ГЛАВА 39. Марвелл

Все было совсем не так просто. Слишком много накопилось вопросов и неясностей. Между Миллвиллом и Д. не прекращались телефонные разговоры. Шон Смит, федеральный агент, никак не мог связать концы с концами. Данных не хватало, а то, что было, являлось скорее версиями событий, как их видели глаза свидетелей. Дело о японцах на глазах превращалось в натуральный висяк.

Единственным свидетелем, который мог объяснить непонятное исчезновение группы из семи человек, был Валет Бурбон, точнее, Чарльз О'Доннел, который сам проходил по другому делу в качестве обвиняемого. И нес он сплошную околесицу.

Послушать его, так в Миллвилле, незаметно ото всего населения, разворачивались совершенно фантастические события. За какую ниточку его не дерни, он начинал болтать о сокровищах, о сторожах, которые его, якобы охраняли, о взорванном сундуке с золотом, о том же сундуке, что был запрятан у старого Макконнехи на дне колодца. Тот же сундук неизменно фигурировал у Валета при вопросе о мельнице, на которой нашли его револьвер. Тот самый, о котором доложили осведомители. И в развалинах дома Фрэнка тоже нашли оружие Валета с его личными отпечатками пальцев.

Кто бы присмирел от таких улик, а он все не унимается и требует очной ставки со стариками. Адвоката требует. Адвокат явился. Так он как увидел его, так тут же и обвинил, черт знает в чем. Не угодил ему Пазола!

Смит решил все-таки устроить Валету очную ставку с Макконнехи, Тороссом и Мбонгой. Пришлось везти задержанного в Миллвилл. Сначала осмотрели места, где он убил троих японцев и ранил одного.

Нашли провонявший труп в куче отрубей, один, раздувшийся, — в речке, еще один со свернутой шеей, — в доме. Но семеро исчезли без следа. И преступник уверял, что их поглотило озеро.

Нашлись и оба пропавших бумажника. Один изъял Дарби на ферме Пака, пока Валет катался в Д. Разумеется, в нем не было никаких листков от пропавших писем и никаких рисунков ключей — понятно, что задержанный просто водит следствие за нос. Второй бумажник — уже Валета — вместе со всеми кредитками и документами нашелся все там же, на ферме Пака. Никуда он не исчезал, как врал задержанный — он так и лежал за шкафом (Макушка Джо сам его туда засунул).

Услышав о найденных деньгах, Валет чуть не помутился рассудком.

В участок привезли троих стариков, на которых Валет был особенно сердит.

При виде их Смита одолело сомнение. Эти трое были слишком стары и к тому же явно выжили из ума.

— Вы только с ними потише, — предупредил Смита шериф, — не надо грубостей!

Едва увидев их, Валет тут же сорвался. Он и до этого был неспокойным. Зеленая его физиономия перекосилась.

— Сокровище существует! — кричал Валет.

Дюжие полицейские с трудом удерживали его.

— Проверьте! Спросите их, я знаю! Они все трое — Стражи! — не унимался он, вырываясь из рук копов.

Три старика, смирно сидящих на скамейке у стены, очень удивились.

— Смотрите-ка, сокровище он хочет! Хе-хе! — захихикал старый долговязый одуванчик Тыква Оддо, показывая на Бурбона корявым пальцем.

— Помилуйте, господин начальник, мы, старики, давно тут живем, — невинно заговорил Фрэнк Макконнехи, разводя руками, — ни о каком сокровище не слыхивали!

Мбонга с презрением отвернулся.

— У них еще ключ такой был! — вопил Валет, стараясь убедить инспектора, и рванулся вперед. — Он места кладов указывает!

Копы пригнули его почти к полу.

— У них подземные ходы есть! — пропыхтел Бурбон из-под себя.

— Может, они и ювелира убили? — с издевкой спросил Смит.

— Убили! — немедленно согласился Валет.

Троица сидела смирно и с интересом поглядывала вокруг себя. Тыква Оддо помаргивал голубенькими глазками.

— У них взрывчатка есть! — всё извивался Бурбон.

— Да уймите вы его! — крикнул инспектор. — Мешает ведь!

— Что вы можете сказать? — обратился Смит к старикам.

— Я делаю такие ма-а-аленькие кораблики, а Том — фигурки из дерева. — с готовностью подался вперед Фрэнк.

— Чёрные! — гортанным голосом уточнил Мбонга и гордо обозрел присутствующих.

Старик Тыква с блаженной улыбкой часто закивал головой.

— А у вас что? — спросил его Смит, едва сдерживая смех.

— А у меня курочки несутся! — в восторге сообщил лысый одуванчик.

***

Полицейский фургон возвращался в Д., путь его пролегал мимо свалки. У дороги сидели рядом с тюками бумаги два местных идиота. Завидев машину, они запрыгали и закричали, размахивая руками.

— Что им надо? — спросил Браун у Смита.

— Остановись, давай узнаем. — ответил тот.

Валет молча смотрел в окно, затянутое сеткой.

Агент выглянул.

— Мы всю бумагу собрали на свалке! — радостно сообщил долговязый. — Всё, как он велел! Пусть платит, он обещал!

И указал на окно, где сидел задержанный. Валет отвернулся.

— Что хотите, сэр, — промолвил немного позже Браун, не отрывая глаз от ленты шоссе, — а тут нужны совсем другие специалисты!

Смит предпочел не отвечать.

***

Еще через день Дарби вышел из больницы. Силы вернулись к нему, и он не пожелал более оставаться в постели. О происшедшем напоминали повязка на голове, непривычная бледность и ссадины.

Последними его посетили Дафния, Инфузория и Туфелька. Они принесли розы и бульон. Эскулап хотел возразить, но его просто выгнали из палаты. Они беседовали недолго, но после их ухода Дарби еще некоторое время лежал молча и смотрел в потолок, улыбаясь.

Утром к нему явилась делегация.

— Кончай валяться, Дарби! — решительно заявил Вилли. — Тебя одного все ждут!

Сарториус, тоже весь украшенный желтыми пятнами от сходящих синяков, подтвердил, что его ждут и очень.

— Несите штаны молодому человеку, голубушка, — пропел он при виде негодующей Маделин, — и не смейте говорить, что склад закрыт, сегодня не суббота! Не оставляй им своих штанов, парень!

Макушка Джо вертелся в дверях и делал знаки. По всему выходило, что повезут Дарби на его машине. Надо думать, он не утерпел и засобирался.

— Куда это вы? — всполошился молодой эскулап.

— Я при исполнении! — с достоинством ответил Дарби.

***

Из всех участников истории Дарби один оказался в Горном Гнезде впервые.

Он озирался и все было для него в новинку. Стражи, а теперь просто старики, встретили его с той ласковостью, с какой пожилые люди встречают молодых людей, которые им симпатичны. Дарби засмущался. Он отметил только отсутствие Мбонги. Но ему сказали, что ждут его с минуты на минуту.

Он с огромным любопытством вместе с Вилли и Джо обследовал горное хозяйство Тороссов, которое оказалось очень солидным.

***

Мбонга сидел на камне и смотрел на тропинку, ведущую снизу. Он ждал.

Человек вышел из-за скалы. Он вел свой велосипед за руль и медленно преодолевал крутой подъем. При виде неподвижной фигуры негра он остановился и оперся рукой о камень, стараясь наладить дыхание. При этом не отводил взгляда от Мбонги. Тот слегка наклонил голову, давая понять, что заметил пришедшего.

— Это я, Томас.

— Махамба, друг. — отозвался Мбонга.

***

Их было девять человек на веранде, за большим столом Тороссов. Гостеприимные хозяева постарались сделать встречу праздничной. Дарби всполошился было, думая, не его ли тут встречают так пышно. Оказалось, что не его. Просто еще не все сказано, не все выяснено. Он тоже участник этой истории, но далеко не главный.

— Как будешь дальше жить? — спросил Вилли Макушку Джо, пользуясь тем, что на них троих, включая Дарби, сидящих в углу веранды никто не смотрит.

— Не знаю, не решил еще. — ответил ему Джо. — Не так легко сразу распорядиться свободой. Подумать надо.

— Смотрите, — позвал их Дарби, — Мбонга пришел. И мистер Марч.

Старики здоровались, рассаживались за столом, переговаривались, смеялись. Они обсуждали последние события. Сарториус откровенно забавлялся, выслушивая рассказ Дарри о том, как проходила очная ставка. Его-то Валет не пожелал видеть. Миссис Доу тоже внесла свой вклад в досье Валета. Ее рассказ о посещении жильцом помойки выглядел очень эмоционально.

После довольно продолжительного застолья Торосс спросил:

— Что вы с мистером Пазолой хотели нам показать?

— Да! — Марч надел очки и достал из кармана сверток, — Есть кое-что. Я как-то показывал мистеру Сарториусу некоторые примечательные документы в нашей городской библиотеке. Так вот, один из них его заинтересовал. Мистер Пазола пожелал, чтобы вы тоже это прослушали. Видите ли, в архиве нашего городка довольно давно хранится некий документ. Этот документ мне достался от моего деда, он привез его из Европы еще в… году, когда вместе с родителями эмигрировал в Америку. Он уже был взрослым человеком, когда случайность привела его в этот городок, где он и осел.

Я не вполне понимаю, какой для вас это может составить интерес, но полагаюсь на мистера Пазолу, который убедил меня явиться и зачитать вам это. Я полагаю, он соотносит это с последними событиями, происшедшими в нашем городке. И я буду очень благодарен, если вы хоть сколько-нибудь изволите объяснить мне это.

Вкратце поясню прежде, что это отчет некоего лица, сопровождавшего своего друга, во время переезда из Нового Света в… году обратно в Европу. Отчет составлен в примечательно художественном стиле. Я позволил себе перевести его на английский язык, стараясь сохранить, насколько это возможно, стиль. Слушайте же.

"Пусть мое перо, насколько можно, нас свяжет через время и пространство, через разлуку и тоску. Слово крепче человека, а легкая бумага может пережить века.

Я, Марвелл Костагрю, спустя десятки лет, когда все умерли надежды, пускаюсь в путь один. И я не жду, что мне судьба подарит радость встречи, когда век человеческий так краток и жесток.

Я ухожу лишь потому, что сердце тянет, и легче будет встретить мне кончину в дороге и в труде напрасном, чем, оставаясь, умереть на месте в сознанье горьком невозможности преодолеть и расстояние, и годы.

Стремлюсь я в Новый Свет, откуда много лет назад с надеждами и многими мечтами отправились в невероятный путь свой два человека. Один — опальный князь испанский, и нынче я могу доверить бумаге его имя — Дамиан Мартиросса.

Вторым был тот, кто с ним провел в скитаньях десятки и десятки лет и вздох последний Мартироссы освободил его от клятвы, что добровольно дал он другу, и о которой он никогда не пожалел. Вторым был Марвелл Костагрю.

Мы некогда оставили друзей в пустынном, диком месте, чтоб охранять им тайну, о которой не смею говорить, чтоб алчный глаз случайно не проник в те строки, что доверил я бумаге. Семеро друзей, и с ними вместе полсердца у меня разлучено с второю половиной.

Я думал, пара лет, и воссоединятся обе части, которым во всецело предан я обеим. Но вот я сед, и семью оставляю, и жены могилу, и выросли сыны мои. И я свободен, поскольку больше никому не должен. И не держат меня ни клятвы и ни обещанья. И я могу вернуться к тем, кто тридцать лет назад оставлен мною так далеко, как только можно забраться, не оставляя землю.

Тридцать лет назад мне было тридцать восемь, и я со спутником своим на лошадях, имея при себе несметное богатство, пустился в путь через огромную, пустынную страну, навстречу солнцу.

Безумцы не боятся смерти. Кто верит, что он — орудие судьбы, тот не страшится ничего. Так Мартиросса, словно мудрый феникс, смотрел спокойно и бесстрашно в глаза опасности. И лишь земля пред ним не расступалась, когда он шел к своим великим целям.

Так, продвигаясь день за днем, мы ехали и шли, и снова ехали, меняя лошадей, чтобы добраться до побережья океана. Там можно было найти за плату два места на корабле, что отплывал в Европу.

Был тяжек путь, и много раз подстерегала нас беда, пока мы шли по бесконечным лесам и прериям, пересекали реки. Преследовали нас, и дни бывали, когда не ожидал я увидеть снова солнечный восход. Нам случалось оставить позади десятки трупов тех, кто думал нас оставить с Мартироссой лежать недвижно и ожидать прихода падальщиков.

Однажды мы заночевали в поселении, где всякое отребье собиралось со всех окрестных мест. В одеждах были мы таких, чтоб не возникло ни у какого отщепенца надежды поживиться нашими убогими плащами. Но яркие глаза и гордый лик испанца не спрячет никакой, хоть самый жалкий плащ.

Едва бы кто подумал только, чтоб Мартироссу оскорбить, как резвый меч его со звоном готов был выскочить из ножен и голову ту дерзкую срубить.

При виде этакой отваги, иль лучше прямо скажем, спеси, нас принимали не иначе, как за двух нищенствующих принцев. Вернее даже, за инфанта и верного оруженосца. И, надо думать, сколь любезно встречали в каждом таком месте, где ненавидят все испанцев, две наши скромные особы!

Но проще было дважды в день нам драться на мечах, на палках и на кулаках, чем Мартироссе прикрыть плащом свое лицо, иль опустить к земле глаза. Да, видно, в самом деле, заколдован он был, и оставляли мы позади себя всех тех, кто думал нас себе оставить.

Вот прибыли мы в небольшое прибрежное селение, где нищенская жизнь немного отличалась от городских трущоб мадридских, лишь разве речь звучала по-другому. Здесь видно было, как много люда устремилось из Европы на новый континент, и как мало было среди них людей достойных. На кораблях, идущих за добычей, переправлялись, немало заплатив за место, как грязный скот вповалку в трюмах, излишки населения Европы.

Среди всей разношерстной массы этой нам встречались люди и посолидней. Негоцианты, что обогащались от перевозок на пузатых кораблях людских потоков из Европы и добычи разной, что везли обратно в Старый Свет из Нового.

За годы те немногие, что пробыли на континенте мы, до странности легко и быстро преображался облик земель, открытых столь недавно! Вместо алчных жестоких, мрачных, грубых воинов, что саранчей прошли губительной по необычной жизни этих мест, наводнили побережье и в глубины проникали такие же жестокие, и алчные такие же, и столь же грубые, но несравненно жалкие и нищие бродяги. Не цитадели мощные испанцев, а жалкие лачуги, подобно тем, что оставляли позади себя на старом континенте. Скопленье грязи, пьянства, убогости людской.

Жизнь шла своим, таинственным путем. Кто знает, как из скопища блошиной жизни вырастают и образуются великие державы? Таким же мелким муравьям, как те, что смотрят на блошиную возню, не видно снизу, как высоко возносятся вершины гор. Улитки, что под листом салата сидят, те думают, что этот лист зеленый и есть величие небес, и благосклонно хвалят его за близость к ним.

Так, проявляя похвальную предусмотрительность и осторожность, меняя наши камни, что помельче, на местную монету, что в ходу была у негоциантов, мы купили себе места на корабле. Я сам взялся за дело договоров. Беседуя с купцами, я старался придумать историю попроще и победнее, чтобы поменьше распросов и любопытства привлекать к себе.

Мы бедные бродяги, что хотели обогатиться в Новом Свете, да — вот ведь незадача! — последнее, что мы имели, на это предприятие ушло, но нимало от этого нам прибыли не выпало. А семьи, что нас ждут с надеждой в Старом Свете, готовятся к тому, чтоб перебраться в сей благословенный край и здесь зажить в достатке и покое! Так дайте ж нам, убогим, за те немногие вещицы, что остались от призрачных надежд, от прежнего достатка, добраться до своих семей несчастных и там смиренно помереть от доли нищенской своей, и приобщить свои гнилые кости к земле отцов, к погосту предков!

Корабль, на котором досталось место нам, носил название "Морская нимфа", владельцем был богатый купец из Амстердама. В порт нидерландский шла одна из многих его шхун, на которой мы нашли приют и пропитание на полгода пути. Капитаном был голландец, и голландскою была команда. И многих пассажиров вез тот корабль, достатков разных и разных самых стран жильцов.

Едва мы оказались в пути, как тут же принялся я торговаться с капитаном, чтоб получить для нас отдельную каморку, а не быть со всеми вместе в трюме. Я опасался, что не достанет терпения у Мартироссы находиться в окружении такого сброда, под вниманием и жадным любопытством сотен нескромных глаз.

Мой-де брат страдает редкою болезнью: не может он терпеть ни воздух затхлый трюма, ни блеянья овец, что в клетках заперты там, рядом с сотней пассажиров.

Чтоб получить от капитана тот закуток, что рядом с его каютой на корме был, я обещал, что по прибытии в порт назначения, нас встретит богатый наш отец, которого мы не послушав, отправились так самовольно и самонадеянно в далекий путь, и оттого нимало мы не преуспели в предприятии своем.

Половину же обещанной немалой платы я отдал ему с ужимками и вздохами, уверяя, что более у нас нет ни гроша. Но стол мы получали капитанский, что полагался жильцам такой каюты.

Но как я ни старался выглядеть попроще, все дело портил Мартиросса, что не умел нисколько притворяться. И жалкой той легенде, что я придумал для капитана и команды, нисколько он не подходил. Его я заставал у носа корабля, смотрящим на горизонт. Молчал все время он и даже на мои вопросы редко отвечал. Не нравился он ни капитану, ни команде, у всех его молчание лишь озлобленье вызывало. И шутки дерзкие порой звучали в опасной близости от черной его фигуры, неподвижно стоящей у бушприта.

Я догадаться мог, что творилось в душе его надменной, и нимало не сомневался, чем однажды кончится его упорное молчание. За все те годы, что я знал его и помнил, всегда он пребывал в движении, даже на галере он был вожаком, хотя и молчаливым. Все признавали в нем и превосходство, и кровь аристократа, и отвагу безудержную, и вельможность манер его всегда была бесспорной. Здесь же был он грузом, пассажиром, которого забота есть да спать, да под ногами не мешаться у матросов. Он сжался, как пружина, и чернота плескалась беспокойно в его глазах, веками полуприкрытых. Но не только эти думы изводили его. Ах, если б только эти!

Вот однажды подошел ко мне наш капитан, и со всегдашней грубою своей манерой потребовал немедля деньги заплатить за каюту, не дожидаясь, пока богатый папа нас встретит с распростертыми руками и щедрым кошельком на пристани в порту. А дороги было еще три месяца пути. И стол подорожал, уж больно много и прихотливо есть любит брат мой, что повара в камбузе прямо сбились с ног, стараясь угодить его изысканному вкусу. Я в извинениях рассыпался и понял, что скоро будут шарить по нашим поясам чужие руки. Но не было в карманах у меня уж ни дублонов, ни флоринов, ни эскудо, ни пиастр.

Я вынес маленький рубин и предложил последнее из наших фамильных ценностей, что опрометчиво растратили мы с братом в попытках неудачных обогатиться за океаном. Блеснули алчно глазки капитана, и, мигом спрятав камешек, он пообещал со лживой жалостью, что не будет более тревожить он меня и брата моего больного, пока не встретит нас на пирсе Амстердама наш старый, добрый, славный папа.

В тот же вечер, запершись в каюте под предлогом нездоровья, поскольку качка была на море, и собиралася гроза, мы обсудили с Мартироссой под скрип снастей и крики матросов, что нас ждет. Он оживился и свое обычное молчание прервал. Печалило меня то возбуждение, что он испытывал при мысли о предстоящей и неминуемой, я знаю, кровавой драке. Одно есть дело, когда враги нас вынуждали к сражению, совсем другое, когда пролитье крови становится потребностью души.

Но я так сильно был к нему привязан, что невольно заражался его отвагой и его стремленьем попробовать себя в бою с толпой противников, нимало не заботясь о превосходстве их числом. Так сильно верил он в свою неуязвимость и свою Звезду.

Были б мы глупцами, когда бы вздумали сидеть и ждать, когда к нам в двери постучатся и ласково предложат отдать немедля все сокровища, что припасли мы в путь, в обмен на жизнь, с тем, чтобы ночью нас тихонько скинуть с борта в воду.

Я снова притворился, что меня тревожит состоянье брата, и кока попросил принесть немного вина получше и сунул ему в руку мелкий самоцвет. И вся команда узнала то, что думал скрыть от них пройдоха-капитан.

Так ласков стал со мною кок, так нежен, что допустил в святых святая — на камбуз, что рядом был с дверью порохового погребка и склада оружейного. Там, выпивая с ним из тайных запасов капитана прекрасное французское вино взамен той рвотной массы, что команде предлагалась, мы подружились с ним. И он поведал мне, как капитан и офицерская верхушка намереваются пополнить запасы корабельной казны, чтобы матросы только им никаких вопросов не задали.

Упившись, кок задрейфовал среди кастрюль, мешков муки и связок лука. А я пробрался не без труда в оружейный склад и пополнил наши запасы пороха и оружия. У прочих постарался, насколько быстро вышло, выбить кремни. И прихватил с собою пару арбалетов с десятком стрел. Мне выйти удалось так незаметно, потому что по палубе на час примерно выпускались погулять частями пассажиры бледные из трюма: мужчины и женщины с детьми.

Мы ждали нападенья ночью, поскольку капитан хотел все сделать тихо и не посвящать команду в дела свои. За ночью ночь не спали мы и ждали стука в дверь, или другой сигнал о нападении. Дверца была доскою тонкой, и нисколько на ее защиту не мог надеяться тот, кто за ней бы спрятаться решил. И щели между каютой нашей и капитанской достаточно широки, чтоб обоюдно друг за другом наблюдать.

Вот с утра не вышел Мартиросса на палубу, а я принялся со вздохами и жалобами слоняться вокруг камбуза на виду у капитана, что на мостике стоял, и сетовать на жалкую кормежку, что лишила последних сил моего и без того страдающего брата. Горячка и тоска по отцу снедает его слабое здоровье. И так до тех пор я сокрушался, пока не обронили капитан и боцман меж собою хитрых взоров, и улыбочкой лукавой им не ответил штурман.

А ночью между вздохами и стонами наблюдал за щелью Мартиросса, где во тьме блестела пара глаз. Потом открылась и закрылась дверь, и выскочили мы немедля, и сокрылись в углу каюты капитанской, полагая, что во тьме вершиться будут темные разбойные дела.

Вернулись вскоре трое хитрецов, чтоб поделить им меж собою богатый куш, что прятали от них два брата-пассажира. И думали они закончить все без шума и в руках двоих блеснули длинные ножи, а капитан в дверях остался своей каюты.

Дверь выбили, вскочили внутрь и выбежали тут же, не найдя там никого. И тут же с Мартироссой мы метнули свои ножи. С воплем хриплым упали двое, схватясь за горло и заливаясь кровью. Капитан же, такое видя, с криком побежал, но ловкий Мартиросса пробил медный его панцырь пулей, поскольку блеск металла выдал в лунном свете, как, в отличие от офицеров, был готов ко встрече с нами капитан. И он упал, и покатился по палубе его шлем под ноги прямо тем матросам, что с коком вместе ждали на корме, когда те трое сделают свое ночное дело.

Мы оказались против толпы, вооруженной оружием негодным. Мы же с Мартироссой готовы были и уложили еще двоих, пока они возились со своими ружьями без кремней.

В каюте капитана достаточно было оружия, припасы были, и день мы встретили еще живыми. Но не в манере Мартироссы было сидеть, обороняясь, взаперти, за дверью. Он вылез через окна и, за снасти цепляясь, обошел противника и нанес урон, перепрыгнув через борт за спиной у жадной своры.

Услышав крики, дверь открыл я и тоже выскочил. Что может сделать против двух бойцов, так закаленных временем и множеством сражений, десяток жалких и трусливых псов? Оставили мы четверых, чтоб было кому со снастью управляться. Остальных скормили рыбам.

Вновь Мартиросса был резов и подвижен. Так битва развлекла его, что он опять стал весел и приветлив со мной и грозен с людьми.

Из пассажиров нашлись немногие, что могли работу делать пропавших в море. Так плыли мы два месяца, и тревожила меня одна лишь мысль, как сможем избежать мы по прибытии такого множества свидетельств преступления: захвата корабля и гибели команды. За меньшее деяние без слов рубили головы на плахах.

День приближался, когда был должен показаться берег низкий, и часто скользили мимо нас чужие корабли. И я не смог придумать ничего, что могло бы нас спасти, что нам позволило бы избежать возмездия. Но Мартиросса был беспечен.

Вот ночью, выдав накануне всем пассажирам и команде вина из оставшихся запасов, куда подсыпал он то зелье, которым жрецы подземной сокровищницы потчевали рабов своих, он дал мне знак не пить со всеми.

Когда уснули все, мы погрузились в шлюпку с запасом небольшим воды и пищи и тихо отгребли от корабля. Немного даст нам это, поскольку по следу нашему пойдет погоня. Будем мы скрываться, будем имена менять, а притворяться Мартиросса не умеет. Но делать нечего, так повернулась к нам судьба.

Вот отгребли подальше, и бросил весла Мартиросса и сел, на корабль глядя, который остался тихо плыть по волнам. И грохнуло на корабле, потом еще! И пошел ко дну он с остатками команды и пассажирами его!

Я вскрикнул в ужасе, представив крики женщин и детей, которых разрывало на части взрывами, и в черную бросало воду!

Помутилось у меня в уме, и я упал на дно, весь содрогаясь. Но Мартиросса улыбался. И понял я, что не случайность людей сгубила, а умысел.

Мартиросса греб, я тоже сел на весла. Стремились мы отплыть подальше от горящих на воде обломков, чтобы случайно проходящие суда нас не заметили.

Не видел я глаз его, когда рассвет открыл на горизонте берег и серый туман рассеялся над легкою волною, поскольку сидел он позади меня. И у меня мелькнула мысль, что не окажу сопротивления, если решит он и от меня избавиться.

И вспоминал я в те часы, пока гребли мы молча, ни словом не обмениваясь, давнее его то преступление, которому обязан я спасением. Еще задолго до того, как он свое открыл мне имя на берегу чужого континента, на крае пропасти, между звездами и бездной, я знал, что он — Дамиан Мартиросса. В тот день, когда он с кличем боевым пронзил копьем пирата-сицилийца. Но все семь лет он был защитником моим, единственным мне другом, которого любил я.

Таким героем-полубогом он был в глазах моих, титаном мощным, другом бескорыстным и верным, орлом бесстрашным! Отвага в боях, когда он первым бросался на врага, мудрость и терпение в лишениях, самоотверженность и дружба!

Не мог поверить я, что смел он совершить те гнусные злодейства, в которых обвинил его Максим Коррадо, судья, что миловал меня и многих со мною. Не мог он убивать детей, не мог терзать несчастных тел, не мог он своей убить и обесчестить сестры! И мрачно он молчал, и принял на себя вину без слова оправдания из гордости одной, покрывая того, кто был виновен!

Так думал я все годы и втайне надеялся, что убийцей был Сиквейра! И не открылись у меня глаза, когда на смерть жестокую обрек он друга детства — Теодора, Сиквейры брата, сына благородного судьи Коррадо, который жизнь спас Мартироссе!

Теперь я понял, что это всё он совершил, как совершил сейчас. И всего ужаснее, что ни в малейшей мере в этом не раскаивается он! И нисколько совесть его не укорила! И, наверно, даже он понять не может, отчего я в ужас впал такой!

Мне легче было умереть, чем уяснить все темные глубины его таинственной души! И с ужасом я ждал, что скажет он мне в оправдание свое, как объяснит, чем прикроет, как попытается смягчить такое подлое деяние!

Но он ни слова не сказал — ни слова оправдания, ни слова в защиту себя. Не мелькнуло в глазах его ни искры сожаления. И понял я, что для него невинных смерть детей и женщин не более, чем смерти тех солдат, что защищали цитадели испанские, не более, чем смерть эльзасца, голландца-капитана, надсмотрщиков, сицилийцев смерти, мятежников-пиратов, купцов, индейцев, рабов, друзей.

Семь стражей, что остались сторожить сокровище, добытое в боях, ценою крови братьев, были лишь пешками в игре его! Не та его звезда, что над горами золота нависла! Не просто, как все мы, обогатиться он желал! Он метил выше! Стать королем! Королем над королями! Властителем на континенте!

Но разве не было средь смертных столь высоко вознесенных?! Разве не потрясали мир владыки, пригнувшие царей великих к подножию своих сандалий пыльных?! И разве не рукоплескали им, залившим кровию невинных — многих, многих тысяч! — землю, как заливает ее благодатный дождь с небес?!

Так кто же тут безумец: я или Мартиросса?!

И понял я то, что очевидно было, что весь мир знал отдревле, и что для меня лишь одного являлось непонятным, что в простоте своей и легковерии не заметил Марвелл Простодушный, Марвелл Недалекий!

Что все тираны: те, что состоялись, что бытуют, те, что будут, или еще мечтают быть, все они легионом одержимы демонов. Не вольны в бешеной своей гордыне они понять, что движет ими, не вольны обуздать ни страсти, ни рассудка. Играют людишками, как боги. И забавляются, головки отрывая куклам! И сами они большие гораздо жертвы, нежели те, кого своим страстям они приносят в жертву.

Всегда владела человеком алчность. Всегда наживы жажда сочеталась с жаждой лучшей жизни. И лучшие сокровища души они дарили этой страсти. И даже убивая, оставались благородны. Доколе дружба, верность и любовь к одному хотя бы человеку была для них дороже той наживы, которой ради отдали бы себя. И отдавали.

Поставьте верность, дружбу и любовь в услужение власти — и нету ничего! Прах и пустота.

Некогда сказал я Мартироссе, что не оставлю его. Ни в радости, ни в горе. Ни в славе, ни в позоре.

— Тебе жаль погибших? — спросил он.

Я ответил:

— Да.

Больше ничего я не мог сказать такого, чтоб он понял.

На этом кончилась история о доблести, о славе, о радости, и о мечте.

Вернулся он с состоянием большим. Два наших пояса с отменными камнями. Я не покинул Мартироссу, я был товарищем ему во всех его попытках восстановить свой княжий титул, возродить фамилию отцов, добиться христинских похорон Франческо. Он много денег и камней вложил в ладони алчные судей. Давно скончался великий сердцем Максим Коррадо.

Упорно обивая пороги, годами он добивался, чтоб купец Хосе Перейра стал дворянином Мартироссой.

Женился выгодно он на бедной наследнице знаменитейшего рода, и унаследовал развалины величественные замка Коррадо. Презреньем глубочайшим, а не наследством, одарила его сия девица благородная. И молча он терпел ее надменность, пока наследник не родился, которого назвали в память о великом его деде, Франческо.

И даровал король младенцу указом высочайшим утерянное имя Мартироссы, чтобы в нем воссоздались два угасших рода. Не было предела трепетной любви и поклонения пред юным Мартироссой его отца, по-прежнему для всех Перейры. Мать его звала Коррадо.

Большие деньги совершили чудо: с почестями принародно были вырыты из-за ограды и преданы земле, самим епископом освященной, в фамильном склепе Мартироссы, останки бренные героя, любимого народом — Франческо Мартироссы. Седые волосы Перейры склонились над плитой надгробной.

Более, чем когда-либо, нуждался он во мне. Единственным был другом я ему. И среди слуг его и надменной супруги, и сына — шестнадцатилетнего Франческо Коррадо Мартиросса — я был единственным из всех, кто пролил слезу над скромным надгробием Хосе Перейры, когда похоронили его на сельском кладбище, как простолюдина. Всё, как сказал когда-то в пророческом порыве благородный судья Максим Эстебан Коррадо — не вернётся имя к Мартироссе, доколе не восстанет более достойный имени сего.

И до последнего мгновения, сколь было в нем дыхания, молил Дамиан Бога, чтоб вернуться к тем, кого оставил он тридцать лет тому назад. И обещал вернуться. И не вернулся.

Не смею больше я судить его. Так тяжко плачет о нем мое больное сердце! Так сильно жаждет душа воссоединения с теми, кто столь дорог мне!

Отошла жена моя в покой. Сыны мои живут в достатке, что я собрал им, служа у Перейры в доме. Не то дворецкий, не то поэт, не то библиотекарь.

На день другой собрался я и вышел, помолясь.

"Уходишь?" — вдова спросила.

"Ухожу."

Мой путь был к гавани, к испанской каравелле "Эльдорадо".

Я оставляю рукопись сию своим потомкам. И завещаю: когда однажды кто-либо из них решится плыть за океан, пусть тот, достойный благодарности моей, возьмет с собою в путь и эту память обо мне. И пусть судьба распорядится словом моим последним, как угодно будет ей.

Прощайте, родные. Примите меня, друзья мои."