"Изначальное желание" - читать интересную книгу автора (Денисов Дмитрий Владимирович)

10 Подлинное милосердие

Прошло время. Рыночная площадь поуспокоилась и из взволнованного моря снова превратилась в ровную гладь. Но шум поутих. Вокруг все чаще перешептывались и говорили вполголоса. Некоторые, видимо суеверные, продавцы закрывали лавки и сворачивали товары. Стражи прибавилось, но никто из них не смел небрежно опустить алебарды. Нет, они не боялись кого-либо поранить. Они боялись человека в черном. И всего того, что может последовать.

Кровь кое-как затерли, но все же на камнях виднелся четкий след. Люди стороной обходили проклятое место. По крайней мере, им оно казалось таковым. И шутка ль — погибла сама предсказательница. Свершилась судьба той, что сама ведала судьбы. Совпадение ли, или циничный злой рок? Да, такое люди склонны отмечать красочной мистификацией.

Я прислушался. Над площадью уже поползли первые слухи. Началось. Так вот и рождаются небылицы в простонародье. Так и приходят в свет все мифические персонажи. И появляются интересные сказки. Они летят подобно ветру, завихряются, меняются, возвращаются обратно. Они наполняются новым смыслом, новыми идеями. Они обрастают новыми фактами и подробностями, подчас противоречащими сами себе. Они разделяют спорящих людей, они пугают их. Но все же они заставляют задумываться над первоисточником, иногда заставляют искать его в истории. Это хорошо. И не важно то, что люди не найдут ничего — важно то, что они ищут.

Да, истина не меняется и не спешит являться всем. Она не пугает без нужды, но и не остается совсем безучастной. Она не скрывается и доступна каждому, но не каждый ее узрит. Ведь ничем видимым она себя не выдает. Хотя неприметно крадется в той же толпе. Заглядывает в глаза, читает там книги желаний, принюхивается, задумывается и спешит дальше. Книг много и в каждой есть много интересного. Ведь все книги пишутся людьми, о людях и для людей. И в каждой есть доля истины. А потому истина и проявляет интерес ко всем тем книгам. Она просто желает побольше узнать о себе.

И иного счастья ей не дано.

Говорили тихо и вкрадчиво. Но я слышу не слова — я слышу мысли и желания, заложенные в них. А потому нет смысла шептаться. Но никто не ведал обо мне, пусть я и пребывал на всеобщем обозрении. А потому и шептались.

— Чего это с ней? — спрашивала одна прохожая старушка толстую, средних лет торговку.

— Откуда мне знать, — показалось, голос торговки дрогнул. Она отошла от прилавка с рыбой и всматривалась вдаль — туда, где еще толпились люди. — Говорят — умерла.

— Да, вот она — судьба, — печально отметила старушка, сдержанно вздохнув. — Гадала всем, значит, гадала, а себе так ничего и не нагадала.

— Ты, старая, откуда знаешь? — удивленно вскинулась женщина, развернувшись к ней. Холщовый фартук местами поблескивал от чешуи и пах рыбой. — Может, она как раз таки все наперед и предвидела? И ждала этого?

— Я знаю… так-то оно всегда.

— Никто этого не знает, — крупно встрепенулась торговка. Глазки ее ярко вспыхнули.

— Это рок, — едва слышным шепотом произнесла старушка. — Злой и страшный рок. Ведь то грех — людям гадать. Особенно — когда смерть предсказываешь. А она, знаешь, скольким предсказала кончину? Ой-е-ой! Так что расплата справедлива.

— Чего ж в этом справедливого? — не сдержалась женщина.

Старушка сгорбилась, пошамкала морщинистым ртом, и взглянула на нее снизу вверх.

— Она ж жизни им меняла.

— В своем ли ты уме? — возмущенно воскликнула торговка, уперев сильные руки в бока. — Как она могла их менять? Она их просто предсказывала!

Старушка покачала седой головой.

— Она предсказывала смерть. То есть заставляла людей думать о своей смерти… теперь понимаешь?

— Не совсем, — растерянно потупилась женщина, осторожно оглядываясь.

— Да, линии пророчат судьбу. Но их нельзя читать. Иначе… обязательно сбудется все. Потому как начинаешь в то верить. А значит — тайно желать этого. Даже смерти.

— А читать почему нельзя?

— Потому что их можно менять, — шепот ее понизился до едва различимого.

— Конечно! — раздраженно фыркнула торговка, дернув одутловатой щекой. — Как можно свои линии менять, когда они с рождения предначертаны?

— Все можно… все, — слова напоминали глухое воронье карканье. — Все… лишь возжелать надо.

— Но этого недостаточно, — усмехнулась защитница судьбы.

— Да, недостаточно, — бормотала старуха. — Но без этого и вовсе ничего не будет. С этого просто надо начинать.

Их голоса подхватил монотонный размеренный гул, завихрил и растворил в себе. Я задумчиво почесал голову, вздохнул и поспешил дальше. Лица кружили, точно листья в листопад. Если не приглядываться к ним, то они ничем не отличались друг от друга. Если не заглядывать в глаза, то никаких различий между людьми не наблюдалось. Но глаза есть у всех — очень редко попадаются слепые и одноглазые. Глаза сияют, точно звезды в ночи — их бесконечное множество. Они освещают мир и указывают путь опытному мореходу, который умеет читать их, словно карту, и определять направление в бескрайнем океане судьбы. Каждый плывет по его волнам. Каждый — капитан своего судна. Каждый может переплыть его, равно как может заблудиться и утонуть. Ведь не всегда океан спокоен — случаются и шторма, иной раз чудовищные. Попадаются подводные скалы и мели, за бортом снуют хищные твари. Но если твой путь озаряют звезды, тебе нечего бояться. Если ты по ним определяешь свое место в огромном океане, ты не пропадешь. Даже если твой корабль слаб и ненадежен. Звезды всегда укажут кратчайший и безопасный путь к берегам мечты. Но если земная твердь тебе неинтересна, если ты отважный мореход, что бросил вызов манящему океану, то корабль твой должен быть безупречен. Тогда любой шторм тебе не помеха. Ты можешь исследовать все побережья и острова, чтобы составить карту для остальных. И тогда океан станет ближе и доступнее…

Пройдя шагов двадцать, я снова насторожился. Ряд, по которому я шел, упирался в тупик. Впереди возвышалось длинное каменное сооружение, напоминающее казармы. Вместо окон зияли узкие вертикальные щели, расположенные необычно высоко. На потемневших черепичных скатах ворковали голуби, греясь в благодатных лучах. Я хотел уже развернуться и идти назад, как вдруг внимание привлекли новые запахи. Принюхался. Пахнет крепким потом, доспехами и оружием. Похоже, это дом рыночных стражников. Я опустил глаза — сомнения развеялись. У небольшой квадратной пристройки стояли два рослых стража. На одном мерцал бахтерец, на втором темнела кожаная клепаная куртка — бригантина. На головах мерцали стальные шляпы. Руки сжимали крючковатые алебарды. Они облокотились о деревянные перила входа, и приглушенно беседовали.

— Ты видел это, Грах? — спросил один, что был помоложе и пониже ростом.

— Никто ничего не видел, — ответил рыжеусый Грах, не оборачиваясь в сторону собеседника. Его взгляд ворошил толпу, словно пятерня взъерошенные волосы. — Все произошло как-то стремительно. Этот вопль, крики, суматоха. Все слилось. Тут шумят, там галдят, эти лают. Тот еще репу ухватил. Где ж тут уследить? А после — раз. И она уже болтается нанизанная на жало. Точно курица на вертеле.

И он с опаской взглянул на свое лезвие. Алебарда отливала синевой. Она тускло мерцала, словно предупреждала — во мне скрыта нешуточная сила. Хотя, на самом деле, сила скрыта в руках, что сжимают ее. И даже не в руках…

— Ну а ты, Найвар, ничего не увидал? — Грах повернулся в его сторону.

— Так мне откуда? Я ж с другой стороны стоял, — с облегчением отметил Найвар.

— Да, бывает. Не повезло бедняге, — сострадательно заметил Грах.

— Ты полагаешь — то случай?

— Ну да, — кивнул Грах. Сверкнула железная шляпа. — А как иначе это объяснишь?

— Мало ли, — пожал мятыми наплечниками Найвар. — Всякое может быть. Просто я случаям мало верю.

— Тогда что? — насторожился Грах.

— Что, что?! — передразнил Найвар, скривив щетинистую физиономию. — Раз не случай, то что?

— Что? — не мог взять в толк Грах.

— Судьба, дурень!

— Сам ты дурень, — обиженно вскинулся Грах. Рыжие усы жестко встопорщились.

— Только дурни в судьбу не верят, — заключил темноокий Найвар, поглаживая ясеневое древко.

— Вот ты и есть дурень, — безжалостно выдал Грах.

— С чего это вдруг я, — обиженно выпятил железную грудь Найвар. — Я как раз таки верю.

— Не веришь!

— Верю. А вот ты — нет.

— Нет, не веришь ты, — не сдавался Грах. — Потому как ты мне не веришь.

— А ты что — Судьба Всемогущая.

— Судьба не судьба, но в лоб дать могу, — с воинственной гордостью выдал Грах. Подумал и мрачно добавил, — окованным древком!

Найвар кисло усмехнулся, окатил товарища осуждающим взглядом. Опустил глаза, поглядел на внушительную кованую шишку на конце длинного древка. Покачал шлемом-шляпой.

— В лоб и я дать могу. Вопрос — кому. Вот ведь в чем загвоздка, Грах. Кому предопределено, чтоб ему в лоб дали древком. Понимаешь меня?

— Кто много лишнего болтает, тому обычно и дают, — Грах со скрипом распрямился и вызывающе посмотрел на соратника. — Или кто в меня не уверит. И в мои силы.

— Да ладно тебе, мессия нашелся, — махнул латной рукой Найвар. — Уверовать в него…

— Я не мессия! — со злостью отчеканил широкоплечий Грах. — Я просто в лоб дать могу. То есть судьбу определить того, кто на это напрашивается. А это, Найвар, куда как доходчивее звучит, чем все проповеди…

Я постоял еще немного рядом, подумал, и продолжил свое бесцельное блуждание по рынку. Впереди крались таинственные слухи о странной смерти рыночной гадалки. Многие ее знали. Многим она предсказывала судьбу. И у многих она сбылась. Поэтому и толков возникало много. Чего я только не наслушался. Однако потому и слушал, силясь понять, насколько у каждого богато воображение. Ведь оно напрямую связано с желаниями человека. Мы воображаем прежде всего то, чего желаем более всего. И случается — воображение становится началом его воплощения. Мы начинаем претворять в жизнь то, чего так страстно желали. Пусть не все из этого получается так, как задумали. Пусть. Главное — мы не опускаем рук. А кто опускает, тот попросту предает свою мечту. Или признает ее несостоятельность.

Я развернулся и поспешил назад. Не хватало еще привлекать внимание любознательных стражей. Тем более Грах окатил меня столь пристальным взором, словно обвинял во всех смертных грехах. Хотя, чему удивляться? Во все времена люди искали виновников всех своих бед, спеша винить кого угодно, лишь бы не себя.

Снова потянулись бесконечные ряды полотняных пологов и дощатых козырьков. Некоторое время над рынком темной тучей нависал суеверный страх. Люди говорили тише обычного, чаще оглядывались по сторонам и пристальнее всматривались друг другу в глаза. Странным образом исчезли зазывалы, прекратили игру менестрели и бродячие артисты. Зато прибавилось стражи. То и дело путь преграждал конный воин или пара — тройка пеших. Они придирчиво осматривали всякого подозрительного, некоторых даже подзывали и строго расспрашивали. Приходилось вместе с остальными учтиво уступать дорогу, прячась в пестрой толпе.

Но через некоторое время зловещие тучи разошлись, стражи поубавилось, тут и там снова напевно заголосили зазывалы. Сначала тихо и осторожно. Но после увереннее и громче. Люди стали чаще подходить к прилавкам, интересуясь уже товарами, а не последними новостями. (Хотя слухи будут жить еще долго, со временем переродятся в домыслы и даже легенды). Где-то послышались звуки мандолины и голос менестреля. Но песня его была какой-то грустной и печальной. Рынок оправился от потрясения, скинул оковы оцепенения и вскоре вернулся к обычной бурной жизни.

Неспешно блуждая вдоль рядов, я оказался в той части, где торговали домашней птицей. В ивовых и тростниковых клетях, устланных соломой, кудахтали куры и петухи, крякали утки и селезни, кричали белые и серые гуси. В корзинах попискивали пушистые цыплята, возились утята и гусята. Птицам, похоже, было все равно, что творится вокруг. Их жизнь шла своим чередом. Их волновало лишь зерно и чистое питье. Судьба же их вовсе не интересовала.

Я посматривал на пернатых невольников. Если бы они знали свою судьбу, вели бы они себя иначе? Если б задумались о своем конечном предназначении, изменилось бы их поведение? Да, интересно. Может, потому им не дано заглядывать в будущее и ведать истину о себе? Чтобы те, кто знает правду, использовали их в своих интересах.

Я остановился напротив камышовой плетенки. Внутри на боку лежал крупный рябой петух, вытянув когтистую лапку. К нему прижалось три курицы. Внешняя жизнь их совершенно не интересовала. Впрочем, как и многих из людей, которые запираются в тесные клети своих лачуг, хижин и даже замков.

Никто не упрекает их за это. Особенно тот, кто с легкостью распоряжается их судьбами. Как торговец распоряжается жизнью птиц.

Но птица не наделена мышлением. Желания же ее попросту называются природной необходимостью. И все. Но человек ведь не птица. Не животное. И отличие его в том, что дано ему постоянно стремиться быть выше себя. Человек растет и совершенствуется благодаря своим желаниям. Истинным желаниям. Которые не прозябают в пустоте сознания, а рвутся наружу, в мир сладкой реальности. Но не все используют сей дар. Вернее все, но не в равной степени. Кто-то стремится вперед. Кто-то топчется на месте. А кто-то ждет, чтобы его тянул тот, кто стремится. Да только не понимает, что тот, кто стремится сам, может поднять ленивого лишь на пинках. Но никак не на крыльях своей мечты…

Птичьи ряды закончились, и я свернул в сторону. Но не успел пройти и пары шагов, как услышал позади жалостный оклик. И таким он оказался жалостным, что затрагивал самые далекие струны души. Даже у того, у кого души и вовсе нет. По крайней мере, с первого взгляда. Голос умоляюще взывал:

— Мил человек, не проходи мимо.

Я остановился, поискал глазами и увидел грязного попрошайку, в истлевшей изодранной одежде непонятного цвета. Он расположился у деревянного забора, что разграничивал ряды. Хм, похож на меня. Интересно, чего ему надо? Хотя, любому понятно, чего жаждет нищий, сидящий на рынке. Однако я решил действовать иначе, чем обычно. Ведь действуя изжитыми методами, мы получим изжитые результаты. Если они нас не устраивают, то следует обновлять сами методы.

— Как я могу не пройти мимо, если я иду мимо? — весело полюбопытствовал я.

Мой простой вопрос вызвал глубокое замешательство. Блеклые глаза замерли, рот приоткрылся. Пока он пребывал в таком состоянии, я изучал его: волосы грязные и нестриженные; лицо заросшее и чумазое; под щетиной и грязью угадывался большой синяк, пара ссадин и пунцовый окрас. Мешки под глазами вздулись. Возраст бродяги угадывался с трудом. Да, он выглядел уже старым, но таковым не был. От него не пахло старостью. От него пахло слабостью и кислым перегаром.

Наконец он оправился и отрывисто заговорил:

— Я… того. Я ведь… другое имел в виду.

— Чего же? — насторожился я. — Ты хочешь предупредить меня об опасности? Ты хочешь сказать, что проходить дальше опасно?

— Я… нет. Я просто… Подай, Бога ради бедному и бездомному сироте, я потерял свой кров и близких, и давно ничего не ел.

Последнюю фразу он произнес слитно, без заминки, даже с интонацией. Видать не раз повторял. Я окинул его внимательным взглядом.

— Бога ради? — подчеркнул я.

Он тут же кивнул.

— Ты взываешь к самому высокому идеалу?

Нищий задумался. Нет, не над ответом — над вопросом. Я продолжал:

— Ты прикрываешься самым святым, желая принудить меня к тому, чего ты хочешь?

Его перекосило. Но не от смысла — от непонимания. Потому как не привык он глубоко задумываться. Я усмехнулся и спросил:

— А если я Бога ради не подам?

Нищий снова стушевался. Глаза его мучительно закатились. Он хрипло вздохнул и застонал:

— Но ведь мы все должны быть милосердны?

— Правильно. Должны. Причем все. В том числе и ты.

— Да не оскудеет рука дающего, — попытался извернуться он, с трудом вспомнив заученное.

— Правильно, не оскудеет, — соглашался я. — Особенно, если она пуста. Куда дальше оскудевать?

Он часто заморгал и недоумевающее мотнул головой.

— Ведь дающих мало, а берущих много, — продолжал я. — Человек в большей мере желает брать, чем давать. Ведь так… не ведаю твоего имени.

— Хват, — с затаенной гордостью выдал он.

— Ведь так, Хват? — повторил я вопрос. — Ты же не склонен отдать мне все, что собрал за сегодня?

Он грозно сверкнул глазами и на всякий случай придвинул к себе грязную дырявую шапку. На дне уныло поблескивала медная кучка. Монеты старые — позеленевшие. Но все одно — монеты.

— Не склонен, — подытожил я его безмолвное действие. — Это радует. Выходит, и я не должен ничего давать.

— Но… я ж как раз и вымаливаю милосердия. Разве твоя мошна оскудеет от одного медяка?

— Не оскудеет, — усмехнулся я. — Ибо уже оскудела. А все из-за таких, как ты. Кто жаждет брать, но не желает давать. Понимаешь?

— Нет, — искренне признался он, с опаской придвигая шапку еще ближе.

— Тогда найди того, кто поведал тебе высказывание о руке, — посоветовал я.

— Зачем? — удивился он.

— И попроси продолжения. Получается то не полная истина.

— Ааа…?!

— Да, понимаю — не найдешь, — прискорбно отметил я. Воззрился в небо, улыбнулся и вновь взглянул на попрошайку. — Тогда я сам поведаю продолжение. Хочешь?

Он молчал. Я расценил это за согласие и провозгласил:

— Да будет знать меру рука берущего.

Хват сжался, словно ожидал удара. Но то и был удар — сильный удар по его сознанию. Благо, оно не велико, не то боль стала бы нестерпимой. Он дрожал, метал на меня подозрительные взгляды, кривился и стонал. Наконец, собрался с силами и выдохнул:

— Так всего ж медяк-то?

— Правильно, всего-то медяк, — посмотрел я на шапку. — Но когда каждый такой, как ты, схватит по медяку, то рука-то и оскудеет. А таких, как ты много. Изначально все склонны брать. И даже не подозревают, что это дает такое же право другим.

— Но…

— Хочешь оспорить? — снова обратился я к нищему. — Хочешь сказать — это не так? Хочешь заявить, что вы должны хватать без меры? Рвать столько, сколько вырвете?

— Нет, но… всего медяк… — с невероятным упорством твердил он.

— Вот тебе и медяк, — тяжело вздохнул я, вытягивая перед ним руку. — Вот она, рука моя. И она пуста. Даже линий нет. Ты хоть понимаешь, что это значит?

Хват усиленно замотал головой. Он действительно не все понимал. Причем, далеко не все.

— То, что был я милосерден к таким, — спокойно продолжал я свое повествование. — Искренне милосерден. Да только не ведали такие, что меру знать надо. И закон равновесия. Ведь если что-то берешь, надо и что-то давать. Разумеется, если еще раз взять пожелаешь оттуда же. Но, к сожалению, мало кто его ведает. Потому как до сих пор все только и берут, если выпала возможность. Не выпала — ищут ту возможность. Словом — вот тебе и результат. Все выгребли подчистую. Ничего не осталось. Одни лишь желания. А все потому, что меры не знали. То есть не соизмеряли. Не скрою — бывало и давали. Но меньше, гораздо меньше, чем брали. А потому и иссякло все со временем. Все. Даже линии судьбы.

Хват сиротливо и мастерски сжался. Да, научился. Молодец.

— Оскудела рука дающего, которая не должна была оскудеть — я демонстративно тряс перед ним уже обеими руками. — А потому и не дам тебе ничего. Нету. О, нет, я не жаден. И не думай, что я лишился милосердия. Напротив, оно лишь крепче стало во мне. Просто… тебе ничего не осталось, благодаря таким, как ты. Кто меры не знал. Ты просто в очередь не успел. А потому обижайся не на меня, а на себя. И на тех, кто так же мыслит, как и ты.

Вокруг шли люди, но на разговор двух нищих вряд ли кто обратит внимание. Поэтому нас не перебивали. Я осмотрелся, и продолжал:

— Да, Хват, правильно. Человеколюбие должно жить в наших сердцах. Но не стоит забывать, что любовь не пустое слово. И она далеко не то, о чем обычно думают люди. Любовь — это прежде всего желание. Причем неважно какое: плохое или хорошее. Потому как уместны все они. Желание влечет за собой действие. Человек действует и живет. Так и движется жизнь. То есть жизнь — это череда бесконечных желаний, что вспыхивают в душе каждого. И когда мудрецы говорят — миром правит любовь, они имеют в виду именно это. Я не поверю, чтобы миром правила изменчивая и противоречивая любовь одного пола к другому. Я очень редко сталкивался с честностью в этой любви. Я очень редко встречал ту чистоту отношений, что воспета в легендах и сагах. Да, это тоже проявление любви, но лишь однобокое и очень малое.

Хват пристыжено засопел. Он дал понять, что ничего не понимает. Я победно усмехнулся, сжалился и подытожил:

— Словом мы все должны быть милосердны. Равно как разумны и расчетливы. То есть меру должны подсчитывать во всем. Или чувствовать ее, если считать не умеем. Сколько взяли — столько и вернули, чтобы снова потом взять. Это и есть суть взаимной благодарности. Такими мы должны быть, понимаешь? По крайней мере, если речь идет о ценностях материальных. Не оскудеет лишь мудрый, кто мудростью обогатит нуждающегося в совете. Так вот. И как следствие такого отношения к жизни — мы должны быть богаты. Чтоб не сидеть как ты.

Он пристально вглядывался в меня. Я тоже посмотрел на него. Он покорно опустил взгляд. Знает, что по иному не заработаешь медяка.

— Что поделаешь? — пожал он истрепанными плечами. — Я ж не желаю, но приходится. Такова жизнь.

— Нет, таков ты, — жестко парировал я. — Ты не лучше и не хуже тех, кто торгует на рынке. Не лучше и не хуже меня. Вернее, в чем-то может и хуже, но, как следствие равновесия — в чем-то должен быть лучше. Почему ты не торгуешь?

— Куда мне… — попытался вставить он. — Оборванцу.

— Но ты человек! — я уверенно ткнул в него пальцем. — И должен тем гордиться. Чего я по тебе не вижу.

— Чем мне гордиться? — обиженно поджал он губы.

— Потому ты и сидишь тут, — подытожил я, горько вздохнув. — Тебе уже нечем гордиться. А точнее — ты не стремишься. А жаль.

— Эх, жаль. Так я и прошу жалости, — едва не со слезами взмолился он, указывая на дырявую шапку. Медные монеты отзывались сиротливым блеском. Их было не больше дюжины. Интересно, это весь его дневной заработок? Или специально убирает их, показывая всем, насколько он нищ.

— Так я и сочувствую, — вежливо поклонился я, с интересом заглядывая в шапку и принюхиваясь.

— Но…оно ж… оно…

— Но ты ведь испрашиваешь жалости? — бегло напомнил я. Он вновь сжался, выражая согласие, но, не желая его признавать. Я снова весело заговорил:

— Так вот я и даю ее. Разве по мне не видно. Я искренне сочувствую тебе, и то справедливо. Ибо есть то твое же желание. И многие тебе сочувствуют, ибо сами слабы. Сильные презирают. Ведь… так?

— Так, так, — закивал он. — Редко когда богач медяк бросит. Очень редко такое бывает.

— Потому что они цену им знают, — пояснил я. — И ведают, что за этим стоит. Ведь каждый медяк — это капля пота. Капля труда. И здесь они ценят не каплю — они ценят труд. А любой, даже самый малый медяк — символ его.

— Но ведь ни один богач не обеднеет, если бросит медяк? — стоял на своем Хват, не желая вдумываться в мои слова.

— Медяк? — удивленно переспросил я. — Но зачем тебе медяки? Разве могут они заменить жалость? Ведь ты ее испрашиваешь прежде всего.

— Но… мне ж… мне ж… жить надо, — проскулил он.

— Так тебе жалость нужна, или жизнь? — настойчиво переспросил я.

— Ну да, жизнь более, — голова его обреченно упала на грудь.

— Тогда, чего не живешь? — допытывался я.

— Живу, как могу, — сипло выдавил он. Окинул себя взглядом, и тяжело вздохнул.

— Нет, — перебил я его. — Ты живешь, как хочешь. Да, все так живут. Это закон, не мною придуманный, но мною излагаемый.

— Я хотел бы иной жизни, — честно признался нищий, с завистью посматривая на богато одетых прохожих. — Но куда мне?

— А зачем тебе иная жизнь?

— Ну… ну просто, как человек жить хочу, — глаза его на миг вспыхнули, но тут же погасли.

— Но ты и есть человек, — я смерил его обвиняющим взглядом. — Ты полноценный человек. У тебя все руки и ноги целы. У тебя все пальцы на месте. И все остальное. А ведь человеческое тело есть образец совершенства. Лишь оно одно пригодно для труда. Ни одно животное, птица или рыба не сможет трудиться, даже если и наделить его человеческим разумом. Потому как нет у них рук — сложного и уникального приспособления. С другой стороны у человека есть и мышление. Ведь если зверям дать это совершенное тело, они все равно не добьются того, чего добились люди, так как не имеют таких мозгов. А точнее — таких желаний. Наглядный пример — обезьяны. Ведь их тело схоже с людским. Понимаешь меня, Хват? Не понимаешь! Ладно. Словом, человек — это удачное сочетание, как тела, так и ума. Это верх замысла Творца. Не даром говорят, что создан он по образу и подобию его. Я склонен подтверждать это. Равно как и то, что Творцу не по нраву, когда человек не использует ни то, ни другое. Он расценивает это как предательство его изначальной мечты. И воздает должным образом. То есть самым страшным, что только возможно. Чем? Ты хочешь знать — чем? Очень просто — равнодушием. Он не наказывает — он проявляет равнодушие. И то справедливо по закону равновесия желаний. Ведь ты проявляешь то же самое. Ты равнодушен к жизни и не хочешь ничего желать, не хочешь стремиться к своей мечте. Ничего не хочешь, кроме жалких объедков да мутного вина. Однако их ты имеешь. Потому как они — верх твоих мечтаний. Хотя можешь работать и дворником, и разносчиком, и лесорубом, и камнетесом. Да кем угодно, даже если ничего не умеешь и ничего не знаешь. Для таких всегда полно черной работы. Кого таковая не устраивает, начинает развивать мышление — учится чем-то более сложному. Но ты не хочешь ничего. Ни работать, ни думать, ни развиваться. Ничего, кроме жалкого существования и хмельного забытья. Так ведь?

— Да я…

— Да, правильно, — безжалостно давил я, нависая над ним грозной тенью. Мои лохмотья мало отличались от его обносков, но они устрашающе трепетали и заставляли его сжиматься. Плащ вился, словно обгоревший, посеченный, но выстоявший стяг над поверженным врагом. — Ты предпочитаешь жить на подачки милосердных. Причем все их без остатка пропиваешь.

— Ну да… а какая еще мне радость осталась? — философски подчеркнул он. — Иных радостей-то нет больше.

— Радостей очень много, — пояснил я, широко раскинув руки. — Все не счесть. Жаль только, что ты их не видишь.

— У меня одна радость, — голос его исполнился скорби и покорности. — Вот и прошу — помоги, чем можешь.

— Вот я и помогаю, — с такой же скорбью пояснил я. — И ничем иным помочь не могу.

— Но… чего мне с твоей помощи? — сморщилось его темное заросшее лицо. — Хоть самый маленький медяк бы дал. То и станет проявлением жалости.

Я испытывающее посмотрел на него. Он тяжело вздохнул и снова уронил голову на грудь. Я усмехнулся, и указал в сторону темнеющих крыш таверны.

— Чтобы ты тут же побежал его пропивать? Ты просишь меня ублажить твое единственное желание? Причем глупое и бездарное. Которое, ко всему прочему, никому блага не принесет. Лишь продавцу вина.

— Пусть и так, — тихо простонал он, с тоскою взирая в ту же сторону. — Говорю ж, нет более радостей.

— Говорю ж — есть, — поучительно передразнивал я. — Надо их только увидеть.

— Да вижу я их, — понуро поднял он глаза — рядом как раз прошелся разодетый в долгополые одежды сборщик податей. На шее его висела тяжелая цепь из массивных золотых блях. На цепи болталась золотая обвисшая собачка — видимо, знак гильдии или высокого дома. Хват поднял на него погасший взгляд. — Но то не про мою честь.

— То не про твои желания, — уточнил я. — А точнее — не про твои силы, которых у тебя нет. Вернее есть, но вином ты загнал их далеко в глубь свой сущности. Однако они могут снова оттуда воспрянуть и изменить твою жизнь. Нужно лишь жгучее желание. Нужна искра. Толчок. Или, в твоем случае — пинок под зад.

— Ох, и не говори, — согласно молвил он, провожая шелестящие наряды знатного человека. Затем взглянул на свои лохмотья и передернул плечами. Я заметил смену его выражений и чистосердечно предложил:

— Хочешь — пну?

— Нет! Нет! Нет! — живо отозвался он. Глаза приоткрылись, и в них я прочел первый проблеск силы. — Не надо.

— Так сам же признал, что надо, — напомнил я.

— Я… меня и так часто пинают, — грязное изможденное лицо озарил проблеск далеких мук. Глаза мои хищно сузились.

— Ага, значит все ж пинают.

— Эх, пинают!

— И что? — не верилось мне. — Разве то не умаляет твоего человеческого достоинства? Разве ты готов все это терпеть? Ради пустого и губительного опьянения? Ради того, чтобы в этот краткий миг мир вокруг тебя исказился, преобразился, и утонул в дурмане? Чтобы все твои проблемы и невзгоды растаяли в этой дымке. Чтобы твоя жалкая жизнь обернулась иллюзорной слащавой дремой? Ты предпочитаешь ее реальности? Своей великой и чарующей реальности? Она-то как раз и есть проявление мысли того Бога, к милости которого ты взываешь. Выходит, ты предаешь того, кого молишь о помощи? Ты пытаешься найти отклик Бога в моем сердце, но тут же предаешь его мечту, отрицая ее. Разве это справедливо по отношению к Богу. Повторяю — ему то не по нраву.

Он внимательно слушал меня, распахнув рот. Я улыбнулся, покачал головой и повторил:

— Бог на стороне сильных. Запомни это, Хват. Хорошо запомни, ведь слаб ты. Как и то запомни, что сила живет в каждом. Сила истинных желаний. Она исчезает лишь со смертью, да и то не полностью. А ты, как погляжу, все еще жив.

— Ну да, жив, — согласился он. — Но… я же слаб.

— Тогда тебя ждет смерть, — предостерег я. — Хочешь, я убью тебя?

Он поперхнулся невысказанным словом. Долго давился, силился что-то произнести. Но после все ж взял себя в руки, и сказал:

— Ты… ты какой-то необычный.

— Метко подмечено, — согласился я. — Каждый человек по-своему необычен.

— Ты… страшный.

— Не страшнее тебя, — пояснил я. — Ты посмотри хорошо. Я ж такой нищий, как и ты. Поэтому глупо страшиться меня. Равно как и просить медяк.

— Но… ты какой-то…

— Какой? — не терпелось мне.

— Ты выглядишь как нищий, — он смерил меня оценивающим взглядом. — А говоришь, как проповедник. Ты был им?

— Нет.

— Но… какой-то ты все равно… живой, что ли, — уточнил он, почесав за ухом.

— Как и ты, — отразил я.

— Я имею в виду — бодрый, жизнерадостный, — перечислял он с легкой завистью.

— Да.

— Но… как так? Раз ты такой же бездомный скиталец?

— У меня есть дом, — с загадочным лицом пояснил я. — Только он очень большой.

— Неужели ты переодетый граф? — глаза его распахнулись. В них отразилось замешательство. Я чуть улыбнулся.

— Нет.

— Твой дом — замок?

— Нет. Гораздо больше.

— Ты герцог?

— Нет.

— Король? — в ужасе прошептал Хват.

— Нет.

— Кто же?

— Неважно.

— Хм… но мне интересно, — в заплывших глазах мелькнуло настоящее любопытство.

— То интересно всем. Как и мне неинтересно говорить о том. Зачем говорить о том, что не значимо, когда существеннее говорить о значимом. Зачем говорить о неизменном, когда лучше обсуждать то, что можно изменить. А ведь я неизменен, независимо от того, как изменяется мое имя.

Он растерянно моргал. При этом я торжественно отметил, как его замутненные глаза начали медленно проясняться. Наконец-то я сумел разжечь его первое желание — жажду познания мира. Я окатил его холодным взглядом, словно хотел отрезвить после долгого запоя.

— Вот видишь, ты не безнадежен. Ты хочешь хоть что-то узнать. Выходит, ты все ж наделен силой. Силой познания. То есть стремлением к совершенству. Ведь человек что-то познает для того, чтобы чего-то достичь.

Он умолк и долго приглядывался ко мне. Я к нему. Затем я порывисто шагнул вперед, скрестил ноги и опустился рядом.

— Эй, ты чего?! — голос его загремел неожиданными раскатами. И всего-то мгновение назад он звучал кротко и покорно. И действительно вызывал жалость. Однако сейчас вызывал настоящий страх. Жаль, что мне нечего бояться. Так бы испугался.

— Я? Я просто рядом присел, чтоб с тобой потолковать.

— Не надо со мной толковать! — воскликнул Хват. — Ты мне просто медяк дай…

— И свободен! — закончил я, срываясь на хохот. — Вот оно — твое истинное желание. Вот она — твоя суть. Взывать к милосердию и получать милостыню. Причем медяки и есть желание. Жалость — средство для его достижения. Но медяки тебе нужны чтобы пропивать их.

Он сверкнул мутными глазами и оскалил гнилые зубы. Я усмехнулся и продолжал:

— Хорошо. Я тут подумал, и решил принять твою правду. Да, ты прав. Надо будить в людях сострадание к ближнему, если у него горе. Например — подпал под действие порока. Так что, давай я тоже буду сидеть рядом, и просить подачки? Ведь мы с тобой близки по духу. Я ведь ближе всех тебе. Кого среди этой разношерстной толпы ты встретишь ближе? Кто вообще снизойдет до разговора с тобой?

— Ты чего? — со злостью зашипел нищий, пропуская мои высказывания мимо ушей.

— Как? — удивленно поднялись мои брови. — Ты разве не взывал к состраданию? Где же оно — твое сострадание? Прояви его ко мне. И заметь — я не прошу у тебя медяка. Я просто прошу жалости, лишь бы ты позволил посидеть рядом.

— Это мое место! — угрожающе вскричал он, подбираясь, словно перед дракой.

— Тем более, — мягко кивнул я. — Раз твое, то меня уже никто отсюда не выгонит. Из сострадания ты ведь защитишь меня?

— Пошел вон! — потряс он кулаком перед моим носом.

— А мне некуда идти…

— Пошел вон! — уже громче повторил он. Хоть голос его нормальный услыхал.

— Но, ты же должен следовать своим словам. Прояви милосердие.

— Я сейчас такое проявлю!

— Прояви! — решительно посоветовал я. — Хоть раз в жизни прояви свое истинное желание. Возжелай от души и добейся. Ну?

— Я стражу кликну, — предупредил он, угрожающе раздуваясь.

— Кличь!

— И кликну!

— Главное — не бездействуй! — подытожил я. И притаился в ожидании.

Хват замер и буравил меня обжигающим взглядом. Но я демонстративно откинулся на забор, и затих в блаженстве. На нас смотрели многие — им ни разу не доводилось видеть сразу двух попрошаек. Причем один из них силился выдворить другого. Я тоже смотрел на всех и улыбался. Чем вызывал у людей легкое недомогание. Странно, но ведь я искренне желал им добра. А вот они не привыкли, чтобы нищие добродушно улыбались им в лицо. Они привыкли видеть там жалость и скорбь. И не понимают, что нищие одевают эту маску с целью получить желаемое.

Тем временем мой сосед гневно сопел, угрожал, высказывал мне все, что он думает про таких как я. Я же молчал. Возражать можно сколько угодно, даже если и прав. Но я умею слушать. Особенно, когда вызываю в человеке искренность. Ее очень трудно вызвать благими деяниями. Зато очень просто достичь, посягнув на самое желанное. Или создав такую иллюзию.

— Ты, жалкий и ничтожный оборванец, — брызгая слюной, сипло выкрикивал мне в лицо мой жалкий ничтожный оборванец. — Ты — убогая чернь, отбросы общества, ненужный болтун, жадный скупердяй. Ты настолько низок, что готов обирать даже меня — с кого уж и взять нечего. Навозный червь. Ты даже не ведаешь, что я могу с тобой сделать? Я удавлю тебя, гада. И никто о тебе не вспомнит. Таких как ты нужно давить, как вшей. Ты — настоящий паразит. От тебя нет никакого толку! Ты лишь разносчик болезней. Грязная вонючая свинья. Да свинью хоть на мясо пустить можно, а ты? Ты ж… ты ж… не человек.

Я жестко усмехнулся. Перевел на него довольный взгляд, властно осмотрел и гордо провозгласил:

— Теперь ты понял, каким тебя видят люди?

Он замер, позабыв закрыть рот. Лучше б не забывал — оттуда сильно смердело. Я покивал и продолжал:

— Заметь, ты сам все это высказал. Причем тому, кто сознательно уподобился тебе же. Тому, кто хотел показать тебя же со стороны. И показал.

Нищего начало крупно лихорадить. Может, ему требовалась выпивка?

— Ты… ты…

— Но в одном мы не схожи, — вслух размышлял я, — в схожести. Ты простой попрошайка. Я же просто кажусь таковым. Тебя им быть заставила нужда, меня — желание. Ты жаждешь медяков, я — самого дорогого. Ты не говоришь с прохожими — ты просто просишь их о подачках. Я говорю, ничего не требуя взамен. Поэтому ты здесь и будешь прозябать до конца дней своих. А я встану, и отправлюсь дальше, чтобы не мешать тебе. И буду иметь все, чего тебе даже не снилось. Точнее, уже имею.

— Да ты просто лгун! — выдавил из себя Хват.

Я пожал плечами.

— Это говоришь не ты, но твое невежество. Или недальновидность. Ты просто не понимаешь. Равно как и я не сужу тебя за это.

Он утер сопли рваным рукавом, огляделся, тяжело вздохнул. Я ждал. Наконец, он засопел:

— И чего ты можешь иметь?

— Все, чего пожелаю.

— Врешь!

— Это ты не веришь.

— Докажи!

— Зачем?

— Ну… чтобы я не называл тебя лгуном.

— Мне все равно, кто и как меня называет. Или не называет.

— Ну вот, — поразвел он руками, — ты не можешь…

— Может, просто не хочу? — прервал я.

— Не можешь.

— Рад, что ты заблуждаешься. Это приятно.

— А, такой же, — раздосадовано отмахнулся Хват. — Ты такой же изгой, как и я. И ничего ты не можешь с этим поделать. И судьбу свою изменить ты не в силах. Да чего там. Ты даже несколько медяков выпросить не в состоянии.

— Хм, ты хоть размышлять стал, — отметил я. — Хоть не зря я подсел.

Напоминание о моем поступке вернули его к реальности. Он снова вцепился в меня разъяренным взглядом.

— Я тебя сейчас сам выпну отсюда! Без всякой стражи!

— Ты ж сам заявил, что слаб, — напомнил я.

— На это силы найдутся, — от него запахло нешуточной угрозой.

— Ух, — облегченно утер я лоб, словно после тяжелого труда. — Хоть какое-то истинное желание я распалил в тебе. Хоть в чем-то ты проявишь подлинную силу. И глупо будет останавливать тебя. Поэтому смело взываю — вперед! Выпинывай!

Он робко замер, затравленно огляделся и обиженно поджал губы. Я улыбнулся и повторил:

— Я жду.

Хват покорно обмяк. Разумеется, он не справился бы, даже если б я был простым человеком. Даже таким худым и с виду слабым. Ведь он был еще слабее. Ежедневная выпивка еще никому не прибавляла сил.

— Ты… жестокий, — наконец обреченно отметил он.

— Таким видишь меня ты, — поправил я. — Равно как и каждый, кому жизнь кажется таковой.

— Чего тебе вообще надо?! — вдруг заверещал он, сжимая кулаки.

— Показать тебе твой же лик. И заставить проявлять силу. Чего, собственно, я уже добился.

— Мне ничего не надо…

— Надо!

— Не тебе решать…

— Как раз таки мне.

— Да ты кто такой?!

— А какая разница? — равнодушно уронил я. — Мои поступки имя не изменят. Зато изменят тебя. Надеюсь.

— Ты ничтожество, — он злобно сплюнул под забор.

— Правильно. Ты снова видишь свое отражение.

— Ты не нищий, — подумав, выдал он. — Ты хуже нищего. У тебя вообще ничего нет.

— Из того, что нужно тебе.

— Ты — никто!

— Тогда кто с тобой разговаривает? — уточнил я.

— А… — Хват снова поперхнулся словами и захрипел, хватаясь за сердце. — А…

— Да, ниже оскорбления ты придумать не мог, — я устало повел шеей, подвигал головой. — Хотя и не подозреваешь, как высоко тем самым вознес меня. Спасибо. Ладно, так и быть, я сжалюсь и проявлю милосердие. За то, что ты выслушал меня, я дам тебе кое-что. Но не медяк. А гораздо больше.

Настроение его мгновенно переменилось. Он подобрался, глаза его живо забегали. В них вспыхнуло робкое пламя надежды. Я ухмыльнулся и внимательно посмотрел на него.

— Я научу тебя кое-чему.

Пламя мгновенно погасло. Хват скис, осунулся и снова стал нищим. То есть ослаб.

— Не печалься, — посоветовал я, приглядываясь к снующей толпе. — Такие подарки склонны принимать лишь короли. Им то нужнее всего — остальное они имеют в избытке.

Он как-то разом притих. Я скрестил ноги, устроился поудобнее, и придвинул к себе его шапку. Нищий тут же оскалился, но я успокоил его:

— Не злись. Я дам тебе золотой за то, что взял на некоторое время твою вещицу.

— Точно дашь? — уже тише переспросил он.

— Точно.

— А не обманешь?

— Нет.

— Я не верю.

— Твое исконное право. Но то неважно.

Он посопел еще немного и сдался. Уж слишком высокой оказалась плата. Ему никогда не давали даже серебряка, не то, что полновесного гульдена. Желания его уже отчетливо запахли, а глаза мечтательно закатились. Я фыркнул и прикрыл нос. Резкая вонь перекисшего вина пробирала даже меня. Но что поделаешь — приходилось терпеть. Ведь не все желания совпадают.

Я выдвинул подальше шапку, чтобы людям удобнее стало кидать в нее монеты. И приготовился ждать, как опытный охотник подстерегает осторожную дичь. Хват сидел рядом и помалкивал. Даже он понимал — происходит что-то важное. А потому и стало ему интересно.

Время летело над рыночной площадью. Люди ходили туда-сюда, обремененные грузом своих желаний. Некоторые из них уже осуществились, и обременяли уже реальной ношей. Они едва мерцали и обращались в воспоминания. Но те, которым еще суждено было притвориться, горели ярче солнца. Их сполохи отражались в распахнутых глазах, их образы рвались наружу из плена фантазий. И сила этого нестерпимого жара заставляла двигаться нашу бесконечную жизнь. Я принюхивался к каждому из них, приглядывался к их хозяевам, прислушивался к их голосам.

Мимо нас шел какой-то знатный господин. На нем красовался узкий бордовый колет, темные штаны, высокие черные сапоги. С плеч спадал короткий вишневый плащ с двумя серебряными фибулами. Длинные ухоженные волосы волнами спадали на плечи. Лицо худое и вытянутое, глаза водянисто-голубые и пронзительно холодные. Он окатил нас ледяным презрением и насмешливо покривил тонкие губы.

— Чего, дармоеды, плодитесь? Уже по двое сидите?

Я загадочно сверкнул глазами и вежливо произнес:

— Да, уважаемый человек, ваша наблюдательность выше всяких похвал. Мы сидим парой.

— Развелось тут нахлебников! — зло сплюнул он в сторону. — И куда городские власти смотрят?

— Не ведаю, — искренне признался я. — Однако ваша великолепная наблюдательность не может не отметить одной маленькой особенности.

— Какой еще?! — насторожился он, окинув нас быстрыми прозрачными глазками.

— Неужели я рано отметил вашу наблюдательность? — разочарованный вздох всколыхнул мою грудь. Человек нахмурился. Ему явно было неприятно слышать это из уст уличного бродяги. Я наигранно повздыхал, и затих. Он не сводил с нас пытливого взгляда. Я ждал. Хват сидел молча и жался от страха. Он не привык так разговаривать с людьми из высшего света. Наконец человек негодующе проворчал:

— Чего еще я не вижу? Два нищих голодранца сидят под забором и клянчат милостыню уже в два горла. Что еще?

Я позволил себе легкую улыбку.

— Но стоит отметить — шапка у нас одна на двоих.

Прохожий немо уставился на грязную шапку. Она лежала между ним и нами, и напоминала волшебные врата миров. Да, двух миров — состоятельных и неимущих. Таких ярких и контрастных, таких близких и с тем же невообразимо далеких. Поэтому, смело говорю — параллельные миры есть. Они издревле существуют бок о бок, они населены схожими людьми. Но вот попасть из одного в другой подчас становится невозможно. А если попадаешь, то не иначе как по волшебству. По крайней мере, люди склонны видеть в том проявление мистических сил. Но мистическое — это всего лишь неподвластное пониманию.

Состоятельный прохожий еще раз придирчиво осмотрел шапку, затем нас. Я продолжал:

— А потому, какая разница, сколько нас сидит. Главное — мы не просим больше, чем вы обычно склонны нам давать. Мы не просим людей кидать нам по две монеты. Иначе шапок было б две. Зато нам предстоит делить подачки на двоих. Представьте, насколько наше положение ухудшилось? Ведь вы не обеднеете от медяка, зато каждый из нас двоих лишается целой половины заработка.

— Хм, точно, — подумав, согласился человек. Неожиданно изменился в лице — на нем мелькнула тень жалости. — Ладно, так и быть.

С этими словами он полез за пазуху и извлек пару медяков.

— Вот вам, чтоб хоть на хлеб хватило.

Я протестующе вскинул руки и замахал. Он сурово и недоуменно посмотрел на меня — чего, мол, еще? Я бросил мимолетный взгляд на оробевшего Хвата и поспешно разъяснил:

— Нет, нет, что вы! Мы не имеем права обирать вас. Достаточно и одной монеты.

— Ладно тут прибедняться, — повышая тон, пристыдил он. — Сами бледные от недоедания, еще и подаяния им не надо. Тоже мне, рыцари благородных кровей! Вот же нищета пошла?! Уже медяки брать не хотят! Да вы зажрались!

— Нет, не зажрались, просто… надо быть справедливым, — вежливо парировал я.

— Я и с двух медяков не обеднею! — с затаенным вызовом провозгласил он. Пренебрежительно фыркнул и ткнул в нас пальцем. — А вы как были, так и останетесь голытьбой. И даже с двух монет ваша жизнь не изменится. Поэтому не надо тут выкручиваться, дескать, шапка одна! Не надо! Хотите две, дам две! И только скажи, что не хотите!

— Мы хотим… но не можем, — честно признался я, глубоко вздохнув. — Ведь совесть для нас не пустое слово…

Он скривился, вскинул руку, и монеты тихо звякнули уже в шапке. Да, врата миров — не выдумка. Они распахиваются за такую ничтожную плату. И всего-то за медяк можно познать параллельный мир. Поговорить с его обитателями, понять, чем они живут и к чему стремятся. Хотя, это и так понятно. Пусть не всем и не до конца.

— Совесть ему! — светлые глаза издевательски сверкнули. — Держи уже! Да благодари Господа, что земля такими как я еще полнится. Не то сгнили бы уже все вы!

— Премного благодарен, — склонил я голову в поклоне. — Но я ж с вашей точки зрения сужу — не с моей. Нам-то чем больше, тем лучше. А вы ж изначально были против того, что нас уже двое.

— Ну да, — вспомнил он.

— Однако вы дали нам пару медяков, — кивнул я в сторону шапки. — Тем самым, вы пособляете нашему размножению. А вдруг завтра здесь окажется уже трое?

— Хм, — он ухватился за подбородок, метнул на нас глубокомысленный взгляд.

— Может, все-таки возьмете обратно? — без тени насмешки предложил я, учтиво пододвигая засаленную ветхую шапку.

— Сидите уже, — махнул рукой знатный прохожий. Заглянул внутрь, брезгливо поморщился и косо посмотрел на нас. — Сегодня я добрый.

— Рад слышать, — улыбнулся я. — Мы вспомним вашу доброту, когда потратим эти медяки.

Человек смерил нас недоуменным взглядом, покачал головой, еще что-то проворчал и удалился. Хват сидел и смотрел на меня во все глаза. Временами он переводил взгляд на шапку. Ее тяжесть увеличилась на тяжесть двух монеток. Да, он впервые видел, как человек дал сразу пару медяков. Я польщенно щурился и млел на солнышке. Мне было хорошо.

Толпа мелькала, пестрела, шумела. Проходили внимательные собранные стражи, сверкая шлемами и нагрудниками. Но в их взглядах не было презрения — лишь равнодушие. Зато сборщики податей всякий раз насмешливо кривили рты, морщились, иногда и вовсе плевали. Но в том и есть проявление нищеты — в унижении перед жизнью. И перед теми, кто выше тебя. Ведь безвозмездно вымаливая что-то, человек встает на колени перед тем, у кого просит. Он показывает всю свою слабость и несостоятельность. Он взывает к силе, которой сам не может обладать. На это и клюют все богачи. У них много золота, но вот истинно богатыми они начинают себя ощущать лишь на фоне таких, как я и Хват. И такие, как мы, склонны этим пользоваться в полной мере. Хват — потому что ему надо жить. Я… по известным причинам.

То и дело в нашу сторону оборачивались негодующие взоры, жгли презрением, и поспешно отворачивались. Но нас то нисколько не смущало. Хват давным-давно привык к такому отношению. Я ж и вовсе радовался за людей. Ведь их презрение подчеркивало их силу — милосердных оказалось слишком мало.

Наконец, к нам снова подошел еще один прохожий. Высокий и крупный, он выглядел состоятельнее первого: весь в желтом и синем бархате, в больших перстнях, в пышном берете, на шее толстая вычурная цепь красноватого золота. Толстое мясистое лицо недружелюбно сморщилось при виде нас. Зеленые глаза сузились, едва не скрываясь в складках. Да, он явно богаче первого, а потому и взгляд его мерцал жестче и презрительнее.

— Откуда вы только лезете? — злорадно ухмыльнулся он. — Вчера один, сегодня два. А завтра сколько?

— То можно узнать, лишь дождавшись завтра, — мягко пояснил я, взглянув на солнце.

— Хм, оборванцы начали умничать? — тон его чуть повысился, щелки глаз приоткрылись. — К чему бы это?

— Им просто иного не остается, — снова пояснил я.

— Ну да, — закивал прохожий. — Чего вы еще умеете? Только мольбами вымаливать милостыню. А для этого нужен всего лишь язык.

— Мы не вымаливаем, — покачал я головой, и посмотрел на него с легким осуждением. — Разве вы слышали, как мы чего-нибудь у вас вымаливали?

— Нет, но вы ж… тут сидите. И шапка с медяками перед носом. Значит — вымаливаете.

Я перевел взгляд на шапку и блаженно улыбнулся. Человек победно оскалился и хотел уже уходить, как я остановил его.

— То не милостыня.

— А что же? — осклабился он, разведя руками.

— То отражение вашей стоимости, — выдал я, охватывая его пронзительным взглядом.

— Какой еще стоимости? — он уже снова повернулся к нам и поочередно впивался в каждого из нас настороженными глазами. Хват сжимался, будто ждал пинка. Я застенчиво улыбался.

— Вашей, — пояснил я, делая плавный жест рукой. — Равно как и стоимости каждого. Мы просто с другом решили проверить, кто чего стоит. Выясняется же это просто: кто сколько дал, тот столько и стоит. Человек сам себе назначает цену. Без нашего участия.

Богач выпучил глаза, и неотрывно следил за мной. Я окидывал взглядом толпу, точно выискивал в ней достойных. Поглядел на горстку жалко поблескивающих медяков. Повернулся к Хвату и пробормотал, но так, чтоб все услышали:

— Я ж говорил тебе! Даже в многолюдной столице нет истинно достойных!

Это его добило. Он утробно заклекотал, и тоже заглянул в шапку. Я ждал. Хват окаменел, словно в ожидании чуда. Хотя, невероятнее чудес он не встречал. И вряд ли встретит. Скорее случится всемирный потоп, чем богатый раскошелится просто так.

Прохожий жалостно застонал и полез куда-то в бархатные одежды. Хват сглотнул. Я улыбнулся, обнажив кончики клыков. Но на меня никто не обращал внимания. Каждый был озабочен своими мыслями. Они рвались на волю из-за плотной завесы сознания с такой силой, что каждого из них пробирала легкая дрожь. Я принюхался и блаженно засопел. Цель оказалась близка…

Знатный человек, тем временем, вынул толстую руку из одежд. В свете солнца вспыхнул полновесный гульден. Орлиный профиль в короне властно взирал на нас из глубины веков, что породила его. Хват зажмурился, словно от нестерпимо яркого света, закрылся руками и задрожал еще больше. Я усмехался, но клыки спрятал. И воззрился на богача. Он простонал что-то невнятное и поднял руку. В нем боролась жадность и желание быть самым достойным. А ведь так и есть, — он был первым, кто отважился на подобное. Наконец, желание быть достойным возобладало, и он решительно бросил монету в темные недра дырявой шапки. Гульден ярко вспыхнул, словно горячая искра, и звонко упал на кучку медяков. Хват приоткрыл глаз. Я тоже вытянул шею, желая показать свою заинтересованность. А также подтвердить значимость этого человека.

Ведь достоин он лишь одного гульдена.

Но и это немало. Как для Хвата, так и для самого нашего благодетеля. Ведь то самая высокая мера для одной монеты. А также невероятная мера для такой вот подачки. И она стала символом возвышенности нашего героя над теми, кто давал медяки.

Начищенный гульден лежал на самой верхушке тусклых медяков. Он походил на породистого аристократа, вышедшего в толпу простолюдинов. От него пахло достоинством. Точнее — то стоял запах удовлетворенного желания. Но он уже прочно вошел в историю этой монеты, и останется в ней навеки. Так же, как и ощущение собственной значимости вошло в разум расщедрившегося господина.

Мы молчали, поджав губы. Хват — потому как не мог произнести и слова. Я же не хотел лишать человека радости. Ведь он справедливо ее заслужил. Богач же стиснул зубы, еще раз поморщился, и… облегченно вздохнул. Я удовлетворил одно из самых его глубинных желаний — хоть в чем-то быть самым великим. Причем, столь просто и безболезненно для него. Для него что медяк, что гульден — все равно.

— Поистине ваше достоинство не ведает пределов, — я нагнал на себя неподдельное изумление. — Вы… вы… самый достойный человек в столице. Да чего там — во всем королевстве. По крайней мере, я не встречал подобных.

Знатный господин победно усмехнулся, гордо выпятил могучую грудь, и хвастливо провозгласил:

— То-то же!

И небрежной походкой двинулся вдоль рядов. Оглянулся еще раз, самодовольно усмехнулся, вскинул голову и поспешил дальше. За ним тянулся шлейф торжественности. Ведь то стал самый торжественный день в его жизни — кто-то обоснованно признал его самым великим человеком в королевстве. И неважно, что этот кто-то всего лишь уличный попрошайка. Но важно воплощение его желания. Причем, он прекрасно осознавал — его не обманывают. Он ведал, как обычно относятся к нищим. И как им воздают.

Мы провожали его спину в задумчивом молчании. Вскоре толпа поглотила его.

Хват немо таращился на шапку. Похоже, он и вовсе ни разу не держал в руках золотой. Я приглядывался к нему. От него снова запахло прокисшим вином. Точнее, то был запах его усилившихся желаний. И вдруг он жадно вцепился в шапку. Я не стал его останавливать. Но все-таки спросил:

— Зачем ты делаешь это?

— Но это ж… это ж… мой гульден!

— Правильно — твой.

— Ты ж мне обещал? — напомнил он, мучительно сглатывая.

— Обещал, — не стал отрицать я.

— Так чего ж тогда останавливаешь меня?! — надрывно взвыл он.

— Не останавливаю, — вознес я скрещенные руки, — просто вновь для себя отмечаю, что такое нищета.

Он замер, держа шапку перед собой. Посмотрел на дно и вожделенно простонал. Монета влекла его желания, и они спешили кануть в пустое чрево дырявой изношенной шапки. Но он все ж пересилил себя и с трудом оторвал взгляд от величественного гульдена.

— А… как?

Я удовлетворенно улыбнулся. Да, он снова начал проявлять силу. Оторвать прикованный взгляд от монеты для него был настоящий подвиг.

— Как? Очень просто. И ты подтверждаешь это в полной мере.

— Но… я ж… по праву… ты ж… обещал мне… так я и того…

— Вот именно — того! — обреченно махнул я рукой. — Это твое желание — того. То есть — впустую. Ведь если нищему перепадает кругленькая сумма, то он тут же бежит справлять свои мимолетные нужды. В то время как богатый задумывается о том, как ту сумму приумножить. Поэтому нищие всю жизнь нищие, а богатые со временем становятся еще богаче. Поэтому нищих много, а богатых мало. Поэтому все золото обычно в руках горстки богатых. А нищие тучами роятся возле них, собирая лишь крохи. И это справедливо, вопреки роптаниям нищих. Ибо закономерно. Это понятно?

— Нет, — замотал он нечесаной головой.

— Жаль, — я тяжело вздохнул и поджал губы. — По иному я объяснить не могу.

— Зачем его приумножать? — не мог сообразить Хват. Он решил не утруждать себя умственными терзаниями и вернулся к реальности. — Дали — трать, пока назад не забрали. Или кто другой рот не разинул на золото.

Я хищно прищурился и качнул головой в сторону шапки.

— Потратишь ты его и что?

— А что? — не мог сообразить он.

— Так не станет его, — подвел я итог.

— Ну да.

— Новый искать придется, — пояснил я.

— Ну да, — согласился он.

— А таких, как этот человек не так уж и много, — я вытянул руку вслед удалившемуся богатею.

— Ну… ну… правильно, — жалостно залепетал он. — Мало их.

— А среди таких еще меньше тех, кто склонен расщедриться!

— Ну… ну да.

— Так не лучше ли тот золотой приумножить? — мой голос пах интригой.

— А как? — исказилось его заросшее исцарапанное лицо.

— Способов много, — загадочно промолвил я, прикрыв глаза, словно силился что-то вспомнить. — Но мы выберем самый простой. Мы станем дальше использовать гульден, как символ. Но уже не труда, и даже не тех благ, что он нам обещает. А как символ достоинства.

— Ничего не понимаю, — затряс головой Хват. — Какой символ? Какое достоинство? Пока есть надо наслаждаться жизнью!

— Тогда бери свой золотой, и иди пропивай. А я пошел дальше. У меня, знаешь ли, дел хватает.

С этими словами я поднялся, расправил спину, зевнул и только намерился сделать шаг, как снизу послышался умоляющий оклик.

— Нет, постой. Ты ж… ты ж хотел его приумножить.

— Равно как и ты хотел его пропить, — строго добавил я, свысока оглядывая его, точно орел ягненка.

— Я… я подожду, — Хват положил шапку на место и кротко глянул на нее. — Пропить гульден я всегда успею. Ведь то дело нехитрое. Но если ты приумножишь его…

— Тогда ты и вовсе сопьешься, — нагло расхохотался я. — Так что я пошел. Иначе я принесу тебе горе. Ведь я не хочу спиваться, а потому и тебе не желаю того же. Но если ты станешь больше получать милостыни, то станешь больше выпивать вина или… чего ты там пьешь?

— Да все, что наливают.

— Тем более я пошел! — резко махнул я. — Губить тебя не хочу.

— Нет, не уходи, — взмолился он, цепляясь за полы моего рваного плаща. — Ты ж… у тебя это так ловко выходит.

— Ага, ты стал ценить не деньги, но ловкость? — отметил я. — То есть проявление мудрости?

— Ну… наверное, — похоже, он готов на все, лишь бы я остался.

— Тогда все, что я заработаю будет моим, — жестко подвел я итог. — И не потому, что я жадный. А потому, что тебя деньги сгубят.

— Э… ну… ну ладно. Пусть так.

— Ты получишь свой единственный гульден, как я и обещал, — добавил я. — Но вместе с тем, ты познаешь, как я их зарабатываю.

Он долго соображал, но все ж сдался.

— Идет.

Я постоял еще некоторое время, сверху оглядывая Хвата. Он кротко сидел у меня в ногах и столь жалостно взирал, что даже вызвал мою презрительную усмешку. Пусть и показную. Да, взглядом играть научился. За это ему и швыряют медяки. Но это старые способы, которые не в состоянии дать новые результаты.

Я тихо присел «на место». Хотя, то было его законное место, и недавно он готов был вцепиться мне в горло за мое нахальное вторжение. Но вот теперь сам услужливо уступал его, лишь бы только я снизошел и не уходил. И я не стал его разочаровывать.

Время снова поползло над рынком. Его отмеряли сотни шаркающих ног, временами копыт, и изредка собачьих лап. Изредка стучали колеса повозок. Все куда-то шли или ехали. А точнее — всех куда-то толкали желания. Одних быстрее, других медленнее. Но это неважно. Важно то, что у всех была цель. Это радовало. Как самих людей, так и меня.

Мы ждали. Хват с затаенной надеждой вглядывался в лицо каждого, кто бросал на нас негодующие взоры. Глаза его вспыхивали уже по-новому. Да, как быстро меняется человек и его желания, когда его устремления и труды вознаграждаются. Особенно так высоко. То вселяет в него уверенность, порождает новые желания и заставляет действовать с новыми силами. И он действует.

В том и состоит еще один важный смысл золота — оно зарождает искру действия. И поддерживает ее, иной раз, превращая в настоящее пламя. Поэтому глуп тот, кто утверждает, что для костра дрова не нужны. Что он будет гореть и так, на одном лишь голом желании. На одном последнем дыхании. Поэтому глупо просто дуть на угасающие угли. Следует всего лишь подбросить дров, и пламя вспыхнет с новой силой.

Но и здесь следует знать меру. Иначе трудно избежать пожара. Поэтому шутить с искрой опасно. Равно как и с желаниями.

Особенно с изначальными.

Возле нас возник еще один знатный молодой господин. На нем трепетал от легкого ветра просторный синий дублет, расшитый золотыми узорами. Между узорами вплелись бегущие олени и поджарые борзые. На тонком поясе, что проглядывал в разрезах дублета, висел охотничий рожок и длинный кинжал. На ногах плотные штаны всадника с кожаной вставкой. И высокие сапоги с золочеными шпорами. Голову венчал золотистый берет с перепелиным пером. Из-под берета выбивались густые льняные кудри. Точеные черты лица и большие голубые глаза придавали ему истинный высокородный облик. Он высоко вздернул подбородок, метнул на нас беглый острый взгляд, и насмешливо бросил:

— Что, охотники, не про вас сегодня добыча?

Хват обиженно поджался и засопел. Я вежливо улыбнулся.

— Отчего же, милейший? Мы уже подстрелили с дюжину куропаток и рябчиков. И даже уложили одного кабана.

— Чего?! — он остановился и сморщился. — Какого еще кабана?

— Жирного! — с гордостью ввернул Хват. Но я метнул на него осуждающий взгляд, и он снова виновато сжался. Молодец, хоть соображает: каков охотник, такова и добыча.

— Чего вы мне тут голову морочите?! — угрожающе надвинулся на нас парень. Казалось, широкий дублет заслонил пол небосвода.

— О, не принимайте близко к сердцу, — поспешил я исправить положение и смягчить его напористость. — Просто, мой друг очень наблюдательный. Потому и разглядел в вас прирожденного охотника. И решил изложить кое-какие подробности теми образами, которые для вас ближе. Понимаете?

— Ничего не понимаю! — замотал пером молодой охотник.

Я покачал головой.

— Но… вы ж такой умный. С виду.

— Так и есть, — гордо и грозно провозгласил он, подался назад и снова вскинул острый подбородок.

— Вне всяких сомнений, — я церемонно поклонился. — А потому нет нужды вам что-то объяснять.

Он некоторое время стоял, пронзая нас взором, точно охотничьими стрелами. Мы, право, себя дичью не чувствовали. Вернее, Хват, может, и ощущал. Но вот я сам уже примерялся к этому высокому стройному охотнику, словно брал прицел. С «кабаном» его мало что роднит. А вот на оленя похож. Наконец, он не выдержал и произнес:

— Чего-то я вас не пойму: вместо того, чтобы молить милостыню, вы тут непонятно о чем болтаете.

— Отчего же, — встрепенулся я. — Нам, по крайней мере, все понятно.

— И что вам понятно? — не терпелось ему.

— То, о чем мы говорим, — просто и доступно пояснил я.

— Хм, странные вы, — отметил парень. — Особенно ты. Этого-то я частенько тут встречаю. А тебя вижу впервые. Ты, вообще, кто такой?

— А разве это важно? — печально бросил я. — Особенно для такого важного человека, как вы. Ведь мое имя никак не повлияет на вашу жизнь. И даже в памяти не зацепится. А потому, смею повториться — важно ли оно?

— Нет, не важно, — искренне признался молодой охотник. — Но все ж… интересно. Первый раз встречаю такого попрошайку.

— Заметьте, — мягко остановил я его. — Я ничего у вас не попросил. Поэтому называть меня попрошайкой преждевременно.

— Ха, тоже мне, — с надменным хохотом взмахнул он рукой. — А зачем тогда ты здесь сидишь?

— Узнать кое-какую истину, — таинственно понизился мой голос.

— Какую?! — глаза парня сияли задором молодости и опьяняющим чувством собственного всесилия. Которое часто и губит молодых людей.

Я взглянул на Хвата. Он побледнел. Даже грязь и щетина не могли скрыть изменившегося цвета лица. Зато мои щеки подернулись гордым румянцем. Я подмигнул ему, и снова вернулся к своей «жертве».

— Просто мы с другом держим пари.

— Пари?

— Да, пари, — кивнул я. — Я утверждаю, что каждый подает ровно столько, насколько он ценит себя превыше остальных. Друг мой не верит. Он говорит, что больше медяка никто не подаст. И он был прав. Но… лишь до сегодняшнего дня.

— А что сегодня случилось? — желания парня запахли неподдельным любопытством. Сразу чувствовался азарт охотника. Он взял след. И тот неуклонно вел его в петлю моего силка. Я не спешил, так как знал: хочешь поймать — замани поглубже.

— Сегодня произошло удивительное событие, — продолжал я, искусно путая следы.

— Какое?! — он настойчиво следовал по пятам.

Я огляделся, словно загнанная косуля, вздохнул и указал на шапку.

— Я нашел самого достойного человека в вашем королевстве.

— Вот как? — густые брови удивленно поползли вверх. Я тут же повел чутким носом. Так и есть — пахнет глубинной ревностью.

— Да, именно так. Один знатный человек дал нам настоящий гульден. Вот он лежит.

— Хм, точно! — отметил охотник, бросив хмурый взгляд в недра шапки. — Гульден…

— Это не милостыня, — пояснил я, не сводя холодных хищных глаз с парня. — Это показатель достойности нашего благодетеля. Тем самым он вознес себя выше других, кто с презрением швырял медяки. Намного выше. Ведь никто другой ни разу не давал и серебра, не говоря уже о гульденах. Ни разу! И ни разу больше не подаст. Значит нет тех, кто был бы достойнее его. Нету! И быть не может. По крайней мере, я так думаю.

Молодого охотника едва не сломало пополам. Он нервно передернул плечами, сморщился, скривился, позеленел и мученически потянулся к кошелю, что висел под просторным дублетом. Мы ожидающе замерли. Глаза Хвата, казалось, сейчас выскочат. Рот его приоткрылся, лицо вытянулось. Он снова не верил в происходящее.

Силки затягивались. Я тоже округлил глаза в наигранном удивлении, но уголки рта все ж предательски усмехались. Однако никто не обращал на меня внимание. Ни Хват, ни молодой охотник. Каждого интересовало исключительно свое. Одного — деньги, второго — чувство собственного достоинства. Но никак не я. А потому сделка получалась честной и выгодной. Каждый получал свое.

Второй раз за сегодня солнце щедро вспыхнуло на золотых гранях увесистого гульдена. Оно ласково играло, отражая те желания, с которыми расставался охотник, и получали мы. Но с тем же парень приобретал одно из самых дорогих — достоинство. То есть мы попросту обменивались желаниями. Всех эта сделка устраивала в полной мере. И закон равновесия желаний не нарушался.

Цепкие сильные пальцы в прощальной тоске стиснули золотую монету. Синий дублет тяжело всколыхнулся. Он закусил губу, еще раз вздохнул, заглянул в шапку и разжал пальцы. Гульден скользнул в темное чрево, довольно звякнул и притих.

Но на этом сюрпризы не закончились. Парень достал еще и серебряк. И отправил его следом. Хвата заколотило. Он часто моргал и хватал воздух широко раскрытым ртом. Я тоже вытянулся в изумлении и восхищении. Да…

— Вот вам! — то ли с досадой, то ли с гордостью выдал молодой охотник. — Знайте, что есть тот, кто достойнее любого. Да, никто не подаст гульдена, лишь один нашелся таковой. Но уж тем более никто не подаст золота и серебра одновременно. Таков вообще лишь один. И это я!

— О… вы…вы… — силился произнести я, но никак не мог. Вернее — не хотел. — Вы… я право…

— Чего?! — парень победно выставил ногу, словно поставил ее на поверженную тушу медведя. В свете солнца ярко заблестел лоснящийся сапог, вспыхнули золоченые шпоры. — Не видали такого?!

— Поистине не видали! — честно признался я.

— И не увидите! — самодовольно добавил он.

— Боюсь, не увидим, — поспешно закивал я.

— То-то же!

— Но… мы должны помнить такого великого человека?

— Меня зовут Лоухорн! — высокопарно воскликнул он, воздев голову. — Лоухорн — Благородный Олень.

— Ваше благородство не вызывает ни тени сомнения, — учтиво кланялся я, бросая взгляд то на него, то на шапку. — Вы подлинно доказали его. Мы никогда не забудем столь великодушного поступка. И поведаем всем о вашем величии. А это куда ценнее, чем даже гульден. Ведь деньги тратятся очень быстро, а имя живет в веках.

— То-то же! — повторил Лоухорн, победоносно отставив ногу. — Так что пусть ваш «кабан» утрет свой пятак. Благородный Олень выше его в своем достоинстве.

— Так и есть, — закивал я. — Так и есть, почтенный Олень. Вы поистине утерли его сопливый пятак своим благородным… э… поступком.

— Так что запомните меня!

— Уже запомнили, — с восхищенной улыбкой признался я.

— Хорошо запомните! — уточнил он, потрясая пальцем. Ярким сапфиром вспыхнул большой перстень.

Я церемонно развел руками.

— Лучше не бывает.

Он еще раз окатил нас взглядом, исполненным величия, достоинства, гордости и всего того, что, по его мнению, возвышало его над остальными людьми. В том числе и над нами. По крайней мере, в рамках его сознания. А мы те рамки не спешили раздвигать до размера реальности. Ведь они укладывались в нужные нам размеры.

Лоухорн развернулся, метнул на нас прощальный косой взгляд, стиснул крепкие молодые зубы, триумфально усмехнулся, и поспешил дальше. Мы долго провожали его глазами — он был высок и приметен в толпе. А еще его шаги отдавались звяканьем шпор.

Но вскоре затихли и они. Остался лишь запах его распаленной гордости за самого себя.

Хват сидел, ни жив, ни мертв. Он судорожно сглатывал, издавал странные утробные звуки, какие обычно люди не издают, и глотал воздух. Я равнодушно откинулся на теплую стенку забора и посмотрел ввысь. Там лениво шествовали облака. Интересно, если бы они умели говорить и мыслить, как бы они оценили себя? Чего они достойны?

Но облака молчали. И не потому, что не умели говорить и мыслить. И даже не потому, что не знали своего достоинства. А потому, что никакое золота мира не сможет отразить их величия. Они измеряют его иными желаниями, нам, к сожалению, неподвластными.

Вернее тем, кто не задумывается о вечном.

И такие правы.

Вечность неизмерима.