"Тайна «Libri di Luca»" - читать интересную книгу автора (Биркегор Миккель)

3

Луку хоронили на Новом кладбище.[10] Всю свою жизнь этот человек провел среди книг величайших датских писателей, и вот теперь место его последнего упокоения оказалось в окружении их могил.

У дверей часовни на площадке, усыпанной мелким серым гравием, прибывший в последний момент Йон увидел заметно нервничавшего, переминавшегося с ноги на ногу человека, который, по всей видимости, его поджидал. Йон сразу же его узнал. Это был Иверсен — многолетний помощник отца в «Libri di Luca». Несколько дней назад они беседовали по телефону. Именно Иверсен обнаружил умершего от остановки сердца Луку в магазине тем самым утром, и именно он взял на себя улаживание всех практических вопросов, связанных с организацией похорон. Он привык решать все проблемы самостоятельно, и делал это даже, если можно так выразиться, охотно.

Бывая в букинистической лавке отца в детстве, Йону всегда удавалось уговорить Иверсена почитать ему что-нибудь интересное, — у Луки вечно не хватало на это времени или же он бывал в отъезде. За последние пятнадцать лет волосы Иверсена стали еще белее, щеки — полнее, а стекла очков — толще, однако, когда Йон торопливым шагом с папкой под мышкой приблизился к поджидавшему его пожилому человеку, его встретила все та же знакомая ласковая улыбка.

— Хорошо, что ты пришел, Йон. — Иверсен с искренней теплотой пожал ему руку.

— Привет, Иверсен. Давно не виделись, — сказал Йон.

Иверсен кивнул.

— Да ты, парень, здорово вымахал, — заметил он, усмехаясь. — Когда я тебя видел последний раз, ты был ростом с гюльдендалевский словарь[11] — ну, знаешь, то четырехтомное издание. — Выпустив руку Йона, он коснулся раскрытой ладонью его плеча, словно желал наглядно продемонстрировать, какого роста был тогда Йон. — Однако уже пора начинать, — сказал он и виновато улыбнулся. — Мы сможем переговорить после. — Взгляд его стал серьезным. — А поговорить нам обязательно нужно — это очень важно.

— Разумеется, — сказал Йон и в сопровождении старика направился в часовню.

К его удивлению, внутри оказалось очень много народу. Почти все скамьи были заняты людьми самых разных возрастов — от грудных младенцев, пищащих на руках у своих родительниц, до иссушенных годами старцев, настолько древних, что нынешняя скорбная церемония вполне могла бы проводиться в честь кого-нибудь из них. Насколько Йону было известно, общался Лука только с представителями местной итальянской диаспоры — помимо, естественно, тех, с кем он сталкивался в силу своей профессиональной деятельности. Тем не менее, судя по внешнему виду, вовсе не у всех собравшихся в часовне прослеживались ярко выраженные итальянские черты.

Идя с Иверсеном по проходу между скамьями к переднему ряду, где специально для них было оставлено два свободных места, Йон ощущал провожающие их взгляды и слышал постепенно нарастающий шепот. На полу перед алтарем, окруженный траурными венками и букетами, стоял белый лакированный гроб. Цветов было так много, что образуемый ими разноцветный поток тянулся вдоль всего центрального прохода. На крышке гроба лежал венок, купленный по поручению Йона его секретаршей. Надпись на ленте была очень короткой: «От Йона».

Усевшись, Йон наклонился к Иверсену и, стараясь говорить как можно тише, спросил:

— Кто все эти люди?

— Друзья «Libri di Luca», — чуть помедлив, прошептал в ответ Иверсен.

Глаза Йона округлились от удивления.

— Вероятно, бизнес отца процветал, — по-прежнему негромко констатировал он, окидывая взглядом полный зал часовни. Йон решил, что пришли не меньше сотни людей.

С детства он помнил, что в букинистический магазин действительно часто заглядывали постоянные покупатели, однако он и подумать не мог, что их, оказывается, такое количество и что к тому же все они сочтут своим долгом присутствовать на похоронах. Те из завсегдатаев, которые запомнились ему лучше всего, были по большей части странными существами — жалкого вида чудаки, предпочитавшие тратить свои скудные гроши не на необходимые им еду и одежду, а на книги и каталоги. Они могли часами бродить по магазину, так в итоге ничего и не купив, и часто являлись снова на следующий день или через день и придирчиво осматривали те же самые стеллажи и полки, что и в предыдущий раз. Создавалось впечатление, что они внимательно контролируют степень зрелости плодов-книг и ждут того момента, когда те окончательно будут готовы и их наконец можно будет снимать.

В часовне появился священник в украшенном узорным шитьем одеянии; он занял свое место на кафедре по другую сторону гроба. Шепот в зале прекратился, и церемония началась. Священник несколько раз взмахнул дымящимся кадилом, и все собравшиеся почувствовали легкий аромат курящихся благовоний. Затем послышался неторопливый голос падре, эхом отдававшийся под сводами часовни; зазвучали такие слова, как «приют», «отдушина», фразы о сопричастности, о щедрости, с которой покойный даровал ближним сопереживания, о вечных жизненных ценностях, коими являются искусство и литература.

— Лука всегда являлся гарантом этих ценностей, — говорил священник. — Он сполна дарил всем окружавшим его свое тепло, знания, гостеприимство.

Йон смотрел прямо перед собой; за спиной у него кто-то сочувственно кивал, слышны были сдавленные всхлипывания, — чувствовалось, что большинство собравшихся едва сдерживают слезы. Его собственные глаза, однако, оставались сухими. Ему внезапно вспомнились иные похороны, где все было по-другому. Тогда его, плачущего десятилетнего мальчика, вывели из церкви, и какая-то дальняя родственница пыталась утешить его снаружи на пронзительном зимнем ветру. То были похороны его матери. Она умерла в совсем молодом возрасте, слишком рано, как говорили тогда все, и на вопрос, почему она умерла, он получил ответ лишь годы спустя. При этом ему даже не объяснили причину смерти, а просто констатировали грубый сухой факт: мать Йона, Марианна, покончила жизнь самоубийством, выбросившись из окна шестого этажа. Неизвестно, была ли виной тому испытываемая им горечь утраты или же уличный холод, однако как бы там ни было, но тогда от горьких, душераздирающих рыданий у него с такой силой перехватило дыхание, что сердце едва не остановилось. Йон так и не сумел забыть, как пытался вздохнуть и не мог сделать ни глотка воздуха. С тех пор он не был ни на одних похоронах.

После того как вслед за священником присутствующие пропели несколько подходящих к случаю псалмов, слово было предоставлено Иверсену. Верный друг и многолетний сотрудник Луки достал из-под своего стула стопку книг и поднялся. Ступая прямо по устилавшим пол венкам, он прошел к кафедре, на которую и водрузил свои книги с громким стуком, ибо чуть ли не уронил их с высоты в несколько сантиметров. Кое у кого это вызвало улыбки и немного разрядило напряжение, царившее в зале после исполнения торжественных псалмов.

Речь Иверсена была прощальным приветом человеку, в обществе которого прошли последние сорок лет его жизни. Он пытался бодриться, вспоминал различного рода забавные случаи, происходившие с ними за долгие годы дружбы, зачитывал целые абзацы из книг, которые захватил с собой. Точь-в-точь так же, как когда-то в далеком детстве Йона, Иверсен для начала проникновенно прочел отрывок из любимого произведения Луки, «Божественной комедии», что сразу же позволило ему безраздельно завладеть вниманием всех присутствующих в зале. Затем он стал читать выдержки из произведений других классиков мировой литературы, которые, похоже, все здесь знали чуть ли не наизусть. Йон, хоть и не был знаком с большинством из этих шедевров, был настолько увлечен вдохновенной манерой чтения Иверсена, что перед его внутренним взором внезапно стали разворачиваться живые красочные полотна — совсем как тогда, когда он, сидя на коленях у Иверсена, устроившегося в кожаном кресле в углу «Libri di Luca», слушал, как тот читает ему истории о ковбоях, рыцарях и космических пилотах. Стоило ему прикрыть глаза, он как будто ощущал запах пыли множества старых книг, слышал ту особую тишину, которую не услышишь нигде, кроме как в тесном пространстве между полками и стеллажами, уставленными древними фолиантами.

Когда Иверсен окончил, послышались редкие аплодисменты, которые, впрочем, сразу же стихли, стоило хлопавшим вспомнить, где именно они находятся в настоящий момент. На кафедру вновь поднялся священник и призвал всех собравшихся исполнить на прощание еще один псалом. Йон отыскал текст псалма в сборнике, однако сам петь не стал — в отличие от Иверсена, который рядом с ним подпевал общему хору сиплым голосом. В какой-то момент Йон ощутил укол совести: быть может, ему стоило, следуя общему примеру, принимать большее участие в траурной процедуре. Но он тут же прогнал эту мысль и поднял глаза к своду часовни. Несомненно, многим его поведение могло показаться странным, вполне возможно, они сочли его высокомерным и заносчивым, однако все это было только их проблемами. Ведь они же ничего не знали. Самому же ему хотелось сейчас лишь одного: чтобы все это поскорее закончилось и можно было бы снова выйти из часовни на свежий воздух.

Стоило псалму стихнуть, как Йон одним из первых в зале поднялся со своего места.

Выходя на улицу, люди стали собираться небольшими группами. Йон старался держаться возле Иверсена — единственного, кого он знал из присутствующих. Вскоре к ним присоединились еще несколько человек; все благодарили Иверсена за проникновенную речь и выражали Йону свои соболезнования. Йону показалось, что многие из тех, кто пришли на траурную церемонию, хорошо его знали, однако по мере того, как он здоровался с новыми людьми, все подходившими и подходившими к нему и Иверсену, у него сложилось впечатление, что они несколько удивлены, как будто появление Йона здесь явилось для большинства полной неожиданностью.

— Ого, да вы с ним похожи как две капли воды, — достаточно бесцеремонно заявил средних лет человек, подъехавший к ним в инвалидном кресле и представившийся Вильямом Кортманном. Йон отметил про себя, что все его кресло было окрашено в черный цвет, даже спицы — и те были черные. — Жаль, что он так ничего тебе не рассказал, — продолжал Кортманн, однако тут же умолк, встретившись глазами с изумленным взглядом Йона. — Впрочем, нам пора ехать дальше, — поспешил сказать он, обращаясь к одетому в черное человеку, стоявшему в одиночестве рядом. Тот моментально встрепенулся и направился к ним.

— Однако вскоре мы снова увидимся, — сказал человек в инвалидном кресле. — Весьма рад буду опять работать с Кампелли.

Йон не успел ничего ответить; кресло резко развернулось, и Кортманн в сопровождении своего спутника отъехал от часовни.

— О чем это он? — спросил Йон у Иверсена.

— Ну-у… это один из нашей читательской группы, — отвечал тот, слегка помедлив.

— А что это за работа, о которой он говорил?

— Давай-ка пройдемся, — поспешно сказал Иверсен, увлекая Йона за собой.

Сойдя с усыпанной гравием площадки, они пошли по тропинке, ведущей вглубь кладбища. Острые, как лезвия ножей, лучи низкого осеннего солнца, проникая сквозь листья деревьев, рисовали на дорожке перед ними яркий причудливый узор. Некоторое время Йон и Иверсен шагали в молчании, пока не дошли до старой части кладбища. Кустарник там был таким густым, что, несмотря даже на то, что уже начала опадать листва, сквозь него практически ничего не было видно.

— Твой отец любил гулять здесь, — сказал Иверсен, с видимым удовольствием принюхиваясь к воздуху.

Йон кивнул:

— Знаю. Однажды я приходил сюда вместе с ним. Мне тогда было лет девять — во всяком случае, еще до того, как… — Йон умолк и, нагнувшись, поднял с земли желудь. Рассеянно вертя его в пальцах, он продолжал: — Помню, я изображал тайного агента, потихоньку крался за отцом, следил, представляя себе, что он шпион, который должен встретиться с сообщниками и передать им секретную информацию. — Йон покашлял и отшвырнул желудь. — Кажется, я был слегка разочарован. Он просто бродил между могилами, и больше ничего. Временами, правда, он останавливался, присаживался и начинал зачитывать что-то вслух из принесенной с собой книги, как будто читал мертвым.

— Весьма на него похоже. — Иверсен усмехнулся. — Он всегда нуждался в публике.

— Мне об этом ничего не известно, — сухо заметил Йон. Беседуя так, они достигли выходящей на Нёрреброгаде стены кладбища. Расположенные возле стены могилы тонули в зарослях дикого плюща, который обрушивался на них в виде зеленого каскада.

— Надеюсь, ты понимаешь, что букинистический магазин отца теперь принадлежит тебе? — спросил Иверсен, глядя на тропинку прямо себе под ноги.

Йон застыл как вкопанный и устремил взгляд на Иверсена; тот сделал еще пару шагов, тоже остановился и обернулся.

— Он не оставил никакого завещания, и ты, как единственный родственник, теперь наследуешь все, — сказал Иверсен и пристально посмотрел на Йона. В глазах старика не было и тени сожаления либо зависти — лишь какое-то странное выражение тревоги или, быть может, испуга.

— Мне это как-то даже и в голову не приходило, — откровенно сознался Йон. — Так вот на что намекал Кортманн, говоря, что мы снова увидимся?

Иверсен кивнул:

— Ну да, что-то в этом роде.

Отведя глаза, Йон снова зашагал по тропинке.

— Я был убежден, что Лука все оставил тебе, — после паузы сказал он. В голосе его звучало искреннее недоумение.

Иверсен пожал плечами.

— Может, отец надеялся, что ты все же вернешься, — предположил он.

— Что я вернусь?! — выдохнул Йон. — Насколько мне помнится, во время нашей последней встречи это он дал понять, что знать меня не хочет.

— Думаю… нет, я уверен, что у него на то были веские причины.

Дойдя до конца кладбищенской стены, они вышли через ворота на улицу Ягтвай и двинулись по ней направо к площади Рундделен.[12] После мертвой тишины кладбища шум транспорта был даже приятен уху.

— Не желаю иметь со всем этим ничего общего, — решительно заявил Йон, когда они вновь свернули на Нёрреброгаде, направляясь к часовне. — Ну да это не проблема — у меня хорошие связи среди адвокатов, которые занимаются подобными делами. Ты всегда был и остаешься единственным, кому все это должно принадлежать по праву.

Иверсен прокашлялся и сказал, повысив голос, чтобы шумящий транспорт не заглушил его слова:

— Разумеется, Йон, это весьма любезно с твоей стороны, но я не смогу этого принять.

— Еще как сможешь, — воскликнул Йон. — Ради тебя и ради меня Лука просто обязан был поступить именно так.

— Может быть, может быть, — задумчиво согласился Иверсен. — Но букинистический магазин это еще не все. Отец оставил тебе не только лавку со старыми книгами.

— Что же еще? Долги?

Иверсен энергично тряхнул головой:

— Нет-нет, ничего подобного, уверяю тебя.

— А ну-ка, Иверсен, давай выкладывай. Не заставляй меня играть в угадайку на похоронах собственного отца. — Йон уже с трудом скрывал раздражение.

Иверсен остановился и положил руку ему на плечо:

— Мне очень жаль, Йон, но сейчас я тебе больше ничего сказать не могу. Видишь ли, здесь решаю не только я.

Йон так и впился взглядом в лицо старика. В голубых глазах за маленькими круглыми очками ясно читались грусть и сочувствие. Наконец Йон пожал плечами:

— Ладно, Иверсен, все в порядке. Разумеется, что бы это ни было, оно может подождать, пока не наступит более подходящий момент. Кроме всего прочего, это дурной тон — на похоронах заводить разговор о наследстве.

С видимым облегчением Иверсен кивнул и ласково потрепал его по плечу:

— Конечно, ты прав. Просто я хотел лишний раз удостовериться, что ты осознаешь все последствия. Давай как-нибудь на днях встретимся с тобой в магазине и все подробно обсудим.

Они дошли уже до перекрестка Нёрреброгаде и Капельвай, и Иверсен развернулся, собираясь, по-видимому, вернуться к часовне. Йон же остановился и махнул рукой в сторону бара на противоположной стороне улицы.

— Пойду пропущу стаканчик. Ты со мной? — спросил он. — Вроде после похорон всегда следуют поминки?

— Да нет, спасибо, — отказался Иверсен. — Мы решили собраться небольшой компанией в магазине. Будем рады тебя видеть, если, разумеется, захочешь присоединиться.

Йон покачал головой:

— Спасибо, нет. До встречи, Иверсен.

Они обменялись рукопожатиями; Йон пересек улицу и скрылся в дверях заведения с красноречивым названием «Чистая рюмка».

Хотя не было еще и двух часов дня, в зале висела плотная пелена табачного дыма. Все здешние завсегдатаи были уже в сборе; они прильнули к стойке бара в своего рода причудливом симбиозе. Окинув Йона быстрыми взглядами и решив, по-видимому, что для них он не представляет никакого интереса, все снова вернулись к стоящему перед ними пиву.

Йон заказал себе бокал пива и уселся за массивный деревянный стол, поверхность которого заскорузла от не вытертых пивных разводов. Его освещал тусклый медный светильник, закрепленный где-то сверху за клубами табачного дыма. За столиком напротив сидел тощий человечек с мертвенно-бледной кожей, крючковатым носом и всклокоченными волосами. На рукавах его пиджака красовались заплаты, рубашка была мятой и давно требовала стирки. На столе перед ним стояла бутылка портера.

Коротко кивнув человечку, Йон достал из портфеля досье Ремера и, всем своим видом давая понять, что не склонен к продолжению знакомства, сделал глоток пива и стал просматривать материалы в безымянной папке. Три дня назад он побывал в кабинете Франка Хальбека, где получил официальное поручение заняться этим вопросом. Хальбек наверняка знал, какой резонанс имеет данное дело, однако виду не подавал и вел себя так, будто речь идет об обычной краже велосипеда или же ссоре соседей. Даже сама процедура передачи дела заключалась всего лишь в том, что он бросил на стол перед Йоном связку ключей. Ключи на кольце, которое украшала фигурка мудрого эльфа, были от отдельного кабинета, а также от выстроившихся за ведущей в кабинет дверью рядами архивных шкафов, где хранились все материалы по делу. Ознакомиться с материалами Йону предстояло самостоятельно. Казалось, Хальбека больше интересует то, кто именно преподавал Йону юриспруденцию в годы учебы, а также в какой степени смерть отца может отразиться на его работе. Йон заверил Хальбека, что в смысле трудоспособности смерть Луки абсолютно на него не повлияет.

Йон бегло просмотрел первые пару страниц. Это была попытка его предшественника подытожить суть дела. Вместе с тем Йон прекрасно понимал, что волей-неволей ему придется заново перелопатить те многие тысячи страниц материалов по делу, которые столь ревностно охранял мудрый эльф.

Спустя буквально несколько мгновений после того, как Йон начал продираться сквозь бесконечную вереницу разного рода стенограмм судебных заседаний и записей показаний свидетелей, человечек с портером начал беспокойно ерзать и недовольно похрюкивать. Йон оторвался от своего чтения, и их взгляды встретились. Явно было, что для человечка это была уже не первая бутылка портера: глаза у него были мутные и налитые кровью.

Йон отвел взгляд, сделал глоток из своего бокала и вернулся к чтению.

— Слушай, это что, по-твоему, читальный зал, что ли?

Йон растерянно посмотрел на человечка с портером, чей согнутый указательный палец, направленный в сторону Йона, не оставлял сомнений в том, к кому он обращается.

— Я спрашиваю, это что, по-твоему, читальный зал?

— Разумеется, нет, — смущенно откликнулся Йон. — Но ведь это вроде бы никого не беспокоит — я же читаю про себя, не вслух. — Он дружелюбно улыбнулся.

— Как раз беспокоит! — злобно вскричал человечек, стуча по столу своим согнутым пальцем. — Чтение про себя очень даже может беспокоить, оно даже может быть опасным. — Он собрался было отхлебнуть из своей бутылки, однако, так и не донеся ее до рта, добавил: — И не только для тех, кто читает, а для всех, кто находится поблизости… Пассивное чтение — это тебе не шутка!

Человечек сделал наконец глоток из своей бутылки, и Йон, не зная, что ответить, чтобы его не нервировать, последовал его примеру.

— Представь себе, что было бы, если бы все вокруг тебя вдруг начали читать, — продолжал человечек, со стуком ставя бутылку на стол. — Все эти слова и предложения стали бы кружиться вокруг нас в воздухе, как снежинки в метель. — Подняв руки, человечек сделал ими несколько круговых движений. — Они будут смешиваться, склеиваться друг с другом, образуя сущую абракадабру, разлепляться и снова соединяться, формировать все новые слова и фразы. А ты тем временем начнешь с ума сходить, пытаясь отыскать хоть каплю смысла там, где им и не пахнет.

— Со мной никогда прежде ничего такого не случалось, — осторожно заметил Йон.

— Ха! — нервно произнес человечек. — Еще бы, ведь ты же по-настоящему и слушать-то не умеешь. А если когда-нибудь научишься, то все — считай, ты пропал. Хочешь не хочешь, а всю оставшуюся жизнь проведешь наедине с голосами книг. И никакого выбора у тебя не будет. Даже самые замечательные стихи, не говоря уже о разных там детективах и такой бредятине, которую ты сейчас читаешь, засоряют атмосферу, отравляя все пространство вокруг тебя. — Фыркнув, он сделал очередной глоток.

Йон указал на свою папку:

— Ты что же, хочешь сказать, что это тебе о чем-то говорит?

— Тексты ничего не могут сказать сами по себе, без читателя. Но как только появился читатель, тут уж они говорят. Да-да, они в состоянии даже петь, шептать и кричать. — Он резко встал и перегнулся через стол, едва не сбив при этом свою бутылку. — Представь себе, к примеру, читальный зал. — Человечек сделал паузу, по-видимому дожидаясь, пока собеседник проникнется его словами. — Самая настоящая вопящая и улюлюкающая толпа, и больше ничего. Как же это отвратительно. — Он снова плюхнулся на свое место, искоса поглядывая на Йона воспаленным глазом.

— Но ведь сейчас ты здесь никаких голосов, надеюсь, не слышишь? — спросил Йон.

Проигнорировав звучащий в вопросе сарказм, человечек с портером широко развел руки, как будто хотел обнять весь зал:

— Это мое убежище. Чтецов тут, как видишь, и впрямь не так уж и много. — Он подхватил бутылку и указал горлышком на Йона. — Разумеется, если не считать тебя, — прибавил он и сделал глоток портера.

— Весьма сожалею, — извиняющимся тоном произнес Йон.

— А-а, что уж там, все равно ты ничего не понимаешь, — ворчливо заметил человечек. Он встал, по-прежнему сжимая в руке бутылку. — Можешь читать все что вздумается. — Покачнувшись, он обрел равновесие и принялся выбираться из-за стола. — Ну все, я пошел.

Проходя мимо Йона по направлению к стойке бара, он тихо шепнул:

— Вот твой отец, он понимал.

Со стуком поставив пустую бутылку на стойку, человечек шаркающей походкой покинул заведение; все это время Йон провожал его удивленным взглядом.