"Изначальное желание" - читать интересную книгу автора (Денисов Дмитрий Владимирович)

12 Резкое падение

Еще один человек достойно покинул нас и растворился в вечерней суете. Мы проводили его взглядами и вздохнули. Хват облегченно, я огорченно. А ведь он тоже интересный и запоминающийся. И не нам судить его за такой образ жизни. Даже не вам, или кому бы то ни было. Лишь ему. Лишь он сам обладает абсолютным правом вершить над собой то, что посчитает нужным. И он вершит. Справедливо принимает приговор высшего суда и терпит наказание. Пусть для него это искушение, но то уже не важно. По крайней мере, для него.

Я посмотрел на Хвата. Он разжал руки и осторожно заглянул в шапку. На дне мерцал золотой, отражая красноватые сполохи вечера. Хват честно заработал его, причем ничего не делая. Но от него не пахло счастьем. Напротив — глаза потемнели, брови насупились, рот искривился. Я удивленно осмотрел его, словно лекарь больного, зараженного страшной болезнью.

— В чем дело, Хват? Разве ты не доволен? Ты заработал гульден. Точнее его заработал я, и отдал тебе по изначальному уговору. Самому тебе вовек не обрести его.

Он подтянул шапку, достал монету, стиснул ее в грязной исцарапанной ладони.

— Да, но ты заработал больше, — по его лицу ползла тень недовольства и зависти. — Гораздо больше.

— Правильно, — согласился я, поправляя кучку монет за пазухой. — Но ведь мы сразу все оговорили. И ты дал согласие. Я, кстати, не собирался здесь задерживаться. Однако задержался ради тебя. Если забыл, то напомню — ты сам попросил меня остаться и преподать тебе урок. В то время как у меня были дела поважнее. Ты согласился на единственный гульден, который для тебя — королевская плата. Разве не так дело было?

— Но ты бы не смог заработать столько без меня, — с далекой угрозой хрипло выдавил он, присматриваясь к моей груди. — Ты сидел на моем месте, ты пользовался моей шапкой. Если б не я…

Я опешил. Опустил руки, пристально посмотрел на него.

— Но я напоминаю тебе изначальный договор. Четкий и ясный. Гульден тебе, остальное мне. Так мы договаривались?

— Так, так, — со злостью кусал он губу. — Но это нечестно!

— Где ж ты раньше был? — строго спросил я, склоняясь к нему. — Я бы не стал вершить бесчестие. Ты сидел бы, как и раньше, с позеленевшими медяками. Даже гульдена не насобирал бы. А я был бы уже в другом месте. Возможно, выслушивал бы более мудрых и интересных людей. Ведь если ты неинтересный человек, то интересным людям неинтересно общаться с тобой. Они любят себе подобных. А к таким, как ты лишь изредка проявляют снисхождение.

Он не слушал меня, лишь косился на мои обветшалые одежды. Под ними укрылось золото. Хоть он и не обладает даром видеть сквозь материю, но золото определял безошибочно. Взгляд его вспыхивал и гас жадным пламенем. Желания его темнели на глазах. Словно ночь сгущалась вокруг него, словно душа покидала его тело, унося тепло и свет жизни. Тело скручивала судорога, рот алчно раскрывался, будто ему не хватало воздуха. Наконец, оттуда, вместе со зловонием, вырвалась фраза:

— По-хорошему пополам бы…

— Почему пополам? — уточнил я.

— Нас же двое, — резонно заныл он.

— Правильно. Но мы же не равны. Наши силы не равны. Потому и заработки не равны.

— Мы равны в нищете, — он смерил меня страдальческим взглядом.

— Это ты равен своей же нищете. А для меня она — лишь показная приманка для всяких приключений, что происходят со мной. Для меня она — символ безграничного могущества. И в то же время напоминание, что все люди наделены таковым. Я мог бы гулять и в образе придворного вельможи, да хоть короля. Но смог бы тогда сидеть тут с тобой, под забором и просить милостыню?

— Ты все лжешь, — в отчаянии выкрикнул Хват. Но его хриплый голос не улетел далеко. Казалось, он, как змея, опутал хозяина и норовил укусить отравленными зубами.

— Почему же?

— Ты обманул всех этих людей.

— Допустим, — предположил я. — Но почему тогда ты просишь делиться с тобой, раз осуждаешь мое золото?

— Я не осуждаю…

— Значит, поощряешь обман?

— Не путай меня.

— Ты сам путаешься, Хват, — с печальным вздохом провозгласил я. — Я же никого не обманул. Ни их, ни тебя. Ни даже себя. Ведь изначально все было четко оговорено. Никто никого не обворовал, не лишил силой того золота, не получил его как выкуп. Все расставались с ним по своему желанию. Я лишь взывал к тому желанию. Чего ты сделать не мог. И вряд ли сможешь. Потому и ценность твоя ниже. Даже золотой, как оценка для тебя — невообразимо много. А я могу найти другого нищего, и его шапку наполню золотом. Могу никого не искать — сам сяду. Могу и вовсе прийти к самому королю и попросить у него все, что только он сможет мне выдать. Причем он даст, и сочтет это за счастье. Но это так мелко, так просто и обыденно. Главное — я могу иметь то, чего не могут иметь другие, хоть все короли вместе взятые. То, что отличает меня от остальных. Но тебе этого не понять, поэтому, как я люблю говорить — сиди и жуй зависть — может прожуешь когда-нибудь. Не нравится — зарабатывай и живи так, как хочешь. Я показал тебе, как это делать. И даже пожертвовал первый золотой. Чего еще тебе надо?

Хват сиротливо поджался, ссутулился, напустил на себя невообразимо жалостный вид.

— Ну… ну хотя бы несколько монет…

— Ты еще смеешь торговаться?! — не мог поверить я. — У тебя хватает наглости?! Что ж, мне это нравится. Выходит, я все-таки распалил в тебе хоть какое-то изначальное желание. То есть породил устремление. Я рад. Значит, у тебя наметился путь. И если ты не станешь лениться и пойдешь по нему, то непременно дойдешь до своей цели. Главное — узри ту цель. А золота там окажется столько, что на него никаких шапок не хватит.

— А ты жадный, — подытожил он, снова пропустив мои наставления мимо ушей. — Я так и думал.

— Не жадный, но справедливый, — парировал я, похлопав по груди. — В отличие от некоторых, кто взывает к честности, меняя изначальный уговор.

— Эх, — Хват размашисто махнул рукой. — Ну и ладно. Ну и иди со своим золотом. А за жадность твою еще воздастся.

— Ух ты, — изумленно отметил я. — Да ты уже как человек мыслишь. Похвально. Хоть на золото стал заглядываться. А то раньше все медяки да медяки.

— Жадина, — захлюпал носом Хват. От него пахло чистой детской обидой. Той самой, которая вспыхивает при виде хулигана, отобравшего любимую игрушку.

Я не стал отпираться.

— Да, я таков! Только жаден я до иного. Чего ты не властен увидать. Ладно, Хват, прощай. Пришла пора расставаться. И так я засиделся здесь. Тебе же спасибо огромное. Благодаря тебе, я еще больше узнал людей. И понял — есть среди них действительно сильные и мудрые. Они тоже склонны скрываться и не любят быть на всеобщем обозрении. А еще есть жадные и слабые лицемеры, всячески норовящие взобраться на шею сильному. Потому что самим лень ногами двигать. Потому что вместо закалки тела бегут обессиливать тело и ум хмельной брагой. Да только сильный на то и сильный, чтобы всякого с шеи сбросить. При этом он благо делает как себе, так и слабому, закаляя его своим показным равнодушием. Ведь слабому от безысходности придется собирать волю и идти самостоятельно. Если сильный на это не способен, то — увы, он теряет силу и стремится к изначальной слабости. Помочь можно лишь тому, у кого совсем нет ног. Да и то, если он ничего не выпрашивает, а, стиснув зубы, пытается встать и пойти. Я бесстрастен к тебе, но лишь с виду. В том и есть моя любовь к тебе. Я желаю, чтобы ты не выискивал в этой жизни опоры, кроме как внутри себя. Ведь у тебя есть все для счастья: и ноги, и руки. А самое главное — голова. Прощай, мой друг. И подумай над моими словами.

Я коротко кивнул, развернулся и быстро зашагал прочь. Позади раздался жалостный окрик, шелест одежд, раздосадованный стон. Но я оставался неумолим. Расставание получилось сухим и бесчувственным, но иначе и быть не могло. Иного я и не хотел. Ведь оно вернуло Хвата к действительности. А он ее видел именно такой — безжалостной и жестокой. Потому и страдал жестоко. Впрочем, я всегда так прощаюсь, когда уверен, что расставание не окончательное. Я лишь неприметно улыбнулся, и ускорил шаги. Вскоре все причитания замерли и превратились в размеренный гул голосов. Рыночная площадь, словно трясина, поглотила вопль нищего, вместе с ним самим. Я усмехнулся, еще раз в мыслях поблагодарил его, и побрел дальше. Все таки тяжело преодолевать себя и сохранять природную беспристрастность. Особенно, когда так легко поддаться страстям и совершить простую человеческую добродетель. И возвыситься над тем, кто просит у тебя помощи. Да только просящему, так или иначе, предстоит унизиться. А я так не люблю унижать людей.

Вечер сгущался. Рыночные потоки сильно поредели. Вся рыба отошла, лишь рыбаки сновали у своих заводей, сворачивая снасти. Иногда возле них появлялись сборщики податей в сопровождении стражи. Они о чем-то громко спорили, что-то усердно пересчитывали. Тут и там шаркали метлами дворники. Повсюду громоздились горы мусора — отголосок ушедшего рабочего дня. Грязная босоногая детвора бегала с корзинами и собирала в них обрывки, объедки, обломки и все прочее, что осталось после достойных людей. Дворники расплачивались с ними медяками, искренне благодарили, трепали их взъерошенные головы.

Я с улыбкой следил за юными тружениками. Как приятно видеть упорство в детских глазах. Как приятно чувствовать запах их желания трудиться и зарабатывать хоть небольшие, но деньги. Они с детства привыкают рассчитывать только на себя и на свои способности. Пусть они и малы, но уже во стократ сильнее Хвата. И мудрее его. Скорей всего они накупят пряников и леденцов, но то уже неважно. Важен их охотничий азарт, важно их стремление постичь искусство охоты и добычи. И они его постигали.

Впереди темнела высокая каменная арка с двумя грифонами, смотрящими в разные стороны. Поодаль возвышалась небольшая караулка. Стражники прохаживались взад-вперед, изредка останавливали и проверяли телеги и просто подозрительных людей. Мне повезло: когда я приблизился, они оживленно болтали с тремя молодыми девушками, держащими корзины с нераспроданными фруктами. Один из стражников уже грыз подаренное яблоко и на все лады расхваливал юных торговок, позабыв свои обязанности. Девушки заливисто смеялись. Я скромно опустил голову и прошел мимо них, не удосужившись ничьего внимания. Позади еще долго звучал счастливый девичий смех, басовитые голоса стражников и утихающий равномерный гул рынка. Наконец-то я вырвался из его плена, вдохнул полной грудью свежий воздух, оглянулся, улыбнулся украдкой и неспешно пошел по широкой зеленой улице.

Вскоре рынок остался позади. Но идти стало тяжело. Нет, я нисколько не устал. Просто давила тяжесть золота. Около трех десятков монет теплилось под дырявым кафтаном. А в голове крутились мысли, куда бы его деть. Конечно, можно просто выбросить его в ближайший куст — пусть кто-то найдет и возликует от счастья. Ведь для людей золото — это счастье. Хотя, иной раз оно становится истинным несчастьем. Особенно, когда люди лишаются его. Однако об этом никто не желает думать, когда видит перед собой яркие желтые монеты. Никто не понимает, что рано или поздно он лишится всего. И тем более никто не лишится его сознательно. Лишь немногие — самые достойные. Вдруг я вспомнил предпоследнего человека, который бросил целых пять гульденов. Ведь он предрек потратить золото на какую-то благую цель. Вот почему мне не хотелось просто выбрасывать сегодняшний заработок. Мне захотелось воплотить его пророчество в жизнь.

Я шагал в неспешном потоке, идущем от рынка. Возницы увозили нераспроданные товары по домам и мастерским. По кладовым, сараям и подвалам. Иные спешили еще дальше — за пределы города, по деревням и фермам. Некоторые повозки были пусты — их пологи вяло просели на дно. Зато хозяева выглядели веселыми и радостными. Пусть от них и пахло усталостью. А еще гордостью за свой труд. Ну и, разумеется, золотом.

Внезапно разлившееся спокойствие вечера разорвал тяжелый грохот подков. Я порывисто оглянулся. Из соседней улицы, что прямиком шла к городским воротам, вынырнула шумная колонна всадников. Все в полном вооружении, в величественных белых плащах. Конские тела укрывали такие же белые попоны с нашитыми золотистыми гербами. Над шлемами колыхались пышные белые перья. Издали, в полумраке вечера они напоминали невесомых призраков, парящих на белогривых облаках. Если бы не оглушающая дробь копыт, да громкие выкрики, то сходство стало бы колоссальным.

Около двух десятков рыцарей спешно скакали в сторону дворца. А в центре их строя стучала колесами изысканная белоснежная карета, украшенная вкраплениями изящных золотых узоров. Я невольно залюбовался процессией. От них веяло свежестью горных вершин. В стуке копыт слышался звон кристальных ручьев. А в громких окриках сквозило завывание высотных ветров. Блеск их шлемов и нагрудников напоминал сияние царственных ледников. От них шел запах собранности и силы.

Передний рыцарь вырвался вперед. Плащ за спиной распахнулся, точно лебединые крылья. Зычными окриками он заставил толпу расступиться и явить им дорогу. Он не рявкал остервенело, как обычные стражи, он не брался за плеть. В его голосе не звучало той надменности и показной угрозы, что так привычны уху простолюдина. Но звучала в нем бесстрастная природная сила. Она не требовала повиновения. Она лишь являла свое истинное могущество и власть. Так рокочет снежная лавина, идущая поодаль. Лишь глупец осмелится противостоять ей. А если все же осмелится, его героизм мгновенно исчезнет под беспощадным натиском. При этом лавина даже не заметит его, ведь силы человека ничтожно малы по сравнению с мощью природы.

Все благоразумно раздались в стороны и замедлили шаг. Многие остановились. Да, в глазах людей читалась покорность. Но еще больше интерес и восхищение. Сверкающие рыцари и великолепная карета у всех вызывали одинаковые чувства.

— Разойдись! — громогласно выкрикивал передовой всадник. — Дорогу его светлости, герцогу Мельдону! Разойдись! Дорогу герцогу!

Через миг путь полностью прояснился. Серая мощеная лента, словно раскатанный ковер, услужливо вытянулась, приглашая вперед высокородную особу. Люди покорно замерли по обочинам. Некоторые раскрыли рты — очевидно, впервые видели такое великолепие. Я тоже чуть не уподобился им, но меня отвлек один сгорбленный старик, что встал поодаль. Он оперся о клюку, кисло усмехнулся, махнул рукой и беззаботно произнес:

— Опять этот герцог. Все ему дома не сидится.

Я склонился к старику.

— Извините? А кто он такой?

— Кто? — поднял он седые кустистые брови. — Тебе ж ясно сказали. Ты чего — глухой. Я старый и то слышу. Герцог он. Звать Мельдон.

— Да, почтенный, я расслышал. Но… я не ведаю, кто он?

— Чего, с окраины подался? — осуждающе сверкнули его выцветшие глазки.

— Я путешественник.

— А, вон чего, — протяжно высказал он, внимательно рассматривая мои изношенные одежды. — Понятно. А то лезут тут всякие, уже протолкнуться нельзя. Герцог он — преданный слуга короля нашего. Завтра турнир, вот и прибыл он на зрелище поглазеть. Да, небось, дочку свою привез, покрасоваться перед остальными. Она знатной красы девица. Ее руки многие рыцари добиваются. Да все никак не добьются. Юна да придирчива. К тому же избалована с детства придворной жизнью. К такой попробуй подступись.

Я следил за быстро приближающейся каретой. Точно белесое облако тумана парила она над мостовой, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Ее тянули две тройки белых златогривых коней. Пажи и кучер тоже выделялись белыми камзолами, с золотом на обшлагах и галунах.

— Красивая карета, — восхищенно отметил я.

— А то! — гордо отметил старик. — Герцог ведь. Ему положено.

Между тем шумная процессия поравнялась с нами. Замелькали конные бока, клепаные подпруги, украшенные цепочками удила, латные ноги, золоченые шпоры. Перед глазами закрутились плащи, точно снежные завихрения. Над головами задрожали пышные перья. А между ними я разглядел карету. На ее изящной резной дверце сверкнул золотой герб — перекрестье лебединого крыла и меча, под сенью короны. Вздрогнула и затрепыхалась кружевная занавесь. Оттуда пахнуло ароматом душистых масел и цветов. А также свежестью молодого девичьего тела. Но в глубине этого запаха угадывалось томление и тоска. Угадывалось ожидание чего-то важного и неизбежного.

Я замер, прислушиваясь и принюхиваясь к необыкновенной карете. Мои глаза впились в нее острыми стрелами. Но разглядеть тех, кто сидел внутри, не удалось. Лишь только отблеск льняных волос, словно озарение, мелькнул на миг, но тут же погас в подступающем багровом сумраке вечера.

Грохот растаял, словно крик птицы в горах, плащи превратились в призрачные тени и скрылись из виду. Карета с охраной умчалась вдаль, словно легкокрылое воспоминание. Люди переглянулись, зашевелились. Защелкали кнуты, заржали кони, заскрипели колеса. Зашаркали усталые ноги, застучали каблуки. Шествие возобновилось.

— Чего там в мире-то творится? — неожиданно прозвучал под ухом вопрос старика.

— А чего там может твориться? — пожал я плечами, заинтересованно взглянув на него.

— Знать, все по-старому?

— Все по-старому, — вяло отмахнулся я.

— Эх, — разочарованно вздохнул он. — Жизнь прожил, а никакого чуда так и не увидал.

— Чудес везде полно, — вежливо не согласился я. — Другое дело, не все из них мы видим.

— Эх, ничего-то я уже не вижу, — с обреченной тоской отметил старик. — Слепой стал, да старый. Да и раньше ничего не видел. Толку, спрашивается, от жизни? Зачем жил? Только сгорбился. А все ради чего? Чтоб такие герцоги перед носом на дорогих каретах разъезжали? Разве ж это справедливо?

— Конечно, — кивнул я, ничуть не тронутый его жалобным голосом.

Старик насторожился, подобрался. Рука стиснула облезлую клюку. Глаза замерли и увлажнились. Из его груди вырвался сдавленный стон:

— Как это может быть справедливо? Почему?

— Почему? — переспросил я. — Да потому, что ты сам только что об этом сказал, почтенный старец. Ты сам определил свой смысл жизни. Ты сам ответил на свой же вопрос. Я уважаю твой возраст — он несоизмерим с моим. Равно как и мудрость наша несоизмерима. Но с высоты своих прожитых лет я сужу именно так. Точнее я не сужу, но слушаю чужие суждения. И в них люди сами раскрывают свою суть.

— Ах ты, негодник! — с неожиданной силой зашипел старик, угрожающе воздев клюку. — Охальник! Ах ты…! Да я жизнь прожил, спины не разгибая! Я не шатался без дела по городам, не побирался и не попрошайничал! Я работал! И уважал тех, кто старше меня! И не хамил им!

— В вашем королевстве вежливый тон есть хамство? — не выдержал я.

— Ах ты… прохвост! — надвигался он на меня. Пришлось отступать. — Да как ты смеешь меня оскорблять?! Меня — старика!

— Заметь, почтенный старик, себя оскорбил ты сам. Я лишь отметил это. К тому же это не оскорбление — это правда. Другое дело — она не слишком для тебя приятна. Но что поделаешь — жизнь твоя, и ты ее прожил так, как хотел. Так, как и все. Благо, хоть под конец прозрел. Правда, менять ее уже поздно. Но ты не отчаивайся. Я не думаю, что в твоей жизни было меньше счастья, чем в жизни того же герцога. Или несчастья. Просто, у каждого оно свое. А презирать его за белую карету, это, извини меня — черная зависть.

Старческие глаза внезапно вспыхнули грозным пламенем. Он пристукнул клюкой по камням и плюнул мне под ноги.

— Понабилось тут пришлых! А ну иди, куда шел, и не стой тут, пока не отходил тебя палкой!

— Так я и иду, — спокойно пояснил я. — Но ты зачем-то заговорил со мной, задал вопрос, сам же на него ответил. А если желаешь чуда, приходи завтра на турнир. Чует мое сердце, там произойдет нечто невероятное. Хотя, может и не произойдет. Для тебя. Ведь ты не привык чудеса видеть. Но ты все равно приходи.

Я снова пожал плечами, одарил его снисходительной улыбкой и поспешил дальше. За спиной еще слышались вспыльчивые выкрики, старческая брань, стук клюки. Но вскоре они стихли. Да, старики подобны детям. Их обидеть так же легко, как и детей. И мудрость их порой сродни мудрости детской, когда неосознанно говоришь истинную суть. Кратко и метко.

Вечер окончательно погас. Последние лучи окрасили городскую стену, могучие гранитные зубцы, высокие башни, узкие бойницы, доспехи привратников. И канули в пучину западного мрака. Над городом воцарилась ночь.

Улица призрачной змеей ползла навстречу. Раскидистые деревья потемнели, напитались тенями и подозрительно поскрипывали. Казалось, мое присутствие тревожило их, словно я не давал им уснуть. Они слышали мою неслышную поступь и чутко вздрагивали. Они смотрели на меня сквозь опущенные веки и трепетно перешептывались. Они давно меня ждали. Ждали, но в глубине души надеялись, что я обойду эти места стороной.

Или это всего лишь ощущения?

Как, впрочем, и вся наша жизнь.

Ощущения.

От простых, до самых невообразимых…

Я оглянулся, прислушался. Город медленно погружался в сон. Хотя многие еще гуляли и веселились, но запах сна становился все сильнее и отчетливее. Сны пахли приятной усталостью, радостью от сброшенного бремени прошедшего дня и ожиданием дня нового. Сны поднимались над крышами домов, сбегали вниз, ползли по улицам, взбирались на деревья, прятались в пышных клумбах, крались за редкими прохожими, подсаживались на запоздалые повозки и кареты. Такие легкие, такие воздушные. Для них нет преград, для них нет законов и правил. Они даже не подчиняются своим хозяевам, своим творцам, кто породил их. Они похожи на озорных неразумных детей. На безобидных детей. Пусть и среди них встречаются хулиганы и забияки. Порою лишь они — единственная отрада родителям.

Задумавшись, я не заметил, как забрел в какой-то переулок. Здесь было темно и безлюдно. Глухие высокие стены сжимали его с обеих сторон. Казалось, я вошел в каменное ущелье. Лишь изредка попадались небольшие дверцы черных ходов, да глухо заколоченные окна. Оттуда изредка доносились приглушенные голоса, грязная ругань и пьяные выкрики. Где-то полилась из кадушки вода, затем с ненавистью хлопнуло окно, послышался скрежет ржавого затвора. Каждый спешил отгородиться от этого ужасного места. Я посмотрел вдоль проулка. Повсюду валялись горы хлама, мусора и отходов. В сточной канаве плавали очистки, объедки, тухлая рыба, куриные лапы и потроха, кости, сгнившие овощи и фрукты. У дверей стояли бочки и корыта с нечистотами. В воздухе разлился невыносимый смрад. То и дело попискивали крысы, приземистыми тенями выскальзывая из-под ног. Мокрые, шустрые, хитрые зверьки, способные выживать в самых тяжелых и трудных условиях. Прямо, как люди. Хотя, возможно, людей они считали богами, создавшими их королевство, их мир, их рай. Такой уютный, спокойный, приятный и родной. Такой изобильный. Мелкие жители грязного королевства чувствовали себя здесь вольготно, сыто и смело. Они любили свою страну и своих богов, что день ото дня подносили им щедрые дары и жертвоприношения.

Благоразумно стало бы обойти это место, но мне почему-то захотелось пройти именно здесь. Ведь одно и то же не всем может быть противно. И я смело пошел вперед, внимательно поглядывая под ноги. Я старался никуда не наступить, не вляпаться, огибал какие-то прогнившие мешки, трухлявые ящики, истлевшие бочки.

Свет окон и факелов остался позади. Сразу стало уютно. В пространстве между домов отчетливо прояснились звезды и луна. Они дарили живительный свет, не хуже солнечного. Пусть он гораздо бледнее, но с тем же более таинственный и по-своему притягательный. Даже здесь, в таком неприятном месте. Но я не обращал внимания на окружающую обстановку. Я не считал ее неприятной, хоть и приятного здесь немного. Просто знал — еще чуть-чуть, и тесный вонючий проулок закончится. Наверное, для того и существуют звезды, чтобы в такие мгновения мы отвлекались и думали о чем-то чистом и светлом. Я вскинул руки, вбирая в себя их силу, их величие, их мудрость…

Поодаль раздалось мяуканье. Следом дорогу перебежала черная кошка. Я с уважением пропустил ее. И мысленно извинился. Кажется, я сорвал ей охоту. Она стремглав юркнула в тесную щель под стеной. Да, в любой стране, даже такой замызганной, идет своя борьба за выживание. Правда, ни крысы, ни кошка не считают свою страну таковой. Лишь люди, те, кто делает ее таковой. Я глянул вниз. Там зияла неприметная дыра. И как только протиснулась? Одно слово — кошка. Ничего, крыс здесь много. Охоту можно повторить. Я улыбнулся и зашагал дальше.

Черная кошка? Наверное, кому-то сегодня не повезет. Надеюсь, это будет не черная кошка? Мне-то уж точно такое не грозит. Суеверия действуют лишь на суеверных. И на тех, кто рождает суеверия. Я цинично усмехнулся.

Где-то позади скрипнула дверь. Я не обратил внимания, поглощенный мыслями о крысах, кошках и суевериях. Подумаешь, кто-то вышел на задний двор. Сегодня приятный вечер. Зачем томиться в душных комнатушках? Наверняка там пахнет еще хуже. А может, кто-то решил опорожнить очередное ведро помоев? Или опорожниться сам? Все равно он заметно не загрязнит улицу. Правда, все почему-то забывают, что так думают именно все, но для меня то уже не важно. Не мне жить в этом месте, не мне дышать этим зловонием. Лишь тем, кто загрязняет его. Ведь в том их изначальное желание. В конце концов, дело доброе делают — хоть крысам есть где разгуляться. Не одним же людям по тавернам гульдены просаживать? Не только им искать счастье в пьяном веселье. Всем должно быть хорошо. Я опустил руки и продолжал неспешно идти.

Но тут моего слуха коснулся едва различимый шепот:

— Это он.

Я не подал вида, будто расслышал. То есть уподобился человеку. Ведь ни один человек не смог бы расслышать того шепота. Равно как и другого:

— Ты уверен?

— Да, это он, — подтвердил тихий голос.

Где-то я уже его слышал!

На лице проявилась зловещая усмешка. Обнажились кончики клыков. В глазах полыхнули яркие угольки. Внезапно подул ветер, с шелестом погнав по земле легкий мусор. Плащ за спиной расправился, заполонив чуть ли не весь проулок. В прорехах и дырах замелькали звезды. Выползающая луна замерла и холодеющим оком напряженно уставилась вниз. Кто-то недоуменно поднял голову, посмотрел мне в спину, махнул рукой и пустился вслед. За ним последовало еще трое. Момент подходящий — в скрипе и шорохе трудно различить крадущиеся шаги. Трудно, если ты человек. Я принюхался. Люди. Потому и меня считают человеком. Наивные.

Они осторожно скользили в тени, уверенно полагая, что я не слышу их. Здесь не было брусчатки — звук шагов мягко тонул в истоптанной глинистой земле, пропитанной зловониями. Но разве то служило помехой? Для того, кто может чувствовать малейшую дрожь? Я замедлил ход, сделал вид, будто наступил в какую-то лужу. Выругался сквозь зубы и начал шаркать подошвой о землю. Затем встал спиной к преследователям и принялся изучать сапог. После снова пустился ругаться и обтирать подошву.

Сзади медленно приближались три фигуры. Две коренастые, одна высокая. Еще одна нерешительно держалась позади. Я даже знал, чья она. Я даже уверен, что и вы знаете, чья она. Никакой смрад не перебьет другого смрада, более яркого. Ведь то смрад черной зависти.

Неожиданно проулок вздрогнул от моего насмешливого голоса:

— Будет уже там прятаться, Хват. Выходи, вместе со своими дружками.

На миг все оцепенели. Но следом нагнали на себя важности и решительно выступили из тени крыши. Изумлению не было предела, но их разоблачили. Потому и прятаться не имело смысла. Иначе раскрывался весь их замысел. Пусть он и раскрылся уже весь, но они не могли читать мои мысли. К тому же им надлежало выглядеть достойными грабителями, а не теми, кто стыдливо прячется в тени, при виде жалкого оборванца. Я развернулся, скрестил руки на груди и пренебрежительно отставил ногу.

— Я даже не спрашиваю, чего вам надо, — уверенно провозгласил я. — Это столь очевидно. Лишь глупец не догадается, зачем крадутся четверо попрошаек за пятым.

— Мы не попрошайки, — вызывающе огласил ночь чей-то хриплый голос. Чувствовалось — мои слова задели его. И не только его. Сквозь зловоние ударил новый сильный запах — запах обиды на необоснованное оскорбление. Так негодует пастух, когда его сравнивают с бараном. Потому что пастух, как никто другой, знает, кто такой баран.

— Отчего же, — нагло усмехнулся я. — Вам вряд ли нужен совет, как зарабатывать золото. Вам нужно само золото. Ведь не мудрость вам нужна, а те плоды, которые обрел я благодаря мудрости. Вы ведь не за мной идете, а за тем, что у меня есть. Значит и вы — попрошайки.

— Но мы его не просим, — нагло отметил долговязый. — Мы его возьмем.

— Ладно, я отдам, — неожиданно выдал я. Все пришли в замешательство от таких слов. Застыли, чуть наклонились вперед. Я польщенно улыбнулся и добавил, — только скажите, зачем оно вам?

— Мы всегда забираем свое, — резко бросил один из коренастых.

Я вызывающе похлопал по груди. Монеты отозвались приглушенным звяканьем. Люди недоуменно осматривали меня, словно пса, стерегущего добычу. Они смутно чувствовали силу. Только сильный осмелится дерзить трем вооруженным разбойникам. Но разумом понимали свое превосходство. Это давало силы им. Я усмехнулся. Ведь их силы передавались и мне. Дразнящим тоном я продолжал:

— Да, но золото у меня. Причем я его заработал. Причем очень даже честно. Почему вы считаете его своим?

— Потому что ты сидел на нашем месте, и использовал нашего Хвата, — яростно выкрикнул долговязый, выхватив из-за пазухи длинный кинжал с волнистым лезвием. — Ты обобрал его, как младенца, ты воспользовался его доверчивостью, его слабостью и безответностью. Без него, и без места на рынке тебе вовек не заработать тех денег. Не думай, что перехитрил всех, прохвост. Здесь мы — закон. Поэтому награбленное придется вернуть.

— Странно, но я никого не грабил, — возмутился я. — Грабите вы.

— А это уже неважно, — отметил долговязый, судя по всему глава шайки. — Важно то, что ты вернешь все золото нам.

Он принялся медленно раскачивать кинжалом из стороны в сторону. Холодные лунные блики бесстрастно заплясали на волнах клинка. Я потянул воздух. Да, сталь уже изведала вкус крови. Клинок пах чужой болью.

— Ладно, ладно, — примирительно вскинул я руки, показывая нешуточный испуг. — Я с удовольствием отдам его. Только скажите, куда вы его потратите…

— Да чего ты заладил! — снова прохрипел коренастый, вплеснув руками. — Тебе-то какое дело?!

— Просто, золото нужно потратить на какую-нибудь благую цель, — поучительно промолвил я.

— Чего? — переспросил долговязый, от удивления даже опустив кинжал. — Какая еще благая цель?

— Вот я и пытаюсь узнать, как вы им распорядитесь, — наконец-то пояснил я. — Чего вы желаете? Ведь не кругляки металла вам нужны, а те желания, которые вы жаждите удовлетворить, обменяв на них кругляки. Если вы потратите золото на благое дело, то я с удовольствием вручу его вам. Даже угроз никаких не потребуется. И тем более кровопролития…

— Ха, тоже мне, благодетель нашелся, — захохотал второй коренастый разбойник. — Такого еще не встречали.

— Да, второго такого не сыскать, — кивнул я. — Ибо нет в мире двух одинаковых людей. И в то же время все схожи.

Долговязый пренебрежительно взмахнул кинжалом, указывая на меня.

— Ладно, шут, хватит нам тут зубы заговаривать. Давай золото и пшел вон!

Коротко и ясно. Без лишних слов и витиеватых фраз. От замысла к сути. Молодец.

— Нет, не отдам, пока не скажете, куда его потратите, — с твердостью уперся я.

Трое разбойников недоуменно переглянулись. А через миг грянул дружный издевательский хохот. Из ближайшей кучки выскочила пара испуганных крыс. Лишь Хват озадаченно помалкивал, выглядывая из-за спин товарищей (или кем там они ему приходились?).

— Да ты смельчак, — тыкал в меня пальцем хриплый крепыш. — Точнее дурак. Ладно за золото умирают наемники. Хоть есть за что жизнью рисковать. Но лишь дураки готовы умирать за глупые убеждения.

— Нет, за золото, как раз таки умирают дураки, — поправил я невозмутимым голосом. — Если человек готов умереть за убеждения, пусть даже пустые, он уже выше того, кто готов умирать за золото. А если он жертвует жизнью во имя истины, то уподобляется Творцу.

— Ладно, мыслитель, ты нам тут голову не морочь, — долговязый выразительно погрозил длинным клинком. — Бросай кошель, да проваливай. И если еще раз увижу — уши проколю. Вместе с головой.

Разбойники вызывающе смеялись. Я задумчиво переступил с ноги на ногу и метнул на него осуждающий взгляд.

— Странно, а я думал ты умнее, почтенный.

— Чего?! — взревел он, сделав шаг вперед. Клинок кровожадно вспыхнул. — Чего ты там сказал?!

— На твоем месте я бы вышвырнул Хвата и стал иметь дела со мной, — самоуверенно посоветовал я. — Сколько, к примеру, за день приносит вам Хват? Я за один вечер заработал около тридцати гульденов. А он?

Все трое снова замерли с раскрытыми ртами и уставились на меня. Точнее — все четверо. Но если в глазах грабителей отражалось изумление, то в глазах Хвата зачинался страх. Холодный липкий страх, когда правда медленно выливается наружу. Когда обнажается дно, которое столь тщательно пытался скрыть от посторонних глаз.

Напряженное молчание перерождалось в тревожный звон. Хвата он бил по ушам, как раскаты набатного колокола, возвещающего тревогу. А для его сообщников то стал голос истины. Они единодушно развернулись в пол оборота, и пристально уставились на своего попрошайку. Глаза их сурово сузились. Лунный свет выхватывал из сумрака их темные фигуры, добротные одежды, плащи, длинные волосы. Да, сами они на попрошаек не похожи. Такие не просят, такие вымогают у тех, кто просит. Вернее нищие просто работают на них. Сам же Хват сжался и пригнулся у них за спиной. Даже завеса ночи и грязная кожа не могли скрыть смертельной белизны. Даже звуки и шорохи не сглаживали его дрожь. Разбойники (или деловые люди?) стояли и впивались в него выразительными взглядами.

— И то дело, — решительно прошептал долговязый. Но теперь в его голосе звучало озарение. — Ты за несколько лет столько не выпросишь. А этот за раз смог.

— Так слышишь, какой он болтливый, — оценил первый коренастый грабитель, кивнув в мою сторону. — Он же каждый день может столько собирать. А наш олух? У, смотри у меня!

Он погрозил большим волосатым кулаком. Хват отступил на шаг. В его глазах разгорался знакомый страх и покорность. А еще черная ненависть. Я вновь показал ему свое превосходство. Снова унизил, ткнул носом в положенное ему место. Хотя всего-то — непринужденно вернул к действительности. Но мне вдруг стало жаль его, пусть то и перечит моим правилам. И я спокойно сказал:

— Нет, дорогие мои, каждый день так не выйдет. Это случилось один раз. Второй раз скорей всего не получится. Понимаете?

— Почему? — с жадностью спросил долговязый. В глубине его глаз вспыхивал огонек алчности.

— Потому что я не просто просил милостыню, — уточнил я. — Я ведь давал в обмен на золото то, что дороже. Теперь же оно закончилось.

— Чего ты давал? — насторожился второй широкоплечий разбойник.

— Достоинство, — важно пояснил я. — Люди просто обретали достоинство, выкладывая мне гульдены. Тот, кто счел себя достойнее всех, тот дал больше всех. Спросите у Хвата, он подтвердит. Но второй раз платить за достоинство уже никто не станет. Тем более если второй раз увидят тех же самых людей, то могут поколотить за обман. Расставание с достоинством в данном случае — все равно, что расставание с девственностью. Как вы посмотрите, если девушка после первого раза снова будет называть себя девственницей? Правда, они частенько так делают, но то уже неважно. Так и здесь. Хотя справедливо было бы брать с богачей по пять гульденов. Ведь ныне такова ставка самого достойного. Но, повторяю, дважды трюк не пройдет. И цена достоинства роли не сыграет.

— А мы? — вдруг спросил хрипатый. В его маленьких глазках тлел недобрый огонек. Под дуновением ветра моих слов он мог перерасти в сильный пожар. — Мы что, значит, недостойны?!

Я смерил его оценивающим взглядом, поглядел на остальных. И с серьезным видом произнес:

— Дайте по гульдену, и тогда я назову вас достойными тех, кто отважился дать мне по гульдену. Дадите по пять, и обретете самое высокое достоинство. По шесть — превзойдете его.

На миг воцарилось затишье. Только в наваленной у стены куче кто-то шуршал и что-то грыз. Затем от кучи отделился белесый рыбий скелет и пополз в сторону канавы. Маленькая тень, перебирая лапками, спешила убраться подальше, чтоб в тишине и безопасности продолжить лакомый ужин. Разбойники немо стояли. Они вникали в смысл моих слов. Долго вникали. Зато Хват уловил все сразу. Потому что уже имел опыт общения со мной. Он медленно попятился в тень дощатого козырька, что навис над ступенчатым входом в двухъярусный дом. Он знал — сейчас может разразиться трагедия. Я тоже знал. Иначе бы не произнес тех слов.

— Ах ты… болтливая крыса! — негодующе завопил долговязый. — Да за кого ты нас принимаешь?! За дураков, которых всегда можно обобрать?! За жертв, которые безропотно все терпят?! Я дам, я тебе такого дам… ах ты… Ты сам дашь нам все!

С этими словами он махнул рукой и все трое ринулись на меня. Они поняли — говорить со мной бесполезно. Потому решительно перешли к действиям. Я улыбнулся. Широко и дружелюбно. Тусклый свет озарил клыки. Глаза расширились и ярко засветились. Но разбойники ничего не заметили, поглощенные своей яростью.

— Вы очень достойные люди, — неожиданно зашипел я, просовывая руку за пазуху. — Потому я сам одарю вас. Вы просите золото? Хорошо! Я дам вам по гульдену. По одному гульдену. Вам хватит его за глаза. Буквально за глаза…

С этими словами я стремительно вырвал руку из-под одежд. Люди бежали на меня, заполонив тесный проулок. Долговязый грязно ругался, крепыши пыхтели и рычали. Теперь уже все трое размахивали внушительными кинжалами. Кажется, мои слова их смертельно оскорбили. Это радовало. Хват позорно прятался в тени нависшего козырька. Тоже приятно.

Продолжая движение, я резко вскинул руку. С моей ладони сорвались три загадочные вспышки. Тускло сверкая, они понеслись навстречу бегущим. Следом раздался глухой стук о деревянный столб, что поддерживал свисающий козырек. Хват судорожно отпрянул. Разбойники к его изумлению замерли, покачнулись, переглянулись. И вдруг с грохотом повалились в большую кучу гниющей ботвы, прелой соломы и битых черепков. Перепуганные крысы с пронзительным писком брызнули врассыпную.

Откуда-то из-за стены послышались испуганные голоса, приглушенные каменной толщей. Но тут же затихли. Выходить наружу никто не отважился. Наверное, такие происшествия здесь не редкость. Да и зачем геройствовать, когда героев и так хватает. Лишь герои могут шуметь в опасном темном проулке.

Воцарилась зловещая тишина. Даже писк затих. Лишь одинокое бульканье громом сотрясло пространство. Кто-то прыгнул в канаву со зловонной жидкостью и тихо поплыл неведомо куда. Хват вздрогнул. Я выразительно развел руками и медленно поклонился.

— Помнишь, Хват, ты выпрашивал еще несколько монет, когда мы расставались?

Он оробело молчал.

— Помнишь, ты взывал к справедливости, изначально ее нарушая?

Он пригнулся, съежился.

— Помнишь, ты упрекал меня в жадности, выклянчивая хоть чуточку больше сверх того, о чем мы сразу договорились?

Глаза его широко распахнулись.

— Я дарую тебе, — указал я на столб, — еще три гульдена. Разумеется, если хватит сил выдрать их.

Нищий громко сглатывал, все еще не понимая происходящего. На его глазах свершилось очередное чудо. Несчастье — тоже чудо. Страшное чудо. Ведь оно случается неожиданно, когда его совсем не ждешь. И не понимаешь, как такое могло случиться.

— Что… что происходит, — всхлипывая, выдавливал Хват, с ужасом глядя на три неподвижных тела. — Что… ты с ними сделал?

— Разве ты не видишь? — хищно усмехнулся я, кивнув в сторону кучи мусора. Ее венчали тела разбойников. — Я исполнил их желание — одарил их достоинством. Даровал по гульдену.

— К…как?

— К тому же они, утверждали, что умереть за золото почетно, — нравоучительно продолжал я. — Но даже не задумывались, насколько почетно умереть от золота.

Хват дрожа, вытянул шею. Свет молодой луны заливал тела. Ноги вытянуты, руки неестественно разметаны. Черные плащи траурно покрывали их, словно погребальные саваны. Долговязый лежал лицом вниз. На нем покоился хриплый. Третий лежал сбоку, остекленевшими глазами впившись в небо. У каждого в голове черной полоской зияла неприметная узкая дырка. Из нее вытекала темная жидкость, как символ последнего желания…

Я стоял и торжественно скалился. Хват крупно вздрогнул, заскулил, поджал губу. Затравленно перевел робкий взгляд на обшарпанный столб. И замер. Из подгнившей древесины торчали три золотые монеты, засев там более чем на две трети. А вниз текли три тонкие струйки…

Нищий истерично завопил, схватился за голову. Глаза его полыхали первородным страхом. От него остро запахло желанием поскорее убраться отсюда. Он с визгом развернулся и побежал прочь. Побежал стремительно. Из-под ног выскакивали ошалелые крысы, он налетал на завалы мусора, с треском опрокидывал какие-то ящики, расплескивал корыта и кадки. Поскальзывался, махал руками, но чудом держал равновесие. Кричал и бежал дальше. Я сделал пару шагов вслед за ним.

— Стой, куда же ты?

Хват порывисто оглянулся, снова завопил, с размаху налетел на рассохшуюся бочку, перевернул ее, рухнул вслед. Бочка рассыпалась на планки. По земле покатился ржавый обод, глухо ударился о глинобитную стену. Нищий порывисто вскочил. Лицо его исказила мучительная гримаса.

— А как же золото? — я указал на окровавленный столб. — Ты ведь просил. Здесь целых три монеты…

Но он меня уже не слушал. Он мчался во весь дух, спеша быстрее покинуть это проклятое место. Даже не оборачивался. Наверное, не хотел еще раз столкнуться взглядом с моими ярко горящими глазами. Я же не стал настаивать. Не хочет — дело его. Жаль, конечно, что он не извлек урока из всего происшедшего, а просто испугался. Но что поделаешь? У каждого свой путь.

Голоса за дверью возобновились, но я не обращал внимания. Подошел к столбу, поглядел на засевшие там монетки. Три таких достойных гульдена испачкались о столь недостойных людей. И пропали. Ведь даже прикасаться к окровавленным монетам не имелось ни малейшего желания. Надеюсь, это не те, которые бросил нам предпоследний человек. Хотя справедливо считать его последним. Ведь самый последний не подал ничего, кроме пустой болтовни. Потому и был он в моих глазах таким же нищим, как и Хват.

Я сосредоточил взгляд на монетах. И вдруг они медленно начали погружаться дальше в древесину, словно кто-то давил на них извне. Давил я. Но только взглядом. Нет, мне не жалко увидеть эти золотые в чужих руках. Просто не хотелось, чтобы кто-то марал руки о нечистую кровь. Ведь кровь несет память о хозяине. Ведь память может заразить разум другого человека.

Монеты глубоко ушли в столб. Я провел рукой, и древесные волокна затянулись. Может по прошествии долгого времени, кто и добудет их случайно. Представляю, каким станет его удивление? Но то уже не важно. Я порывисто развернулся. Рваный плащ расправился и осел. По проулку прокатилась волна сильного ветра. Козырек страдальчески затрещал, мусор снова погнало вдоль стен. Разломанная бочка развернулась, и с грохотом покатилась вдаль, распугивая крыс и рассыпаясь окончательно. Я бросил прощальный взгляд на окровавленную кучу отбросов. Иначе и не назовешь.

Жизнь тонкими струйками сочилась из их голов. Орошала темные колотые черепки и уходила в соломенную толщу. Я жестоко усмехнулся и легкой походкой поспешил прочь. Пора уже выбираться отсюда. Не то, чего доброго, такие кучи появятся на каждом углу.

Свежий воздух опьяняющим потоком ударил в лицо. Смрад растаял за спиной. Шуршание и писк затихли. Я выбрался из мрачного проулка и глубоко вздохнул. Далеко позади скрипнули деревянные петли, мелькнул дрожащий свет свечи. И вдруг раздались испуганные вопли, топот ног, грохот двери и засова. Но меня то уже не тревожило. Мало ли чего могло произойти? Может, кто-то увидел крысу? Или снова черную кошку? Или тех, кому она перебежала дорогу? Словом — неважно.

Я бодро шагал по широкой улице в приятном расположении духа. Люблю такие мгновения. Впрочем, я люблю все мгновения, но бывают среди них особенные. И в такие мгновения нам особенно хорошо. Редкие прохожие бросали на меня подозрительные взгляды, но в них не было ничего необычного. Обычное презрение. В худшем случае насмешка. В самом худшем — равнодушие. Но я не обращал на них внимания. Лишь изредка поглядывал, когда было на что смотреть. Сейчас меня интересовала лишь одна очень важная проблема.

Куда деть гульдены?

Да, понимаю, эта проблема интересовала всех и всегда. Интересует и по сей день. И будет интересовать в будущем. Я даже осмелюсь назвать ее изначальной проблемой человечества. Правда, само золото тут ни при чем. Важно желание. Но еще важнее — понимание того, чего мы хотим. И признание в этом самому себе.

Но я никак не мог понять, чего я хочу от этой горстки золотых? И не мог признаться, зачем вообще все это делаю — таскаюсь с чужим бременем. Давно бы уже все бросил в сточную канаву, да гулял бы налегке. Ведь я не обязывался вершить добрые дела.

Впрочем, и последний человек меня ни к чему не обязывал. Он лишь предположил, что его гульдены пойдут на благое дело.

Время тихо кралось, измеряемое шагами. Но я не считал их. Потому и не знаю, сколько времени я провел в бесцельных скитаниях по столице. Цель, правда, была. Но пока лишь в образах и мыслях. Оказывается не так-то просто придумать и найти действительно благое применение большим деньгам. Хотя, разве то большие деньги? Всего-то — половина дневного заработка простого попрошайки.

Блуждая по улицам, я снова оказался у дверей таверны. Но уже другой. В здешней части города было не так людно и шумно. Но в приземистой таверне царило бурное веселье. Из распахнутых окон лился заманчивый свет. А следом лилась струнная музыка, пение флейты, гул литавр и стук кастаньет. В ночь ползли запахи пива, вина, жаркого. Чей-то пьяный голос воодушевленно тянул песню. Иной раз сбивался, путал слова. Правда, это никого не смущало. Ему подпевали другие голоса, не менее громкие и пьяные. Всем хотелось петь. И пить. Потому все пели и пили.

Однако не голоса привлекли мое внимание. Я увидел сидящего у дверей человека. Он едва слышно подпевал, устремив мечтательный взгляд на луну. От него пахло грустью и покорностью. Пахло воспоминаниями о былом счастье. Пахло тоской и роковым одиночеством. Я вышел из тени старой яблони и неспешно побрел к нему. Он заметил меня и обреченно затих.

Я подошел, остановился, заинтересованно посмотрел на него. Он на меня. Еще один нищий? Еще один попрошайка? Похоже на то. И с тем же от него пахло истинной жалостью. Той, что даже достойна уважения. Одежды его были донельзя изношенными, однако, на удивление чистыми. Кудрявые взъерошенные волосы и заросшее лицо не вызывали неприязни. Большие светлые глаза слегка покосились от вина. Но они не хранили печать подлинной нищеты. У нищеты нет гордости. Ей нечем гордиться.

Я опустил взгляд и невольно стиснул зубы. Он сидел на низкой деревянной коляске. У него по колено не было ног.

Сбоку лежал старый чепец. Судя по всему — пустой. Или он здесь для иных целей? Я присмотрелся. А ведь это не просто чепец. Это былой подшлемник, набитый конским волосом. Суконная ткань давно обветшала, истлела, кожаные подвязки оборвались, остатки бурых волос жестко топорщились. Тем не менее, запах крепкого пота и сладкой крови стойко держался внутри. Запах прошлых побед и поражений. Запах невыносимой боли, когда острая сталь пронзает разгоряченную плоть и скребет по живой кости. Сильный запах. Такой не выветривается, не сдается. Такой не отступает. Словно израненный, но гордый воин, готовый жертвовать остатками жизни во имя чести.

Человек чуть улыбнулся и вдруг заговорил:

— Что, бродяга, безногих людей не видывал?

У него был приятный глубокий голос. Далеко не молодой. И далеко не старый. Но его переполняла неодолимая скорбь и тяжесть. И гнетущая тоска. От него пахло вином. Но еще больше пахло желанием. Желанием вернуться в прошлое.

— Я многое видел в этой жизни, — вежливо уронил я, смело глядя на него. — В том числе и безногих солдат.

— Как догадался? — поднял он печальные глаза. В них отразился едва заметный интерес.

— Подшлемник, — указал я. — Пехотные части — у рыцарей подшлемники немного другие. И, как правило, кожаные. Да и не сидел бы рыцарь здесь, у входа в таверну. Скорей всего алебардщик, или пикинер — обе руки одинаково мозолистые. Служил долго. Возможно, даже десятником. В голосе былые командные нотки дрожат. А вот до сотника не дорос — не успел. Или не дали. Судя по акценту — из далекой страны. Наверняка здесь в наемном легионе состоял. Да так и остался на чужбине. На родине никого нет. Здесь же со службы друзья есть, которые кров и пищу дают.

Глаза его внезапно округлились. Интерес в них вспыхнул с новой силой. С примесью легкого страха — страха перед всевидящей судьбой.

— Но… откуда? Ты…чего, тоже служил? Или… провидец?

— Нет, — покачал я головой.

— Откуда тогда знаешь?

— Я много чего знаю, — спокойно пояснил я. — Для этого не надо служить или быть провидцем. Достаточно лишь глубже смотреть на происходящее — и все.

Человек усмехнулся, покивал и вдруг вызывающе воскликнул:

— Не стоит жалеть меня, бродяга! Пусть ты видишь меня насквозь! Не стою я твоей жалости!

— Извини? — удивленно переспросил я.

Он уронил голову на грудь, и принялся сокрушенно всхлипывать.

— Не стою я того. Ничего не стою. Не нужен я никому, понимаешь меня, бродяга. Никому. Потому что калека я. Да, я был солдат, да — десятник. Но теперь меня нет. Лишь только никчемное безногое тело. Кому оно нужно? Даже мне самому оно без надобности. Да, все говорят — душа осталась, душа нетленна. Да, искренне жалеют. Только потом разворачиваются, и уходят. У вас-то есть ноги. И вы не понимаете, какое это счастье. Вы ищете счастье в богатстве, в процветании, в каких-то усладах. А оно здесь, в нас самих. И в первую очередь — в нашем здоровье. В целости нашего тела. Но вы не обращаете внимания. Я тоже раньше не обращал. И только когда ноги потерял — понял, как был счастлив. Как я любил жизнь. Как радовался ей, даже когда было невыносимо обидно и больно. Теперь — увы. Остается лишь мириться с судьбой и тешиться воспоминаниями. И унижаться. Думаешь, приятно мне здесь милостыню просить? Мне — воину. А ведь другого ничего я не умею, как мечом и алебардой драться. Да только если ног нет, то меч и алебарда уже без толку. Вот и приходиться подачками перебиваться. На рынок пробовал выходить, так меня в шею прогнали. Я всех нищих там оставляю без пропитания. Тем более у них, как оказалось, покровители есть. Сначала они хотели меня, так сказать, нанять. Предложили девять частей им отдавать, и лишь одну мне жаловали. А с той десятой части надлежало еще и сборщикам податей половину выплачивать. Мол, рыночная площадь — собственность короля, а потому и казна королевская должна обогащаться за счет всякого, кто площадью той пользуется. Да, вроде бы правильно, но при этом почему-то без внимания остаются вымогатели, которые львиную долю забирают. К тому же не удивлюсь, если и сборщики податей никакую казну не обогащают, а все себе прикарманивают. Представляешь, бродяга, что творится? Я даже подумать не мог, что просить милостыню — так сложно. Что жалость одного к другому должна пройти через столько рук и умилостивить каких-то негодяев, прежде чем дойдет до того, кому положено. Я страшно возмутился, но что мог поделать? Вот тогда и случилось озарение. Я понял самое главное: наше королевство — это тот же рынок. Попросту говоря, там сильные обирают слабых. Но они забыли, что даже среди калек есть гордые люди. К тому же мне терять уже нечего. Словом, я им и ответил, как следует. Всем им. Тогда они пригрозили. С тех пор сижу тут. Только и остается мне по вечерам сидеть возле таверн, слушать песни, да ждать подачек. Чтоб для друзей своих не быть никчемной обузой. А все почему? Да потому что изначально дурак был, потому и не надо жалеть меня. Сам виноват. Сам.

Я задумался и осторожно произнес:

— Я, как видишь, не жалею тебя. И тем более не виню.

— Жалеть не надо, — с осуждением молвил он. — А вот винить впору.

— За что ты себя винишь, солдат? — тихо спросил я, ненавязчиво подсаживаясь рядом на скрипучий приступок.

— За что? — метнул он косой взор. — Ты спрашиваешь, за что? Да за то, что страну свою любил. Страну, как свою благоверную. А ты, раз все ведаешь, то знаешь, как благоверные свою любовь солдатам хранят, пока те кровь проливают. И как встречают их. Особенно, когда те без ног возвращаются. Теперь понимаешь? Не ту я любил. Не ту девушку, не ту Родину. Предали они меня. Пока нужен был — использовали. А как не нужен стал, то и пошел вон. Еще и шлюхой продажной окрестили, раз за золото воевал. Но это лишь от того, что я без гроша вернулся. Ты-то, надеюсь, не считаешь нас — наемников продажными шлюхами?

— Нет, — с серьезным видом заверил я былого солдата.

— А я не раз уже подобное слышал, — с горечью отметил он.

— У каждого есть право строить суждения, — пояснил я. — В том числе и у меня. Потому я говорю, что такие как ты сдают в наем мужество и отвагу тем, кто изначально лишен этих качеств. Такие как ты жертвуют здоровьем и жизнью во имя тех, кто дрожит за свою изнеженную плоть. Жаль, конечно, что ты это лишь сейчас понял. Но я тебя жалеть не стану. Ведь ты сам просишь быть к тебе безжалостным.

— Да, ты прав, — кивнул он. — А за слова теплые — спасибо. Я даже не задумывался о таком. Кабы раньше знал, так отвечал бы достойно тем, кто оскорблял нас. Но жалеть меня, действительно, не надо. Ни меня, ни тех, кого я любил. И во имя чего сражался. Потому и тебе, бродяга, совет — люби с осторожностью. А лучше и вовсе не люби. Просто себе живи, как вот я сейчас живу. Так жить проще. На других смотрю, себя вспоминаю. И мне уже хорошо. Хоть и бывает тошно порой.

Поодаль раздались громкие голоса, шелест заплетающихся ног, пьяные выкрики. Мы обернулись. В дверном проеме возникли две обнимающиеся фигуры. Молодая девушка с трудом поддерживала крупного мужчину. Тот размахивал граненой деревянной кружкой, расплескивая пенное пиво. И напевал какую-то непристойную песенку. Девушка заливисто смеялась. В ее хохоте звучало истинное счастье. Она всем телом прижималась к пьяному, и тоже подхватывала некоторые строки песни. Они шумно прошагали мимо нас, чуть не рухнули со ступени, чудом сохранили равновесие. Кружка дернулась, часть душистого напитка выплеснулась нам под ноги, обдав мелкими брызгами. Миловидная девушка примирительно нам улыбнулась. Мужчина же нас не замечал. Он продолжал размахивать кружкой, самозабвенно распевая песню, словно боевой гимн. Девушка подтолкнула его в бок, и они куда-то пошли. Некоторое время мы провожали взглядами их шатающиеся силуэты, слушали звуки их сбивчивых шагов, их пение и шутливое переругивание. Но вскоре пьяные выкрики замерли и растворились вдали.

Я с улыбкой смотрел им вслед. Затем обернулся к солдату. Тот хранил суровое молчание. Лишь тяжело вздыхал. Да, нелегко радоваться чужому счастью, когда понимаешь, что тебе такого не обрести. Но что истинно радовало — от него не пахло завистью. Лишь обреченной тоской. И щемящими душу воспоминаниями.

— Как тебя зовут? — спросил я, задумчиво разглядывая его.

— Карл, — равнодушно представился он. — А тебя?

Я старался, чтобы мой голос и тон не вызвали обиду или унижение.

— Какая разница. Это, Карл, неважно.

— Отчего же? — удивился он, ничуть не тронутый таким ответом.

Я усмехнулся.

— Оттого, что я, как и ты — никому не нужен. Потому и скитаюсь в одиночестве. Потому и позабыл свое имя.

— Разве можно имя забыть? — не мог поверить он.

— Можно, Карл, можно, — кивнул я. — Еще как можно. Если долго скитаться.

— Это ж сколько нужно скитаться? — ужаснулся он.

— Много. Но это неважно. Ты лучше про себя еще расскажи, — попросил я.

— Не люблю я прошлое ворошить, — устало бросил он.

Я поглядел на него, незаметно принюхался.

— А я думал, ты лишь прошлым живешь. Тем прошлым, когда у тебя ноги были. Когда ты был полон сил и здоровья. А главное — желания жить и радоваться жизни.

— Эх, твоя правда, бродяга, — сокрушенно вздохнул он. — Одно это и спасает. Несколько раз уже в петлю лез. Да потом понял — чего это изменит? Там ведь мрак, холод, пустота. Там ничего нет. Ничего. А здесь хоть воспоминаниями тешиться можно. Пусть в прошлом, пусть. Но для меня оно ярче настоящего. И светлее самого светлого будущего. Ради него и живу. Да, звучит глупо, но это так. Иного нет смысла в моей бессмысленной жизни.

Воцарилось задумчивое молчание. Люди в таверне смеялись, пели, кричали, стучали тяжелыми кружками о столы. Девичий смех сплетался с грубым мужским хохотом. Пьяные вопли с красивым голосом певца. Лютня, флейта, литавры и кастаньеты тоже не умолкали. Свет прыгал и плясал, вместе с чьими-то ногами. Каблуки в танце выбивали дробь. Из окон сочился густой пьяный туман. Пахло копченой рыбой, жареным мясом, тушеными овощами, печеным хлебом, свежим луком, нарезанной зеленью. И обильным потом. Запахи и звуки выплывали из тесного душного плена и сливались со свежестью ночи. Они парили мимо нас и таяли в вечерней листве. Запахи желаний. И счастливый звон сердец, порождающих те желания.

Но мы молчали.

— Это отнюдь не глупо, — наконец, заговорил я. — Ведь мечтая о прошлом, ты мечтаешь, чтобы оно повторилось в будущем.

— Разве вырастут у меня ноги? — раздраженно заметил он, прислушиваясь к гулу таверны. — Разве стану я жить, как жил раньше? Разве пущусь я в пляс. Разве обнимет меня девица? Разве полюбит меня кто?

— Ты кому задаешь вопросы? — спросил я.

— Нас что, тут трое?! — резко обернулся он ко мне. В голосе все больше звучало негодование. — Нас всего двое.

— Нас двое, — согласился я. — Это так. А потому я и спрашиваю: кому из нас двоих ты задаешь свои вопросы? Если мне, то зачем спрашивать очевидное? Но если ты задашь их себе… а если ты еще и ответишь на них себе сам… то может случиться чудо.

Карл с сомнением посмотрел на меня. Глаза его подозрительно увлажнились. Лунный свет тревожно заплясал холодными огоньками. Взгляд слегка блуждал, и таил запах хмельных воспоминаний. Словно раньше он был пьян и счастлив, а ныне протрезвел и огорчился.

— Не дразни меня, бродяга, — с нешуточной угрозой посоветовал он. — Не терзай душу глупыми надеждами. Я спокойно доживу свой век. А в чудеса пусть другие верят. Нет во мне более веры! Нет! Ни во что нет! Никому! Только прошлому верю. Потому что точно знаю — оно было.

— Отлично, — воодушевленно поддержал я. — Вот видишь. Без веры никак не жить. Так, или иначе, но мы во что-то верим. То есть уверены. И скажу тебе по секрету — мы живем, потому что уверены, что живем. Мы существуем сейчас, потому что уверены, что существовали в прошлом. А если теряем веру, как доверие к жизни, так можем и жизни лишиться. Ведь ты сам недавно сказал, как повеситься хотел. Потому что веры более ни во что не видел. А потом увидел. И доверие к жизни восстановилось. Ты нашел радость в своей жизни, пусть она и кажется безрадостной. Ты нашел свой смысл. Пусть радость в воспоминаниях о прошлом, но ведь радость настоящая. Нынешняя. Поэтому, Карл, не просто радуйся прошлому, но и надейся, что когда-нибудь оно снова отразится в будущем. Лучше подумай, чего бы ты добавил, чего бы убрал. И мечтай. Все равно ты мечтаешь, когда предаешься воспоминаниям. Но любая мечта есть устремление в будущее. Так почему бы не прибавить мечты о будущем? Причем, опираясь на счастливые мгновения прошлого? Тут даже выдумывать ничего не надо. Следует лишь вспомнить приятное, и поразмыслить, как вернуть ушедшую радость.

Былой солдат печально вздохнул.

— Эх, складно говоришь, бродяга. Красиво. Хотелось бы верить твоим словам, да только…

— Вот и поверь, — решительно оборвал я. — Просто поверь. Тайно. В глубине мыслей. Никому не говори, ни с кем не делись мечтой. Ведь она, как благоверная: пока с тобой — верна. Как с другим познакомил, так и дрожи за нее. И чем больше людей о ней знают, тем больше дрожишь. Надейся на чудо, Карл. Даже на то, которое никогда не наступит. Смысл здесь не в чуде, смысл в надежде. Или в вере. Лишь тогда, когда вера достаточно окрепнет, ты поймешь, что сам сможешь создать любое чудо. Ты увидишь в себе такую силу, что все известные чудеса покажутся детскими забавами по сравнению с ней. Надейся, друг мой. И верь.

Снова повисло молчание. Но на сей раз иное — напряженное. Голоса и шум в таверне не умолкали, но мы их уже не слышали. Карл впивался в меня судорожным взглядом. Я неприметно улыбнулся, коротко кивнул. Глаза его насторожились. Я заглянул туда, принюхался и остался доволен. В их глубине зарождалась надежда. Точнее — разгоралась. Ведь я благодатным ветром раздувал ее угасшее пламя. Робкое, слабое, маленькое… но живое.

— Кто ты, бродяга? — тихо спросил он, приглядываясь ко мне по-иному.

— Я ведь уже сказал, — улыбнулся я.

— Но… а как тебя другие называют?

— Как хотят, так и называют, — широко развел я руками, будто жаждал объять весь мир. — Слов много.

— Но среди них много обидных, — напомнил он.

— Нет обидных слов, — поправил я. — Есть лишь обижающиеся люди.

— Странный ты, — коротко отметил он.

— Как и ты, добавил я. — Но не это важно.

— А что? — благоговейно прошептал он, неотрывно глядя на меня.

— Просто слушай, — таинственным голосом посоветовал я. — И быть может, услышишь чудо…

Он замер, прислушался. Поднял на меня огорченный взгляд.

— Я ничего не слышу.

— Вот именно, — пояснил я, всем видом призывая сосредоточиться. — Ничего ты, Карл, не слышишь. Потому что не прислушиваешься. Ты просто соберись, отринь иные мысли. И быть может, услышишь, о чем они поют…

Былой солдат удивленно вскинул брови. Но после посерьезнел, насупился, приподнял голову. И замер. Я с трогательной улыбкой следил за ним. А из окна таверны лилась красивая песня, вплетенная в мелодичную музыку.

Песня закончилась, но музыка все еще лилась, словно живительный ручей. Каждый утолял в нем жажду. Каждому хватало его волшебных вод. Даже искалеченному жизнью солдату. Карл сидел с раскрытым ртом и часто хлопал глазами. Изумлению его не было предела. А еще восхищению. И надежде. Он раболепно прошептал:

— Я столько лет сижу здесь, но такую песню слышу впервые.

Я не ответил.

Он медленно повернул голову, в надежде высказать мне свои мысли…

И вздрогнул.

Рядом никого не было.

Он поискал глазами, но тщетно.

Никого!

Ни меня, ни моих следов, ни моего имени.

Лишь просто память обо мне.

Карл понуро склонил голову. И вдруг его внимание привлекла его же вещица. Перед ним темнел старый подшлемник, который до этого лежал сбоку. Верный испытанный друг. Дорогой, как воспоминания. Он помнил многие битвы, в которых участвовал его хозяин. Он помнил вкус его крови, крепость его пота, и даже соль его слез. Но такого он не помнил. О таком он и помыслить не мог, даже если б и умел мыслить. Даже никто из людей не мог о таком помыслить, хотя им дано мыслить.

Лишь я.

Но меня уже не было.

Карл недоуменно посмотрел на ветхий чепец, протянул руку, осторожно отодвинул край.

И вдруг приглушенно вскрикнул.

Чепец наполнился тяжелыми золотыми монетами.

Былой солдат не мог поверить в происходящее. Он сдавленно и невнятно охнул, сглотнул. Тяжело дыша, приподнялся на сильных руках и принялся всматриваться в ночь, словно выискивал в ней чуда. И не понимал — ночь уже есть чудо. Сегодняшняя ночь, как часть его жизни. А не рваный плащ, который призрачно растаял в ней. И не его странный обладатель, который избавился от невыносимой тяжести, и тут же облегченно канул во тьму.

Карл все смотрел и смотрел. Но ничего не происходило. Он чего-то ждал. И не понимал, что уже дождался того, чего ждал. Ведь он дождался чуда. Ночь отзывалась летним теплом и приятными дуновениями ветерка. Поодаль шелестели сады, наполняя воздух ароматами спеющих яблок, слив и груш. С далекой реки ползла прохлада, остужая горячий накал ушедшего дня. Звезды весело приплясывали вокруг луны, под звуки флейт и лютен, под стук литавр и кастаньет. А из распахнутой настежь двери сочилась веселая музыка и красноватый свет. И чей-то голос пел так чудесно: