, быть может, зато можно освободиться от треволнений. Пусть бес озаботится всеми твоими решениями, всеми упорными трудами!

Джозеф смеялся вместе с нею, лобызал ей чело и веки, называл своей чаровницей. Сегодня ночью он склонился над Ангеликой на поприще ее матери. Ангелика, верно, различала его дыхание на своем лице.

Он назвал Этот вечер подарком супруге. Его отказ от планов присутствовать на новом боксерском представлении вместе с досадным Гарри Делакортом был его даром Констанс, призванным ослабить напряжение ее ночных бдений, оказать ей некую услугу, взвалив на себя ее ненавязчивый труд. Чепуха. Равно все это не оправдывает то, что она видела. Нет, то был урок. Он намеревался выучить ее поведению, что подобает жене. Есть и уроки другого свойства, о коих жене напомнят ночью.

Отказы не воспоследуют.

В смятении она пошла в кухню, потом вернулась к фортепьяно, вслушалась в скрипучее, зыбкое молчание темнеющего дома. Июньский серый сумрак уплотнился и открыл свой истинный черный лик; Констанс ожидала неминуемого зова. Он не отходил ко сну. Он ждал ее. Он окончательно позабыл об опасениях либо сострадании, кои раньше сдерживали его природу, сколь бы ничтожными ни были. Вот научная мера его любви: опасение предать ее смерти сдерживало его своекорыстие одиннадцать месяцев. Чему равна ценность его любви? Одиннадцати месяцам.

Констанс вновь навестила Ангелику, пребывавшую и дреме и безмятежности. Она поправила позу принцессы Елизаветы, кою Джозеф расположил ненадлежащим образом. Спать в голубом кресле не имело смысла; он за нею спустится. Не исключено, что перезрелые, давящие страсти заставят его заявить свои права прямо здесь, в комнате ребенка, и завоевать вожделеемое на этой самой кровати.

Констанс достигла последнего этажа, ставя одну но гy вперед другой, пока не оказалась пред закрытой дверью спальни. Из-под нее не пробивался свет. Констанс предоставила супругу несколько часов, дабы он уснул. Она вошла, готовясь к осуждению.

Из сказанного мужчиной, кой ждал ее в темной комнате, она не расслышала почти ничего.

— Полагаю, настало время одолеть наши вполне понятные страхи. Имеются способы, иные способы, разрешить наше затруднение, — изворачивался он. Ее жизнь зависла на волоске, она безгласно кивнула, села на ложе, сняла платье без содействия либо побуждения.

Ее руками, ее волей владел он. Она не повторяла приказы докторов. Ее хватило даже на сумасбродную улыбку, что выражала разгромленное согласие. Она пыталась, но не смогла отвлечься от мысли о его руках, что тянутся к несчастливым зверям, о мольбе, что проступает на их мордах, когда он реет над ними с ножами и разъяснениями. Он коснулся ее этими самыми влажными руками, и глаза ее закатились. Ее желудок взбунтовался. — Нас оторвали друг от друга доктора и заразительный страх, но жить так мы не можем, — витийствовал бронзовый итальянец с кипящей кровью, сын древних римлян, тех воителей, высеченных в статуях, кои она видела в свадебном путешествии: трое римлян держат деву, противящуюся одному из них. — Ты знаешь, что я не допущу для тебя вреда. Есть иные средства, коими муж и жена способны залатать сию брешь.

Страх сковал ее тело параличом: пустая фраза из ее любимых книг, где женщины вдруг онемевали, будучи обездвижены истекавшими слюной вурдалаками и вкрадчивыми вампирами. Источником ее звенящего паралича стал не просто страх, но двоякое и противоречивое желание: она желала бежать — и желала обнять мужа. Потому она не делала ничего.

— Ты у меня одна, Кон, бояться нечего, единственная моя Кон…

Низкий бубнеж гипнотизера. Та часть ее, что рванулась бы вон, за дверь, на улицу, оставив позади даже Ангелику, обволакивалась ныне дремотой, блеклый же голос пробуждал в ней ее собственные страсти — возможно, самоубийственные. Теснящие ладони, мужеская целеустремленность и ее собственное желание перелились за край самоохранения.

— Доступно, например, вот что. Для нас оно не таит никакой опасности, — сказал мужчина, правивший адской лабораторией, и она признала взаимовыгоду на мгновение, и еще на мгновение, и его руки на ее голове напряглись, оттягивая ее волосы.

Она отпрянула.

— Ты слышал? — задохнулась она. Схватила платье. — Ты не слышал?

— Разумеется, но она снова уснет, черт тебя подери.

Его протесты делались глуше по мере того, как Констанс сбегала вниз по ступенькам в направлении умножавшихся воплей. Она вобрала Ангелику — та сидела с закрытыми глазами, и сиплый визг затейливым потоком изливался из ее тельца — в объятия, и девочка принялась кулачками колотить мать вкупе с окрестным воздухом, а после визжание разломилось на весьма зловещий кашель и отчаянные лихорадочные попытки сделать вдох.

Очи Ангелики отворились, извергнув слезы. Ее тельце билось с матерью, что напрягалась изо всех сил, удержи вая дочь.

Появился он.

— Она задыхалась, — выплюнула в него Констанс, не в силах успокоить впавшую в бешенство, рыдающую девочку. — Задыхалась. Я пыталась тебе сказать.

— Задыхалась? В самом деле? — спросил он Ангелику, что разом окаменела при виде нагого отца. Пугливо кивнув беспримерному явлению, она вдавила личико в материнское плечо. — Отчего же? — вопросил он.

— Задыхалась, — невнятно прошелестела Ангелика тончайшим из голосков, зарываясь сильнее прежнего и материнскую шею и уже сражаясь с напавшей на нее дремотой.

— Надень что-нибудь, наконец! — сурово прошипела Констанс, качая дочь по широкой, баюкающей дуге, и нагой мужчина удалился наверх.

Констанс часто дышала, грудь ее готова была разорваться. Опасение, будто Ангелике грозит некое заболевание легких, быстро сошло на нет, ибо девочка вскоре задремала. То был всего-навсего кошмар. Она задыхалась. По краю сознания скользнула мысль, слишком уродливая, чтобы обратиться к ней напрямую, и Констанс содрогнулась, дабы ее стряхнуть. Вообразив, что ей холодно, она повернулась к окну, обнаружила, однако, что оно надежно заперто, и тут дурная мысль возвратилась, налившись силой, как если бы чьи-то глаза приноровились к тьме, скоропостижно проявив ясный абрис там, где до того дрейфовали одни размытые тени. Девочка задыхалась. Задыхалась, подобно самой Констанс… Ангелика задохнулась в тот миг… и тут все тело Констанс обуяла необычная хворь, тошнота, словно рвотой стали одержимы даже ее руки; она пробовала было помыслить о чем-то ином, однако попытка сорвалась: Ангелика задыхалась ровно тогда, в точности в тот миг, что и Констанс, и ужас девочки был осязаем даже до того, как ее мать отворила дверь. Болящая ручка, укушенные шея и уши, а теперь… и Констанс бежала из комнаты, оставив свою спящую девочку, ибо сама нуждалась в том, чтобы кто-нибудь заверил ее: она не повредилась рассудком. Она перешагнула порог собственной комнаты.

— Она дремлет, — сказала она. — Однако я ощущаю, что произошло нечто в высшей степени отвратительное. Ты должен сказать мне, что я не… — И тут Констанс увидела, как он стоит, по-прежнему голый, освещаемый наполовину заоконной пепельностью, ровно как… тщетно подбирала она слово, ибо все слова покинули ее, оставив лишь образы тварей из зоологического сада либо мифических зверей, изображения бесов либо проклятых, что тонули в собственных пороках. — … Однако я позабыла, мне нужно увериться в том, что она уснула и…

Она удалилась так же быстро, как он, сгорбившись, возвратился в тень, и пренебрегла его скрежещущим окликом, виня себя за то, что вообще оставила Ангелику в одиночестве, за безумную идею, будто ему под силу растолковать ее ужас. Ему! Он был пьян, он едва не опьянил ее, пока с их ребенком случилось… что же?

Она резко захлопнула за собою дверь, задвинула ее хрупкий, детский засов. Неверный подсвечник, зажженный наконец дрожавшими руками, испустил лоскут язвительного дыма, и Констанс судорожно смежила веки, пред коими белокожий, темноволосый Джозеф превратился в темнокожего, беловолосого беса, в страсти обнажившего черные зубы.