"Изначальное желание" - читать интересную книгу автора (Денисов Дмитрий Владимирович)

11 Стремительный взлет

Молодой охотник скрылся в толпе. Но память о нем все еще удерживала горящее воображение Хвата. Он сидел с выпученными глазами и смотрел то на шапку, то на меня. Я же блаженно щурился и хранил полное безразличие к происходящему. Что мне то золото, которое вызывало у Хвата лихорадочный блеск в глазах. Ведь я могу иметь его столько, сколько пожелаю. Но не оно мне нужно, в отличие от этого нищего. А то, что много выше. И я снова посмотрел ввысь.

Хват, наконец, оторвался от созерцания своей дырявой шапки и взглянул на меня. Осторожно, ненавязчиво, с искренней благодарностью. С легкой завистью. Да, я показал ему, как заставить богачей расставаться с близкими сердцу гульденами. Но он прекрасно осознавал свои способности. А точнее их нехватку. Да, ему явно не под силу вести себя подобным образом с теми, кто выше его. Он не привык к подобной самоуверенности. Нищета растоптала ее без остатка. Он был нищим в полном смысле этого слова.

Хват украдкой поглядывал на меня. Он силился разглядеть во мне какой-то секрет. Мой же секрет в богатстве. В истинном богатстве. Оно-то и дает пьянящее чувство уверенности и превосходства. Даже над теми, кто богаче выглядит, ездит в дорогих каретах, владеет родовыми землями. Словом, имеет огромное, но все-таки ограниченное богатство.

Потому что мыслит ограничено.

— Ну как, Хват, ты уяснил урок? — я смотрел на него прямо и испытующе. Он поджал губы, нахмурился, задумался.

— Я… я понял, но…

— Что «но»? — попытался уточнить я.

— Но я не уверен, что тоже смогу так, — в его груди шевельнулась скорбь.

— Н-да! — со вздохом заключил я. — Я тут сижу с ним, время драгоценное теряю, а он ничего так и не понял.

— Но…

— Ты хоть понял, что подобное доступно каждому? Даже такому оборванцу, как ты? А ведь я еще хуже тебя выгляжу. Хотя в глазах тех, кто выше нас, мы равны. Вернее тех, кто считает себя выше нас с тобой.

Он послушно закивал. Я улыбнулся и продолжал:

— Мудрость здесь в том, что один человек всегда способен уподобиться другому. Достаточно лишь в своем воображении приблизиться к его образу.

— А вдруг ты и вправду «не человек»? — осторожно напомнил он, искоса поглядывая на мои бледные руки, на длинные пальцы. Его взгляд звучал уже по-новому. И пахло от него по-новому.

— Тогда уподобься «не человеку», — просто посоветовал я. — В мыслях своих можно уподобиться кому угодно. То есть, сравнить себя с кем-то, или даже с чем-то. И отыскать подобие. Или то общее, что есть изначально во всем.

Хват съежился, насупился и разочарованно поглядывал на шапку. Там поблескивало целое состояние. Удивительно. Впервые в жизни он смотрел на гульдены и не испытывал пьянящее чувство свободы. Неужели я похож на могучего атлета дразнящего ребенка своими мускулами. Неужели это достойно силача — насмехаться над слабым?

Нет. Так нельзя! Нельзя так!

Но ведь и он не дите малое. Он примерно моего сложения, роста, силы.

А самое главное — он умеет говорить. Ведь именно это умение стало причиной появления полновесных гульденов в этой изъеденной временем шапке. Хотя, слова есть отражение мыслей. Поэтому, главное не столько умение говорить — сколько умение мыслить.

— И что дальше? — призывно воскликнул Хват. От него запахло настоящим азартом. Да, пламя азарта напрямую зависит от улова. Я с вызовом посмотрел на него:

— Дальше? Дальше я предлагаю тебе попробовать.

— Но я не смогу, — голос его погрустнел, глаза печально опустились — он с тоской смотрел на шапку.

Я смял его осуждающим взглядом, точно пудовый молот тонкую жестянку. Он скорбно вздохнул, не сводя глаз с шапки. Но после украдкой взглянул на меня. Я усмехнулся.

— Эх, Хват, Хват! Вот тебе и еще один признак нищеты. Причем самый главный. И ты его в очередной раз подтверждаешь. «Не могу», и все тут. «Не могу», а значит, и делать не буду. Даже пытаться не стану. И какое из этого вытекает следствие? Причем единственное возможное. Правильно — у меня ничего нет. То есть у тебя. У меня-то много чего есть. Так много, что оно ни в один карман не влезает, ни в один кошель. Потому и нет мне нужды обременять себя чем-то. Я подобен путнику, идущему через волшебный лес изобилия. Под ногами полно ягод и грибов, по оврагам — орехи, на деревьях растут всевозможные фрукты. Я уже не пропаду от голода. Нужно лишь уметь видеть их среди густой листвы. Не лениться протягивать руку. И будешь сыт. Ну а хочешь чего-то повкуснее, тогда учись стрелять из лука — дичи и животных тоже не счесть? Учись бить острогой или удить — рыба бурлит в ручьях и сама просится в руки. Причем, чем выше твое мастерство, тем крупнее и сытнее станет добыча. Словом, волшебный лес неисчерпаем. Поэтому мне нет нужды набивать снедью суму в надежде на будущее. Я просто иду и иду вперед. Хотя не всегда вперед, но то уже неважно. Главное — я иду. И всегда у меня свежая еда и питье. Жадный, или недальновидный, непременно кинется собирать все, до чего дотянется. Тем самым он отяготит себя, замедлит ход, а то и вовсе прикует к одному месту. Причем съест он не больше моего, зато остальное протухнет. Лес, правда, от этого не обеднеет, обеднеет лишь жадный. Но это хорошо. Ведь если он умен, он осознает свою глупость. Ну, а если нет — увы, увы. Тогда его удел до конца дней сидеть на одном месте, видеть лишь крохотную часть леса, и вкушать истлевших припасов. А тот, кто понимает вечность леса, его щедрость и неисчерпаемость, безбоязненно блуждает по нему, совершенно не думая о голоде. Точно так же он не думает о хищниках, так как знает их повадки и легко предсказывает поведение. Точно так же не думает он о других скитальцах. Если встретит себе подобного, то возрадуется, и они продолжат идти вместе. Если наткнется на горстку насмешливых глупцов, то снова возрадуется — ему не по пути с ними. Они останутся ревностно оберегать кучу подгнивших фруктов и плевать путнику в спину. Ведь такой образ жизни — смысл их существования. Им нет нужды куда-то идти. Они нашли себе пропитание и довольны — большего им и не надо. Ведь в другом месте может ничего не оказаться. Зачем испытывать судьбу? А скитальца это не смущает. Он точно знает — еда есть везде, нужно лишь различать ее среди пышной зелени. И в отличие от глупцов, он не осуждает самих глупцов, лишь отмечает их недалекость мысли. Пусть глупцы обижаются и плюют ему вслед. Но он-то знает — если плюют в спину, значит ты впереди всех. Поэтому он все время куда-то спешит, не думая о голоде. Он думает о другом. О том, что толкает его блуждать по лесу. О том, что пытается он отыскать. О том, к чему должен прийти каждый.

Хват сосредоточенно слушал. Правда, он мало чего понимал, но то уже не важно. Важно то, что он понимал — речь идет о чем-то серьезном. Об очень серьезном. Но вот — о чем, он не понимал. Но и это уже немало. По крайней мере, для него. Как я уже говорил, началом понимания становится непонимание. Поэтому, если человек истинно захочет понять, рано или поздно он поймет.

Но Хват пока не понимал. Даже не задумывался. Он посматривал то на меня, то на шапку. Реже на прохожих. Зато если кто-то из них опускал глаза, то они тут же расширялись от небывалого удивления. И даже страха. В дырявой истлевшей шапке поблескивало золото…

— И все же я не пойму, как ты живешь? — ужаснулся он. — Что ты ешь, что пьешь, где спишь?

— Подобная мелочь недостойна внимания, если ты не человек, — пояснил я. — Я даже не задумываюсь об этих мимолетных вещах. Поэтому каждый раз ем, пью и сплю так, как захочу.

— О каких же тогда задумываешься? — обиженно засопел Хват.

— О вечных.

— Странно…

— Лишь для тебя.

— Но… как так? Как можно насытиться, думая о вечном? — заинтересованно хлопал он отекшими глазами. Мутная пелена в них начала неприметно проясняться. Да, тучи невежества способен разогнать лишь ветер желания — желания познавать. Лишь тогда можно согреться живительными лучами солнца. Я с улыбкой смотрел на него. Наконец-то он тоже начал задумываться о чем-то высоком, пусть и непонятном. Он уже сделал первый шаг, причем немалый. А тот, в свою очередь, порождает шаг второй — желание понять. Без первого невозможно второе. Поэтому глупо винить глупцов, кто чего-то не понимает. Хотя справедливо винить тех, кто упорно не желает понимать. В особенности очевидное и давно всем известное.

— Мысли о вечном уже есть насыщение пустоты, — глаза мои сомкнулись в блаженстве. — Ведь постигая вечность, постигаешь тайну времени. И тогда любой его промежуток подвластен тебе. Словно ты обретаешь все золото мира, и можешь распоряжаться любым гульденом. Но его никогда не обретешь, пока не начнешь ценить каждый гульден. А главное — видеть в нем не просто золотой кругляш, но человеческий труд. Соответственно и людей с их желаниями.

Я снисходительно посмотрел на Хвата. Он пусто хлопал глазами. Нищий. Но то не порок — то слабость. Возможно, еще и изменится. Разумеется, я с легкостью мог изменить его жизнь. Но ведь он тоже замысел Творца. Разве дозволено мне вмешиваться в его замыслы? Да и хватит ли моих сил? Мне проще сразиться с шайкой головорезов, чем вразумлять кого-то. Особенно неразумного. Ведь если у человека есть разум, он сам встанет на истинный путь. Пусть истинность определит для себя лишь сам…

— Ладно, Хват, — жалостливым голосом произнес я, — я посижу еще немного с тобой. Я покажу тебе, как работают мастера-попрошайки высокого класса. А ты смотри, слушай да запоминай. По уговору денег я не оставлю, лишь один гульден. Но тебе хватит. Ты, наверное, за месяц не выклянчишь столько. Но это уже не важно. Да только не забывай — все одно это нищета, даже если золото кидать будут. Ведь, как ни крутись, а нам дают подачки. Дают просто так, пусть мы и заманиваем богатых хитростью, и даруем им чувство превосходства друг над другом. Причем каждый считает себя самым достойным человеком во всем королевстве. За что, собственно, и платит.

Я потянулся к шапке, собрал серебро и второй гульден, сунул их за пазуху. Щедрость щедростью, но все же излишнее внимание привлекать не нужно. Представьте, что бы началось, если б все увидели, как два нищих утопают в золоте? Что станет, если все поймут, как мало они зарабатывают по сравнению с двумя ободранными попрошайками? Каким пламенем зависти вспыхнут их желания, когда они осознают свою мизерность по сравнению с нами? Ведь все здесь стоят в надежде заработать, да побольше. Каждый по-своему исхитряется, лишь бы только мошна его потяжелела. А тут вдруг дырявая грязная шапка нищего засверкает золотой горкой. И работать, главное, не надо. Сиди да проси. Нет — опасно. Не то, чего доброго, все разом кинутся просить милостыню.

Но если все будут просить, кто ж тогда будет давать?

К тому же, если богатые увидят много монет, то и чувство достоинства будет уже не то. Одно дело, когда ты переплюнул кого-то одного, кто решил утереть всем нос своим гульденом. А другое — когда таковых много. Какой смысл толстосуму вливаться в армию самых достойных, если их уже много? Самый достойный может быть лишь один. На это они и покупаются. И скорей всего богатые люди предшественников сочтут глупцами, увидав хотя бы несколько монет. Причем самого последнего сочтут самым глупым. Разумеется, глупее него быть никто не захочет. А вот одна монета уже может распалить дух противоречия и соперничества. Ведь она — яркое подтверждение чьей-то достойности, раз кто-то уже оценил себя. Поэтому многие захотят быть выше. При этом каждый истинно уверен, что другого такого не сыскать, и никто более так не расщедрится. Каждый станет считать себя последним. А значит и самым достойным.

Но не стоит забывать, что так считает каждый…

Шапка вновь заняла свое место. Мы закинули золотого живца, набрались терпения и принялись ждать. Я внимательно присматривался к ползущей толпе. Следовало удвоить бдительность — гульден как-никак. К тому же еще один признак нищеты, или слабости — безответность. Если ты слаб — тебя легко обидеть. И с легкостью отобрать то немногое, что сумел выпросить у жизни. Причем вина всецело ляжет на твои плечи, как бы нелепо это не звучало. Ведь ты, а не кто-то другой позволил допустить такое. Да, можно надеяться, что Бог покарает обидчика, что ему воздастся по заслугам. Причем, ему скорей всего и воздастся. Но все равно это злорадство. Ведь ты желаешь зла тому, кто подчеркнул твою слабость. Зато станет подлинным проявлением силы, если ты отнесешься к обидчику так, как он отнесся к тебе. И закон равновесия желаний не нарушится, и обидчику уже точно воздастся. И Творец облегченно вздохнет, освобожденный от ответственности. А самое главное — ты с гордостью осознаешь, что уже сам управляешь своей судьбой.

Время шаркало по булыжникам стертыми подошвами, постукивало каблуками, шлепало длинными носками мягких башмаков, звенело подковами, грохотало колесами. Мы молчали. Словно рыбаки в предрассветный час, боясь спугнуть рыбу, и напряженно смотрели на шапку, как на поплавок, как на последнюю надежду. Вернее так смотрел Хват. Я лишь следил, чтобы никто проворный не приближался слишком близко.

Однажды сработало. Стайка босых сорванцов заметила желтый блеск, замедлила ход. Кто-то даже с завистью присвистнул. Они начали ненавязчиво кружить вокруг нас, подбираясь все ближе и ближе, точно молодые волчата к спящему буйволу. Они чуяли запах теплой крови, но по неопытности не могли соизмерить силы. Хват хотел было с криками прогнать их, но я удержал его. Лишний шум мог помешать. Да и зачем детей обижать. Их надо любить. Поэтому я всего лишь улыбнулся. С любовью и от души.

Улыбка выдалась на славу. Яркое солнце коротко вспыхнуло на длинных клыках. Нет, на самом деле они не длинные, но когда я с любовью и от души улыбаюсь, они выглядят таковыми. Жаль, что нечасто я так улыбаюсь. Хотя, опять же — из-за любви к окружающим. Никто, почему-то не ценит искренности.

Волчат как ветром сдуло. Улыбка мигом слетела с моего лица. Вдруг кто еще увидит? Объясняй потом стражникам, что я добрый попрошайка, никого не трогаю и жду, пока шапка золотом не наполнится. Н-да. Говорю ж — не оценят правды.

Неожиданно свет дневной померк. Над нами нависла высокая тень. К нам подошел еще один состоятельный человек. Просторная золотисто-шелковая накидка свисала до колен и переливалась множеством складок. Рукава имели длинные прорези, потому всегда свисали. В прорезях проглядывала рубаха дорогого черного сукна с золотыми пуговицами на манжетах. На ногах плотные темные чулки и короткие длинноносые туфли. Иссиня-черные волосы коротко острижены по кругу. Карие глаза сверкали скрытой жестокостью. По ним читалось — он ничего не склонен давать, лишь желает выказать все свое презрение. Оно скопилось в его взгляде и силилось выплеснуться на нас. Мы с гордостью приняли вызов, вежливо поговорили. В итоге он лишился гульдена и одного медяка (оказывается, больше у него не было). Причем по собственной воле. А самое главное — он остался доволен. И пошел дальше, свысока поглядывая на окружающих. Хотя сами окружающие совершенно не обращали на него внимания. Им было не до него и его достоинства. Однако человека переполняло чувство собственного превосходства над всей толпой. Даже над всем королевством, включая самого короля. Ведь мы сделали его самым достойным человеком во всей огромной стране. Пусть лишь в его глазах, но то уже не важно. Ведь таких людей все равно не интересует чужое мнение. Главное — человеку истинно помогли. Настроение подняли, вызвали улыбку, напоили огромной самоуверенностью. Причем за такую смехотворную плату. За какой-то жалкий медяк. Ведь именно медяк, положенный сверху золотого, стал символом превосходства над теми, кто дал просто золотой.

Хват потерял дар речи. Его начал пробирать озноб. Я спрятал гульден, похлопал товарища по плечу, вселил заряд бодрости парой пылких слов и снова затаился. Главное — не ликовать преждевременно. Богачи — народ чуткий, многие из них действительно умны и прозорливы. Иначе не были бы богачами. Поэтому в любой улыбке они могли распознать откровенную насмешку. Я, правда, не насмехаюсь над ними. Просто желаю показать Хвату, что в любом деле необходимо высокое мастерство. Даже, казалось бы, в таком простом, как его. Но простота всегда обманчива своей показной легкостью. На самом деле все наоборот. Мы частенько видим как виртуозно и легко мастер добивается результата. Недальновидные видят очевидное — легкость. Прозорливые — долгий изнурительный путь к такому совершенству. И чем выше мастерство — тем выше результат. Поэтому глупо мечтать о втором, забывая первое. Так же, как глупо завидовать мастерам. Пусть некоторые из них и нуждаются в той зависти. Ведь она толкает их вперед, к новым непокоренным высотам.

Через некоторое время подошел еще один. Посмеялся, поиздевался. Мы болезненно повздыхали. Но потом человек увидел золото. Люди сразу меняются, когда видят золото. Чем больше золота, тем сильнее меняются. Ведь золото сильно пахнет желаниями. А если его много, то пахнет уже и далекими несбыточными мечтами. Но у нас был всего один гульден. Пусть у нас их больше, но на виду один. Невидимое золото не имеет запаха, поэтому мы не хотели злоупотреблять обонянием этого достойнейшего человека. Он долго удивлялся, хмурился, сопел. После тоже вздохнул, причем гораздо болезненнее, чем мы. Но что поделаешь — достоинство так легко не дается. В итоге он тоже купил право самого великого жителя королевства за один серебреный. Гульден, само собой, в счет уже не входил. Он подразумевался в любом случае, как самая мизерная плата за такой высочайший дар.

Достойнейший человек покинул нас в приятном расположении духа. А мы — жалкие и недостойные остались сидеть под забором. Пусть таковыми видит нас он, но то уже неважно. Главное — еще одно доброе дело сделали. Правда, так и не запомнили ни его имени, ни как он выглядит. Но разве важно для самого достойного человека, чтобы его помнили два каких-то босяка? Поэтому мы не стали тревожить его высокую особу просьбой занять место в нашей дырявой памяти. И со спокойной совестью позабыли его.

Хвата лихорадило. Он уже не говорил — он клекотал, как подбитый орел. Я вновь убрал золото в одежды, вновь ободрил его. Напомнил условия договора, чтобы он не обольщался и не счел все золото своим. Он мучительно кивнул, но все-таки от него пахло сильной завистью. Темной завистью. Благо, я хорошо вижу в темноте, иначе испугался бы. Вот вам еще один признак нищеты, из-за которого она продолжает оставаться нищетой. Да, зависть ужасна. Ведь она — ни что иное, как унижение самого себя на фоне того, кому завидуешь. И соответственно, возвеличивание его. Но мало кто об этом задумывается. Для них зависть — желание обладать тем, что принадлежит другому. Да, завидовать можно, и даже нужно, но лишь силе, уму, мастерству, таланту, упорству и трудолюбию. Тому, что толкнуло человека обрести желаемое. Тому, что можно и нужно развивать в себе, дабы обрести то же самое. Я называю это светлой завистью. Правда, она очень редка в наши дни, как впрочем, и во все дни была редка. Либо ею пытаются занавесить зависть черную. Да только запах текущих слюнок все равно пробивается через любые завесы.

Мы все сидели и сидели, а люди все подходили и подходили. Меня нисколько не удивляло, что все они разбрасывались золотыми. Ведь я ни капли не сомневался в своих способностях. Но что действительно удивляло — как много, оказывается, достойных людей. И откуда только гульдены берут? А впрочем, чего удивительного — наверняка они им достаются подобным же образом. Ведь если человек заработал тот гульден кровью и потом, то никогда не расстанется с ним так бездарно. Даже медяка не бросит. Для такого это столь же тяжело, как надрезать руку и пролить в шапку кровь. Хотя было бы интересно поговорить с таким.

Некоторые и вовсе превосходили всяческие ожидания — швыряли по два гульдена. Представляете?! Два гульдена! Нищему! Это ж неслыханно! Правда, лишь трое отважились на такой подвиг, но все же! Какой героизм, какая самоотверженность! Говорю ж, и на войну ходить не надо. Они-то и разделили первые места по достоинству. По крайней мере, в наших глазах. Причем по их одеждам и не скажешь, что они были состоятельны. Это еще больше укрепило мои предположения. Да, чем богаче человек, тем меньше он озабочен подчеркиванием своего богатства. Ему нет нужды надевать золотые цепи и перстни, шелка и бархаты. Да, он ценит дорогие вещи, но лишь те, в которых цена является отражением добротности и качества. Но никак не показного величия. К тому же такие люди не склонны привлекать излишнее внимание. Да и попросту смысл их жизни в ином, они гораздо мудрее просто богатых. Тех, кто достоинство покупает показными безделушками, или единственным завалявшимся медяком. На большее — духу не хватает.

Однако, вопреки ожиданиям, нашелся таки самый достойный. Он тоже выглядел не слишком приметно. На нем красовался простой коричневый берет, короткий темный плащ, синий камзол. При нем ничего не имелось, а потому он мог быть кем угодно. Я попытался принюхаться, но так ничего и не понял. От него пахло лишь каменным спокойствием. Я по обыкновению заманил его в сети, увлек, потянул в свою пучину. И очень удивился его податливости. Он не хмурился, не сопротивлялся, не стонал и не дрожал. Весь его облик, все его движения наполняла непередаваемая легкость. Он даже не удивился, когда увидел золотой. Уже интересный человек. Хотя бы тем, что вел себя, не как другие. Но мое удивление не знало предела, когда он, поняв суть дела, весело засмеялся. В его смехе не звучала издевка, лишь веселье. Я терпеливо ждал, натянув маску изумления. Хват нервно кусал губу. Наконец, мы дождались. Человек сунул руку за пазуху, что-то достал, затем вытянул ее над шапкой. На пальцах мелькнули загадочные темные пятна. Я принюхался. Нет, он не прокаженный. Больных сразу выдает кисловатый запах. От незнакомца пахло свежестью. Так пахнет молодость. Да, он выглядел молодо. Но проницательные серые глаза отражали его немалый жизненный путь. Хотя в них не мерцали тяготы невзгод, испытаний или лишений. Просто какая-то могучая сила неприметной легкости. Словно он был соткан из мыслей. Мы с затаенным напряжением следили за ним.

— Это то, что вы просите, — с его длани сорвалась первая золотая вспышка. И хотя уже вечерело, блеск выдался ярким и впечатляющим. — Гульден, за ваше достоинство. Нет-нет, не за мое — за ваше.

Монета тяжело звякнула. Хват сглотнул. Я молча и бесстрастно ожидал дальнейших событий. Незнакомец загадочно улыбнулся и снова разжал ловкие пальцы. Вниз полетел еще один золотой.

— Это за изворотливость ума.

Хват поджал ноги и втянул голову в плечи. Оказывается, истинная щедрость пугает слабых. Они постоянно ждут подвоха. Да, они всегда чего-то ждут. Я насторожился. Что еще?

— Это за то, чтобы меня запомнили, — слова сорвались с его уст, а вместе с ними еще одна монета. Монета полетела в шапку, слова в наши уши. Все разлетелось по своим изначальным местам. Я осторожно глянул вниз. Затем снова на него. Он торжественно усмехнулся. И снова разжал пальцы.

— Это за мудрость, что почерпнул я от вас.

Я замер, тронутый такой высокой прозорливостью. Невероятно. Он смерил нас испытующим взглядом, слегка покивал. И мы снова услышали его голос:

— А это за то, что вы все равно потратите золото на благое дело.

И он бросил последнюю монету. Хват забился под забор. Он откровенно вздрагивал. Он явно чуял подвох. А я вот ничего не чуял, и это удручало. Я почесывал подбородок и думал. Да, иногда и меня можно поставить в тупик. Пять гульденов. Нищим. Просто так. Пусть и не совсем просто. Вернее — совсем не просто. Даже очень не просто. Да… Я подобрался. И, собравшись с мыслями, заговорил:

— Но, послушайте, милейший, вас мы запомним в любом случае.

— Вне всяких сомнений, — с поклоном отозвался он. — Таковых точно нет. Особенно среди тех, кто оставил тут по гульдену, но не оставил след в ваших сердцах.

Я кашлянул, поглядел в шапку, почесал затылок.

— За изворотливость премного благодарим, но… это ж наши заботы.

— Вы первые, кто додумался до такого, — усмехнулся он. — Я по-настоящему ценю смекалку.

Я снова замялся. Меня все поражало в нем. Все, кроме внешности — она, словно маска, скрывала истину. Потому я и всматривался пристальнее.

— Да, но за мудрость я не склонен брать и гроша, — чистосердечно признался я.

— Зря. Мудрость много дороже, — спокойно возразил он, пристально глядя мне в глаза.

— Именно поэтому и не беру, — напомнил я, выдерживая его взгляд. Он был какой-то легкий и ненавязчивый. Но от того и проникал очень глубоко.

— Зря, — снова подметил он. — Ибо мудрость не стоит и гроша, если не может принести того гроша. Чистая мудрость сама по себе ничего не стоит. Она пуста. Или бесполезна. В то время как смысл любой мудрости в ее применимости к жизни. Лишь в том ее истинность. От нее должна быть какая-то польза для людей. Золото как раз очень ярко ее отражает. Чем больше золота тебе приносит мудрость, тем ценнее она. Разумеется, если от этого никто не страдает. Я не пострадал. А потому смело отмечаю вашу мудрость. И искренне признаю — мне есть чему поучиться даже у нищих. Это первый такой случай в моей жизни. Потому я и склонен отметить его чем-то необычным.

Его слова глубоко запали в мое сердце. Я, правда, точно не знаю — есть ли оно. Но то уже не важно. Важно то, что я впервые вижу человека, подобного «не человеку». То есть мне. Пусть он не столь силен и кровожаден. Но в сердце попадает метко. Правда, я остаюсь при своем мнении и настаиваю на бесценности мудрости, даже самой чистой. Но лишь потому, что я не человек. Был бы человеком — признал бы его правоту безоговорочно.

— Ну хорошо, — согласился я, целиком принимая его высказывание. Ведь он все-таки видит во мне человека. — Вы правы. Но откуда такая уверенность, что мы потратим их на благое дело?

Он снова учтиво поклонился. И неспешно заговорил:

— Иначе и быть не может. Лишь очень мудрые люди могут с такой легкостью зарабатывать столько золота. А такие, смею заметить, не склонны бездарно тратить собранное. Видимо есть какая-то высокая цель. А потому я тоже хотел бы внести в нее посильный вклад. Пусть он скромный, но все же. Меня это радует.

Я опешил. Присмотрелся внимательнее, принюхался. Кто ж он такой? Но ответ почем-то не возникал. Я глянул на бледного Хвата. Затем снова на необычного человека.

— Ладно. Не стану перечить — вы все равно сильнее в своей настойчивости. Но скажите последнее — зачем отдавать нам гульден за наше же достоинство? Мы ведь пытаемся вас одарить им. И полноправно говорю — вы истинно достойный из всех. Вы дали нам больше всех. И слова ваши сильнее всех. А главное — вы мыслите глубоко. Вы во всех смыслах купили достоинство.

— А разве можно купить достоинство? — с какой-то мягкой строгостью спросил он. — Его можно обрести или завоевать лишь деяниями, но никак не золотом. Вернее, можно и золотом, но потратив его на благие деяния. Поэтому, ваше достоинство и стоит одного единственного гульдена — вы сами его так оценили. Я свое ценю гораздо выше. Так-то, дорогие мои.

Серые глаза сверкнули победным блеском. Он еще раз улыбнулся. Темный плащ коротко махнул нам на прощание. Удивительный человек мягко развернулся и скрылся в толпе, оставив нас сидеть с гульденами и открытыми ртами. Да, нечасто со мной случается такое. Нечасто…

Хват бессильно обмяк. Казалось, жизнь покинула его тело. Он стал свидетелем невероятного чуда. Особенно его поразил последний случай. Он, правда, ничего толком не понял, кроме одного — человек добровольно пожертвовал пять золотых монет. Я, соответственно, их получил. Спрашивается — за что? Вопрос отражался в его загоревшихся глазках. Меня же очень радовало, что он задается подобными вопросами. Еще больше возрадуюсь, когда он найдет ответ. Но ответом пока не пахло. Хват сидел и вопросительно смотрел на меня. У него на глазах случайный проходимец заработал столько, сколько ему за несколько жизней не обрести. Причем он такой же нищий, отринутый жизнью оборванец. По крайней мере, с виду. Но вид, повторюсь, обманчив. Да, он говорит о многом, но каждый видит свое. В силу своей мудрости.

Я посмотрел на шапку, на Хвата, в задумчивости поскреб подбородок.

— Ты когда-нибудь видал такое?

Он судорожно потряс головой.

— Вот и я нет, — глубокомысленно отметил я. — Вот это человек! Мне даже стыдно стало, что я зовусь не человеком. Представляешь, Хват? Я впервые испытал подобное сожаление. Эх. Ладно, по-моему, следует завершать это представление. Да и нет более смысла сидеть мне тут. Надеюсь, ты все понял?

Он с такой молящей тоской воззрился на меня, что мне стало не по себе. Но жалость к таким — лишь поощрение подобного образа жизни. Я же пытался вселить в него уверенность. Да только от слабости духа так просто не избавишься.

Я сгреб монеты, поднялся, отряхнулся, глянул по сторонам. Вечер уже набрасывал на город свою величественную багровую мантию. Людей становилось все меньше, голоса и звуки утопали в теплой воздушной толще. Чувствовалось какое-то облегчение, словно с плеч упала многопудовая тяжесть. Я принюхался. Да, пахнет удовлетворением. Многие сегодня осуществили здесь свои желания. Многие обрели то, зачем приходили. Многие остались довольны. Но среди всех запахов желаний, я улавливал один — запах достоинства. Сегодня многие стали гораздо достойнее, чем были раньше. Это здорово. Я блаженно прикрыл глаза. И радовался вместе со всеми. Я тоже получил желаемое. Особенно, если купленное достоинство толкнет тех людей на свершение истинно достойных поступков, то я с истинным достоинством буду гордиться собой.

Вдали расплывалась ночь, словно чернильная капля в воде…

И вдруг меня осенило!

Ну конечно же! Чернила! Как я мог не различить такой запах. От загадочного человека пахло чернилами! Точно, чернилами! Вот откуда на его пальцах взялись затертые пятна.

Я задумался, радуясь догадке. Но тут же поник. Даже теперь я не мог понять, кто он.

Но то уже неважно.

Неожиданно размышление прервались — возле нас возник еще один прохожий. Судя по наряду — далеко не бедный. Но его долгополый золотистый наряд был изрядно помят, местами запачкан. От него сильно пахло вином. Светлые волосы растрепались, голубые глаза блуждали, пытаясь задержаться на чем-то. Но уже не могли. Он был молод, но таковым не выглядел. Длительное пьянство оставило на его бледном лице неизгладимый отпечаток. Пунцовые жилки проступали на лбу и щеках, точно мраморные нити. Они напоминали живых змей, впившихся в его кожу. Казалось, они высасывают жизненные соки, обращая его в холодную каменную статую. И он уже не имел силы сопротивляться.

Мы молча уставились на новоявленного человека. Он встал напротив нас, опасно пошатываясь. На лице играла жесткая усмешка. Где-то вдали хлопнула дверь таверны, оттуда донеслись чьи-то громкие окрики. Похоже, взывали к нему. Но человек лишь отмахнулся.

— Ну и чего? — обратился он непонятно к кому. Язык сильно заплетался, но его самого это не смущало.

— Да уже, собственно, и ничего, — вежливо и глубокомысленно разъяснил я.

— Чего вы тут сидите? — допытывался он, глядя то на меня, то на Хвата.

— Как видите, мы уже не сидим, а собираемся уходить, — произнес я.

— Ха, голытьба, — высокомерно отметил он. — И как, много сегодня выпросили?

— Вас так интересуют заработки голытьбы? — удивленно обернулся я к нему. — Неужели сами хотите попробовать?

— Чего?! Чего ты там сказал?! — угрожающе наклонился он в мою сторону. И едва не рухнул. Благо, вовремя ухватился за забор.

— Отнюдь, — сожалеюще покачал я головой. — Говорите вы — не я. Я лишь отвечаю. У вас, наверное, мало денег, раз искренне интересуетесь деньгами нищих?

Он вытаращил глаза, угрожающе икнул и воскликнул:

— У меня?! У меня — мало?! Да я могу купить весь этот рынок с потрохами! Вместе с вами и со всеми, кто здесь есть! Я могу купить весь этот город, со всеми его домами и окрестными замками! Да хоть все королевство, вместе с королем!

— Отчего же не купите? — с живым интересом спросил я. — Я бы на вашем месте давно бы все это приобрел, если б выпала такая возможность.

— Я… — он снова икнул, — Я… ты даже не знаешь, кто перед тобой.

— Не смею отрицать, — коротко поклонился я. — Не знаю. А потому и не смею задерживать такую высокородную особу своими недостойными речами. Тем более вас ждут в таверне. Нисколько не усомнюсь, что она тоже ваша.

Он мучительно выгнулся, снова чуть не завалился, но в последний момент чудом удержал равновесие.

— Нет. Пока не моя.

— Что ж, тогда советую немедленно ее приобрести.

— А, зачем она мне, — махнул он рукой. То ли указывал на гудящую таверну, то ли пытался удержаться от падения. — Я и так там каждый день сижу. Можно сказать — она и так моя. И не одна она такая.

Я завистливо покивал, посмотрел на Хвата. Он все еще сидел под забором и бросал опасливые взгляды на белокурого незнакомца. И на шапку. Я поднял глаза, посмотрел вдаль. Со стороны таверны лилась музыка, слышалось пение, пьяные выкрики и прочий шум. Да, трудовой день прошел на славу. На смену ему пришел трудовой вечер. Запахи желаний с рынков и мастерских потекли по тавернам и кабакам.

— Что ж, поздравляю вас, — доброжелательно провозгласил я. — Тогда королевство принадлежит мне.

— Почему? — покосился он.

— Потому что я каждый день пребываю в нем, — развел я руками. — Как вы пребываете в таверне, а потому и считаете ее своей. Мы честно поделились: вам таверну, мне королевство.

— Какое тебе королевство, оборванец, — с хохотом ткнул он в меня пальцем. — Ты на себя глянь. Да ты жалкий и ничтожный. Такие передо мной выплясывают и встают на колени…

Не успел он договорить, как ноги его подогнулись, заплелись. Он пошатнулся, дернулся. Одна нога выскочила вперед, вторая подвернулась. Со стороны казалось — он пустился в пляс. Только танец его был каким-то сложным и замысловатым. Такие кренделя не смог бы выписать ни один танцор. Я с затаенным восхищением наблюдал за ним. Я, право, не просил, но все же приятно, когда такие люди пляшут перед тобой. В итоге он не удержался и с грохотом рухнул под забор. Послышалось отчаянное шипение и ругань. Хват вскрикнул, схватил шапку и проворно метнулся в сторону. Причем не вставая.

Незнакомец зарычал, заскрипел зубами и начал медленно подниматься, держась за сучковатые доски.

— Вам помочь? — учтиво предложил я, тронутый чужим горем.

— Я сам, — донеслось из-под забора.

Действительно, через пару мгновений он снова стоял перед нами. Наверняка его тело само уже знало все, что необходимо. И делало без его участия. Ведь если он каждый день проводит в таверне, то подобные случаи происходят с ним ох как часто.

— Так-то! — неожиданно выдал он. — Я-то могу хоть каждый день ходить по кабакам. А вы, жалкая чернь, ничего не можете. Пару медяков бросят вам, вот и радуетесь. Чего, не так, что ли?

— Но мы тоже бежим в кабак пропивать их, — дополнил я его мысль, насмешливо поглядывая на Хвата.

— Да, но я пью дорогое вино, — с гордостью отметил он, — А вы — сивушное пойло.

— А разве есть разница? — удивленно отметил я. — В итоге ведь мы равны. Хоть после дорогого вина, хоть после сивушного пойла. Смысл ведь дойти до такого состояния, чтобы обрести неземное блаженство и отрешение от мирской суеты. Смысл — стать владыкой всех земель и людей. Или посмотреть на мир глазами животного. Например — свиньи. И это здорово. Это облегчает тяготы фантазирования и воображения. Кому не хватает своего воображения, те и прибегают к испытанным и зарекомендовавшим себя способам перевоплощения. Разве не так? Поэтому, какая разница, кто какой путь выбирает. Наш путь, кстати, гораздо короче, проще, дешевле, надежнее и в итоге лучше.

— Да как ты смеешь сравнивать меня и себя! — вскричал он, снова угрожающе качнувшись. — Ты… ты кто вообще такой?

— А разве это важно? — печально вздохнул я. — Особенно для такого важного человека, перед которым все королевство пляшет, вместе с королем. На самом деле то пляшет весь мир, правда, лишь перед вашими глазами. Но для вас это уже без разницы. Поэтому моя скромная особа не имеет права тревожить вашу светлость своим ничтожным и жалким именем.

— Ну и чернь пошла, — глаза его на миг прояснились и полыхнули злорадством. — Куда только король смотрит.

Я пожал плечами.

— Наверное, король ждет ваших мудрых распоряжений. А вы так бездарно проводите драгоценное время. Наверное, это и объясняет наше присутствие здесь.

Он некоторое время стоял, и мерил мня тяжелым гаснущим взглядом. Свет его глаз пытался разгореться, но из глубины его сознания накатывали волны и тушили пламя жизни. Но он оказался сильным и упорным. Это радовало. Он стоял и боролся сам с собой. А голос разума, пусть и искаженный, пробивался через безвольную болванку его тела:

— Да, нищета… мы вам кости швыряем, а вы еще и насмехаетесь над нами?

— А разве вы что-то швырнули? — обеспокоено полюбопытствовал я. — Хват, ты что-нибудь видел?

Хват замотал головой, в страхе хлопая глазами.

— Швыряют медяки, — внес я существенную поправку. — А гульдены с почтением подают.

— Гульдены? — зашатался он сильнее, словно его кто-то толкнул в плечо. — Вам швыряют гульдены?

— Не швыряют, но подают, — еще раз поправил я. — Точнее, дали один раз. Мы с другом решили проверить, кто же самый достойный человек в вашем королевстве? Кто самый смелый и отважный? Кто не побоится расстаться с деньгами и подаст больше всех? Вот и проверили. Нашелся-таки один. Он не поскупился на целый гульден.

— Чушь, — осклабился знатный человек. — В жизни не поверю.

— Правильно, — согласно молвил я, — потому как вы даже представить себе не можете такое достоинство. У вас воображения даже не хватит на подобный поступок. Вы даже в мыслях не можете совершить такое. А вот тому человеку даже представлять ничего не надо было. Он просто дал нам золотой.

— Врешь, — вызывающе процедил он.

Я посмотрел на незнакомца, перевел взгляд на Хвата.

— Ладно, Хват. Бери свой гульден и идем в таверну. День окончен, пришла пора повеселиться. Тем более мы задерживаем очень влиятельного человека. Он, наверное, решил отвлечься от очень важных дел, а мы снова возвращаем его к действительности. Ему сейчас не до нее. Вставай. Пойдем, попытаемся понять его через врата таверны.

И тут незнакомец увидал гульден. Он выпучил глаза, приоткрыл рот. Его так сильно перекосило, что он завалился и ткнулся боком в забор. Но не упал. Сила изумления надежно держала его на ногах.

— Откуда… откуда он у вас? — со стоном выдавил он. Глаза его лучезарно вспыхнули, точно две винные капли. От него сильно запахло хмелем. Хотя то всего лишь запах желания. Оно всякий раз обостряется, когда такие люди видят монеты. Точнее, они уже видят не их, но хмельную брагу.

— Говорю же — дали, — пояснил я. — Как символ достоинства. Чтобы мы выпили за здоровье того человека, и помнили его всю жизнь, как самого достойного.

— Хм…

— Что? — удивленно вскинул я брови. — Вы хотите оспорить его право?

— Хм…

— Это очень легко сделать, — добавил я. — Достаточно лишь дать нам больше, чем он. И тогда право самого великого человека сразу перейдет к вам.

— А… хм…

С этими словами он принялся ощупывать свои бедра, пояс. Затем полез за пазуху. Его сильно шатало, но я не переживал за него. Тело, пусть и не слушалось, но все же сносно выполняло свои обязанности. Наконец, он извлек смятую мошну. Покрутил ее перед носом, сжал, погладил. Распустил завязки, заглянул в темное чрево. Раздраженно засопел. Запустил туда руку и принялся старательно щупать.

Хват смотрел на него снизу, прижимая шапку к груди, точно беззащитного младенца. Я терпеливо ждал. Человек с серьезным задумчивым видом кропотливо шарил по дну мошны. Но ничего не мог выудить. Тогда он перевернул мошну и принялся ее трясти. Он ждал знакомого звяканья. Но гладкие булыжники молчали. Они равнодушно поблескивали уставшими за день спинами и хранили полное безразличие ко всему.

Наконец, человек сдался. Он нахмурился, снова засопел, проворчал что-то невнятное. Мы выжидательно смотрели на него.

— Нету! — коротко подытожил он. — Все в таверне оставил!

Я приложил руку к сердцу и склонил голову.

— О, вы столь щедры, милейший. Ведь главное — не золото, а желание жертвовать им. И вы явили его в полной мере. Мы искренне ценим ваш порыв. Да, понимаю, не ваша вина в том, что вы остались без денег. Во всем виновата таверна, с ее нескончаемым дорогим вином. Но не стоит тревожиться — мы достаточно сегодня собрали, чтобы не беспокоиться о деньгах на много лет вперед. Поэтому ваш вклад не сильно бы облагодетельствовал нас. Но все же спасибо вам за ваше благородное желание. Я от души желаю вам, чтобы и окружающие ценили вас точно так же. И проявляли к вам такое же великодушие и благородство. Это достойно дворянских кровей. А золото — к чему оно вам? Ведь пустая мошна лишь символ пустоты. Или ее готовности быть заполненной. А чем — уже не важно.

Незнакомец стоял и шатался, смутно улавливая смысл. Взгляд его блуждал, силясь выхватить меня из танцующей реальности. Но всякий раз разбегались. Я снова поглядел на черепичные крыши таверны, на струйки дымков, на людей, что толпились возле входа. И снова обернулся к знатному человеку.

— Вас ждут, милейший. Не стоит разочаровывать людей. Людей надо любить и ценить. И давать им то, чего они хотят. Тогда только они дадут вам то, чего хотите вы. Ваши друзья хотят видеть вас там. Вы хотите еще вина. Вино там есть. Вот она — формула абсолютного счастья. Правда, лишь вашего, но то уже не важно. Ведь речь идет о вас. Ведь вы цените себя выше остальных, вместе взятых. И правильно делаете. Ведь вы нужны вы всем остальным так же, как и остальные вам.

Он вытаращился, словно перед ним стоял говорящий кот. Или пес. Или лошадь. Или… словом неважно. Хват трепетно стискивал шапку и косился то на меня, то на него. Человек выпятил нижнюю губу, тяжело просопел, бросил на нас хмурый взгляд, развернулся, едва не упав. И медленно поплелся обратно. Правда, не по прямой, а по какой-то сложной линии, известной лишь ему одному. Но, пройдя несколько шагов, остановился, оглянулся, воздел руку вверх и прогремел:

— И все равно я достойнее всех!

— Это не вызывает ни тени сомнения, — весело крикнул я ему вслед. — Мне приятно, что вы осознали это без посторонней помощи. Причем задаром. По крайней мере, мы вас точно не забудем.

— То-то же! — снова раскатом пронеслось по улице. Остатки прохожих благоразумно раздались в стороны, обтекая его, словно волнорез. Но он не обращал на них внимания. Он смотрел лишь вперед. Туда, где звенели голоса, струны лютни и початые бутыли. Таверна гостеприимно распахнула двери, точно потасканная девица свои жадные объятия. Она призывно стонала и томно вздыхала, заманивая всех, у кого был хотя бы грош. Она, словно винная роза, благоухала крепкими хмельными запахами. И люди, точно суетливые пчелы, летели на этот запах. Они влетали сквозь высокий дверной проем, и попадали в коварные липкие тенета ее извечного плена. А пчел таких роилось в округе несметное множество.

Человек развернулся, опустил голову и снова побрел по своей излюбленной и проверенной линии. Но, какой бы сложной она ни была, конец ее уверенно впивался в заманчивый дверной проем. Таверна ждала своего героя. Таверны любят своих героев. Потому что герои любят свои таверны. Таверны дают своим героям всевозможные блага, за то, что герои жертвуют во имя любимых таверн своим достоинством. Это справедливо. Но я вдруг подумал о другом. Не там ли родились легенды о Геенне Огненной, в которой грешники вечно варятся в больших чанах. И не сами ли грешники сочинили те легенды, обуянные райским наслаждением тех теплых чанов. И той дурманящей огненной жидкости, кою неустанно подливают хозяева в ненасытные чаны грешников. При этом сами иной раз не брезгуют вариться вместе с ними. Не они ли назвали адом изначальный рай, в котором вознамерились пребывать сами, чтобы отбить охоту у прочих попадать туда. Не они ли назвали раем изначальный ад, в котором все пустынно и холодно, пусть справедливо и праведно? Не они ли обманывают всех людей?

И не они ли обманывают самих себя?