"Ангелика" - читать интересную книгу автора (Филлипс Артур)

Что толку в поисках истины, если ты не способен познать самого себя? Твои кошмары непостижимы, твои страхи неизъяснимы — что ты хочешь понять, если от тебя ускользает реальность тебя самого?

Например: твой ребенок в опасности, твой муж на глазах превращается в злодея, твое здоровье хрупко, ты предчувствуешь скорую смерть, ты не можешь защитить дочь, к коей является призрак-развратитель. Или: ты медик-недоучка, в профессиональном смысле твоя песенка спета, ты влюбился в продавщицу из лавки канцелярских товаров, а она, в муках родив ребенка, у тебя на глазах превратилась в бестию, коя тебя ненавидит и способна причинить вред дочери. Или: ты четырехлетняя девочка, которая знает слишком много и слишком мало, ты не можешь понять, что происходит вокруг, ты живешь как звереныш, вымаливая и выжимая ласку из родителей; что-то не так — это ты сознаешь, но пропускаешь осознание через призму своих бесконечных сказок о Принцессе Тюльпанов и смотришь на мир из окошка в башне, которой нет.

Истина непостижима, ибо для каждого она своя. Одна душа не в силах дотянуться до другой, не в силах закричать, прошептать — и не в силах ничего объяснить. Тебе — будь ты напуганная мать, неудачник-отец или маленький ребенок — остается лишь излагать свою версию событий, сочиняя версию за версией, поскольку только это и возможно — сочинять. Люди, казалось бы, так просты — и все равно непостижимы даже близкие. Себя не объяснишь; надежды объяснить другого и того меньше. И как бы честен ты ни был, как бы ни жаждал истины, ты все равно запутываешься во лжи. Твой крестовый поход за правдой обречен на домысливание.

Стивен Кинг, фигура почти мифическая, создатель энциклопедии американских страхов, в декабре 2006 года включил предыдущий роман Филлипса «Египтолог» в свой личный хит-парад лучших романов. Все бы ничего, если бы мэтр не охарактеризовал главного героя романа как патологического лжеца. Если в Ральфе Трилипуше ему примстился патологический лжец, страшно подумать, что мэтр вычитает в «Ангелике» — где всякий говорит правду и всякий лжет лишь потому, что говорит.

Или же нет.

Анастасия Грызунова, Guest Editor

XII

Он отбыл значительно раньше, чем должен был, явив неспособность вытерпеть лишний миг той жизни, кою вынужден был вести. Супруга предала его прошлой ночью, наутро же, столкнувшись с озлившейся на нее Ангеликой, Констанс со всей остротой ощутила нехватку его любви.

Столкнувшись с лишением неестественнейшего свойства, он проявлял героическую сдержанность, она же откликалась страхом. Доведись ей оказаться на его месте, она не была бы столь добра, она, верно, с наступлением вечера и не думала бы о здоровье супруги, напротив, попросту вкусила бы наслаждение, положившись в остальном на авось. И если случится худшее, почему бы не начать все сначала, радоваться жизни, не тяготясь более небрачной супругой и издержками на нее? Все эти долгие годы Констанс не заслуживала его добросердечия, она лишь требовала длить великодушие бесконечно, между тем лишая Джозефа его прав.

Значит, именно ей, жесточайше стесненной собственным нездоровьем, предстоит выправить превратную колею. Этим радужным утром Констанс осознала, что в ее власти — преподнести супругу дар, кой его окрылит. Она едва способна была сдержать себя, когда увидела, что способна осчастливить Джозефа одним лишь жестом, дать ему понять: ее сердце принадлежит ему, ее мысли естественным образом и вопреки всему вернулись к его довольству. Конечно, этот дар также служил нечаянно и ее целям, но вовсе не потому был ею замыслен.

Я с легкостью воображаю самообман, обуявший Констанс на этой стадии ее отчаянных и устрашенных борений, а также летучее, но сумбурное облегчение, кое она, должно быть, ощутила по избрании столь смехотворного средства, уподобясь любителю опия либо женщине, охваченной сновидением: она возродит для Джозефа домашнюю лабораторию — и все переменится к лучшему!..

О, сколь беспощадна она была все эти годы, сколь безжалостно злоупотребляла детским голосочком, настроенным в точности, дабы очаровывать молодого мужа, заставляя того исполнять ее желания: «Этой крошечной пахучей комнатке, разумеется, судьба сделаться детской, не правда ли, папочка?» И он привлек супругу к себе, облобызал ее, шепча: «Я полагаю, судьба ее именно такова». Его руки сжали ее, а назавтра он принялся упаковывать рабочие принадлежности.

Констанс застанет его врасплох своей изобретательностью, и, возможно, меж ними пробудится по меньшей мере искра взаиморасположения. Располагая лабораторией в доме, Джозеф смог бы давать Ангелике, если уж он настаивает, какие-нибудь уроки своей зловонной химии.

Либо, если он и в самом деле намеревался следовать сказанному, эту комнату может посещать, уделяя час-другой обучению, школьный наставник. Что еще замечательнее, Джозеф будет знать, что имеет власть над особым, неприкосновенным помещением, а значит, возможно, исчезнет нужда в иных комнатах.

Она не могла дожидаться вечера, дабы преподнести супругу свой дар и узреть цветение его довольства ею. Она доставит ему эту радость немедленно и по возвращении прикажет Норе переместить имущество Ангелики наверх сей же день. Оставив Ангелику, что все еще злилась на мать, под присмотром Норы, Констанс вышла из дому, села в омнибус, коим, вероятно, пользовался ее муж, пустилась в прогулку по улицам, что, скорее всего, помнили его поступь.

Она подмечала то, что Джозеф, очевидно, видел всякое утро, воображая, как он направляется к каждодневным ученым занятиям, дабы снискать семье достойное существование. Вид лошади, что пьет воду, мог напомнить что-то, и еще что-то, и затем еще что-то, а на конце соплетшегося вервия мудрости ждет ошеломляющее прояснение, и чрез него придумывается лекарство от какого-нибудь недуга. Благоухание корзинки цветочницы скоро пересиливается смрадом ветоши, сложенной в горки, либо апельсинной пирамидой на торговом лотке, гниющей с основания: глазам Джозефа город представал паутиной, в коей переплелись болезнь и здоровье, и разумным ученым надлежало их развести.

Она никогда не видела его лаборатории. Констанс готовила себя к огненным чанам, к ученым затворникам, что вперяются молчаливо в изящные микроскопы, к чащам неоглядных металлических сфер и башням дутого стекла. На полотнах она видала лаборатории, весьма похожие на суетные кузницы, однако в романе миссис Тер релл одинокий герой трудился глубоко в недрах альпийского замка, в подземной зале, холодной, как зима, даже июльским утром; в сей ледяной бездне он приготавливал эликсир для наследника престола, дабы поднести к детским губам стылое лазурное снадобье, единая голубая капля коего, попав в пересохший багряный рот, способна оживить и мальчика, и династию.

Констанс долго не могла разыскать лабораторию доктора Роуэна и принуждена была несколько раз просить о содействии, кое вышло противоречивым: сначала мальчика в фартуке, что бежал меж строений с огромным тюком, почти его перевешивавшим, затем старика с тростью, сопроводившего ответ очевидно подозрительным взглядом. Среди обширной совокупности зданий Констанс миновала всего одно дерево, при коем трое голубков попеременно нахохливались ради безразличной самки, та же удовлетворенно передергивала крылами, складывая их сердечком. Сквозь еще одни ворота Констанс выбралась в лабиринт пассажей и дверей, таивших за собой иные двери, вошла в здание, дабы тут же покинуть его с черного хода, став частью непрерывного людского потока, изливавшегося из одного сооружения в другое. В конце концов она достигла цели, укрывшейся в невеликом внутреннем дворике и словно бы проглоченной целиком очередным зданием — одноэтажной кирпичной постройкой без единого окна, пред коей в тени сине-зеленого свеса стоял ее Джозеф, пуская дым и наслаждаясь покоем беседы с мужчиной помоложе. Констанс увидела супруга за мгновение до того, как он ее заметил, она видела, как переменилось его лицо, когда он ее узрел. Его коллега отступил и вошел в постройку.

— Что привело тебя сюда?

На лице Джозефа запечатлелось детское замешательство; вероятно, он обратил внимание на ее приподнятое настроение.

— Я подготовила для тебя сюрприз. Примчалась мгновенно, чтобы увидеть, сколь ты обрадован.

— Твое явление само по себе сюрприз.

— Могу я взглянуть на лабораторию изнутри? Усердный труд, коим ты занимаешь себя ради нас каждый день…

Внешние кончики Джозефовых бровей опустились ниже обычного, обозначенные хмурью складки на его лице сделались плотнее.

— Обычно посетители не…

— Однако ты здесь начальник, а у меня есть для тебя чудесный подарок. Ну же, представь мне свою работу, и я расскажу тебе о самом радостном своем наитии, благодаря коему ты сможешь улучшить свое положение среди докторов в любой час дня либо ночи.

Она обогнула его, дабы отворить внешнюю дверь.

— Ты можешь не сразу осознать… — Но Констанс прижала палец к его губам и прошептала голосом маленькой девочки, что оставался незадействован столь долго:

— Я ужасно горжусь нашим папочкой.

Она обнаружила, что внутренняя дверь заперта. Джозеф колебался и, вероятно, все равно воспретил бы Констанс входить, однако в этот миг вышел мужчина, и Констанс шагнула внутрь.

Помещение оказалось темным (неудивительно, ведь в нем не имелось окон), однако обширнее, нежели предполагал наружный вид постройки; Констанс ощутила, что полнейшее молчание есть ответ на ее появление. Ее также устрашил запах, а когда глаза приноровились, ее желудок и иные сокровенные отделы организма дали знать о себе весьма неприятным образом. Зрение вернулось к ней. Она увидела коллег Джозефа, что бездвижно и молча взирали на нее со своих мест у рабочих столов. Затем нестерпимый гам вспыхнул и распространился, точно всепожирающее пламя, местами неторопливо, и вот уже вся лаборатория была равномерно захвачена его причудливой и текучей гармонией: волны гама брали начало то на расстоянии вытянутой руки, то в дальних углах сумрачного помещения. Констанс пожелала удалиться, однако же бросилась вперед по проходу меж столами и железными загонами.

— Я не понимаю, — кротко вымолвила она.

Пальцы Джозефа обвились вокруг ее локтя, но Констанс высвободилась.

— Я не понимаю, — повторила она. — Все это время? Ты хранил это в тайне?

Констанс ничего не могла с собой сделать: столь остро алкала она обнаружить свою невинность в отношении увиденного, что потянулась, дабы отворить один из забранных прутьями загонов.

— Почему они…

Однако он завладел ее рукою.

— Тебе нельзя к ним прикасаться. Ты можешь повлиять на чистоту результатов.

— Именно таково мое ощущение, — сказала она и вновь стряхнула его руку. Констанс ловила на себе взгляда его коллег. Все они желали ей исчезнуть, воображая собственных женщин в этом мглистом, дымном мире. Мужчины смотрели на Джозефа, спокойно и безмолвно требуя залатать прореху в их черной мистерии.

— Вернемся на свежий воздух, дорогая моя.

Провожаемая взглядами молчащих мужчин, она продолжила вторжение, вслушиваясь в эхо мольбы упрятанных в клетки зверей.

— Их страдания невыносимы, — сказала она.

— По всему вероятию — нет. Они на это не способны. И, разумеется, подобные состояния не поддаются измерению.

— Измерение? Неужели ты не способен увидеть собственными глазами? Возможно, потому ты и приглушил здесь свет.

— Достаточно. Достаточно.

— Бартон, что за милая гостья пожаловала к нам сегодня? — крикнул некто. Констанс ускользнула из Джозефовых робких рук и зашагала прочь от противоестественно радостного голоса.

Одна из стен была завешана чертежами. Скелеты, человечьи и звериные, совсем как в книге, кою Джозеф столь упорно стремился предъявить Ангелике, трепыхались один подле другого в воздушном потоке, что порождался движением Констанс. Лезвия на кожаных лентах были разложены со сверкающей точностью: мужчины должны хранить свои инструменты в порядке. Она распахнула бы запертые дверцы, освободила всех животных — но к чему сие приведет? Ее храбрости не хватит, чтобы их убить, а они со всей определенностью только этого и жаждали.

Он рысью настиг ее, схватил за руки.

— Я предупреждал тебя: открывшееся способно тебя смутить. Эти твари — не чьи-нибудь домашние питомцы, знаешь ли. Сегодня моровые поветрия не угрожают Ангелике благодаря труду, подобному нашему.

Дыхание отказало Констанс, плоть ее живота восстала против корсета.

— Не упоминай ее имени в этом месте, даже не думай о нем.

— Тебе следует понизить голос. Пойдем же.

Заарканив ее руку железной хваткой, солдат повел свою женщину по пути, коим она пришла; каждый обратил к ней взгляд; тучный и мерзкий старик, придержавший дверь, произнес гадким, угрожающим тоном:

— Как-нибудь в другой раз, мэм, как-нибудь в другой раз.

Снаружи, в яркости дворика, она глубоко вдохнула, дабы затопить и запах, и ощущение. Джозеф по-прежнему тисками сжимал ее руку, и утробу Констанс свело: его руки ответственны за все, за лезвия и кровь.

— Излишне ожидать, что ты поймешь, однако ты должна повиноваться и выказать уважение.

— Ах, как же ты все это выносишь? — взмолилась она наперекор сей вздорной жесткости.

— Приносить пользу науке необременительно.

Только вчера вечером эти руки касались ее обнаженных шеи и плеч, ее лица.

— Ты изъясняешься, будто уличный проповедник. А этот смрад! Им несет от тебя по ночам, хотя, полагаю, ты скребешь кожу до крови, только бы от него избавиться. Знай же, когда-то я думала, что это разновидность никудышного одеколона. Я бы непременно предпочла, чтобы так оно и было. Непременно предпочла бы. Лучше это, нежели…

— Зачем ты явилась сюда? Дабы устроить мне допрос?

— Я была столь слепа.

— Я не понимаю, о чем ты сейчас говоришь, и, подозреваю, ты тоже. Отправляйся домой, Констанс. Отправляйся домой.

— Твое сердце не сокрушается? Нисколько?

— Сию минуту. Отправляйся домой.

Она мыкалась от строения к строению, от двора к переулку, внутрь и вон, меж вонью и кровью, учеными мужами и мальчиками у кого-то на посылках. Кончиками этих самых пальцев он вкладывал ей в рот яства.

Он все хранил в тайне. Удивляться тут было нечему, однако умелость, с коей он действовал, проливала свет на его личность, разоблачая душонку, искривленную лживостью. Они беседовали о его работе в тот самый день, когда он просил ее руки, просил стать его женой. В тот самый день. Он отвез ее в Хэмпстед; в Хэмпстед-Хит он описывал героизм своей работы; и вот он сказал: «В самом ли деле мне не к кому более обратиться, если я желаю просить вашей руки?» — и ее сердце замерло, дабы, собравшись с силами, тотчас припустить, и она заплакала. Джозеф подарил ей наслаждение, а за считанные минуты до того отвлек ее внимание от творимого им ежедневно с живой плотью. Он брал Констанс в жены, не переставая думать о сей лаборатории. Он брал ее, он зачинал негодных и уродливых детей, постоянно размышляя о чудовищных деяниях в этой агонической зале.

Она обнаружила наконец последние врата и почти что выбежала на улицу. Омнибус ждал. Вот тут Джозеф проходил мимо лавки Пендлтона, увидел ее сквозь стекло, зашел внутрь, чтобы теми же окровавленными пальцами вдавить монеты в ее руку. Он гладив ее ланиты, сжимал ее перси, ласкал ее чрево, он… Констанс спрыгнула с омнибуса, не успел он остановиться, и поплелась на обочину дороги, где возрадовалась аромату лошадиных выделений. Дождь прекратился.

Здесь трудились мостильщики. Перестук их молотов разносился эхом по узкому дворику, посреди коего наблюдались лужицы и ручейки грязи и нечистот, и эхо молотов, а после и эхо эха, отразившись от замкнутой застройки по другую сторону, преображались в скачку лошади: она галопировала, не трогаясь с места, она попирала землю великанскими копытами, беспрестанно ими топоча. Лишь затем Констанс услыхала иные копыта: всамделишная лошадь бежала слишком споро через улицу, ее глаза походили на полированные сферы, влекомый ею экипаж накренился, катясь всего на двух колесах, кучер спрыгнул с козел. Экипаж рухнул, поводья переплелись, вслед за чем пала также лошадь, и падала она очень долго, поразительно долго, однако, что поразительно, недостаточно долго, чтобы сдвинулась с места маленькая девочка, коя застыла, будто ничего не замечая, растрачивая сей очень долгий, поразительно долгий миг на то, чтобы всего лишь подняться с грязной дороги, сжимая в ладошке нечто белое, только что подобранное.

Торжество ребенка, вызванное находкой белой малости, не угасло, даже когда девочка повалилась наземь под забрызганным рельефным боком извивающегося черного зверя. Кудри ее разметались, прикрыв личико, и Констанс успела даже возблагодарить Господа за то, что избавлена от вида округлившихся детских глаз; ребенок меж тем был вдавлен в землю, после чего страшная масса принялась на нем вертеться и содрогаться. Девочка не могла кричать, однако другие кричали за нее, пусть крики эти слышались поначалу лишь в кратких промежутках между звенящими молотами дюжины мостильщиков: большая лошадь по-прежнему скакала поверх искаженных очертаний меньшей.

Черный глаз черной лошади вращался в глазнице промеж покрытых сохлой слизью ресниц. Животина тщетно сучила ногами, стараясь перекатиться на копыта, однако преуспела лишь в трении ляжки о навоз, а под корчащейся мышечной гладью распростерлось ничком недвижное дитя, вдавливаемое в ослизлые лужицы и острые края незавершенной мостовой.

Мостильщики и кучер бежали к лошади; женщина рядом с Констанс завопила: «Это все он! Я видела! Он ее толкнул!» — и, отставив палец, замахала кулаком пред древним старцем, что прислонился к деревянной ограде ближе остальных купавшему ребенку. Один из мостильщиков, заслышав вопль, бросился вослед за стариком, каковой, заслышав обвинение, удалялся немощными прыжками. Мостильщик ткнулся головой старику в спи ну и поверг того на землю. Констанс, будучи не в силах вынести дальнейшее, бежала прочь и сбавила шаг, лишь когда от происшествия и сопутствующего гама ее отде лили многие улицы.