"Ищущий убежища" - читать интересную книгу автора (Найт Бернард)

Глава пятая, в которой коронер Джон посещает раненого и присутствует, при двух повешениях

Пока они шуршали теплой одеждой, поскольку солнце успело скрыться, уступив место тучам и холодному ветру, Гвин напомнил коронеру еще об одной рутинной обязанности, которую надлежало исполнить этим утром:

— Я перенес расследование на час, потому что в полдень вы должны присутствовать на двух повешениях.

Джон совершенно позабыл, и лишь теперь вспомнил, что сегодня вторник, один из двух дней на неделе, в которые проводились казни. Смертные приговоры выносились и в шерифском суде графства, и в суде при городском совете и мэрии, а также в те редкие оказии, когда в город заглядывали королевские судьи. Право распоряжаться жизнью и смертью принадлежало, кроме того, баронским и поместным судам.

— И кого сегодня отправят на тот свет, Гвин? — поинтересовался он у помощника, когда они спускались от замка, направляясь в сторону Хай-стрит.

— Старого нищего, который накинулся на рыботорговца и похитил у него кошелек, и паренька, тринадцати лет от роду, за кражу оловянного кувшина.

Джон вздохнул, не испытывая, впрочем, особого отвращения, ибо публичные повешения представляли собой нечто обыденное и повседневное; больше всего его раздражала необходимость личного присутствия на казни, хотя ни у одного из преступников не было подлежащего передаче в королевскую казну имущества.

— Пара бедняков — честно говоря, даже пергамент жалко переводить на записи. Но ничего не попишешь, закон есть закон.

Они свернули направо, на Хай-стрит, главную, весьма оживленную артерию города, на которой большей частью располагались лавки торговцев. Большинство строений были деревянными, но временами мелькали и только-только начавшие появляться новые, построенные из камня жилые дома и мастерские, принадлежавшие более зажиточным горожанам. Перестраивались и многочисленные церкви, на месте деревянных сооружений возводились каменные, свидетельствуя о процветании города. Все дома были с крутыми крышами, по которым стекали столь частые на западе дожди. Вся вода в конечном итоге оказывалась на улице, покрытой слоем грязи, смешанной с мусором, который выбрасывали из продуктовых лавок, мастерских и жилых домов.

По крайней мере, Хай-стрит была вымощена булыжником, в отличие от Сент-Сайдуэллс, на которой жил Гвин. На немногих мощеных улицах грязь стекала в центральную сточную канаву, а оттуда устремлялась вниз, в реку Эксе; на остальных же улицах мусор и конский навоз, перемешанные человеческими ногами, постепенно превращались в клейкую жижу.

Таверна, названная именем извечного врага крестоносцев, располагалась неподалеку от западных городских ворот, на боковой улочке, вытянувшейся параллельно Хай-стрит. Нижний этаж здания был каменным. Увенчанная крутой камышовой крышей верхняя часть строения выступала за пределы стен, нависая над улицей. С улицы внутрь таверны можно было попасть через низенькую дверь, по обе стороны от которой располагались два закрытых ставнями окошка. К стене над дверью была приколочена гвоздями доска с неумело нарисованной головой, как следовало понимать, воина-магометанина, изображенной кричащими примитивными цветами.

Вокруг таверны собралась небольшая группа любопытствующих зевак, которых Гвину пришлось растолкать, прокладывая дорогу к двери. Ему пришлось согнуться едва ли не вдвое, чтобы пройти под низким дверным косяком. Точно так же наклонился и коронер, зато следовавший за ними писарь шмыгнул в дверь, не опасаясь расшибить голову о перемычку, до которой оставалось по крайней мере еще несколько дюймов.

Царивший внутри полумрак лишь слегка рассеивался благодаря камину, пылавшему в занимавшей весь нижний этаж таверны большой комнате. В центре зала стоял, упираясь руками в бока, хозяин таверны, сурового вида мужчина фламандского происхождения. Несмотря на то, что он прожил в Эксетере двадцать лет, его все по-прежнему знали как Виллема из Брюгге. Он окинул вызвающим взглядом новоприбывших. Грудь и живот прятались под кожаным фартуком, защищавшим их хозяина, когда он переносил с заднего двора бочонки с элем с такой легкостью, будто это были простые фляги. Под голубыми глазами висели мешки дряблой кожи, остальная часть лица скрывалась за седой щетиной, как нельзя более подходившей к его всклокоченной шевелюре.

— Ага, пришли полюбоваться на моего непрошеного гостя, так? — прогремел он. — А кто будет расплачиваться за кровать, на которой он лежит, за кровать, которую я мог бы сдать на ночь постояльцу за полтора пенни?

Джон проигнорировал жалобу хозяина:

— Где он, Биллем? Показывай. Аптекарь уже осмотрел его?

Толстяк фламандец указал большим пальцем в сторону деревянной лестницы, ведущей на второй этаж.

Там, поливает кровью мой матрас. Пиявочник появлялся пару часов назад, приклеил кусок пластыря на рану и сказал, что Господь поможет несчастному скорее, чем медицина.

Он выживет?

Биллем безразлично пожал плечами.

— Спросите меня через неделю, хотя я не собираюсь держать его тут целую неделю без оплаты. Разыщите мне его семейство, коронер. Надо же с кого-то содрать деньги за такого клиента.

Он повернулся, подхватил огромную пустую бочку и понес ее к задней двери.

— Бандиты здесь, если они вам нужны, — если только люди Ревелля не отпустили их на все четыре стороны.

Шутка стала уже избитой как в Эксетере, так и по всей стране, потому что в большей части территории Англии стоимость кормежки и охраны заключенных в тюрьмах ложилась на плечи местных общин. Многие предпочли бы, чтобы преступники скрылись, а потом объявились в лесах, лишь бы не платить дополнительные налоги на их содержание в тюрьме до того времени, когда они либо окажутся на виселице, либо предстанут перед генеральным разъездным судом. Нередко охранники, надсмотрщики и солдаты, получив взятку, отворачивались, давая пленникам возможность бежать.

Биллем протиснулся через заднюю дверь, и она с грохотом захлопнулась за ним. Коронер Джон и Гвин поднялись по ступенькам крепкой приставной лестницы, установленной перед отверстием, открывающим путь на второй этаж.

В отличие от «Буша», верхний этаж «Сарацина» был разделен камышовыми или сплетенными из ивовых прутьев перегородками на отдельные комнатки. Комнаты располагались вдоль стен и открывались все внутрь, к центру большого зала. В самых обустроенных комнатах лежали матрасы, наполненные высушенным папоротником, а в некоторых даже стояли низкие кровати. В большинстве же комнаток, сдававшихся по цене один пенни за ночь, не было ничего, кроме кучи соломы на полу.

Лишь одна из комнаток была занята, и коронер направился к входу. На убогом соломенном ложе неподвижно лежал мужчина, укрытый грубым серым покрывалом. Рядом с ним, держа раненого за руку и прижимая к его лбу мокрую тряпку, сидела на трехногом табурете пожилая монахиня. Услышав шаги, она подняла голову, и Джон увидел изборожденное морщинами умиротворенное лицо пожилой женщины, за долгую жизнь привыкшей иметь дело с мужской жестокостью.

— Доброго дня, сэр коронер. Не знаю, доведется ли ему когда-нибудь присутствовать на вашем расследовании. Будет чудо, если ему удастся выжить.

Джон всегда относился к сестрам милосердия с огромным уважением, во время домашних и иноземных военных кампаний ему сотни раз приходилось видеть, как они самоотверженно ухаживают за больными и ранеными.

— Да пребудет с тобой Господь, сестра. Как получилось, что вы так скоро здесь оказались?

— Это все ваш великан Гвин, он прислал мальчишку горшечника в приорат почти сразу после драки. Нам сообщили немедленно, но он потерял слишком много крови еще до того, как я пришла. — Она помолчала и добавила, словно вспомнив что-то. — Он успел сказать мне, что его зовут Эдред, что он свободный землевладелец из Доулиша, а в город пришел, чтобы продать свиней.

Джон перешел на другую сторону и склонил свою темноволосую голову над раненым. Глаза мужчины были закрыты, кожа на мертвенно-бледном лице натянулась на скулах.

— Он в сознании, сестра?

Сестра не успела ничего сказать, вместо нее ответил раненый — едва слышным шепотом, исходившим, казалось, от досок пола, а не из человеческого горла:

Кто здесь? Ты кто?

Это коронер, пришел узнать, как вы — и задать вам несколько вопросов, если вы в состоянии ответить на них. Скажите, кто на вас напал?

Мужчина не ответил, и даже его дыхания почти не было слышно.

— Покажи-ка мне его рану, сестра, — попросил Джон.

С некоторой неохотой монахиня откинула одеяло, открывая левое плечо и верхнюю часть груди раненого мужчины. Коронер увидел пропитанную кровью наложенную повязку из чистых тряпок; кровотечение было настолько обильным, что кровь пропитала солому под мужчиной.

Когда монахиня убрала повязку, на окровавленной коже груди мужчины, чуть ниже подмышечной мышцы взглядам присутствующих открылось маленькое, почти круглое отверстие размером с желудь.

— Удар, похоже, задел верхнюю часть легкого. Много крови вытекло наружу, но я боюсь, что и в легких осталось немало.

Коронер посмотрел на рану с профессиональным бесстрастием.

— Взгляни-ка, Гвин. Для кинжала рана не совсем обычная.

Отверстие круглое, не узкое.

Гигант корнуоллец навис над плечом коронера, чтобы рассмотреть рану получше.

— Скорее всего, его не ножом ударили, а стилетом или мизерикордом. Видывал я такие, чаще всего итальянские.

Мизерикордом называли носимый в ножнах кинжал, которым чаще всего были вооружены знатные воины и который предназначался для нанесения удара между пластинами доспехов, а также для того, чтобы умертвить поверженного на землю противника. Заинтересованность Джона и Гвина была не просто академической, поскольку характерная рана, нанесенная необычным оружием, могла бы помочь в поисках оружия нападения и, соответственно, самого нападающего.

— Он снова очнулся, — заметила монахиня, прикрывая рану.

Повернувшись, Джон обратился к раненому.

— Вы можете умереть, хотя не исключено, что доброта этой женщины и благорасположение Господа, которому она служит, и спасут вас. Но на случай, если сестринские заботы пропадут всуе, ваши показания помогут возмездию, негодяи получат по заслугам… а вашей семье достанется компенсация.

Губы раненого слабо зашевелились, с них срывались едва различимые слова.

— Нас… на нас напали… ограбили… когда мы вышли из постоялого двора. На нас… набросились двое. — Фразы прерывались неровным дыханием. — Один был волосатый — с черной лохматой бородой и длинными космами. Очень волосатый… — Раненый умолк, тяжело дыша, затем продолжил. — Мы свернули за угол, и он ударил моего приятеля. А тот, что напал на меня, был моложе и светлее — скорее всего, саксонец.

Джон знаком велел писарю заносить на пергамент их диалог и снова обратился к раненому:

Вы их знали? Или, может быть, имена слышали?

Кажется, волосатого я несколько раз встречал в городе, но как его зовут, не знаю. — Он снова втянул воздух в спазматическом вдохе. — А молодого видел в первый раз.

Силы покинули мужчину, его голова завалилась набок, глаза закатились. Раненый дышал с большим трудом, и коронер понял, что большего добиться не сможет. Сестра милосердия заботливо поправила покрывало. Кивнув ей на прощание, Джон вышел из квадратной комнаты и остановился, дожидаясь, пока Томас покончит с записями.

— Идемте вниз, посмотрим, кто там, — сказал коронер, когда писарь собрал принадлежности.

Бочкообразный фламандец открыл для них заднюю дверь, и они вышли на грязный двор, где стайка кур и несколько уток скандалили с кухаркой, занятой приготовлением еды в кухонной пристройке, покрытой дырявой камышовой крышей. Напротив пристройки находилось открытое стойло, в котором прибывшие верхом постояльцы оставляли своих лошадей, и загон для свиней, откуда доносились визгливая какофония и невыносимая вонь.

Прямо напротив задней двери располагались пошатнувшиеся ворота, ведущие на узкую улочку позади постоялого двора. К воротам были привязаны двое неприглядного вида мужчин — веревки, прикрепленные к столбам, стягивали им руки за спинами. Чуть поодаль маячили двое стражей из замка в круглых шлемах с металлическими пластинками, защищающими нос, но без кольчуг, в коих не было необходимости, учитывая мирную жизнь города. Они неохотно выпрямились, увидев вышедшего из двери постоялого двора коронера. Разумеется, им было известно о том, что шериф де Ревелль с пренебрежением и легким презрением относился к коронеру. Ходили слухи и о соперничестве, даже некоторой вражде между двумя представителями закона. Поэтому они оказались в растерянности, не зная, сколь почтительно следует относиться к коронеру.

Сэр Джон тут же развеял их сомнения.

— Это так вы приветствуете офицера? — прорычал он. — Вам платят за то, что вы солдаты, так будьте же солдатами, тем более — в присутствии королевского офицера.

Парочка стражей наградила его кипящими взглядами, но оба подтянулись и опустили пики на землю в некотором подобии салюта.

— В Палестине, будь вы такими расхлябанными, магометане перерезали бы вам горло в первый же день, — буркнул Джон, однако его интерес к стражам уже угас, и все внимание было приковано к двум негодяям, привязанным к внешним воротам.

Один из мужчин был рослым, крупным, среднего возраста, с дико всклокоченной черной шевелюрой и лохматой бородой. Одежда на нем была разорвана почти до пояса, всю открывшуюся мощную грудь покрывал ковер густых волос, и Джон вспомнил обезьян на цепи, Которых привозили из Африки на континент и показывали затем на ярмарках. Второй мужчина был намного моложе и, в полную противоположность напарнику, выглядел как типичный светловолосый саксонец. Оба уставились на него, словно животные на бойне, ожидающие смертного часа, — а именно таковой и была в конечном итоге их судьба.

— Я — королевский коронер, и в мои обязанности входит расследование ваших злодеяний.

Волосатый презрительно сплюнул в грязь, едва не угодив плевком в сапог Гвина. Корнуоллец грозно зарычал, но Джон предостерегающе поднял руку, останавливая помощника.

— Раненый утверждает, что вы убили его товарища. Что вы на это скажете?

— Я не убивал. И ничего не знаю, — проговорил волосатый. Учитывая, что до виселицы ему рукой подать, единственное, что ему оставалось делать, — это отнекиваться.

— Врешь! У меня шесть человек готовы поклясться, что они видели, как ты ударил несчастного кистенем! — Запасы терпимости Гвина не были предназначены для мерзавцев, плюющих ему под ноги, а потому он без тени сомнения

слегка преувеличил количество свидетелей: в действительности, лишь два человека заявили, что видели драку. Бородатый молча отвернулся, яростно пытаясь высвободить запястья из пут.

Коронер повернулся к тому, который был помоложе:

— А ты? Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Не столь агрессивно настроенный, как его напарник, светловолосый содрогнулся, представив себя с петлей на шее, но попытался поупрямиться:

— Я тут ни при чем. Я просто оказался поблизости от постоялого двора, когда началась драка.

Гвин грубо толкнул его в плечо, и блондин свалился бы в грязь, если бы не веревки, которыми он был привязан.

— Ага, значит, оба решили врать! Только знай, у нас есть свидетельство жертвы. Раненый заявил, что ты нанес ему смертельный удар в грудь.

И снова Гвин погрешил против истины, однако добился желаемого результата. Саксонец, которому было лет девятнадцать, не более, рухнул было на колени, но его удержали веревки, привязанные к столбу.

Клянусь, я не хотел! — зарыдал он. — Он сам наткнулся на нож. Я просто выставил его, чтобы защититься.

Ну конечно, так оно и было, — ехидно заметил Гвин.

В отдалении пробил кафедральный колокол, и Гвин напомнил коронеру о том, что его ждут другие обязанности.

Джон подозвал двоих вооруженных стражей, шатавшихся за воротами.

— Уведите пленных в замок и заприте там, — приказал он. — Да смотрите, не потеряйте их по дороге!

Затем коронер в сопровождении помощников снова прошел через здание постоялого двора, и они зашагали вдоль Мясного Ряда по Милк-лейн в направлении Саут-Гейт-стрит, протискиваясь через толпы покупателей и развозчиков, обходя телеги и повозки, запрудившие тесную улочку.

— Волосатого наверняка повесят, — пискнул семенящий позади двух рослых мужчин Томас, набожно перекрестившись.

— Если свидетели, которых раскопал Гвин, дадут показания на расследовании, я передам его под ласковую опеку моего шурина, чтобы тот позаботился о нем до приезда королевских судей. А те уже вынесут приговор, и, скорее всего, он будет смертным.

— А с мальчишкой что? — поинтересовался Гвин.

— Это во многом зависит от усилий сестры милосердия — и воли Бога, которому она служит. Если раненый не выживет, мальчишку ждет виселица. Если он протянет год и еще день, парня могут осудить только за нападение.

Томас ненадолго задумался над последними словами коронера. Они проходили мимо Саржевого рынка, направляясь вниз, к Саут-Гейту.

— Так что, он будет сидеть в тюрьме целый год? — снова крестясь, спросил писарь.

Настала очередь Джона задуматься.

— Я думаю, что отпущу его на свободу, если у него найдется семья, которая за него поручится и внесет залог. У раненого будет больше шансов выжить, если с того, кто его ранил, получить деньги на лечение и уход, потому что, если он умрет, за ним последует и саксонец — только с помощью виселицы.

Гвин не разделял подобной снисходительности:

— Ага, только отпусти его из-под замка, и он через час окажется в лесу — или, и того лучше, воспользуется неприкосновенностью убежища в церкви.

Джон отнесся к такой возможности философски:

— Не исключено, что он предпочтет сделать все возможное, чтобы помочь раненому выжить, вместо того чтобы пускаться в бега. В любом случае, горожанам не придется покрывать расходы на содержание в тюрьме еще одного заключенного.

— А еще дешевле перерезать ему глотку, — хмыкнул Гвин, — или утопить в речке.

К этому времени они миновали церковь Святой Троицы и приближались к Саут-Гейту. Непрерывный поток горожан стекался к Южным воротам, одному из главных выходов из города, откуда брали начало дороги, ведущие в Лондон и Винчестер. За воротами дорога раздваивалась в Холлоувей и Магдален-стрит, последняя огибала Садернхей, широкую полосу пастбищ, садов и рощиц, расположившихся на склоне за пределами городской стены. Начало лондонской дороги, в которую вливалась Магдален-стрит, было известно под названием Булл Хилл — Бычий Холм, и после того, как заканчивались последние немногочисленные дома, взгляду открывалась виселица, возведенная на обочине тракта.

Сооружение производило жуткое впечатление своей простотой: всего-навсего два крепких столба высотой двенадцать футов с соединяющей верхушки столбов длинной поперечиной. Рядом выстроились несколько одиночных столбов с короткими перекладинами, к которым были подвешены сделанные из металлических пластин клетки, формой и размерами напоминающие человеческое тело. В некоторых клетках до сих пор догнивали останки ранее казненных преступников, распространяя вокруг невыносимый смрад и напоминая о бренности человеческой жизни и цене преступлений, в число которых входили и кражи любого предмета ценой более двенадцати пенсов.

К тому времени, когда Джон де Вулф в сопровождении своих помощников добрался до места предстоящей казни, вокруг виселицы уже собралась толпа человек в сто, а то и больше. Публичные повешения были популярным видом развлечения для тех, кто мог выделить на них час-другой по вторникам и пятницам. Кроме того, они представляли собой и значительное событие в жизни общества, поскольку тут люди могли повстречать знакомых и посплетничать; в ожидании процедуры некоторые даже умудрялись заключать сделки.

Там и сям стояли лоточники с подносами леденцов и засахаренных фруктов, нахваливая свой товар матронам, держащим у груди укутанных младенцев. Старики и калеки замахивались посохами на мальчишек, которые, уворачиваясь от ударов, продолжали играть в прятки в кустах на обочине дороги. Лишь с приближением момента смерти толпа немного притихала, чтобы лучше насытиться каждым мгновением зрелища, когда жизнь человека угасает в последнем приступе агонии удушения.

Джону публичные повешения не доставляли удовольствия, хотя он не понимал, откуда взялась такая нелюбовь. Приближаясь к основанию пустой виселицы, он ощущал легкое беспокойство. Насильственная смерть стала настолько привычной для коронера, что он редко о ней задумывался, — воины, искалеченные или убитые на поле брани, в течение многих лет составляли часть его образа жизни, и многих из них настигла смерть от его собственной руки, меча, булавы или кинжала. И все же было в этом жестокосердном ритуале умерщвления людей, никакого отношения к войнам не имеющих, нечто, вызывавшее в Джоне смутное недовольство, несмотря на очевидную иррациональность подобных эмоций. Справедливость должна торжествовать, злодеям следует показать, что их ожидает, иначе обрушатся все основы общественного устройства… и все же…

Коронер встряхнул головой, отгоняя неприятные мысли, и кивнул писарю, чтобы тот располагался с пером и чернилами за соседней телегой, на которой увезут казненных, когда они расстанутся с жизнью.

— Томас, запиши имена и место жительства преступников — хотя сегодня мы зря тратим время. У них на двоих добра не наберется и на пенни.

Одна из обязанностей коронера заключалась в том, чтобы обеспечить конфискацию имущества казненных, ибо оно переходило в собственность королевской казны. Однако большинство преступников не имели за душой ни пенса, и единственными их пожитками была истрепанная одежда, годящаяся разве что для того, чтобы быть сожженной или захороненной вместе с ними, если, конечно, им не предстояло после казни догнивать в назидание другим на виселице, в цепях или клетках.

Гвин отошел, чтобы купить себе кусок пирога, поэтому коронер присел на край телеги, дожидаясь начала церемонии.

Вскоре в Южных воротах появилась растянувшаяся по дороге небольшая процессия, и толпа, расступаясь, ожидающе загудела, пропуская еще одну грохочущую телегу, которую сопровождала дюжина солдат из замка. Телега приближалась, и Джон увидел бегущую рядом с ней женщину, через каждые несколько шагов пытающуюся уцепиться за борт. Еще немного, и до него донеслись рыдания и причитания женщины, хватающейся за грубые деревянные поручни. Телега, которую тащила за собой невозмутимая старая кобыла, медленно приближалась к основанию виселицы, и толпа сомкнулась за процессией, словно человеческая волна.

На телеге стояли жертвы предстоящего ритуала. Их руки были привязаны к переднему поручню, и оба не могли не то что сбежать, но даже сесть. Один из них был очень стар, седые волосы всклокоченными прядями падали на истертую донельзя сорочку. Безразличный ко всему происходящему, он, опустив подбородок на грудь, был само воплощение безнадежности. Джон понял, что смерть для него станет давно ожидаемым и желанным избавлением от долгой, жалкой жизни.

В противоположность старику, второй приговоренный трясся от страха, и истерические вопли матери, обламывавшей ногти о борт телеги, только ухудшали его состояние. Парнишке было лет тринадцать. Рыжие волосы оттеняли бледность кожи на лице, превратившемся в белую маску с красными глазами, из которых по впалым щекам ручьем текли слезы.

В причитаниях и стенаниях матери, которой и самой было не больше тридцати лет от роду, почти нельзя было разобрать ни слова, лишь изредка Джон улавливал повторяющиеся обращения к милосердию Господа и мольбы спасти ее сына.

Как только телега остановилась, один из шагавших в хвосте процессии солдат подошел к женщине и оторвал ее от борта повозки:

— Иди, мать, тут уже ничем не поможешь.

Она рухнула на колени в жидкую грязь и обхватила за ноги солдата, подняв к нему лицо, искаженное ужасом агонии, превосходящей ту, что предстояло испытать ее ребенку.

— Сыночек! Спасите его! Отпустите его, сэр!

Не столько рассердившись, сколько растерявшись, вооруженный сержант высвободил ноги, и женщина упала лицом вниз на мокрую землю. К ней подошел йомен, по всей видимости ее муж, бережно поднял на ноги и увел прочь, к краю толпы. Женщина то захлебывалась в рыданиях, то взвывала вновь к Господу.

Солдат жестом указал возчику подъехать прямо под перекладину виселицы, сам же направился к коронеру и поднял руку к груди в формальном приветствии.

— Сэр Джон, вам нужны имена преступников?

— А также место проживания, если оно известно, сержант, — коронер повернулся и кивнул в сторону Томаса, неподвижно стоявшего у борта второй телеги. — Сообщите все моему писарю, пусть он запишет сведения, как положено.

Солдат помедлил.

— Я еще хотел передать вам сообщение, коронер. Городской глашатай говорит, что у него, возможно, есть кое-какие сведения об убитом в Вайдкоуме.

В закрытом от внешнего мира обществе Эксетера, где каждый житель был профессиональным сплетником, новости распространялись быстро. Уже все знали о том, что в пятнадцати милях от города на берегу ручья обнаружен человек, убитый ударом кинжала в спину.

И что это за сведения? — требовательным тоном спросил Джон.

Не знаю, сэр. Странствующий каменщик сказал глашатаю, что хотел бы поговорить с вами. Он работает в соборе.

Развернувшись на пятках, сержант вернулся к своим прямым обязанностям.

Пока Джон размышлял над развитием событий, связанных с таинственным убийством в Вайдкоуме, перед ним разворачивался последний акт драмы.

Палач, который в остальные будние дни, кроме вторника и пятницы, работал мясником на бойне в Шамблс, поднялся по грубой лестнице, прислоненной к перекладине виселицы,

и спустил вниз две петли, обмотанные вокруг деревянного бруса. Затем он ловким движением просунул под поручни телеги доску и сам перебрался на телегу. Джон услышал, как разом смолкла толпа зевак. Палач распутал веревки, которыми осужденные были привязаны к поручням, но не освободил им руки. Повинуясь его команде, старик встал на доску, а мальчишку палач поставил на нее собственноручно. Мальчонка едва слышно поскуливал, огромными глазами глядя на отца с матерью, жавшихся к краю толпы. В выражении его лица перемешались немая мольба и непонимание.

Вместе с солдатами на место казни пришел и священник, и теперь он выступил вперед и принялся читать что-то неразборчиво по-латыни, держа перед собой книгу. Судя по тону, он относился к происходящему как к неприятной и неизбежной рутинной работе, для которой из епархии отряжают кого-нибудь каждые вторник и пятницу. Палач надел петлю на шею старика и затянул ее потуже. Затем проделал то же самое с мальчишкой, который, очнувшись, вдруг пронзительно закричал, и его крик слился со стенаниями матери, чье сердце разрывалось от горя. Толпа не издавала ни звука, но когда палач соскочил с телеги и хлестнул плетью по крупу кобылы, над людской стеной поднялся низкий, животный гул.

Кобыла, точно так же, как и священник, привыкшая к исполнению незамысловатых обязанностей, резко дернула с места. Гул в толпе нарастал, и когда приговоренные сорвались сначала с доски, а потом с тронувшейся телеги, выехавшей из-под виселицы, над окрестными лугами разнесся почти оргазмический стон.

Визгливые вопли мальчишки тут же захлебнулись, когда петля затянулась на тонкой шее, превратившись в сдавленное мычание. Ноги его бешено задергались, сначала непрерывно, затем движения стали прерывистыми и спазматическими. Издав крик отчаяния, от толпы отделился отец мальчишки и бросился к виселице. Он вцепился в ноги сына и что было сил потянул вниз, чтобы сократить предсмертные мучения, не видя, как его жена упала в грязь, потеряв сознание.

Старик же умер, как и жил, — тихо и незаметно. Редкие подергивания конечностей продолжались несколько минут, пока душа покидала тщедушное тело, в котором ютилась последние шестьдесят лет.

Коронер бесстрастно наблюдал за происходящим, но, как всегда в моменты подобных ритуалов, где-то в глубине его сознания зашевелились дурные предчувствия и беспокойство. Какой смысл в том, чтобы публично задушить молоденького мальчонку, вся провинность которого состояла в том, что он сбежал, прихватив с собой горшок стоимостью двенадцать пенсов? Наступят ли когда-нибудь в Англии времена, когда будут изобретены новые, более гуманные способы наказания малолетних преступников? Два тела все еще спазматически дергались в петлях, а он уже подал сигнал Томасу и Гвину.

— Идем, Томас. И ты, Гвин. Надо еще провести расследование, а по пути навестим этого путешественника и послушаем, что он расскажет нам о таинственном трупе на окраине дартмурских болот.