"Возвращение на родину" - читать интересную книгу автора (Гарди Томас)Мистеру Венну, на молочную ферму».С того давнего осеннего утра, когда пришло это письмо, Диггори и Томазин не виделись. За это время пропасть между ними еще углубилась; если раньше он был ей не ровня, то теперь тем более, хотя его достатки и сейчас были не так малы. Принимая во внимание, что траты его составляли только четверть доходов, его вполне можно было назвать зажиточным человеком. Отвергнутых любовников так же тянет вдаль, как роящихся пчел; и новое занятие, которому Венн с горя предался, во многих отношениях пришлось ему по душе. Но былая любовь нередко направляла его блуждания в сторону Эгдонской пустоши, хотя он никогда не пытался увидеть ту, которая его туда влекла. Ходить по тому же вереску, что она, быть вблизи от нее было его единственной заветной радостью. Но происшествия последнего дня и маленькая услуга, которую ему довелось оказать ей в тяжелую для нее минуту, так его взволновали, что он поклялся отныне всеми силами охранять ее и защищать, вместо того чтобы, как до сих пор, вздыхать и держаться в отдалении. После всего случившегося он, конечно, не мог не усомниться в честных намерениях Уайлдива. Но она-то, по-видимому, все свои надежды сосредоточила на нем – так что ж, пусть будет счастлива по-своему, и он. Диггори, ей в этом поможет. Ему самому это сулило еще горшие страдания, но любовь охряника была великодушной. Свой первый шаг в защиту интересов Томазин он предпринял на следующий день около семи часов вечера. Услышав от мальчика о тайном свидании Юстасии с Уайлдивом, он тотчас заключил, что она-то и была каким-то образом повинна в расстройстве свадьбы. Ему не пришло в голову, что свой призывный сигнал она зажгла только под влиянием вестей, полученных от дедушки, что это была вспышка прежних чувств в покинутой любовнице. Он видел в ней не препятствие, существовавшее уже заранее, но активную силу, злоумышляющую против счастья Томазин. Весь день ему очень хотелось узнать, что с Томазин, но он не решился постучать в дом, ставший для него чужим, тем более в такую неприятную для его обитателей минуту. Он занялся тем, что перевел своих пони и фургон на новую стоянку, к востоку от прежней, и выбрал для нее уголок, хорошо защищенный от дождя и ветра, из чего можно было заключить, что он рассчитывает пробыть здесь долго. Затем пошел пешком обратно по той же дороге, по которой приехал, а когда сумерки сгустились, свернул налево и вскоре уже стоял за кустом остролиста, всего шагах в двадцати от Дождевого кургана. Он ждал, что они снова придут сюда, но ждал напрасно. В этот вечер никто, кроме него, не приближался к Дождевому кургану. Это его не смутило. Он и раньше бывал в положении Тантала и принимал как закон, что некоторая доля разочарования всегда предшествует удаче; его бы скорее встревожило, если бы все удалось с первого раза. Назавтра в тот же час он опять стоял на своем посту, но долгожданные Юстасия и Уайлдив не появлялись. Точно так же он поступал еще четыре ночи подряд, и все безуспешно. Но на пятую ночь, ровно через неделю после первого их свидания, он заметил тень женщины, проскользнувшую по закраине холма, и силуэт мужчины, поднимавшегося снизу, от дороги. Они сошлись в неглубоком ложке, окаймлявшем курган, – той выемке, откуда древние жители брали землю, насыпая свой могильник. Возбуждаемый подозрением, что здесь куются козни против Томазин, охряник немедля приступил к действиям. Он покинул свое укрытие и пополз вперед на четвереньках. Но когда он подкрался так близко, как только мог без риска быть обнаруженным, оказалось, что ветер относит голоса и разговора ему все-таки не слышно. Возле него и всюду по склону валялись нарезанные пласты дерна, которые Тимоти Фейруэй должен был вывезти до снега. Иные были поставлены на ребро, другие перевернуты вверх изнанкой. Не вставая с земли, Диггори навалил на себя два ближайших, так что один прикрыл его плечи и голову, другой – спину и ноги. Теперь его и при дневном свете никто бы не разглядел; лежавшие на нем дернины вереском кверху имели вид обыкновенных кочек. Он снова пополз, и дерн полз вместе с ним. Возможно, в сумерках его и так бы не заметили, но сейчас он словно прокапывал себе ход под землей и подобрался почти вплотную к стоящим возле кургана. – Хочешь посоветоваться со мной? – донесся до его слуха звучный и властный голос Юстасии. – Со мной?.. Это низость с твоей стороны. Не стану больше это терпеть! – Она заплакала. – Я любила тебя и не скрывала своих чувств, себе на беду, а теперь ты приходишь и так вот, холодно, говоришь, что хочешь посоветоваться со мной, не лучше ли тебе жениться на Томазин? Ну конечно, лучше. Женись на ней; она куда больше пара тебе, чем я. – Ну ладно уж, ладно, – нетерпеливо ответил Уайлдив. – Надо все-таки смотреть правде в глаза. Пусть я во всем виноват, но сейчас ее положение гораздо хуже твоего. Я просто говорю тебе, что не знаю, как быть. – Но ты не смеешь мне это говорить! Неужели ты не видишь, что только мучаешь меня?.. Это неделикатно, Дэймон; ты очень упал в моем мнении. Ты не сумел оцепить мою любезность – любезность женщины, которая снизошла до тебя, хотя мечтала не о таком будущем. Но это вина Томазин. Она сманила тебя, так пусть же и страдает за это. Где она сейчас? И не надейся, что я ее пожалею, когда мне и себя не жаль. Если бы я умерла, сгинула бы совсем, то-то бы она обрадовалась!.. Где она, я спрашиваю? – Она сейчас у тетки, заперлась в спальне и никого не хочет видеть. – А по-моему, ты и сейчас ее не любишь! – с внезапным весельем воскликнула Юстасия. – Иначе не говорил бы о ней так равнодушно. А может, ты так же равнодушно говоришь с ней обо мне? Наверно! Но как ты вообще мог меня бросить? Этого я тебе никогда не прощу. Или нет, прощу, но с одним условием: что всякий раз, как ты вздумаешь меня покинуть, ты будешь опять возвращаться ко мне и каяться в своем поступке. – Я вовсе не хочу тебя покидать. – Но благодарности за это от меня не ищи. Ненавижу, когда все идет гладко. Даже лучше, если ты будешь время от времени мне изменять. Любовь страшная скука, если любовник всегда верен. Стыдно так говорить, но ведь это правда! – У нее вырвался тихий смешок. – От одной мысли об этом меня уже тоска берет. Не предлагай мне спокойной любви, а то я тебя прогоню! – Если б хоть Тамзи была не такой славной девочкой! – вздохнул Уайлдив. – Тогда я мог бы остаться верным тебе, не обижая хорошего человека. Все-таки я негодяй и мизинца вашего не стою, ни твоего, ни Тамзиного! – Но ты не должен жертвовать собой из какого-то чувства справедливости, – живо возразила Юстасия. – Если ты не любишь ее, самое милосердное – ее оставить. Для всех будет полезнее. Ну вот я сказала жестокую вещь. Когда ты со мной, всегда такого наговорю, что потом злюсь на себя. Не отвечая, Уайлдив прошелся взад-вперед по вереску. Наступившее молчание было заполнено свистом ветра в остриженном кусте терна, росшего чуть поодаль, неподатливые ветви которого были как бы решетом. Казалось, ночь поет похоронную песню сквозь сжатые зубы. – С тех пор как мы виделись, мне уже приходило в голову, что, может быть, ты вовсе не из любви ко мне на ней не женился. Скажи мне, Дэймон; я постараюсь с этим примириться. Я тут была ни при чем? – Ты требуешь, чтобы я сказал? – Да, мне нужно знать. Я вижу, что слишком верила в свои силы. – Ну, первой причиной было то, что разрешение на брак оказалось недействительным, а прежде, чем я успел выправить другое, она убежала. Пока что ты была ни при чем. А потом мне не понравилось, как ее тетка со мной разговаривала. – Да, да! Я ни при чем, я ничто. Ты только играл со мной. Боже мой, да из чего же я сделана, я, Юстасия Вэй, если после этого еще думаю о тебе! – Ну-ну, не надо так горячиться… Юстасия, помнишь, как мы бродили среди этих кустов прошлым летом, когда спадала жара и тень от холмов заполняла ложбины и укрывала нас от чужого взгляда? Она помолчала, потом ответила: – И как я смеялась над тобой за то, что ты осмелился поднять взор на меня. Но ты с лихвой отплатил мне за это. – Да, ты жестоко обращалась со мной, пока я не нашел другую, получше. Это было моим спасеньем, Юстасия. – Ты и сейчас думаешь, что она лучше? – Как когда. Смотря по настроению. Чашки весов стоят так ровно, что пушинка может склонить либо ту, либо другую. – И тебе все равно, приду я к кургану или не приду? – Нет, не все равно, но не настолько, чтобы это нарушило мой покой, – лениво ответил Уайлдив. – Нет, дорогая, это все кончено. Я теперь вижу два цветка там, где раньше видел только один, А может, их три, или четыре, или еще больше, и все не хуже первого… Странная у меня судьба. Кто бы подумал, что со мной этакое приключится? Она перебила его со сдержанной страстностью, которая могла равно вылиться и в любовь и в гнев: – Но сейчас-то, сейчас ты меня любишь? – Бог весть! Юстасия продолжала с оттенком грусти: – Отвечай, я хочу знать. – И да и нет, – уже с явной издевкой ответил он. – То есть, опять-таки, как поглянется. Иногда ты мне кажешься слишком высокой, иногда чересчур ленивой, или слишком печальной, или чересчур смуглой, а суть-то одна: ты для меня уже не все на свете, как это было раньше. Но мне, конечно, льстит знакомство с такой благородной дамой, и встречаться с тобой приятно, и миловаться сладко – почти по-прежнему. Она долго молчала, отвернувшись, потом сказала – и в голосе ее была затаенная сила: – Я ухожу – и вот моя дорога. – Что ж, пожалуй, и я пойду с тобой. – Да, потому что ты не можешь иначе, несмотря на все твои настроения и колебания, – ответила она с вызовом. – Что бы ты ни говорил, что бы ни делал, как бы ни старался порвать со мной, ты меня никогда не забудешь. Всю жизнь будешь меня любить. И с радостью бы на мне женился. – Верно, – сказал Уайлдив. – Ах, Юстасия, какие странные мысли меня порой одолевают! Вот и сейчас тоже. Ты ненавидишь Эгдон, я знаю. – Да, – глухо отозвалась она. – Это мой крест, моя мука и будет моей погибелью! – Я тоже его ненавижу, – сказал Уайлдив. – Как унывно шумит ветер вокруг нас! Она не ответила. И в самом деле, вся окрестная тьма была полна угрюмых, таинственных голосов. Сложные звучания доносились со всех сторон; казалось, можно было ухом увидеть все особенности соседних мест. Из темноты возникали слуховые картины; слышно было, где начинается вереск и где он кончается; где еще высятся прямые, жесткие стебли дрока и где они были недавно срезаны; в каком направлении лежит островок елей и далеко ли до лощины, где растут падубы. Ибо каждый элемент ландшафта имел свой голос, так же как свой цвет и форму. – Боже, какая пустыня! – продолжал Уайлдив. – Что нам все эти живописные овраги и туманы, когда мы ничего другого не видели? Зачем мы тут остаемся? Слушай, поедешь со мной в Америку? У меня есть родня в Висконсине. – Это надо обдумать. – Кто может быть счастлив здесь, кроме диких птиц и пейзажистов? Ну как, поедешь? – Дай мне время, – мягко сказала она, беря его за руку. – Америка так далеко. Ты проводишь меня немножко? Говоря это, она отошла от подножья кургана, Уайлдив последовал за ней, и дальнейшего их разговора охряник уже не слышал. Он сбросил дернины и встал. Над краем холма вычертились на небе две черных фигуры, потом исчезли – как будто Эгдон, словно гигантская улитка, выпустил два рога и снова их втянул. Когда охряник вслед за тем спускался в долину и дальше, в тесный лог, где он запрятал свой фургон, его походка была далеко не такой бодрой, как можно было ожидать от легкого на ногу двадцатичетырехлетнего парня. Он был растревожен до боли. Ветер, овевавший его лицо, уносил с собой какие-то невнятные угрозы и обещания небесной кары. Он вошел в фургон, где в печурке еще тлели угли. Не зажигая свечи, он опустился на свою трехногую скамейку и снова стал перебирать в уме все, что только что видел и слышал. Наконец из груди его вырвался звук, который не был ни вздохом, ни рыданием, но еще больше, чем рыдание или вздох, говорил о мучительном беспокойстве. – Тамзи моя! – горестно прошептал он. – Что тут можно сделать?.. Повидаюсь-ка я все-таки с этой Юстасией Вэй. ГЛАВА X БЕЗНАДЕЖНАЯ ПОПЫТКА На следующее утро, когда солнце, с какой бы точки Эгдона да него ни поглядеть, стояло еще очень низко по сравнению с высотой Дождевого кургана, а все мелкие пригорки, испещрявшие более ровную часть пустоши, казались россыпью островов в Эгейском море тумана, охряник вышел из-под шатра ежевики в разлоге, где устроил себе пристанище, и стал взбираться по склонам Мистоверского холма. Как ни пустынны на вид были эти косматые взгорья, множество любопытных круглых глаз всегда готовы были обратиться к путнику, проходившему здесь ясным зимним утром. В зарослях гнездились всевозможные породы пернатых, причем и такие, что где-нибудь в другом месте их появление вызвало бы сенсацию. Здесь жила дрофа, и всего несколько лет назад их, случалось, встречали на пустоши до двадцати сразу. Болотный лунь выглядывал из камышей за домом Уайлдива. Песчаный бегунок каждогодно посещал Мистоверский холм – птица столь редкая, что ее не больше десяти раз наблюдали в Англии; но какой-то варвар не знал покоя ни днем ни ночью, пока не застрелил этого африканского бродягу, и с тех пор песчаные бегунки остерегались показываться на Эгдонской пустоши. Кто наблюдал этих перелетных гостей так близко, как сейчас Диггори, тот как бы вступал в непосредственное общение с неведомыми человеку областями. Прямо перед ним сидела дикая утка, только что прибывшая с родины северного ветра. Эта пичуга несла в себе целую сокровищницу северных былей. Ледовые обвалы, снежные бури, сверкающие сполохи, Полярная звезда в зените, Франклин под ногами, фантастическая картина для нас, – для нее была повседневностью. Но сейчас, поглядывая на Венна, она, казалось, думала, как и многие другие философы, что одна минута мирного довольства в настоящем стоит десяти дней грандиозных воспоминаний. Венн проходил мимо всех этих тварей, направляясь к дому одинокой красавицы, которая жила среди них и их презирала. День был воскресный, но так как эгдонцы редко хаживали в церковь, кроме как на свадьбу или похороны, то это не составляло разницы. Диггори принял смелое решение повидаться с мисс Вэй и то ли хитростью, то ли с бою поколебать ее положение как соперницы Томазин, в чем и проявил явный недостаток галантности, характерный для подавляющего большинства мужчин, от мужланов до королей. Фридрих Великий, воюя с очаровательной эрцгерцогиней, или Наполеон, утесняя прекрасную королеву Пруссии, выказывали не большую нечувствительность к разнице полов, чем сейчас Диггори, замышляя ниспровержение Юстасии. Посещение капитанского дома всегда было целым предприятием для более скромных жителей Эгдона. Сам капитан мог при случае и посмеяться с вами и поболтать, но у него раз на раз не приходился, и нельзя было сказать сегодня, как он встретит вас завтра. Юстасия всегда была замкнутой и держалась особняком. Кроме служанки, дочери одного из поселян, и паренька, который работал в саду и на конюшне, редко кто переступал их порог. Они были единственными аристократами во всей округе, если не считать Ибрайтов, и хотя сами далеко не богатые, не видели надобности выказывать дружелюбие ко всякому человеку, птице и зверю, как это делали их смиренные бедняки-соседи. Когда охряник вошел в сад, капитан рассматривал в подзорную трубу синюю полоску на горизонте, и якорьки на его пуговицах поблескивали на солнце. Он узнал в Диггори своего вчерашнего попутчика, но, не упоминая об этом, сказал: только: – А, охряник! Пришел? Выпьешь стаканчик грога? Венн отклонил эту любезность на том основании, что еще рано, и объяснил, что имеет дело к мисс Вэй. Капитан обмерил его взглядом от картуза до жилета и от жилета до краг и наконец пригласил зайти в дом. Там ему сказали, что мисс Вэй сейчас видеть нельзя, и он приготовился ждать, усевшись в кухне на скамейке и свесив руки с картузом меж разведенных колен. – Барышня, наверно, еще не встала? – спросил он погодя служанку. – Да не совсем еще. В такой час не принято к дамам ходить. – Ну так я выйду, – сказал Венн. – Если она захочет меня видеть, пусть пошлет сказать, и я сейчас же приду. Он вышел из дому и стал бродить по прилежащему склону. Время шло, а его все не звали. Он уже было решил, что затея его не удалась, как вдруг увидел Юстаспю, неторопливо, как бы гуляючи, идущую к нему. Мысль, что этакая курьезная фигура ищет свиданья с ней, показалась ей забавной и выманила ее из дому. Но с первого же взгляда на Диггори Венна она почувствовала, что и дело у него к ней не совсем обычное, и сам он не так прост, как ей думалось, – ибо он не корчился и не переступал с ноги на ногу и не выказывал ни одного из тех мелких признаков смущения, которые невольно проскальзывают у деревенского неотесы в присутствии женщины более высокого круга. Он спросил, можно ли с ней поговорить, она уронила в ответ: – Хорошо, можете пойти со мной, – и продолжала прогулку. Но уже через несколько шагов проницательный охряник сообразил, что не следовало ему держаться так независимо, и решил при первом же случае исправить ошибку. – Я взял на себя смелость, мисс, прийти к вам, чтоб рассказать, какие до меня дошли слухи об одном человеке. – Да-а? О каком человеке? Он показал локтем на северо-восток – в сторону гостиницы. Юстасия быстро повернулась к нему. – Вы имеете в виду мистера Уайлдива? – Да. Тут в одной семье из-за него неприятности, я и надумал вам сказать, потому что вы, я считаю, можете отвести от них беду. – Я?.. Какую беду? – Они пока это в секрете держат. Дело в том. что он, того и гляди, совсем откажется жениться на Томазин Ибрайт. Юстасия, хотя в ней и дрожала каждая жилка, сумела выдержать роль. Она холодно ответила: – Я не хочу ничего об этом слышать, и вы не должны рассчитывать на мое вмешательство. – Но одно-то словечко, мисс, еще выслушаете? – Нет. Мне дела нет до этой свадьбы, а если бы и было, я не могу заставить мистера Уайлдива слушаться моих приказании. – А по-моему, вы могли бы, вы же единственная настоящая леди в наших краях, – с мудрой непрямотой ответил Венн. – Вот как сейчас обстоит дело. Мистер Уайлдив немедля бы женился на Томазин и все бы уладил, кабы не замешалась тут другая женщина. Как-то он с ней познакомился, и, кажется, они до сих пор встречаются на пустоши. Он на ней никогда не женится, но из-за нее может не жениться и на той, которая любит его всем сердцем. Ну, а если бы вы, мисс, – вы же имеете такое влияние на нашего брата мужчин, – если бы вы настояли, чтоб он эту другую оставил и поступил бы по-честному с вашей молоденькой соседкой Томазин, он бы, пожалуй, так и сделал, и не пришлось бы ей, бедной, так горевать. – Ах, боже мой! – воскликнула Юстасия со смехом, приоткрывшим ее губы, так что солнце заглянуло в них, как в чашечку тюльпана, и наполнило таким же пурпуровым огнем. – Право же, охряник, вы преувеличиваете мое влияние на мужчин. Будь у меня такая власть, я бы тотчас обратила ее на пользу кому-нибудь, кто мне друг, чем Томазин Ибрайт, насколько я знаю, никогда не была. – Неужто вы правда не знаете, что она на вас прямо молится? – Никогда об этом не слышала. Хотя мы живем всего в двух милях друг от друга, мне не случалось бывать в доме ее тетки. По ее надменному тону Диггори понял, что его тактика пока что не имела успеха. Он мысленно вздохнул и решил выдвинуть свой второй довод. – Ну, не будем об этом, но поверьте мне, мисс, есть в вас такая сила, что вы можете много добра сделать другой женщине. Она потрясла головой. – Ваша красота – закон для Уайлдива. Она закон для всех мужчин, какие вас видят. Они говорят: «Вот какая приглядная идет, как ее звать-то? До чего хороша!» Куда лучше Томазин Ибрайт! – настаивал он, добавив про себя: «Прости мне, господи, эту ложь!» Она и в самом деле была лучше, но этого Диггори не видел. Красота Юстасии временами словно затаивалась, а у охряника глаз был неискушенный. Сейчас, в зимней одежде, она походила на тигрового жука, который при слабом освещении кажется серым и неприметным, но под сильным лучом света вспыхивает ярчайшими красками. Юстасия не удержалась от ответа, хотя и сознавала, что роняет этим свое достоинство. – Есть много женщин красивее Томазин, – сказала она, – так что это не бог знает какой комплимент. Венн молча стерпел обиду и продолжал: – А он на женскую красоту зорок, вы его могли бы как лозинку завить, только бы захотели. – Уж если она не смогла, бывая с ним постоянно, так где же мне, когда я живу здесь и с ним даже не вижусь. Охряник резко повернулся и глянул ей прямо в лицо. – Мисс Вэй! – сказал он. – Почему вы так это сказали – словно мне не верите? – Голос ее упал и дыханье пресеклось. – Еще смеете говорить со мной в таком тоне! – добавила она, силясь надменно усмехнуться. – Что вам пришло в голову? – Мисс Вэй, почему вы притворяетесь, будто не знаете этого человека? То есть я понимаю почему. Он ниже вас, и вам стыдно. – Вы ошибаетесь. Что все это значит? Охряник решил играть в открытую. – Я вчера был возле Дождевого кургана и все слышал. – сказал он. – Женщина, что стала между Уайлдивом и Томазин. – это вы. Для нее это было, как если бы вдруг развернулся занавес и она оказалась открыта всем взглядам в горьком своем унижении, как выставленная нагою напоказ жена Кандавла. Уже не было сил сдержать трепет губ и подавить возглас изумления. – Мне поздоровится, – торопливо проговорила она. – Нет, не то… Я не в настроении слушать вас. Оставьте меня. – Мисс Вэй, я должен говорить, хоть, может, и сделаю вам больно. Я вот что хочу сказать. Кто тут ни виноват – она ли, вы ли, ей все-таки сейчас куда труднее, чем вам. Если вы бросите мистера Уайлдива, это будет для вас только выигрыш, потому что не пойдете же вы за него замуж? А ей так легко не выпутаться, – все ее осудят, если жених от нее сбежит. Вот я и прошу вас – не потому, что у нее прав больше, а потому, что ее положение хуже, – уступите его ей. – Нет, нет, ни за что! – пылко вскричала она, совсем позабыв о своих недавних стараниях говорить с охряником, как с низшим. – Какое неслыханное оскорбление! Все шло хорошо – и вдруг мне велят смириться, да еще перед таким ничтожеством! Очень мило, что вы ее защищаете, но разве не сама она виновата в своем несчастье? Выходит, я никому не смею выказать расположения, не спросясь сперва у кучки безграмотных мужиков? Она пыталась отбить его у меня, а теперь, когда справедливо за это наказана, подсылает вас просить за нее! – Клянусь вам, – с жаром перебил ее Венн, – она ничего об этом не знает. Я сам, от себя, прошу вас с ним расстаться. Этак лучше будет и для нее и для вас. Люди станут нехорошее говорить, если узнают, что благородная барышня тайком встречается с человеком, который так изобидел другую женщину. – Я ей зла не делала; он был моим, когда о ней еще и не помышлял. А потом вернулся ко мне, потому… потому, что меня любил больше!.. – выкрикнула она вне себя. – Но я теряю всякое самолюбие, оправдываясь перед вами… Чего я тут наговорила!.. – Я умею хранить тайны, – мягко сказал Венн. – Не бойтесь. Кроме меня, никто не знает о ваших свиданьях. Еще только одно – и я уйду. Вчера я слышал, вы как будто ему сказали, что вам противно здесь жить, что Эгдон для вас тюрьма? – Сказала. Эти места довольно красивы, я знаю, есть какое-то обаяние, но я здесь как в тюрьме. И этот человек, о ком вы упоминали, он не спасает меня от этого чувства, хотя живет здесь. Я бы о нем и не думала, найдись тут кто-нибудь получше. Охряник оживился; после этих слов его третий довод, который он пока что приберегал, уже не казался таким безнадежным. – Ну вот, мисс, – начал он с запинкой, – мы теперь немножко открылись друг другу, и я скажу, что хотел вам предложить. С тех пор как я стал торговать охрой, мне много приходится разъезжать, как вам известно. Она слегка наклонила голову и повернулась так, что перед глазами у нее была лежавшая глубоко внизу затопленная туманом долина. – И во время моих разъездов я часто бываю возле Бедмута. Ну, а Бедмут чудесное место – прямо-таки чудесное, морская ширь блещет на солнце и дугой вдается в берег, и тысячи нарядных людей гуляют по эспланаде, оркестры играют, и морских офицеров там встретишь и сухопутных, и на каждые десять встречных девять в кого-нибудь влюблены. – Знаю, – презрительно сказала она. – Я лучше вас знаю Бедмут. Я там родилась. А мой отец приехал из-за границы и был там военным музыкантом. Ах, боже мой! Бедмут!.. О, если б мне сейчас быть там! Охряника поразила эта неожиданная вспышка скрытого огня. – И ежели бы вы там очутились, мисс, – сказал он, – вы через неделю даже не думали бы об Уайлдиве – не больше чем об одном из стригунов, что вон там пасутся. Так вот, я могу это устроить. – Как? – спросила Юстасия с жадным любопытством, вдруг сверкнувшим в ее обычно полусонных глазах. – Мой дядя двадцать пять лет был доверенным лицом у одной богатой вдовы, у которой есть там отличный дом на самом берегу, окнами на море. Теперь она уже старая и хромая, и ей нужна молодая компаньонка, чтобы могла ей читать и петь, но она еще никого не нашла себе по душе, хотя помещала объявленья в газетах и уже перепробовала с полдесятка. А вам она будет рада-радехонька, и мой дядя все устроит. – Но там, может быть, работать придется? – Да нет, настоящей работы никакой – так, почитать, поговорить… И потребуетесь вы ей только после Нового года. – Я так и знала, что это работа, – сказала она, снова поникнув. – Ну, иной раз, может, придется немножко похлопотать, сделать что-нибудь для ее развлеченья… Бездельник, пожалуй, назовет это работой, но рабочий человек – игрой. Зато подумайте, какая у вас будет жизнь, мисс, сколько интересного увидите и замуж выйдете за джентльмена. Она велела дяде поискать какую-нибудь достойную барышню из усадьбы, городских она не любит. – Ну да, это значит из кожи лезть, чтобы ей угодить. Нет, не поеду. О, если бы я могла жить в шумном городе, как прилично даме, быть сама себе госпожой, делать, что хочу, – за это я всю вторую половину жизни бы отдала. Пусть умру молодой, только бы так пожить! – Помогите мне сделать Томазин счастливой, мисс, и у вас будет шанс, – еще раз попытался уговорить ее Венн. – Шанс!.. Никакой это не шанс, – с презрением бросила она. – Да и что, в самом деле, может мне предложить такой бедняк, как вы? Я иду домой. И больше мне нечего сказать. А вам разве не нужно кормить лошадей, или штопать мешки, или искать покупателей на ваш товар, что вы тут попусту тратите время? Венн не проронил больше ни слова, только отвернулся, чтобы она не увидела горечи разочарованья на его лице, и, заложив руки за спину, пошел прочь. Ясность ума и сила, которые он нашел в этой одинокой девушке, с первых же минут разговора поколебали в нем надежду на успех. Зная, как она молода и в какой глуши до сих пор жила, он ожидал встретить деревенскую простушку, для которой вполне годились бы его приманки. Но то, что могло соблазнить более слабых, только оттолкнуло Юстасию. А меж тем для жителей Эгдона Бедмут всегда был магическим словом. Этот растущий портовый городок и посещаемый королем курорт с минеральными источниками отображался в их уме как некая вершина цивилизации, непостижимым и пленительным образом совмещавшая в себе оживление и пышность Карфагена, неги Тарента, красоты и целительность Байи. Представление Юстасии об этом городе было не намного реальнее. Но она все же не согласилась пожертвовать своей независимостью ради того, чтобы туда попасть. Когда Диггори Венн удалился, Юстасия подошла к насыпи и стала смотреть на лежащую внизу дикую и живописную долину – в ту сторону, откуда вставало солнце и где жил Уайлдив. Туман уже немного осел, и вершины деревьев и кустов чуть проглядывали вкруг его дома, как будто постепенно прокапывая себе ход наверх сквозь огромную белую паутину, закрывавшую их от дневного света. Воображение Юстасии явно влеклось туда – неопределенно и прихотливо, то завиваясь вокруг него, то снова развиваясь, но опять и опять возвращаясь к нему, как к единственной точке видимого ей мира, вокруг которой могли кристаллизоваться мечты. Человек, который вначале был для нее забавой и так и остался бы ее минутной прихотью, если бы вовремя ее не покинул, теперь снова стал для нее желанным. Его равнодушие оживило ее любовь. Ленивый ручеек ее чувств к Уайлдиву, запруженный руками Томазин, превратился в бурный поток. Когда-то она смеялась над Уайлдивом, но это было до того, как другая подарила его своей благосклонностью. Часто бывает, что капелька иронии, внесенная в положение, уже ставшее пресным, вновь сообщает ему остроту. – Никогда его не отдам – никогда! – страстно воскликнула она. Намек охряника, что о ней может пойти дурная слава, не мог устрашить Юстасию. Эта сторона вопроса ее заботила не больше, чем богиню нехватка белья. И это происходило не от врожденного бесстыдства, а просто оттого, что она жила до такой степени вдали от людей, что до нее не достигал натиск общественного мнения. Зеновию в глуши вряд ли интересовало, что говорят о ней в Риме. Во всем, что касалось общественной морали, Юстасия находилась еще в дикарском состоянии, хотя в области эмоций достигла большой утонченности. Она проникла в самые тайники чувства, но еще не ступала на порог условностей. ГЛАВА XI БЕСЧЕСТНОСТЬ ЧЕСТНОЙ ЖЕНЩИНЫ Охряник ушел от Юстасии, не имея уже почти никаких надежд устроить счастье Томазин, но на обратном пути к своему фургону, завидев издали миссис Ибрайт, медленно идущую по направлению к гостинице «Молчаливая женщина», он стал соображать, что один ход, во всяком случае, оставался еще неиспользованным. Он пошел ей наперерез и, когда они сошлись на дороге, догадался по ее озабоченному лицу, что она направляется к Уайлдиву с тем же намерением, с каким сам он поутру шел к Юстасии. Она не стала это отрицать. – Ну, миссис Ибрайт, – сказал охряник, – вряд ли что из этого выйдет. – Я и сама так думаю, – сказала она. – Но ничего больше не остается, как поставить перед ним вопрос ребром. – Сперва я хотел бы сказать словечко, – с твердостью проговорил охряник. – Не один мистер Уайлдив сватался к Томазин, – так почему бы и другому сейчас не попытать счастья? Миссис Ибрайт, я буду счастлив жениться на вашей племяннице, уже два года, как в любой день с радостью бы это сделал. Ну вот я вам и открыл свою тайну, а до сих пор, я, кроме как ей самой, ни одной живой душе не говорил. Миссис Ибрайт редко проявляла свои чувства вовне, но сейчас ее взгляд невольно приковался к необычной, хотя и складной, фигуре охряника. – Не судите по виду, – сказал он, заметив ее взгляд. – Ремесло мое не так уж плохо, если говорить о деньгах, и достатки у меня, пожалуй, не меньше, чем у Уайлдива; нет ведь беднее, чем эти ученые неудачники. А если не нравится вам мой цвет, так я же не отроду таков и за дело это взялся из причуды; могу со временем и чем другим заняться. – Я очень признательна вам за ваш интерес к моей племяннице, но боюсь, тут будут возражения. И главное – она любит этого человека. – Это верно. Иначе я не стал бы делать то, что сделал сегодня. – Да, если бы не это, то и волноваться было бы не из чего и вы не застали бы меня сегодня на пути к его дому. А что ответила Томазин, когда вы сказали ей о своих чувствах? – Она написала, что вы меня не захотите – и еще разное. – Она в какой-то мере права. Не принимайте это за обиду, просто я говорю то, что есть. Вы были добры к ней, мы это помним. Но раз она сама отказалась быть вашей женой, то это решает дело, независимо от моих желаний. – Да. Но есть разница между тем, что было тогда и что теперь. Теперь она в горе, и я подумал, что если вы поговорите с ней обо мне и сами будете за меня, так, может, она и передумает и уж не будет тогда зависеть от Уайлдива, который играет то вперед, то назад и сам не знает, хочет он на ней жениться или нет. Миссис Ибрайт покачала головой. – Томазин считает – и я тоже, что она должна стать женой Уайлдива, если хочет сохранить доброе имя. Если они сейчас поженятся, все поверят, что свадьба расстроилась случайно. А если нет, это бросит на нее тень, – и, во всяком случае, выставит ее в смешном виде. Одним словом, если есть хоть какая-нибудь возможность, надо их поскорее женить. – Полчаса назад я сам так думал. Но почему, в конце концов, это должно ей повредить – то, что они съездили в Эиглбери и два-три часа провели там вместе? Всякий, кто знает, как она чиста, скажет, что это несправедливо. Я сам сегодня утром пытался устроить ее свадьбу с Уайлдивом, – да, мэм, я это сделал, – считал, это мой долг, раз она так его любит. Но, может, я был не прав. Так ли, сяк ли, из этого ничего не вышло. И теперь я предлагаю себя. Миссис Ибрайт, по-видимому, не склонна была обсуждать этот вопрос. – Боюсь, я должна идти, – сказала она. – Не вижу, что другое тут можно сделать. И она пошла своим путем. Но хотя встреча с охряником не повлияла на решение миссис Ибрайт поговорить с Уайлдивом, она очень повлияла на ход этого разговора. Миссис Ибрайт благодарила бога за то, что охряник вложил ей в руки такое оружие. Уайлдив был дома, когда она пришла. Он молча провел ее в гостиную и затворил дверь. Миссис Ибрайт начала так: – Я сочла своим долгом сегодня побывать у вас. Мне сделано предложение, которое меня несколько удивило. Оно, конечно, очень взволнует Томазин, и я решила, что вам, во всяком случае, надо об этом сообщить. – Да? Какое? – вежливо осведомился он. – Это касается ее будущего. Вам, может быть, неизвестно, что есть еще другой человек, который давно уже выражал желание жениться на Томазин. До сих пор я его не поощряла, но по совести не могу дольше утаивать это от нее. Не хотелось бы поступать вам наперекор, но я должна быть честной по отношению к нему и к ней. – Кто он такой? – изумленно спросил Уайлдив. – Это человек, который был дольше влюблен в нее, чем она в вас. В первый раз он сделал ей предложение два года назад. Тогда она ему отказала. – Так в чем же дело? – Недавно он опять ее видел и теперь просит у меня позволения вновь обратиться к ней. Он думает, что во второй раз она ему не откажет. – Как его имя? Миссис Ибрайт отказалась удовлетворить его любопытство. – Она к нему расположена, – добавила она, – и, во всяком случае, уважает его за постоянство. Мне кажется, сейчас она рада будет получить то, что раньше отвергала. Ее очень тяготит ее ложное положение. – Она никогда не говорила мне об этом прежнем поклоннике. – Самая кроткая женщина не так глупа, чтобы открыть все свои карты. – Ну, если он ей нужен, так пускай его и берет. – Это легко сказать, но вы не понимаете, в чем тут трудность. Он гораздо больше заинтересован в ней, чем она в нем, и прежде чем дать ему согласие, я хотела бы твердо договориться с вами, что вы не станете мешать этому браку, который, я считаю, для нее самое лучшее. Допустим, они будут обручены и все уже готово к свадьбе, а вы вдруг вздумаете возобновить свои искательства? Вряд ли вы снова ее завоюете, но горя ей причините немало. – Ну конечно, я ничего подобного делать не стану, – ответил Уайлдив. – Но ведь они еще не обручены? Почем вы знаете, что Томазйн примет его предложение? – Этот вопрос я уже обдумала, и, по-моему, больше вероятий, что она его примет, если не сразу, то со временем. Я все-таки имею на нее кое-какое влияние. Характер у нее податливый, а я могу многое сказать в его пользу. – А также мне во вред. – Да уж можете быть уверены, что хвалить вас я не стану, – сухо ответила она. – А если это похоже на интриганство, то вспомните, в каком она сейчас положении и как дурно с ней обошлись. Устроить этот брак мне будет нетрудно – тут поможет ее собственное желание поскорее забыть нанесенную ей обиду; женская гордость в таких случаях может завести очень далеко. Может быть, придется немножко нажать, но я это сумею, лишь бы вы согласились сделать то единственное, что от вас требуется, а именно: сказать напрямик, что ей больше нечего мечтать о вас как о возможном супруге. Тогда в пику вам она пойдет за него. – Миссис Ибрайт, я, право же, не могу сейчас ответить. Это так неожиданно! – Ну, вот и выходит, что вы срываете все мои планы! Как это, однако, неудобно, что вы даже такой малостью не хотите помочь нашей семье – сказать откровенно, что вы не желаете иметь с нами ничего общего. С минуту Уайлдив раздумывал. – Признаться, я этого не ожидал, – проговорил он. – Конечно, я откажусь от нее, если вы этого хотите, если это необходимо. Но я надеялся быть ее мужем. – Это мы уже слышали. – Миссис Ибрайт, не будем ссориться. Дайте мне время. Я не хочу мешать ее счастью, если она может найти его в этом браке, но жаль, что вы мне не сказали раньше. Я напишу вам или зайду через день либо два. Это вас устроит? – Да, – ответила она, – при условии, что вы пообещаете не встречаться с Томазин без моего ведома. – Обещаю, – сказал он. На том кончилось их свиданье, и миссис Ибрайт отправилась домой как будто с тем же, с чем пришла. Однако ее нехитрая стратегия возымела действие, хотя, как это часто бывает, в направлении совсем неожиданном и не предусмотренном в ее расчетах. Первым результатом было то, что в тот же вечер с наступлением темноты Уайлдив оказался на Мистоверском холме перед домом Юстасии. В такой поздний час это одинокое жилище было плотно укрыто от холода и окружающей тьмы, – все шторы задернуты и ставни заперты. Как обычно, Уайлдив подал ей тайный знак, состоявший в том, что, взяв в руку немного гравия, он держал ее над щелью вверху ставня: песок с тихим шорохом, как от скребущейся мыши, просыпался между стеклом и ставнем. Так он давал ей знать о себе, не вызывая подозрений ее дедушки. – Слышу; подожди меня, – ответил изнутри тихий голос Юстасии, из чего Уайлдив заключил, что сейчас она одна. Он стал ждать, прохаживаясь, по своему обыкновению, вдоль насыпи и задерживаясь у пруда, ибо его гордая, хотя и податливая возлюбленная никогда не приглашала его в дом. Она не торопилась. Время шло, он уже начинал терять терпение. Минут через двадцать она показалась из-за угла дома и направилась к нему ленивой походкой, словно вышла только затем, чтобы подышать воздухом. – Ты не стала бы так медлить, если б знала, зачем я пришел, – ворчливо сказал он. – Ну да уж ладно, ради тебя можно и подождать. – А что такое? – спросила Юстасия. – Я не знала, что у тебя неприятности. Мне и самой не очень-то весело. – Никаких неприятностей нет. Просто все так сошлось, что надо принимать решение. – Какое решение? – переспросила она, насторожившись. – А ты уже забыла, что я предлагал тебе в прошлый раз? Забрать тебя отсюда и вместе уехать за границу. – Я не забыла. Но почему ты вдруг опять являешься с этим вопросом, когда обещал прийти только в субботу? Я считала, у меня будет время подумать. – Да, но обстоятельства изменились. – Объясни. – Не хотелось бы объяснять, ты еще расстроишься. – Но я должна знать, почему такая спешка. – Это я от горячности чувств, дорогая Юстасия. Теперь для нас больше нет препятствий. – Отчего же ты такой сердитый? – Нисколько. Наоборот, я очень доволен. Все идет как нельзя лучше. Миссис Ибрайт… Но что нам до нее! – А, я так и знала, что дело в ней! Говори, я не люблю скрытных. – Вовсе не в ней. Она только просила меня отказаться от Томазин, потому что кто-то другой к ней присватался. Наглая особа; чуть я стал ей не нужен, сейчас же задрала нос! – Вся затаенная досада Уайлдива прорвалась в этом восклицании. Юстасия долго молчала. – Ты сейчас как чиновник, которого вдруг взяли да и уволили за ненадобностью, – проговорила она наконец изменившимся голосом. – Вроде того. Но я еще не видал Томазин. – Вот ты и злишься. Не отрицай, Дэймон. Ты вне себя от этого нежданного афронта. – Ну и что? – И теперь прибежал ко мне, потому что не можешь получить ее. Да, это, конечно, меняет положение. Я, значит, буду затычкой. – Вспомни, пожалуйста, что это же самое я предлагал тебе еще в прошлый раз. Юстасия снова погрузилась в какое-то оцепенелое молчание. Странное чувство все больше овладевало ею. Неужели правда, неужели так и есть, что весь ее интерес к Уайлдиву был порожден соперничеством – и ореол померк, и мечты погасли, едва стало известно, что соперница больше его не домогается? Вот наконец он принадлежит ей безраздельно, никто его не отнимет, Томазин он больше не нужен. Какая унизительная победа! Нет, нет, он вернулся, потому что ее любит больше, а все же – она даже про себя, даже неслышно не смела выговорить такое предательское суждение – все же какая цепа этому человеку, если женщина, стоящая ниже ее, им не дорожит? Инстинкт, более или менее присущий всей одушевленной природе, – не желать того, что нежеланно другим, – достигал силы страсти в переутонченном эпикурейском сердце Юстасии. Неравенство их общественного положения, раньше никогда ее не трогавшее, вдруг стало ей до неприглядности очевидно – и впервые она почувствовала, что уронила себя, полюбив Уайлдива. – Ну же, милая, ты согласна? – сказал Уайлдив. – Будь еще это Лондон или хоть Бедмут, а то Америка, – вяло протянула она. – Ну, хорошо, я подумаю. Это слишком важно для меня, чтобы решать так, сразу… Ах, если бы я меньше ненавидела Эгдон – или тебя любила больше!.. – Спасибо за откровенность. Месяц назад ты любила меня так горячо, что всюду бы со мной поехала. – А ты тогда любил Томазин. – Да-а, пожалуй, в этом все дело, – сказал он почти с насмешкой. – Она и сейчас мне не противна. – Вот именно. Только получить ее уже нельзя. – Ну-ну, Юстасия, не надо шпилек, а то мы поссоримся. Если ты не согласишься ехать со мной и не решишь это очень быстро, я уеду один. – Или еще попробуешь, не выйдет ли с Томазин. Дэймон, как странно, что ты одинаково мог жениться либо на мне, либо на ней. и теперь пришел ко мне только потому, что я… дешевле! Да, да, это правда. Было время, когда я возмутилась бы против такого человека, не помнила бы себя от гнева – но это все уже в прошлом. – Дорогая, ну скажи, ты согласна! Уедем тайком в Бристоль, обвенчаемся и покинем навсегда эту поганую дыру, эту несчастную Англию. Скажи «да»! – Я, кажется, на все готова, лишь бы отсюда уехать, – устало проговорила она, – но с тобой мне ехать не хочется. Дай мне еще время на размышление. – Я тебе уже давал, – сказал Уайлдив. – Ну хорошо, еще неделю. – Немножко больше, чтоб я уж могла сказать твердо. Тут так много надо принять в расчет. Нет, подумать только, Томазин хочет от тебя избавиться! Не могу это забыть. – Брось, не думай об этом. Скажем, до следующего понедельника. Хорошо? Вечером в это же время я приду сюда. – Лучше к Дождевому кургану. Тут слишком близко, дедушка может выйти. – Спасибо, дорогая. В следующий понедельник точно в этот час буду у Дождевого кургана. А пока прощай. – Прощай. Нет, нет, не трогай меня. Пока я не решила, довольно рукопожатия. Юстасия смотрела ему вслед, пока темная фигура не скрылась из виду. Потом прижала руку ко лбу и тяжело вздохнула; а затем ее пышные романтические губы приоткрылись, повинуясь вполне прозаическому побуждению, – она зевнула. И тотчас рассердилась на себя за это свидетельство угасания страсти. Она не соглашалась сразу признать, что переоценивала Уайлдива, ибо увидеть сейчас его ничтожество значило исповедаться в прежней своей слепоте. Да и открытие, что до сих пор она была не чем иным, как собакой на сене, имело столь неприятный привкус, что в первый раз за все время ей стало стыдно. Таким образом, дипломатия миссис Ибрайт принесла плоды, хотя и не совсем такие, как она ожидала. Ее хитрость повлияла на Уайлдива, но еще больше на Юстасию. Для этой гордой девушки ее возлюбленый теперь уже не был тем завлекательным мужчиной, из-за которого боролись многие женщины и которого сама она могла удержать, только борясь с ними. Он был излишком. Она ушла домой с той особой печалью в душе, которой обычно сопровождается пробуждение рассудка в последние дни переоцененной и уже угасающей любви. Это не было горем в точном смысле слова, а все же сознание близкого, хотя еще не наступившего крушения мечты принадлежит к числу наиболее тягостных и вместе с тем наиболее любопытных этапов в развитии страсти между началом ее и концом. Капитан уже вернулся и занят был тем, что переливал несколько галлонов принесенного с собой рома в квадратные бутылки, уставленные в его квадратном погребке. Когда эти домашние запасы истощались, капитан отправлялся в гостиницу «Молчаливая женщина» и там, стоя спиной к камину, со стаканом грога в руке, рассказывал местным жителям изумительные истории о том, как он целых семь лет прожил ниже ватерлинии своего корабля, и о прочих морских чудесах, а слушатели подобострастно внимали ему, одушевленные надеждой на кружку эля от рассказчика и потому не склонные выражать какие-либо сомнения в правдивости его рассказов. Сейчас он только что пришел оттуда. – Слыхала ты последнюю эгдонскую новость, Юстасия? – спросил он, не поднимая глаз от бутылок. – В гостинице об этом говорили как о деле государственной важности. – Ничего не слышала, – ответила она. – Молодой Клайм Ибрайт, как они его зовут, на будущей неделе вернется домой, хочет провести святки с матерью. Видный, наверно, парень теперь стал. Ты его помнишь? – Никогда в глаза не видала. – Да, верно. Ты перебралась сюда уже после его отъезда. Помню, способный был мальчик. – Где же он жил все это время? – Да, кажется, в этом вертепе суеты и тщеславия – в Париже. – Совсем бы не надо ему уезжать из дому. Отец его ферму держал, и для него бы самое подходящее занятие. Не одобряю я этих новшеств. Мой отец был моряк, и я вот моряк, а будь у меня сын, и он бы моряком был. – Этот город, где он живет, Париж называется, – раздался голос Хемфри, – и, говорят, это то самое место, где они когда-то королю своему голову оттяпали. Моя покойная матушка часто про это рассказывала. «Хемми, – начнет, бывало, – я тогда еще девушкой была и помню, гладила раз материны чепчики, как вдруг входит пастор и говорит: «Ну, Джейн, они отрубили голову своему королю, и что дальше будет, один бог знает». – Многие из нас тоже скоро узнали, – усмехнулся капитан. – Я из-за этого, когда еще юнцом был, семь лет под водой прожил, в этом клятом лазарете на «Тирумфе», видел, как приносили к нам в кубрик людей с оторванными руками и ногами… Так, значит, молодой человек в Париже устроился? Заведующий в ювелирном магазине или что-то в этом роде? – Да, сэр, в точности. Богатеющее дело, матушка говорила, – будто бы брильянтов у них там, как в королевском дворце. – Я помню, как он уезжал, – сказал Сэм. – Так разве плохое для парня занятие? – продолжал Хемфри. – Небось лучше брильянты продавать, чем тут у нас в земле копаться. – В этакий магазин, пожалуй, с тощим кошельком не зайдешь, – сказал Сэм. – Еще бы, – откликнулся капитан. – Там, милый мой, можно ой-ой сколько денежек просадить, не будучи ни пьяницей, ни обжорой. – Говорят тоже, Клайм Ибрайт до того книжки читать навострился, прямо дока по этой части стал, и пречудных, говорят, мыслей обо всем набрался. А все оттого, что рано в школу начал ходить, хоть и не ахти какая у нас была школа. – Ага, чудных мыслей набрался! – подхватил капитан. – То-то и есть! Я всегда говорил, что от этого хождения в школу один вред. Учат всех мальчишек подряд, а потом озорники эти на каждых воротах, на каждой двери в амбар разные скверные слова мелом пишут, женщине иной раз от стыда мимо пройти нельзя. А не выучили бы их писать, так и не могли бы они всюду этакую пакость царапать. Их отцы не умели, и, слава богу, гораздо лучше тогда жилось. – Так-то оно так, капитан, а ведь вот мисс Юстасия – у нее тоже небось в голове много такого, что она из книжек вычитала, больше, думаю, чем у кого другого в наших краях? – Если б у мисс Юстасии было поменьше романтической чепухи в голове, так, может, тоже было бы лучше для нее, – коротко отвечал капитан и, повернувшись, отошел прочь. – Слушай-ка, Сэм, – сказал Хемфри, когда старик удалился, – а ведь славная бы из них вышла парочка, из нее с Клаймом Ибрайтом, а? Оба насчет всяких тонкостей понимают, и в книжках начитанны, и все об этаком возвышенном думают – нарочно двух таких не подберешь. А Клайм Ибрайт и сам из хорошей семьи, не хуже капитанской. Отец его, правда, фермером был, зато мать, мы же все знаем, вроде как из благородных. Вот бы полюбовался я на них, когда бы они под венец шли! – Да, прошлись бы под ручку, оба статные да складные, в самых своих лучших платьях, – красота! Клайм Ибрайт тоже, помню, хоть куда парень был. – Да, очень мне хочется на него поглядеть после стольких лет. Кабы знать точно, когда он приедет, я бы не поленился три-четыре мили пройти – встретил бы его, помог бы чего нести. Только, боюсь, загордел он теперь. Говорят, он по-французски так и шпарит, быстрее, чем девчонка чернику ест. Ну, и, конечно, на нас, на здешних, пожалуй, и смотреть не захочет. – В Бедмут он пароходом, что ли, приедет? – В Бедмут пароходом, а как из Бедмута сюда – не знаю. – И надо же, чтобы у них как раз сейчас беда эта приключилась – с сестрой его двоюродной, Томазии. Клайму Ибрайту это обидно будет. А мы-то еще какого дурака сваляли – вздумали им в тот вечер свадебную петь! Ух, не хотел бы я, чтоб кого из моей родни этак на смех выставили. Для всей семьи срам. – Да. У нее, бедняжки, небось и то уж все сердце изныло. Говорят, расхворалась даже, никуда не выходит. Теперь уж не увидишь ее, как она, бывало, бежит по вереску, щечки, как розы, красные. – Я слышал, она сказала, что теперь уж ни за что не пойдет за Уайлдива, хоть бы он ее на коленях просил. – Да-а? Это для меня новость. Пока сборщики дрока так переговаривались, Юстасия все ниже склонялась лицом к очагу в глубокой задумчивости, бессознательно постукивая носком туфли по сухому торфу, тлеющему у ее ног. Тема их разговора живо ее заинтересовала. Молодой и блестящий мужчина прибывал на Эгдонскую пустошь, – и откуда? – из самого несхожего с здешним мирком места, из Парижа! Все равно как если бы он спустился с неба. А еще удивительнее, что эти простые люди в мыслях уже сочетали ее с ним, как созданных друг для друга. Эти пять минут подслушивания снабдили ее видениями на весь остаток дня. Такие внезапные перепады от душевной пустоты к яркой наполненности нередко свершаются именно так – неслышно и незаметно. Утром она бы сама не поверила, что еще до прихода ночи ее бесцветный внутренний мир может стать столь насыщенным жизнью, как капля воды под микроскопом, и это даже без появления хотя бы единого посетителя. Слова Сэма и Хемфри о гармонии между нею и прибывающим незнакомцем подействовали на ее воображение, как в «Замке праздности» магическая песнь барда, от которой мириады пленных образов восстали вдруг там, где раньше было немо и пусто. Ушедшая в мечты, она забыла о времени. Когда внешний мир снова стал для нее ощутим, были уже сумерки. Все вязанки дрока были сложены в высокую поленницу; рабочие ушли. Юстасия поднялась к себе в спальню, намереваясь, как всегда в этот час, выйти на прогулку и уже решив про себя, что сегодня пойдет в сторону Блумс-Энда – усадьбы, где родился молодой Ибрайт и где сейчас жила его мать. Не все ли равно, где гулять, так почему бы ей не пойти туда? В девятнадцать лет место, которое так или иначе вплелось в твои грезы, кажется достойным паломничества. Поглядеть на палисад перед домом миссис Ибрайт уже представлялось Юстасии частью необходимого ритуала. Странно, что эта выдумка от безделья внезапно стала для нее каким-то многозначительным поступком. Она надела шляпу и, выйдя из дому, спустилась с холма по склону, обращенному к Бдумс-Энду; затем мили полторы шла по долине до того места, где зеленое ее дно начало расширяться и заросли дрока отступать все дальше в обе стороны от тропы, оттесняемые возрастающим плодородием почвы, пока от них не остались только маячившие кое-где одинокие кустики. Дальше, за неровным ковром зеленой травы, виднелись белые колья тына; они отмечали здесь границу вереска и на тусклой земле, которую окаймляли, выделялись столь же отчетливо, как белое кружево на черном бархате. За белым тыном был маленький сад, а за садом старый, неправильной формы, крытый соломой дом, фасадом обращенный к вересковой пустоши; из окон его просматривалась вся долина. Это и был тот безвестный глухой уголок, куда предстояло вернуться человеку, проведшему последние годы в столице Франции – этом центре и водовороте светской жизни. ГЛАВА II В БЛУМС-ЭНДЕ ГОТОВЯТСЯ Весь этот день в Блумс-Энде была суета – там готовились к встрече того человека, который так нежданно стал предметом размышлений Юстасии. Уговоры тетки, а также чувство глубокой привязанности по отношению к двоюродному брату побудили Томазин принять участие в хлопотах с жаром, необычным для нее в эти самые печальные дни ее жизни. В тот час, когда Юстасия прислушивалась к разговору рабочих у поленницы. Томазин поднималась по стремянке на чердак над дровяным сараем, где хранились зимние яблоки, чтобы выбрать самые крупные и красивые для предстоящего празднества. Чердак освещался полукруглым слуховым оконцем, через которое голуби пробирались к своим насиженным местечкам в этой наиболее высокой части надворных строений; и через то же окошко солнце бросало яркий желтый блик на фигуру девушки, когда она, стоя на коленях, погружала обнаженные по локоть руки в вороха мягкого коричневого папоротника, употребляемого эгдонцами, ввиду его изобилия на пустоши, для упаковки всякого рода припасов. Голуби без малейшего страха летали у нее над головой, а поодаль, над краем пола, виднелось освещенное случайными отблесками лицо ее тетки, стоявшей на лесенке, заглядывая на чердак, куда сама не решалась подняться. – Теперь еще немного коричных, Тамзин. Он когда-то очень их любил, не меньше, чем пепин. Томазин повернулась и отгребла папоротник из другого угла, где хранились более нежные сорта и откуда ее обдало их густым ароматом. Прежде чем выбирать яблоки, она остановилась на минуту. – Милый Клайм, как-то он теперь выглядит? – проговорила она, подняв голову к слуховому окну, и в прямом луче света так засияли ее каштановые волосы и прозрачная кожа, как будто солнце пронизывало ее насквозь. – Будь он тебе по-другому мил, – отозвалась миссис Ибрайт со своей лесенки, – вот тогда это была бы действительно радостная встреча. – Какая польза, тетя, говорить о том, чего уж не изменишь? – Есть польза, – уже с сердцем ответила ее тетка. – Не говорить – кричать надо о своих прошлых ошибках, чтобы другие девушки знали и остерегались. Томазин снова склонилась над яблоками. – Я, значит, должна служить острасткою для других, как воры, пьяницы и игроки, – тихо проговорила она. – Вот в какой компании я оказалась! А разве я на самом деле такая? Это же нелепость! Но почему, тетя, все так держат себя со мной, словно хотят, чтобы я в это поверила? Почему не судят обо мне по моим поступкам? Ну посмотрите на меня сейчас, когда я тут стою на коленях и собираю яблоки, – похожа я на потерянную женщину?.. Дай бог, чтобы все честные девушки были так честны, как я! – добавила она с горячностью. – Чужие не видят тебя, как я сейчас тебя вижу, – сказала миссис Ибрайт, – они судят по ложным слухам. Ах, глупая вся эта история, и моя тоже тут есть вина. – Да, как легко сделать ошибку! – ответила Томазин. Губы у нее дрожали и глаза были так полны слез, что она еле могла различить яблоки среди папоротника, который продолжала усердно ворошить, чтобы скрыть волнение. – Когда кончишь с яблоками, – сказала ее тетка, спускаясь с лесенки, – сходи вниз, и мы пойдем нарвем остролиста. Сейчас на пустоши никого нет, никто на тебя глазеть не будет. Надо достать веток с ягодками, а то Клайм не поверит, что мы готовились к его встрече. Собрав яблоки, Томазин спустилась с чердака, и вдвоем с теткой они прошли сквозь белый тын на пустошь. Справа ясно и четко вырисовывались холмы, и, как часто бывает в солнечный зимний день, все видимое вглубь пространство игрою света делилось на несколько планов; самый воздух на разных расстояниях казался окрашенным по-разному; лучи, озарявшие ближний план, явственно струились поверх более дальних, шафрановый слой света накладывался на густо-синий, а за ними у самого края земли лежала укутанная в холодный серый свет даль. Они дошли до того места, где росли остролисты; это была коническая впадина, так что верхушки деревьев еле возвышались над общим уровнем почвы. Томазин ступила в развилину одного куста, как уже не раз делала с той же целью в более счастливые дни, и принесенным с собой топориком стала обрубать густо усеянные ягодками ветви. – Не поцарапай себе лицо, – сказала ее тетка; она стояла на краю впадины, глядя на девушку, угнездившуюся среди массы блестяще-зеленых и алых веток. – Пойдешь со мной вечером встречать его? – Мне бы очень хотелось. А то выйдет, как будто я его забыла, – ответила Томазин, сбрасывая ветку наземь. – Правда, не так уж это важно; я принадлежу другому, этого уж ничем не искупишь. И я должна выйти за него, хотя бы из гордости. – Боюсь… – начала миссис Ибрайт. – Ну да, вы думаете: «Такая слабая девчонка, как она заставит мужчину жениться на ней, если он не хочет?» Но я вам одно скажу, тетя: мистер Уайлдив не распутник, как и я не потерянная женщина. Просто он такой… ну, резкий, что ли, и не хочет подольщаться к тем, кто его не любит. – Томазин, – сдержанно сказала миссис Ибрайт, пристально глядя на племянницу, – ты что, думаешь обмануть меня этой защитой мистера Уайлдива? – То есть как? – Я давно подозреваю, что твоя любовь к нему сильно поблекла после того, как ты обнаружила, что он не такой святой, каким тебе казался. И сейчас ты разыгрываешь передо мной роль. – Он хотел жениться на мне, и я хочу выйти за него замуж. – Нет, ты скажи прямо: согласилась бы ты сейчас стать его женой, если бы не была уже связана с ним? Томазин смотрела куда-то в гущу листвы, и вид у нее был смущенный. – Тетя, – сказала она наконец, – мне кажется, я имею право не отвечать на этот вопрос. – Имеешь. – Можете думать, что хотите. Но я ничем не показала вам, что мои чувства к нему изменились, и впредь не покажу. И я выйду за него и ни за кого другого. – Подождать еще надо, чтобы он повторил предложение. Думаю, он это сделает, потому что теперь кое-что узнал… то, что я ему сказала. Я не спорю, тебе, конечно, всего пристойнее выйти за Уайлдива. Как я ни возражала против него раньше, теперь я с тобой согласна. Это единственный выход из ложного и крайне неприятного положения. – Что вы ему сказали? – Что он перебивает дорогу другому твоему поклоннику. – Тетя, – проговорила Томазин, и глаза у нее округлились. – Что это значит? – Не волнуйся, я сделала, как мне велел долг. Пока больше ничего не могу добавить, но когда все кончится, я тебе точно объясню, что я ему сказала и почему. Томазин поневоле пришлось этим удовлетвориться. – И вы пока сохраните все это в тайне от Клайма? – спросила она погодя. – Я же дала тебе слово. Да что толку! Он все равно узнает. Посмотрит на тебя и сразу поймет, что что-то неладно. Томазин повернулась и посмотрела с дерева на тетку. – Послушайте теперь вы меня, – сказала она, и ее нежный голос обрел вдруг твердость и силу, почерпнутую не из телесного источника. – Не надо ничего ему говорить. Если он гам узнает и решит, что я недостойна быть его сестрой, – пусть. Но когда-то он любил меня, и мы не станем огорчать его раньше времени рассказами о моей беде. Я знаю, все об этом кричат, по ему сказать не посмеют, по крайней мере, в первые дни. То, что мы родия, как раз и помешает слухам сразу дойти до него. А если через неделю-другую я не буду уже в безопасности от насмешек – тогда и сама ему расскажу. Она говорила так твердо, что тетка не стала больше возражать. Она сказала только: – По-настоящему надо было ему написать, еще когда ты собиралась замуж. Он не простит тебе такой скрытности. – Простит, когда узнает, что я медлила потому, что боялась его огорчить, и, кроме того, я не знала, что он так скоро приедет. И, главное, тетя, я не хочу, чтобы из-за меня расстроился ваш праздник; вы хотели на рождество созвать гостей, пусть так и будет. Откладывать только хуже. – Я и не собираюсь откладывать. Неужели ж мне признаться перед всем Эгдоном, что я потерпела поражение и стала игрушкой такого человека, как Уайлдив? Ну, кажется, у нас уже довольно ягод, отнесем-ка все это домой. Пока украсим дом да повесим омелу, пора уж будет идти его встречать. Томазин слезла с дерева, стряхнула с волос и платья осыпавшиеся ягодки, и они с теткой пошли вниз по склону; каждая несла половину собранных веток. Было уже почти четыре часа, солнце покидало долину. Когда небо на западе стало красным, обе родственницы снова вышли из дому и углубились в вересковую пустошь, но уже в другом направлении, чем утром, держа путь к определенному месту на далекой большой дороге, по которой должен был возвращаться тот, кого они ждали. ГЛАВА III КАК МАЛЫЙ ЗВУК ПОРОДИЛ БОЛЬШУЮ МЕЧТУ Юстасия стояла на пустоши у самого ее края и глядела в ту сторону, где находилась усадьба миссис Ибрайт. Ни звука, ни света, ни движения не исходило оттуда. Вечер был холодный, кругом темно и пусто. Она решила, что гость еще не прибыл, и, подождав минут десять – пятнадцать, повернула обратно. Она не так еще далеко отошла, как вдруг впереди послышались голоса: по той же тропе ей навстречу шли люди и разговаривали. Вскоре на фоне неба стали видимы их головы. Встречные шли медленно, ни лиц, ни одежды нельзя было разглядеть в темноте, но судя по походке это не были поселяне. Она сошла с тропы, чтобы их пропустить. Трое: две женщины и мужчина; женские голоса она узнала: Томазин и миссис Ибрайт. Они прошли мимо, но в ту минуту, когда поравнялись с ней, должно быть, заметили ее темный силуэт. Ибо мужской голос сказал: – Доброй ночи! Она пролепетала что-то в ответ, скользнула мимо них, потом обернулась. Секунду она не могла поверить, что случай нежданно-негаданно пошел навстречу ее тайным помыслам – дал ей на миг соприкоснуться с душой того дома, который она ходила осматривать, с тем человеком, не будь которого ей и в голову бы не впало идти смотреть на этот дом. Она сощурилась, силясь их разглядеть, но не смогла. Однако душевная ее напряженность была столь велика, что слух как бы заменил ей зрение, – казалось, она стала видеть ушами. В иные минуты такое расширение способностей кажется возможным. Глухой доктор Китто, вероятно, был во власти подобной же иллюзии, когда утверждал, что сделал путем долгой тренировки свое тело настолько чувствительным к звуковым колебаниям, что уже воспринимал их всем телом не хуже, чем другие – ушами. Она впивала каждое слово, произнесенное собеседниками. Они говорили не о каких-нибудь секретах. То была обыкновенная живая болтовня родственников, долгое время бывших в разлуке – телом, если не душой. Но Юстасия слушала не слова; через минуту она уже не могла вспомнить, что было сказано. Она прислушивалась к одному-единственному голосу, мало принимавшему участия в разговоре, всего, может быть, на одну десятую по сравнению с другими, – голосу, пожелавшему ей «доброй ночи»! Он иногда говорил «да», иногда «нет», иногда спрашивал о каком-нибудь давнем жителе Эгдона. И однажды поразил ее замечанием о том, как приветливо и дружелюбно смотрят окрестные холмы. Голоса отдалились, ослабели, угасли. Только это и было ей дано, а все остальное скрыто. Но никакое другое событие не могло бы так ее взволновать. Долгие предвечерние часы она провела в грезах, стараясь представить себе, каким обаятельным должен быть человек, прибывший сюда прямо из Парижа, – проникнутый его духом, знакомый со всеми его красотами. И этот человек только что приветствовал ее. Как только смутные фигуры встречных растаяли вдали, оба женских голоса изгладились из памяти Юстасии; но мужской сохранился. Почему? Было ли в голосе сына миссис Ибрайт – потому что, конечно же, это был Клайм! – было ли в нем что-то необычайное по звуку? Нет, просто он был всеобъемлющим. Весь мир эмоций был доступен тому, кто произнес это «доброй ночи». Эту его особенность она уловила сразу; остальное дополнило воображение. Только одну загадку оно не помогло ей разгадать: каковы же должны быть вкусы и склонности человека, который в косматых взгорьях Эгдона увидел приветливость и дружелюбие? В таких случаях, как этот, тысяча мыслей проносится в разгоряченной голове женщины; их можно проследить на ее лице, но эти изменения облика, хотя явные, очень невелики. Она просияла; вспомнив о лживости воображения, поникла; приободрилась; вспыхнула; опять охладела. Круговорот обличий, порожденный круговоротом видений, встававших перед ней. Юстасия вошла к себе в дом; она была в приподнятом настроении. Капитан блаженствовал у камина; он разгребал кочережкой пепел, обнажая докрасна накаленную поверхность торфа, и багровое пламя озаряло каминную нишу, словно отблесками от кузнечного горна. – Почему мы не знакомы с Ибрайтами? – сказала она, подходя и протягивая к теплу свои нежные руки. – Жалко. Они как будто вполне приличные люди. – А шут его знает почему, – отвечал капитан. – Сам-то старик мне даже правился, хоть и был колючий, как терновая изгородь. Да ты не стала бы к ним ходить, будь мы даже знакомы. – Почему? – На твой городской вкус, они чересчур деревенщина. Едят на кухне, пьют мед и бузинную наливку и пол для чистоты песком посыпают. Вполне разумный образ жизни, по-моему, но как бы ты на это посмотрела? – Но ведь миссис Ибрайт, кажется, благовоспитанная особа? Говорят, дочь священника? – Да. Но уж ей пришлось жить, как у мужа было заведено. А потом небось и сама привыкла. Ах да, помню, я чем-то ее оскорбил, сам того не желая, и с тех пор мы не виделись. Ночь, которая за этим последовала, была для Юстасии так богата впечатлениями, что навсегда ей запомнилась. Ей привиделся сон – и вряд ли кого из известных в истории сновидцев, от Навуходоносора до Свофгэмского лудильщика, посещал когда-либо сон более многозначительный; а уж обыкновенной девушке, вроде Юстасии, наверняка никогда не доводилось увидеть такой сложный, загадочный и волнующий сон. В нем было столько же разветвлений, как в Критском лабиринте, такая же переменчивость, как в северном сиянии, буйство красок, как в июньских цветниках, и многолюдье, как на коронации. Для царицы Шехеразады такой сон, пожалуй, немногим бы отличался от действительности; девушка, побывавшая при всех дворах Европы, возможно, сочла бы его только занятным; но для Юстасии в ее скромной доле он был ослепительным и волшебным. Однако постепенно в этой смене образов выделилась одна сцена, более связная, где знакомые черты Эгдонской пустоши смутно проступали, как фон, за блеском и оживлением действия. Юстасия танцевала под чудную музыку рука об руку с рыцарем в серебряных латах, который сопутствовал ей и во всех предыдущих фантастических превращениях; забрало на его шлеме было опущено. Извивы танца приводили ее в восторг. Ласковый шепот касался ее слуха, ей было сладко, как в раю. Внезапно они вдвоем выскользнули из круга танцующих, нырнули в одно из маленьких озер, разбросанных на пустоши, и, вынырнув где-то на глубине, очутились в высоком, переливчато сияющем гроте под арками из радуг. – Это будет здесь, – сказал голос рядом с ней, и, когда она, краснея, подняла глаза, она увидела, что рыцарь снимает шлем, чтобы ее поцеловать. В тот же миг раздался оглушительный треск, и фигура в серебряных латах рассыпалась, как колода карт. – Ах, я так и не видела его лица! – вскрикнула она. Юстасия проснулась. Треск происходил оттого, что внизу служанка распахнула ставни и впустила дневной свет, сейчас уже почти достигший всей силы, какую ему отпускало это скряжливое время года. – Ах, я так и не видела его лица! – повторила Юстасия. – А ведь это, конечно, был мистер Ибрайт! Когда она немного успокоилась, ей стало ясно, что многие перипетии этого сна естественным образом возникли из ее собственных дум и мечтаний за прошлый день. Но самый сон от этого не утратил интереса, ибо послужил отличным топливом для зарождавшегося в ней огня. Она была сейчас в том переходном состоянии от равнодушия к любви, когда о женщине говорят, что она «начинает увлекаться». Такой момент бывает в истории всех великих страстей, и в то время они еще подвластны даже самой слабой воле. Юстасия, столь пылкая по натуре, была уже наполовину влюблена в создание своей фантазии. И этот фантастический характер ее увлечения, хотя не свидетельствовал о высоком интеллекте, говорил все же о ее духовных силах. Будь у нее чуточку больше привычки владеть собой, она стала бы разбираться в своем чувстве и тем ослабила его и в конце концов свела на нет; будь в ней чуточку меньше гордости, возможно, она, жертвуя девической скромностью, стала бы скитаться вокруг Блумс-Энда, пока не увидела бы Клайма. Но Юстасия не сделала ни того, ни другого. Она поступила, как самая примерная девица в ее положении: стала дважды и трижды в день прогуливаться по эгдонским холмам и зорко поглядывать кругом, поджидая счастливого случая. В первый раз ей не повезло – ее героя нигде не было видно. Она пошла вторично и опять была единственным человеческим существом на холмах. В третий раз был густой туман; она поглядывала по сторонам, но почти без надежды: если бы даже он прошел в двадцати шагах, она бы его не заметила. В четвертый раз, едва она вышла, полил дождь, и она вернулась. В пятый раз она вышла под вечер; погода была прекрасная, и она долго гуляла, подошла даже к самому склону долины, в которой лежал Блумс-Энд. Внизу в полумиле расстояния она видела белые колья ограды, но он не показался. Она вернулась домой, совсем упав духом и стыдясь своей слабости. И твердо решила больше не искать встречи с парижским гостем. Но судьба, как известно, своенравна. И едва Юстасия приняла это решение, как ей подвернулся тот счастливый случай, в котором ей отказывали, пока она его искала. ГЛАВА IV ЮСТАСИЯ ПУСКАЕТСЯ НА АВАНТЮРУ Вечером этого последнего дня, двадцать третьего декабря, Юстасия была дома одна. Предыдущий час она провела в большой горести, оплакивая только что дошедший до нее слух, что Клайм Ибрайт недолго прогостит у матери и на будущей неделе уедет. «Ну конечно, – говорила она себе, – человек привык к веселью столичного города, у него там большое дело на руках, так станет ли он надолго задерживаться в нашей глухомани?» Возможность за такой короткий срок повидаться лицом к лицу с обладателем столь взволновавшего ее голоса была маловероятной, разве что она стала бы, как малиновка, кружить возле дома его матери, что было бы и трудно и неприлично. В таких случаях провинциальные девушки и парни прибегают к испытанному средству – посещению церкви. В обыкновенной деревне или маленьком городке всегда можно рассчитывать, что либо в первый день рождества, либо в ближайшее воскресенье любой местный уроженец, приехавший домой на праздники иле утративший еще, по старости или от скуки, желания и людей посмотреть, и себя показать, непременно появится где-нибудь на церковной скамье, сияя надеждой, смущеньем и новеньким костюмом. Так что собрание молящихся в рождественское утро представляет собой нечто вроде паноптикума мадам Тюссо – коллекцию всех знаменитостей, родившихся по соседству. Сюда может прокрасться покинутая любовница и тайком высмотреть, какие перемены произошли за год разлуки в забывшем ее возлюбленном; и украдкой бросая на него взгляды поверх молитвенника, мечтать, что былая верность вновь возродится в нем, когда новизна успеет ему надоесть. И сравнительно недавняя местная жительница, вроде Юстасии, может прийти сюда и вдосталь разглядывать сына земли, покинувшего родные края до ее появления на сцене, и соображать, стоит ли завязать дружбу с его родителями, чтобы побольше узнать о нем к следующему его приезду. Но эти любовные хитрости были неосуществимы на Эгдоне. Здесь люди жили так разбросанно, что хотя и считались прихожанами местной церкви, но, в сущности, не принадлежали ни к одному приходу. Да и те, что наезжали сюда провести праздник со своими близкими, раз добравшись до этих одиноких жилищ, так уж и оставались там до самого отъезда, посиживая с друзьями у очага и попивая мед и другие подкрепительные напитки. Всюду кругом был дождь, снег, гололед, слякоть, – не было охоты тащиться за две-три мили в церковь и потом сидеть с мокрыми ногами, и в грязи от головы до пят рядом с другими, которые тоже были в какой-то мере соседями, но жили неподалеку от церкви и приходили туда чистенькие и сухие. Юстасия понимала, что вряд ли Клайм Ибрайт хоть раз выберется в церковь за немногие дни своего отпуска, и было бы напрасной тратой сил гнать лошадь и кабриолет по отвратительной зимней дороге в надежде его увидеть. Уже сгущались сумерки, и Юстасия сидела у огня в столовой или холле, как, может быть, правильнее было бы ее назвать; в это время года они обычно сиживали здесь, а не в гостиной, так как тут был огромный камин, в котором можно было жечь торф, а капитан предпочитал зимой именно этот вид топлива. Из всех предметов в комнате видимы были только те, что стояли на подоконнике, вырисовываясь на тусклом небе; это были: посередине – старинные песочные часы, а по бокам – две древние британские урны, откопанные в одном из соседних курганов и служившие цветочными горшками для двух кактусов с острыми, как бритва, листьями. В наружную дверь постучали. Служанки не было дома, равно как и дедушки. Пришелец подождал минуту, затем вошел и постучал уже в дверь столовой. – Кто там? – спросила Юстасия. – Простите, капитан Вэй, вы не позволите ли нам… Юстасия встала и подошла к дверям. – Почему вы так бесцеремонно входите! Надо было подождать. – Капитан сказал, чтобы я входил, не спрашиваясь, – ответил приятный юношеский голос. – Ах, так, – сказала Юстасия уже мягче. – А что тебе надо, Чарли? – Да вот, не позволит ли ваш дедушка нам сегодня вечером в семь часов собраться у него в сарае – прорепетировать роли? – О, значит, в этом году ты тоже участвуешь в святочном представлении? – Да, мисс. Прежним-то капитан всегда разрешал… – Я знаю. Ну что ж, можете воспользоваться нашим сараем, если хотите, – лениво согласилась Юстасия. Выбор капитанского сарая для репетиции подсказывался прежде всего тем, что усадьба капитана находилась почти на самой середине пустоши. Молодые парни, составлявшие труппу, жили в разбросанных кругом домишках и ото всех до Мистовера было примерно одинаковое расстояние. Да и самый сарай, просторный, как амбар, отлично подходил для их целей. К святочным лицедействам и их участникам Юстасия относилась с величайшим презрением. Сами исполнители, хотя и не ставили свое искусство столь низко, однако большого энтузиазма не проявляли. Традиционное зрелище тем и разнится от всякого рода театральных «возрождений», что во втором случае все построено на увлеченности и энтузиазме участников, тогда как традиционное представление разыгрывается бесстрастно, почти механически, так что невольно задаешься вопросом, зачем же поддерживать этот обычай, если выполнять его так поверхностно? Подобно Валааму и другим невольным пророкам, актеры произносят слова и делают жесты, какие полагаются им по роли, как бы под действием внутреннего принуждения, без участия собственной воли. Это отсутствие живого звука, пожалуй, и есть тот признак, по которому в наш век всяческого реставраторства можно отличить окаменелый остаток подлинной старины от усердного ей подражания. Исполнять должны были хорошо известную «Игру о святом Георгии», и все, кто не выступал сам, помогали в постановке, включая и женскую часть семьи. Без помощи сестер и возлюбленных как сшить костюмы? Но, с другой стороны, их участие имело и свои неудобства. Девушек нельзя было заставить уважать традицию в оформлении и украшении рыцарских доспехов, и они налепливали бархатные и шелковые петли и банты всюду, где им нравилось. Латный воротник, кольчужный нагрудник, шлем, кираса, перчатки, рукав – все это их женский глаз воспринимал лишь как некую поверхность, на которой можно укрепить развевающийся пучок ярких лоскутьев. Допустим, у Джо, которому предстояло сражаться на стороне христиан, есть возлюбленная; у Джима, выступающего на стороне мусульман, тоже таковая имеется. И пока готовили костюмы, до подружки Джо доходил слух, что подружка Джима обшивает атласом подол его плаща, в дополнение к шелковым лентам забрала – его всегда делали из цветных полосок шириной в полдюйма, которые и свисали перед лицом рыцаря. Тогда подружка Джо немедленно принималась украшать атласными фестонами подол того плаща, который был у нее в руках, и, кроме того, прилаживала пучок лент к наплечнику. А подружка Джима, известясь об этом и чтобы не отставать, нашивала банты и розетки всюду, где только возможно. В результате Храбрый солдат христианской армии ничем не отличался по снаряжению от Турецкого рыцаря, и, что еще хуже, самого святого Георгия легко было спутать с его смертельным врагом – Сарацином. Сами же актеры, хотя втайне и огорчались таким смешением лиц, не смели, однако, обижать столь необходимых им помощниц, и все эти нововведения оставались в силе. Был, правда, и предел этому стремлению к единообразию. Знахарь, или Доктор, сохранял свой облик в неприкосновенности: темная одежда, особой формы шляпа, бутылка микстуры, повешенная через плечо, – этого уж ни с кем не спутаешь. И то же можно сказать о традиционной фигуре Рождественского Деда с его огромной дубинкой; на эту роль избирали пожилого мужчину, который и сопровождал труппу как ее защитник и покровитель во время долгих ночных путешествий из одного прихода в другой, а также был ее казначеем. Пробило семь часов – время, назначенное для репетиции – и вскоре Юстасия услышала голоса в дровяном сарае. Стремясь хоть немного развеять угнетавшее ее чувство безотрадности человеческой жизни, она зашла под навес, примыкавший к сараю; эта пристройка служила складом овощей, и здесь в глиняной стене было проделано для голубей небольшое отверстие, через которое можно было видеть внутренность сарая. Сейчас оттуда шел свет, и Юстасия, став на табуретку, заглянула внутрь. На выступе степы горели три высокие свечи с фитилями из сердцевины камыша, и при их свете семь или восемь молодых парией расхаживали взад и вперед по сараю, декламируя роли и путая друг друга в усилиях навести порядок. Хемфри и Сэм, резчики дрока и торфа, присутствовали в качестве зрителей, равно как и Тимоти Фейруэй, который стоял, прислонившись к степе, и суфлировал актерам по памяти, пересыпая слова из роли критическими замечаниями и рассказами о тех славных днях, когда он и его сверстники сами были членами отборной Эгдонской труппы. – Ладно уж, лучше все равно не сделаете, – сказал он наконец. – Конечно, в наше время такую бы игру не приняли. Гарри, Сарацину, надо бы больше важности, и Джону незачем орать, так что аж глаза на лоб лезут. Ну, а в остальном ничего, сойдет. Костюмы-то у вас готовы? – К понедельнику поспеют. – Значит, в первый раз играть будете вечером в понедельник? – Да. У миссис Ибрайт. – У миссис Ибрайт? Что это ей вздумалось? Немолодая женщина, ей уж небось и надоесть успело. – А она у себя вечеринку устраивает. В честь того, что ее сын Клайм после стольких лет на праздники домой приехал. – Ах, да ведь и верно же, верно! Гостей созвала, я и сам к ней иду. Чуть не забыл, честное слово. У Юстасии вытянулось лицо. Так. Вечеринка будет у Ибрайтов, а она, разумеется, в стороне. Она никогда не ходила на эти местные сборища, даже считала это низким для себя. Но если б ходила, вот был бы случай повидаться лицом к лицу с человеком, чье влияние пронизывало ее всю, словно летнее солнечное тепло. Усилить это влияние значило бы вновь испытать тревоги, которых она жаждала; отринуть его навсегда – это, пожалуй, помогло бы ей вернуть себе спокойствие; оставить все, как есть, было мученьем. В сарае уже собирались уходить, и Юстасия вернулась к своему креслу у огня. Она погрузилась в задумчивость, но не надолго. Через несколько минут Чарли, тот юноша, что просил у нее разрешения воспользоваться сараем, прошел в кухню, чтобы повесить ключ на место. Юстасия услыхала его шаги и, растворив дверь в коридор, сказала: – Чарли, зайди сюда на минутку. Это его удивило. Он вошел, смущаясь и краснея, ибо, как и многие другие, не был равнодушен к ее прелестям. Она указала ему на стул у камина и сама села с другой стороны. По ее лицу было видно, что причина, побудившая ее зазвать юношу в дом, сейчас разъяснится. – Какую роль ты исполняешь, Чарли? Кажется, Турецкого рыцаря? – спросила красавица, глядя на него поверх дыма, клубившегося над огнем. – Да, мисс, Турецкого рыцаря, – робко ответил он. – Большая это роль? – Порядочная. Этак раз девять надо стихи читать. – Можешь ты мне их сейчас прочитать? Я бы хотела послушать. Глядя с улыбкой в огонь, юноша начал: Вот я, Рыцарь турецкий, стою пред тобою, В Турции выучен ратному бою, – и продолжал читать реплику за репликой вплоть до последней сцены, в которой ему должно было пасть от руки святого Георгия. Юстасия уже и до того раз или два слышала, как читали эту роль. Когда Чарли кончил, она начала точно теми же словами и продекламировала все от начала и до конца без единой запинки или искажения. Это было то же самое, и, однако, какая разница! В ее декламации была та законченность и мягкость, которая так поражает в картинах Рафаэля, когда видишь их после Перуджино, и, при одинаковости сюжета у обоих художников, более позднего мастера ставит неизмеримо выше его предшественников. У Чарли глаза округлились от удивления. – Ну и память же у вас! – сказал он восхищенно. – Я три недели зубрил! – Я эти стихи раньше слышала, – скромно заметила она. – Так вот что, Чарли: хочешь сделать мне приятное? – Все, что велите, мисс. – Позволь мне один раз сыграть вместо тебя. – Ой, мисс! Да как же вы?.. В женском платье?.. – Я могу достать мужское, – по крайней мере, все, что понадобится вдобавок к театральному костюму. Что я должна подарить тебе, чтобы ты одолжил мне костюм и позволил занять твое место на час или два в понедельник вечером – и никому никогда и словом не обмолвился о том, кто я и что я? Тебе, конечно, придется объяснить им, что ты не можешь играть в этот вечер и что кто-то другой – ну, скажем, двоюродный брат мисс Вэй – будет играть вместо тебя. Остальные никогда со мной не разговаривали, так что они меня не узнают, а если и узнают, мне все равно. Ну так что же тебе дать, чтобы ты согласился? Полкроны? Юноша покачал головой. – Шесть шиллингов? Он опять покачал головой. – Денег мне не надо, – сказал он, поглаживая ладонью набалдашник железной подставки для дров. – А что же тебе надо, Чарли? – огорченно спросила Юстасия. – Помните, мисс, что вы мне запретили в прошлый раз возле майского дерева? – тихо проговорил юноша, не поднимая глаз и все еще поглаживая набалдашник. – Да, – уже с ноткой надменности отвечала Юстасия. – Ты хотел держать меня за руку, когда мы стояли в кругу, так, что ли? – Полчаса этого самого, мисс, и я согласен. Юстасия пристально поглядела на него. Он был тремя годамп моложе ее, но, очевидно, из молодых, да ранний. – Полчаса чего? – спросила она, хотя и сама уже догадалась. – Подержать вашу руку в моей. Она помолчала. – А если четверть часа? – сказала она. – Хорошо, мисс Юстасия, только чтобы мне можно было потом ее поцеловать. Пусть четверть часа. И клянусь, я все сделаю, чтобы вы могли занять мое место и никто бы не узнал. Вы не боитесь, что кто-нибудь вас по голосу признает? – Это возможно. Но я возьму камешек в рот, будет не так похоже. Хорошо; когда принесешь костюм, меч и жезл, я позволю тебе подержать мою руку. А теперь иди, сейчас ты мне больше не нужен. Чарли ушел, и Юстасия почувствовала, что в ней снова пробуждается интерес к жизни. Было чего ждать, чего добиваться; была надежда его увидеть, да еще таким заманчиво дерзким способом. – Ах, – сказала она себе, – цель, ради которой стоило бы жить, вот чего мне недостает! В манерах Юстасии всегда была медлительность и даже как бы дремотность; ее страсти таились в глубине и отличались скорее силой, чем живостью. Но когда она наконец пробуждалась, она иной раз бывала способна на внезапные и стремительные поступки, которые на это краткое время придавали ей сходство с людьми, порывистыми по натуре. К риску быть узнанной она относилась довольно равнодушно. Молодые парни, исполнители ролей, вряд ли хорошо ее знают. Насчет гостей, которые соберутся, у нее не было такой уверенности. Но, в конце концов, даже если узнают, тоже не страшно. Обнаружится самый факт, но не ее тайные побуждения. Решат, что это мимолетная прихоть девицы, о которой и без того известно, что она со странностями. А что она по глубоким причинам сделала то, что естественно делать в шутку, это никому и в голову не придет. На другой день, чуть стало смеркаться, она уже караулила возле сарая. Дедушка был дома, и ей нельзя было звать своего сообщника в комнаты. Он возник на темном челе пустоши, словно муха на лице негра. Он нес узел с вещами и подошел, слегка запыхавшись от быстрой ходьбы. – Я принес все, что нужно, – прошептал он, кладя свою ношу на порог. – А теперь, мисс Юстасия… – …ты хочешь получить плату. Она готова. Я от своих слов не отрекаюсь. Она прислонилась к дверному косяку и протянула ему руку. Он взял эту руку в свои с бесконечной нежностью – так ребенок держит в ладонях пойманного воробышка. – На ней перчатка!.. – сказал он укоризненно. – Ну да, я гуляла, – откликнулась она. – Но, мисс!.. – Да. Это, пожалуй, нечестно. – она сняла перчатку и снова протянула ему руку. Они стояли молча, минуту за минутой, глядя на темнеющие деревья, думая каждый о своем. – Я бы не хотел все сразу, – благоговейно сказал Чарли после того, как шесть или восемь минут ласкал ее руку. – Можно, я остатние минутки как-нибудь в другой раз?.. – Как хочешь, – равнодушно ответила Юстасия. – Только не позже, чем на этой неделе. А сейчас мне еще одно от тебя нужно: подожди, пока я переоденусь, и посмотри, правильно ли я все буду делать. Но сперва я должна заглянуть домой. Она исчезла на минуту. Зайдя в дом, она увидела, что дедушка мирно дремлет в кресле. – Ну, – сказала она, вернувшись, – погуляй в саду, а я тебя позову, когда буду готова. Чарли бродил по дорожкам и ждал и вскоре услышал тихий свист. Он вернулся к дверям сарая. – Это вы свистели, мисс Вэй? – Да. Заходи, – донесся из темноты голос Юстасии. – Я не могу зажигать свет, пока дверь открыта, а то еще увидят. И заткни шапкой оконце в прачечную, если сумеешь найти его на ощупь. Он сделал, как ему было велено, Юстасия зажгла свечи и предстала перед ним в мужском обличье, блистая яркой одеждой и вооруженная с головы до ног. Может быть, она и смутилась на миг под его жадным взглядом, но краска стыда, если таковая появилась на ее лице, не была видна за свисавшими со шлема цветными лентами, которые в этих костюмах имитировали рыцарское забрало. – Все почти впору, – сказала она, глядя вниз, на свои ноги в белых брюках. – Только рукава камзола – или как там он у вас называется – чуточку длинны. А штанины я могу подвернуть. Ну теперь смотри внимательно. И Юстасия принялась декламировать свою роль, сопровождая наиболее воинственные фразы ударами меча по жезлу или копью в традиционной манере этих представлений и с важностью расхаживая взад и вперед. Чарли был восхищен и добавил только несколько очень мягких критических замечаний, ибо прикосновение руки Юстасии еще не отвеялось от его ладоней. – Теперь насчет того, как объяснить твое отсутствие, – сказала она. – Где вы встречаетесь завтра, перед тем как идти к миссис Ибрайт? – Мы хотели встретиться здесь, мисс, если вам удобно. Ровно в восемь, чтобы попасть туда к девяти. – Хорошо. Ты, конечно, совсем не должен показываться. Я войду с опозданием на пять минут, уже одетая, и скажу им, что ты не можешь прийти. Я решила, что лучше всего будет, если я тебя куда-нибудь вечером пошлю, чтобы у тебя была настоящая причина. Оба наших пони часто убегают в луга – вот ты и пойди завтра вечером посмотри, не удрали ли они опять. Остальное я все улажу. А теперь можешь уходить. – Хорошо, мисс. Но мне хотелось бы еще одну минутку того, что мне следует, если вы не против. Юстасия, как и раньше, протянула ему руку. – Одна минута, – отсчитала она и продолжала считать, пока их не набралось семь или восемь. Тогда она отняла руку и отступила на несколько шагов, вдруг опять став для него чужой и далекой. Выполнив договор, она снова воздвигла между ними преграду, непроницаемую, как стена. – Как, уже все?.. А я не хотел все сразу, – сказал он со вздохом. – Ты получил сполна, – возразила она, отворачиваясь. – Да, мисс. Ну что ж, значит, так. Пойду теперь домой. ГЛАВА V В ЛУННОМ СВЕТЕ На следующий вечер исполнители, собравшись в том же сарае, поджидали Турецкого рыцаря. – Двадцать минут девятого по «Молчаливой женщине», а Чарли все нет. – Десять минут по Блумс-Энду. – Без десяти восемь по часам дедушки Кентла. – Без пяти по капитанским. На Эгдоне не существовало единого времени. Час дня там определялся по-разному, в зависимости от того, какого счета придерживался данный хутор или деревушка; некоторые из этих исчислений имели общий корень, но впоследствии раскололись, другие с самого начала были независимы друг от друга: Западный Эгдон считал время по часам Блумс-Энда, восточный – по тем, что висели в гостинице «Молчаливая женщина». Часы дедушки Кентла в былые годы имели много приверженцев, но с тех пор, как он состарился, вера в них поколебалась. Святочные лицедеи пришли из разных мест, каждый со своим представлением о времени; поэтому, в порядке компромисса, решено было еще подождать. Юстасия наблюдала за собравшимися сквозь дырку для голубей; найдя момент подходящим, она вышла из-под навеса и смело дернула за кольцо на дверях сарая. Дедушка к этому времени уже засел у «Молчаливой женщины». – А вот и Чарли – наконец-то! Что ты так опаздываешь, Чарли? – Это не Чарли, – проговорил Турецкий рыцарь из-под своего забрала. – Я двоюродный брат мисс Вэй и решил любопытства ради занять его место. Чарли послали в луга отыскивать наших сбежавших пони, я и согласился сыграть вместо него, потому что уже ясно было, что он вовремя не поспеет. Я знаю роль не хуже его. Ее легкая походка, стройная фигура и полная достоинства манера держаться внушили актерам мысль, что они, пожалуй, только выиграют от этой замены, если, конечно, новый пришелец способен сыграть как следует. – Что ж, это ничего, только справишься ли? Уж больно ты молод, – сказал святой Георгий. Голос Юстасии показался ему куда более юным и нежным, чем у Чарли. – Говорю вам, я знаю все до последнего слова, – решительно отвечала Юстасия. Смелость – это все, что ей было нужно, чтобы выйти победительницей, и она вооружилась смелостью. – Не канительтесь, ребята, давайте репетировать. И посмотрим, найдете ли вы у меня хоть одну ошибку. Пьесу наскоро прорепетировали, и все пришли в восторг от нового рыцаря. В половине девятого погасили свечи и двинулись через пустошь по направлению к дому миссис Ибрайт в Блумс-Энде. К вечеру слегка подморозило, на вереске лежал иней, и луна, хотя и неполная, окутывала светлым и таинственным сиянием фантастические фигуры актеров, чьи перья и банты шелестели на ходу, как осенние листья. Путь их на этот раз лежал не мимо Дождевого кургана, а низом, по долине, так что эта древняя возвышенность оставалась немного восточнее. По дну долины тянулась зеленая полоса шириною шагов в десять, и блестки инея на стеблях травы, казалось, перебегали вперед вместе с тенями идущих. Справа и слева кучились заросли дрока и вереска, как всегда непроглядно темные, – жалкий полумесяц был бессилен посеребрить такую черноту. После получаса ходьбы и разговоров они достигли того места в долине, где травяная лента расширялась и подходила к фасаду дома. Завидев его, Юстасия, на которую во время этого ночного перехода в компании молодых парней не раз уже нападали сомнения, вновь ощутила радость от того, что затеянная ею авантюра все же осуществилась. Что ж, она ведь сделала это, чтобы повидать человека, который как будто имел власть освободить ее душу от смертельного гнета. Что такое Уайлдив? Он привлекателен, да, но ей неровня. А сейчас она, может быть, увидит более подходящего для себя героя. По мере приближения к дому становилось все яснее, что там вовсю идет веселье. Протяжные басовитые звуки серпента, излюбленного духового инструмента тех времен, дальше проникали в пустошь, чем жиденький дискант скрипки, и сперва актеры слышали только их да изредка особенно громкий топот какого-нибудь рьяного танцора. Когда они подошли еще ближе, эти разрозненные звуки объединились в бойкий плясовой мотив – «Капризы Нэнси». Он там, конечно. Кто та, с кем он сейчас танцует? Быть может, в эту самую минуту какая-то неведомая женщина, гораздо ниже Юстасии по уму и обаянию, решает его судьбу с помощью этого самого тонкого из всех соблазнов. Танцевать с мужчиной – значит за один час сосредоточить на нем обстрел, который по правилам должен бы растянуться на целый год осады. Перейти к ухаживанию, минуя знакомство, и к браку, минуя все этапы ухаживания, – такое сжатие сроков доступно лишь тем, кто идет кратчайшей дорогой. О, она все узнает; она будет зорко следить за всеми и поймет, свободно ли еще его сердце. Наша предприимчивая девица прошла следом за другими через калитку в белом палисаде и остановилась перед открытой галерейкой, тянувшейся вдоль дома. Сверху он, словно толстой коркой, был накрыт соломенной крышей, низко свисавшей меж верхних окон; фасад дома, ярко освещенный луной, когда-то был белым, но теперь густые плети разросшегося пираканта затемняли большую его часть. Тотчас обнаружилось, что танцы происходят прямо за входной дверью, без всяких промежуточных помещений. Слышно было, как шелестят об нее юбки, как танцоры задевают за нее локтями и даже иной раз ударяются об нее плечом. Юстасия, хотя и жила всего в двух милях от дома миссис Ибрайт, никогда не бывала внутри этого причудливого старинного жилища. Знакомство капитана Вэя с Ибрайтами всегда было самое поверхностное, так как капитан впервые появился в здешних краях и купил давно пустовавший дом на Мистоверском холме незадолго до кончины мужа миссис Ибрайт, а после смерти старика и отъезда сына порвалась и та дружба, которая за это короткое время успела завязаться. – Значит, там за дверью нет коридора? – спросила Юстасия, когда они все уже стояли в галерее. – Нету, – ответил юноша, который исполнял роль Сарацина. – Дверь открывается прямо в большую комнату, где они сейчас пляшут. – Так что нельзя отворить, не помешав танцам? – То-то и оно. Придется нам здесь подождать, пока кончат, потому черный ход они на ночь всегда запирают. – Теперь уж недолго, – сказал Рождественский Дед. Но это предположение не оправдалось. Снова музыканты доиграли один танец и тут же без передышки начали другой, да с таким пылом и жаром, как будто только что взялись за свои инструменты. На сей раз это был тот кругообразный мотив без начала, развития и заключения, который из всех танцев, хранимых в памяти вдохновенного скрипача, пожалуй, лучше всего передаст идею бесконечности – знаменитый «Сон дьявола». О стремительном движении танцоров, увлекаемых бурей звуков, немые свидетели, стоявшие снаружи в лунном свете, могли судить по тому, как часто грохали в дверь носки и каблуки, когда хоровод кружился особенно быстро. Первые пять минут слушать было довольно занятно, но пять минут превратились в десять, потом в пятнадцать, а никаких предвестий конца не замечалось в этом весьма бодром «Сие». Удары в дверь, смех и топот ничуть не ослабевали, и удовольствие от ожидания под открытым небом значительно уменьшилось. – Зачем миссис Ибрайт устраивает такие вечеринки? – спросила Юстасия, несколько удивленная простецким характером веселья. – Да у нее не всегда так, бывает и по-благородному. А сегодня решила всех соседей созвать без разбора, и простых поселян, и рабочих, – пусть, мол, повеселятся по-своему, а потом она их хорошим ужином угостит. И сама с сыном за всеми ухаживает. – Понятно, – сказала Юстасия. – Ну, вроде конец, – сказал святой Георгий, который стоял, приложив ухо к двери. – Сейчас к этому углу парень с девушкой прибились, и, слышу, он ей говорит: «Ах, как жалко, кончено наше блаженство, душенька». – Слава богу, – отозвался Турецкий рыцарь, топая ногами и снова беря в руки прислоненный к стене жезл. Она была в более топких башмаках, чем ее спутники-мужчины, и ноги у нее отсырели и застыли. – Он, нет, еще не конец, – сказал Храбрый солдат, глядя в замочную скважину; музыканты уже опять играли новый зажигательный мотив. – Дедушка Кентл стоит в этом углу и ждет своей очереди. – Ничего, это рил для шести человек, скоро кончат, – утешил Доктор. – Да почему бы нам не войти, хоть пляшут, хоть нет? Они же сами нас позвали, – сказал Сарацин. – Ни в коем случае, – властно сказала Юстасия, быстро расхаживая между домом и калиткой, чтобы согреться. – Вломиться во время танца, помешать гостям – это невежливо. – Вот еще командир выискался, – проворчал Доктор. – Думает, он важная птица, оттого что чуточку больше учился, чем мы. – Иди ты – знаешь куда! – отрезала Юстасия. Трое или четверо парней в это время перешептывались, потом один обратился к ней. – Можно вас спросить? – сказал он мягко. – Ведь вы мисс Вэй? Да? Нам думается, что это так. – Можете думать, что вам угодно, – с расстановкой проговорила Юстасия. – Но порядочный мужчина не станет распускать сплетни про девушку. – Мы никому не скажем, мисс. Честное слово. – Спасибо, – ответила она. Тут скрипки пронзительно взвизгнули на финальной ноте, а серпент издал напоследок такой густой рев, что крыша едва не взлетела на воздух. Когда по наступившей в доме сравнительной тишине актеры заключили, что танцующие сели отдохнуть, Рождественский Дед выступил вперед, поднял щеколду и просунул голову в дверь. – А, комедианты, комедианты пришли! – вскричали разом несколько гостей. – Очистить место для комедиантов! Тогда согбенный Рождественский Дед окончательно протиснулся в комнату; помахивая своей огромной дубинкой и жестами указывая, где быть публике, а где сцепе, он в бойких стихах уведомил собравшихся, что вот он, Рождественский Дед, прибыл, – рады не рады, а принимайте, – и закончил свою речь так: – Вот я, Храбрый солдат, по прозвищу Рубака, – начал он и закончил свою речь тем, что бросил вызов неверным, после чего полагалось явиться Юстасии в роли Турецкого рыцаря. До сих пор она, вместе с другими еще не занятыми актерами дожидалась в лунном свете, заливавшем галерейку. Теперь без промедления и без всяких видимых признаков робости она вошла и заговорила: – Заходите, заходите, – сказала миссис Ибрайт, и Клайм поспешил навстречу новым гостям. – Что это вы так поздно? Дедушка Кейтл давно уж здесь, мы думали, вы вместе придете, вы же все там рядом живете. – Да я бы и раньше пришел. – сказал Фейруэй и остановился, отыскивая на потолочной балке гвоздик, чтобы повесить шляпу, но, обнаружив, что тот, на который он привык ее вешать, уже занят пучком омелы, а все гвозди на стене – ветками остролиста, он в конце концов приладил свой головной убор в неустойчивом равновесии одним краем на ящик из-под свечей, а другим на верхушку стоячих часов. – Я бы и раньше пришел, сударыня, – успокоившись, продолжал он, – да ведь знаю я, как тесно бывает в доме на вечеринках, ну и подумал, лучше уж погожу, пока у вас малость утрясется. – И я тоже так подумал, миссис Ибрайт, – с важностью проговорил Христиан, – но отца разве удержишь, убежал из дому еще засветло. Я ему говорил, неприлично, мол, старику так рано приходить, да ему слова что горох об стену. – А что ж мне – половину пропустить, что ли? Нет уж, где веселье, туда я стрелой лечу! – бодро откликнулся дедушка Кентл из каминной ниши. Фейруэй тем временем изучающе оглядывал Ибрайта. – Вот хотите верьте, хотите нет, – произнес он, обращаясь ко всем в комнате, – а я бы в жизнь не узнал этого джентльмена, кабы встретил его где-нибудь не у него в доме, – до чего же он изменился! – Вы тоже изменились, Тимоти, и притом к лучшему, – ответил Ибрайт, окидывая взглядом плотную фигуру Фейруэя. – А я? А я, мистер Ибрайт? Я тоже изменился к лучшему? Посмотрите и на меня! – воскликнул дедушка Кентл, выходя из ниши и остановись в полуфуте от глаз Клайма для большего удобства обозрения. – Посмотрим, посмотрим, – сказал Фейруэй и, взяв свечу, стал водить ею перед лицом дедушки Кентла, а тот, сияя улыбкой и отблесками свечи, молодцевато выпячивал грудь и поводил плечами. – Вы очень мало изменились, – сказал Ибрайт. – Помолодел немножко, вот и вся его перемена, – авторитетно заключил Фейруэй. – Ну это не моя заслуга, гордиться нечем, – ухмыльнулся обрадованный старец. – А пофрантить люблю, это верно, в этом винюсь. Отроду был таков, все знают. Но с вами, мистер Клайм, мне, понятное дело, не равняться! – Да и никому из нас, – баском, словно про себя, промолвил Хемфри. – Нет, правда, другого такого молодца у нас и не видано, – сказал дедушка Кснтл. – Вот разве только я, когда в солдатах служил – уэссекскими красавцами нас тогда прозвали за то, что уж очень были щеголеваты… Да и то рядом с пил, не-ет, не поставишь! Но в восемьсот четвертом году многие говорили, что во всем Южном Уэссексе не сыскать такого бравого солдата, как я, – приметили, значит, как я мчался со всем отрядом по ихней главной улице мимо магазинных витрин в тот день, когда мы удирали из Бедмута, потому что прошел слух, будто Бонапартишка высадился за мысом… Эх, и картинка я был тогда – стройный как тополь, с кремневым ружьем, в гетрах, ташка у бедра, воротник под самые уши, а все снаряженье – ремни, портупея, ранец – так-то начищено, блестит, как семь звезд Большой Медведицы!.. Да, соседи, посмотрели бы вы на меня в восемьсот четвертом! – Статью мистер Клайм в материнский род удался, – сказал Тимоти. – Я хорошо знал ее братьев. Таких длинных гробов ни для кого во всем Уэссексе не делали, да и то, говорят, покойному Джорджу коленки малость согнуть пришлось. – Гробы? Где? – спросил Христиан, подходя ближе. – Опять кто-нибудь привиденье видел, мистер Фейруэй? – Нет, нет. Что тебе все мерещится, Христиан? Будь мужчиной, – укоризненно сказал Тимоти. – Да я что, я ничего, – сказал Христиан. – Я только вспомнил, прошлой ночью смотрю, а моя тень вроде на гроб похожа… Это какая примета, соседи, когда твоя тень на гроб похожа? Очень плохая? Или ничего? Можно и не бояться? – Еще чего – бояться? – презрительно сказал дедушка Кентл. – Я вот, окромя Бонапарта, никогда и никого не боялся, а то какой бы я был солдат? Да, очень жалко, что вы не видали меня в восемьсот четвертом! К этому времени комедианты собрались уже уходить, но миссис Ибрайт пригласила их присесть и поужинать. От имени всех Рождественский Дед с благодарностью принял приглашение. Юстасия была рада возможности побыть еще немного в доме. Холод морозной ночи, поджидавший их снаружи, сейчас казался ей вдвойне ледяным. Но и пребывание в доме имело свои неудобства. Так как в большой комнате не хватало места, скамью для актеров поставили наискось в растворенных дверях буфетной, там они уселись рядком, оставаясь, таким образом, в пределах залы. Миссис Ибрайт что-то сказала сыну, и он направился к ним через всю комнату, попутно задев головой свисавший с потолка пучок омелы; он принес им угощение – жаркое и хлеб, пирог, сладкое печенье, мед и буквичное вино. Комедианты сняли шлемы и принялись есть и нить. – Но хоть кусочек-то вы скушаете? – сказал Клайм Турецкому рыцарю, стоя перед этим воином с подносом в руках. Юстасия еще раньше отказалась и сидела по-прежнему в шлеме, только глаза ее блестели сквозь закрывавшие лицо ленты. – Спасибо, нет, – отвечала она. – Он у нас совсем еще молоденький, – добродушно пояснил Сарацин, – вы уж его извините. Он не из наших прежних, сегодня играл потому, что другой не мог прийти. – Но что-нибудь скушать он может? – настаивал Клайм. – Хоть стаканчик меду выпейте или вина. – И правда, выпей-ка, – сказал Сарацин. – Теплей будет домой идти. Юстасия не могла есть, не открыв лица, но пить можно было и в шлеме. Стакан был принят из рук Клайма и исчез под лентами. Во время этого короткого разговора Юстасия дрожала от страха, как бы не раскрылся весь ее хитроумный маскарад, но одновременно испытывала какую-то боязливую радость. Внимание, оказанное ей – но вместе с тем и не ей, а какому-то воображаемому лицу, – тем единственным мужчиной, которого она готова была боготворить, до крайности усложнило ее чувства. Она уже любила его, отчасти потому, что он был непохож на других, отчасти потому, что заранее решила в него влюбиться, а больше всего потому, что ей так нужно было любить кого-нибудь после ее разочарования в Уайлдиве. С ней произошло то же, что было со вторым лордом Литтлтоном, да, говорят, и с некоторыми другими: увидев во сие, что умрут в определенный день, они так поддались расстроенному воображению, что и в самом деле умерли в этот день. Стоит девушке допустить мысль, что ей суждено влюбиться в кого-то, встреченного в такой-то час и в таком-то месте, и можно считать, что это уже совершилось. Может быть, в эту минуту что-то открыло Ибрайту пол этого существа, закованного в футляр маскарадного наряда? Может быть, он ощутил, как велика ее сила чувствовать и пробуждать чувство в других и насколько ее внутренний мир обширнее, чем у ее товарищей по труппе? Когда переодетая Царица любви предстала перед Энеем, небесное благоухание сопровождало ее и открыло Энею ее природу. Если волнение земной женщины способно породить подобную же таинственную эманацию, Ибрайт сейчас должен был ее почувствовать. Он окинул Юстасию долгим пытливым взглядом, а затем погрузился в задумчивость, словно уже отвлекшись от того, что только что видел. Но это длилось одно мгновенье, он отошел, а Юстасия стала прихлебывать вино, едва ли сознавая, какой напиток она пьет. Человек, которому она предрешила отдать свое сердце, прошел в угол буфетной. Как сказано, актеры сидели на скамье, которая одним концом выходила в большую комнату, а другим – в маленькую, служившую буфетной. Юстасия, частью из робости, села на самом кончике, так что могла видеть и полную гостей зальцу и полутемную внутренность буфетной. Когда Клайм прошел в глубь буфетной, ее взгляд последовал за ним в царивший там полумрак. Там была дверь, и только Клайм потянулся к щеколде, как вдруг кто-то растворил дверь с наружной стороны, и свет пролился в комнату. Это была Томазин со свечой в руке, озабоченная, бледная и хорошенькая. Ибрайт, казалось, был рад ее видеть и ласково сжал ее руку. – Вот и хорошо, Тамзи, – сказал он с живостью, как будто очнувшись и вновь становясь самим собой. – Ты все-таки решила сойти. Я очень рад. – Тсс! Нет, нет, – быстро сказала она. – Я только хотела поговорить с тобой. – Но почему же не побыть с нами? – Не могу. То есть мне не хочется. Я не совсем здорова. Да мы ведь еще долго будем вместе, раз ты останешься на все праздники. – Без тебя не так весело. Тебе правда неможется? – Немножко, милый мой брат, вот здесь, – ответила она, шутливо приложив руку к сердцу. – А! Наверно, маме следовало пригласить еще кого-то, о ком она забыла? – Вот уж нет! Просто я сошла, чтобы спросить тебя… Тут он следом за нею переступил порог, дверь отворилась, и больше ни Юстасия, ни сидевший рядом с ней комедиант, единственные свидетели этой сцены, ничего не видели и не слышали. Юстасию обдало жаром. Она тотчас догадалась, что Клайму, пробывшему дома всего два-три дня, не успели еще рассказать про Томазин и Уайлдива, ион, видя, что она живет дома, как и прежде, естественно, ничего не подозревал. Юстасия мгновенно и яростно возревновала его к Томазин. Может быть, сейчас Томазия еще и питает нежные чувства к другому, но долго ли это продлится, если она будет сидеть тут взаперти с этим двоюродным братом, таким интересным и столько повидавшим? Кто знает, какое чувство очень скоро возникнет между ними при постоянном общении и отсутствии отвлекающих предметов? Ребяческая любовь Клайма к ней, надо думать, уже остыла, но легко может разгореться вновь. Юстасия оказалась в плену у собственных хитростей. Какая обида – быть так одетой, когда другая сияет во всей красе! Знай она, какое значение будет иметь для нее эта встреча, она бы горы своротила, лишь бы появиться здесь в естественном своем виде. Прелесть ее лица скрыта, обаяние ее чувства бессильно, чары ее кокетства лишены власти – ничего не оставлено ей, только голос, – жалкая участь нимфы Эхо! «Никто здесь меня не уважает», – думала она, забывая, что, приняв на себя мужское обличье, она должна была ожидать, что и обходиться с ней будут, как с мужчиной. Так обостренны были ее чувства в этот момент, что невниманье к ней, естественное и созданное ею самой, она воспринимала как горькую обиду. Женщины многого добивались в актерском платье. Не говоря уже о таких, как прекрасная собой исполнительница роли Полли Пичем в начале прошлого столетия и другая, столь же взысканная судьбой, исполнительница роли Лидии Лэнгвиш в начале нынешнего века, которой досталась не только любовь, но еще и герцогские короны в придачу, – не говоря уже об этих счастливицах, великое множество их более скромных сестер по профессии умело завоевать любовь почти всюду, где им хотелось. Но Турецкому рыцарю всякую попытку достичь того же возбраняли эти болтающиеся ленты, которые она не могла откинуть со своего лица. Ибрайт вернулся в комнату уже без своей кузины. В двух-трех шагах от Юстасии он вдруг остановился, словно пораженный какой-то мыслью. Он пристально разглядывал злополучного Турецкого рыцаря. Юстасия в замешательстве отвела глаза; сколько еще будет продолжаться это мученье! Помедлив несколько секунд, Ибрайт прошел дальше. Иные чрезмерно пылкие натуры бывают склонны, потерпев поражение в любви, сразу ронять оружие из рук. Противоречивые чувства – любовь, страх, стыд – повергли Юстасию в полное расстройство. Только одного она сейчас хотела – бежать. Остальные комедианты, по-видимому, не торопились уходить; шепнув сидевшему с ней рядом пареньку, что она подождет их возле дома, она насколько можно незаметнее отошла к двери, растворила ее и выскользнула наружу. Тишина и пустынность ночи успокоили ее. Она прошла вперед, к палисаду, и облокотилась на него, глядя на лупу. Она недолго простояла так; дверь из дома снова отворилась. Думая, что это остальные комедианты, Юстасия обернулась; но нет, это Клайм Ибрайт вышел так же украдкой, как и она, и тихонько затворил за собой дверь. Он приблизился и стал рядом с ней. – Меня преследует одна странная мысль, – проговорил он, – и я хотел бы задать вам вопрос. Скажите, ведь вы женщина? Или я ошибаюсь? – Да, я женщина. Взгляд его с любопытством остановился на ней. – И что же – девушки теперь часто выступают в этих святочных представлениях? Раньше они этого не делали. – И теперь не делают. – А вы почему же сделали? – Ради сильных ощущении и чтобы стряхнуть гнет. – Что вас угнетало? – Жизнь. – Ну на это многие могли бы пожаловаться, но приходится терпеть. – Да. Долгое молчание. – И были у вас сильные ощущения? – спросил наконец Клайм. – Вот сейчас, пожалуй. – Вы встревожены тем, что вас узнали? – Да. Хотя и предвидела такую возможность. – Я бы с радостью пригласил вас на нашу вечеринку, если о знал, что вы хотите прийти. Я не был раньше с вами знаком – еще когда жил здесь? – Никогда. – Давайте вернемся в дом, и гостите у нас, сколько вам захочется. – Нет. Я боюсь, как бы меня еще и другие не узнали. – Ну, я вас, во всяком случае, не выдам. – Он помолчал, потом прибавил мягко: – Не буду вам навязываться. Оригинальная у нас вышла встреча, и я не стану спрашивать, почему образованной девушке вздумалось играть такую роль. Она не стала объяснять, на что он, казалось, надеялся, и, пожелав ей доброй ночи, он обошел кругом дома и там, на задах, расхаживал еще некоторое время, прежде чем вернуться в комнаты. Юстасия, согретая теперь внутренним огнем, не в силах была дожидаться своих товарищей. Она откинула ленты с лица, растворила калитку и пошла прямиком через пустошь. Она не спешила. Дедушка ее в этот час всегда уже был в постели, ибо она так часто прогуливалась по холмам в лунные ночи, что он давно перестал примечать, когда она приходит и уходит, и, развлекаясь на свой лад, не мешал ей делать то же. А ее сейчас занимал вопрос куда более важный, чем своевременное возвращение домой. Если у Ибрайта есть хоть капля любопытства, он, конечно, узнает, кто она. Ну а что дальше? Сперва Юстасия ликовала, счастливая таким окончанием своей рискованной затеи, хотя, вспоминая все, минутами смущалась и краснела. Но затем эта мысль: «Что дальше?» – стала возвращаться все чаще, замораживая ее радость. В самом деле, какая польза от ее подвига? Семье Ибрайтов она по-прежнему чужая. Романтический ореол, которым она столь неразумно окружила этого человека, может обернуться для нее бедой. Как это она позволила себе так влюбиться в совершенно незнакомого человека? А тут еще Томазин – последняя капля горечи, переполнившая чашу. – Томазин, которая день за днем будет постоянно с ним, в такой воспламеняющей близости… Ибо теперь Юстасия узнала, что. вопреки ее первым предположениям, Клайм не собирается скоро уезжать. Она уже подошла к калитке на Мистоверском холме, но прежде чем ее отворить, еще раз повернулась лицом к пустоши. Дождевой курган высился над холмами, а над Дождевым курганом высоко в небе стояла луна. Морозный воздух был нем и недвижим. Эта картина напомнила Юстасии о том, что она начисто забыла: именно в этот вечер в восемь часов она должна была встретиться с Уайлдивом возле Дождевого кургана и дать ему окончательный ответ на его предложение бежать с ним. Она сама назначила этот вечер и этот час. Он, наверно, пришел, ждал там на холоде и очень огорчился. – Ну и ладно; это ему не повредит, – безмятежно сказала она. Уайлдив теперь был лишен лучей, как солнце, если смотреть сквозь закопченное стекло, и она с легкостью могла так говорить о нем. Она все стояла в глубокой задумчивости, и нежная улыбка и голос Томазин, когда она говорила со своим двоюродным братом, вновь всплыли в ее памяти. – Ах, если б она была уже замужем за Дзймоном! – проговорила Юстасия. – И была бы, не вмешайся я! А! Если б я только знала – если б я только знала!.. Юстасия еще раз подняла свои глубокие сумрачные глаза к лунному свету и, вздохнув своим особенным трагическим вздохом, столь похожим на содрогание, вошла под тень крыши. В сарае она сбросила театральный наряд, аккуратно его свернула, тихо растворила дверь в дом и поднялась к себе в спальню. ГЛАВА VII СОЮЗ МЕЖДУ КРАСАВИЦЕЙ И ПУГАЛОМ Старый капитан по большей части не проявлял никакого интереса к экскурсиям своей внучки, и она была вольна как птица ходить, куда и когда ей угодно. Но на этот раз ему вздумалось почему-то спросить за завтраком, где это она вчера пропадала так поздно. – Всего лишь в поисках приключений, дедушка, – отвечала Юстасия, глядя в окно, с той дремотной ленью в голосе и манерах, за которой обнаруживалось столько силы, когда наступал решительный момент. – В поисках приключений!.. Можно подумать, ты один из тех повес, с которыми я в двадцать лет водил компанию. – Тут так одиноко. – И очень хорошо. А то, живи я в городе, у меня бы все время уходило на то, чтоб за тобой присматривать. Но вчера-то уж, во всяком случае, пора было быть дома, когда я вернулся PIS «Молчаливой женщины». – Не стану скрывать, что я делала. Мне хотелось чего-то нового, и я пошла с комедиантами. Я играла у них Турецкого рыцаря. – Нет, правда? Ха-ха!.. Ну и ну! Не ожидал от тебя, Юстасия. – Это было мое первое выступление на сцене и, уж конечно, будет последним. Ну вот я вам сказала, но помните – это секрет! – Ну, ясно. Нет, в самом деле, так-таки взяла и… Ха-ха-ха! Ах, черт, как бы это мне понравилось лет сорок тому назад! Но больше чтоб этого не было, сударыня. Хочешь день и ночь гулять по пустоши – пожалуйста, мне, по крайней мере, меньше надоедать будешь, но в брюках больше не изволь щеголять. Слышишь? – Не беспокойтесь обо мне, дедушка. На том их разговор прекратился, ибо меры воздействия, применяемые к Юстасии, никогда не превышали по строгости описанный диалог, и если они хоть сколько-нибудь утверждали ее на стезе добродетели, то можно считать, что нравственное воспитание внучки обходилось капитану не дорого. Но мысли Юстасии вскоре отвлеклись от ее собственной особы, и полная страстной и неизъяснимой заботы о человеке, для которого сама она не была даже именем, она устремилась в просторы рыжекоричневых осенних холмов, не находя покоя, как Агасфер. Она была в полумиле от дома, как вдруг завидела впереди в лощинке какую-то мрачноватую красноту – тусклую и зловещую, как горящий на солнце огонь, – и справедливо заключила, что это указывает на присутствие Диггори Венна. За последний месяц, когда фермеры, желавшие пополнить свои запас охры, спрашивали, где можно найти Венна, им отвечали: «На Эгдонский пустоши». День за днем этот ответ оставался неизменным. Но так как Эгдон был населен торфорезами и сборщиками вереска, а не овцами и пастухами, – склоны, но которым кочевали эти последние, все лежали к северу или к западу от Эгдона, – то было не совсем попятно, чего ради он расположился здесь станом, как Израиль в пустыне Син. Место было центральное и в некоторых отношениях удобное, по, уж конечно, не продажа охры была на уме у Диггори, осевшего здесь так надолго, да еще в такое позднее время года, когда его товарищи по ремеслу все уже перебираются на зимние квартиры. Юстасия в задумчивости смотрела на приближавшуюся к ней одинокую фигуру. Уайлдив сказал ей при последнем их свидании, что миссис Йбрайт упоминала о Вение как об еще одном соискателе руки Томазин, готовом с радостью занять место Уайлдива в качестве ее жениха. Что ж, отчего бы и нет – у него прекрасная фигура, лицо молодое и даже красивое по складу, взгляд живой, судя по всему он очень неглуп и положение свое легко может изменить к лучшему, стоит ему захотеть. Но при всех его достоинствах сомнительно, чтобы Томазин согласилась принять этого изгоя, когда рядом у нее такой двоюродный брат, как Клайм Ибрайт, да и Уайлдив не совсем еще к ней равнодушен. Юстасии нетрудно было догадаться, что бедная миссис Ибрапт выдвинула этого нового претендента лишь для того, чтобы оживить пыл другого. Но теперь она была на стороне Ибрайтов, и желания тетки Томазин совпадали с ее собственными. – Доброе утро, мисс, – сказал охряник, снимая свою заячью шапку; он, видимо, не помнил на нее зла за все, что произошло в последнюю их встречу. – Доброе утро, охряник, – ответила она, едва удостаивая поднять к нему свои затененные густыми ресницами глаза. – Я не знала, что вы так близко. И фургон ваш тоже тут? Охряник показал локтем на небольшую лощину, в которой красноствольные кусты ежевики так разрослись вверх и вширь, что заполняли ее всю, словно лесная чаща. Ежевика, хотя и немилосердная, когда к ней прикасаешься, бывает добрым другом для тех, кому ранней зимой нужен кров, так как из всех кустов и деревьев она последней сбрасывает листву. Средь путаных клубков и кружевных узоров ежевичных ветвей проглядывала крыша и труба фургона. – Все еще остаетесь в этих местах? – уже с большим интересом спросила она. – Да, у меня здесь дело. – Но вряд ли связанное с продажей охры? – Никакого отношения к этому не имеет. – Оно имеет отношение к мисс Ибрайт? Ее лицо как будто предлагало ему вооруженный мир, и он ответил, не скрываясь: – Да, это из-за нее. – Ну да, вы ведь скоро на ней женитесь? Венн покраснел так, что и под налетом охры это было заметно. – Не смейтесь надо мной, мисс Вэй, – сказал он. – Значит, это неправда? – Конечно, неправда. Теперь Юстасия окончательно убедилась, что для миссис Ибрайт охряник был всего лишь средством на крайний случай, а сам он, по-видимому, даже не подозревал об отведенной ему жалкой роли. – А мне почему-то так казалось, – проговорила она равнодушно и хотела уже идти, как вдруг, поглядев направо, она увидела слишком хорошо знакомую мужскую фигуру, пробиравшуюся по извивам тропы, которая должна была вывести его на пригорок, где стояла Юстасия. Сейчас, на повороте тропинки, он был к ним спиной. Она быстро оглянулась: был только один способ ускользнуть от встречи с ним. Повернувшись к Венну, она сказала: – Вы не разрешите мне отдохнуть несколько минут в вашем фургоне? На обочине сейчас сыро сидеть. – Сделайте одолжение, мисс. Сейчас освобожу вам местечко. Следом за ним она обогнула ежевичную заросль, за которой притаился его дом на колесах; Венн поднялся по лесенке и поставил у самой двери свою трехногую табуретку. – Лучшего ничего не могу вам предложить, – сказал он, спускаясь из фургона, и, выйдя из зарослей, снова задымил трубкой, расхаживая взад-вперед по тропе. Юстасия одним прыжком очутилась в фургоне и присела на табуретку; теперь ее нельзя было увидеть с дороги. Скоро она услышала шорох еще других шагов, кроме шагов охряника, потом не слишком дружелюбное: «Добрый день», – произнесенное обоими мужчинами, когда они разминулись на тропе, потом затихающий шелест шагов одного из них. Она выглянула сколько могла дальше из двери и увидела удаляющуюся спину и плечи – и неизвестно почему душу ей вдруг резнуло горем. Это было то болезненное чувство, которым разлюбившее сердце, если в нем есть хоть капля великодушия, всегда отзывается на нежданную встречу с некогда любимым и потом отвергнутым. Когда Юстасия вышла из зарослей с намерением продолжать путь, охряник подошел к ней. – Это мистер Уайлдив сейчас тут проходил, мисс, – сказал он медленно, явно ожидая, что она будет раздосадована тем, что как раз в это время была скрыта от людских глаз. – Да, я видела, как он поднимался по холму, – ответила Юстасия. – А почему вы мне это говорите? Это был смелый вопрос, если вспомнить, что охряник знал о ее прежних чувствах к Уайлдиву, но Юстасия не привыкла, чтобы ее судили; ее отчужденная манера держаться обычно замыкала уста тех, кого она не считала себе равными. – Я рад, что вы можете спрашивать об этом, – без обиняков ответил охряник. – И, кстати сказать, оно сходится с тем, что я видел вчера вечером. – А… что вы видели? – Ей хотелось уйти, но хотелось и узнать. – Мистер Уайлдив вчера долго ждал одну молодую девицу, а она так и не пришла. – Вы, по-видимому, тоже долго ждали? – Да, я всегда там жду. Я был рад, что у него не вышло. Сегодня он опять туда придет. – И опять ничего не выйдет. Сказать вам правду, эта молодая девица не только не хочет мешать свадьбе Томазин и мистера Уайлдива, но даже готова всячески ей содействовать. Это признание до крайности удивило Венна, но он ничем этого не показал. Мы легко проявляем удивление, когда услышанное всего на шаг отстоит от ожидаемого, но невольно настораживаемся, когда оно знаменует какой-то совсем новый поворот пути. – Вот как, мисс, – сказал он. – Откуда вы знаете, что мистер Уайлдив сегодня опять придет к Дождевому кургану? – Я слышал, как он буркнул это себе под нос. Он был очень сердит. На мгновение обычная сдержанность изменила Юстасии; она подняла к Венну свои глубокие темные глаза и взволнованно проговорила: – Сама не знаю, что мне делать. Не хочется быть с ним грубой, но я не хочу больше его видеть. А у меня есть несколько вещиц, которые надо ему вернуть. – Когда б вы согласились послать их ему со мной, ну и записочку, что, мол, между вами все кончено и не надо больше никаких объяснений, так я передам и никто не узнает. Тут уж надо прямо говорить, по-честному. – Хорошо, – сказала Юстасия. – Подойдем поближе к моему дому, и я вам их вынесу. Она пошла вперед, и так как тропка была ниточно-тонким пробором в косматых кудрях вереска, охряник шел за ней сзади след в след. Она издали увидела, что капитан стоит на насыпи, оглядывая горизонт в подзорную трубу, и, велев Венну подождать, одна зашла в дом. Через десять минут она вернулась с пакетиком и запиской: передав их ему, она спросила: – Почему вы так охотно беретесь за мое поручение? – Неужели нужно об этом спрашивать? – Вы, вероятно, думаете, что этим как-то помогаете Томазин. Вы по-прежнему стремитесь устроить ее свадьбу с Уайлдивом? Венн выказал некоторые признаки волнения. – Я бы лучше сам на ней женился, – глухо проговорил он. – Но раз она не может быть счастлива без него, что ж, я выполню свой долг, как прилично мужчине, – помогу ей добыть то, что ей нужно для счастья. Юстасия с любопытством посмотрела на этого чудака, высказывавшего столь необычные мысли. Какая странная любовь, совершенно свободная от себялюбия, которое часто составляет основной элемент страсти, а иногда и все, что в ней есть от любви! Бескорыстие охряника до такой степени заслуживало уважения, что уже его не вызывало, ибо становилось непонятным; и Юстасия решила, что подобные чувства просто нелепы. – Вот когда мы наконец оба хотим одного, – сказала она. – Да, – мрачно отвечал Венн. – Но кабы вы, мисс, сказали мне, почему вы вдруг ее пожалели, у меня бы полегчало на сердце. А то больно уж это неожиданно и на прежнее не похоже. Юстасия как будто несколько смутилась. – Этого я не могу вам сказать, – холодно проговорила она. Венн больше ни о чем ее не спрашивал. Он положил письмо в карман и, поклонившись, ушел. В тот же вечер, когда Дождевой курган снова слился с ночью, Уайлдив поднимался по длинному откосу, ведущему к его подножью. Когда он был уже у самого кургана, позади него словно из-под земли выросла темная фигура. Это был посланец Юстасии. Он хлопнул Уайлдива по плечу. Нервически настроенный молодой трактирщик и бывший инженер подскочил, как сатана от прикосновения копья Итуриэля. – Свиданье всегда бывает в восемь часов на этом месте, – сказал Венн. – И вот мы здесь – все трое. – Трое?.. – переспросил Уайлдив и быстро огляделся. – Да. Вы, я и она. Вот она. – Он поднял вверх и показал Уайлдиву письмо и пакет. Уайлдив взял их, недоумевая. – Не совсем понимаю, что все это значит, – сказал он. – Откуда вы тут взялись? Это, наверно, какое-то недоразумение. – Прочитайте и поймете. Вот вам фонарик. – Охряник высек огонь, зажег отрезок сальной свечки длиной в дюйм и заслонил ее от ветра своей шапкой. – Кто вы такой? – сказал Уайлдив; при свете огарка он разглядел в своем собеседнике какую-то смутную красноту. – А, вы охряник, и это вас я сегодня видел на холме… вы тот самый человек, который… – Прочитайте, пожалуйста, письмо. – Кабы вы не от этой пришли, а от другой, так было бы понятнее, – проворчал Уайлдив, вскрывая письмо и начиная читать. Лицо его стало серьезным. «Мистеру Уайлдиву. После некоторого размышления я решила раз и навсегда, что нам больше незачем видеться. Чем дольше я об этом думаю, тем тверже убеждаюсь в том, что нашему знакомству надо положить конец. Если бы все эти два года вы были мне верны, у вас было бы сейчас право считать меня бессердечной. Но рассудите спокойно, сколько я перенесла, когда вы меня покинули, как я покорно, без всяких попыток вмешательства, терпела, когда вы стали ухаживать за другой, – я думаю, вы согласитесь, что теперь, когда вы вернулись ко мне, я имею право поступить так, как мне подсказывает чувство. А по отношению к вам оно изменилось, и, может быть, это дурно с моей стороны, но едва ли вам пристало корить меня за это, если вспомнить, как вы бросили меня ради Томазин. Все вещички, которые вы подарили мне в ранние дни нашей дружбы, вам вернет податель сего письма. Их, собственно, следовало вернуть вам, еще когда я только услышала о вашей помолвке с Томазин. Юстасия». К тому времени, когда Уайлдив добрался до подписи, недоумение, с которым он начал читать письмо, перешло в горькую обиду. – В дураках меня оставили и так и этак, – раздраженно сказал он. – Вам известно, что тут написано? Охряник принялся напевать себе под нос какой-то мотивчик. – Что вы, ответить не можете? – с сердцем спросил Уайлдив. – Там-там-трам-тарам, – пропел охряник. Уайлдив стоял молча, глядя в землю у ног Венна, и далеко не сразу поднял глаза к его освещенной огарком голове и лицу. – Ха! Что ж, пожалуй, я это заслужил, – проговорил он наконец, обращаясь не столько к Венну, сколько к самому себе.Играл с обеими, вот и доигрался. Но самое удивительное – это то, что вы согласились действовать против собственного интереса, – взялись вот передать это мне. – Против моего интереса? – Конечно. Ведь не в ваших же интересах подталкивать меня, чтобы я опять стал ухаживать за Томазин, когда она уже приняла ваше предложение или как там это у вас было. Миссис Ибрайт сказала мне, что вы на ней женитесь. Разве это неправда? – Боже мой! Я уже слыхал об этом, да не поверил. Когда она вам говорила? Уайлдив принялся напевать себе под нос, как только что делал Венн. – Я и сейчас не верю! – вскричал Венн. – Рам-там-тарарам, – пропел Уайлдив. – О, господи! Как он умеет подражать! – с презрением сказал Венн. – Ну, я это все выясню. Прямо к ней пойду. Диггори удалился решительными шагами, провожаемый взглядом Уайлдива, полным самой ядовитой насмешки, как будто охряник был не больше чем возмечтавший о себе нищий поденщик. Когда он исчез из виду, Уайлдив тоже сошел по откосу и погрузился в налитую тьмой долину. Потерять обеих женщин, когда он, казалось, безраздельно владел сердцем каждой, – эта мысль была для него невыносима. Взять реванш он мог только с помощью Томазин; и когда он станет ее мужем, тут-то, думал он, придет для Юстасии долгое и горькое раскаяние. Не удивительно, что Уайлдив, не осведомленный о появлении на заднем плане нового действующего лица, полагал, что Юстасия разыгрывает роль. Для того чтобы увидеть в этом письме нечто большее, чем следствие какой-то мимолетной вспышки, поверить, что она в самом деле уступает сопернице своего возлюбленного, для этого надо было заранее знать о совершившемся в ней перевороте. Как было догадаться, что алчность новой страсти сделала ее великодушной, что, домогаясь брата, она готова была одарить сестру, что, жаждая присвоить, она соглашалась отдать? Полный решимости немедля жениться и тем растерзать сердце гордой девушки, Уайлдив шел своим путем. Тем временем Диггори Венн вернулся к фургону и стоял, задумчиво глядя в печурку. Новые возможности открывались перед ним. Но как бы благоприятно ни взирала миссис Ибрайт на него как на возможного жениха своей племянницы, одно условие было необходимо, чтобы угодить самой Томазин, а именно: отказаться от своего нынешнего бродячего образа жизни. В этом Диггори не видел никакой трудности. Он не в силах был ждать утра, чтобы повидаться с Томазин и уточнить свои планы, и тотчас приступил к свершению своего туалета. Из закрытого ящика он достал новый костюм, и, когда через двадцать минут стоял перед фонарем, он уже ничем не напоминал охряника, кроме только цвета лица, яркую красноту которого нельзя было отмыть за один день. Закрыв дверь и навесив на нее замок, Диггори направился через пустошь к БлумсЭнду. Он уже достиг белого палисада и положил руку на калитку, как вдруг дверь дома быстро растворилась и столь же быстро захлопнулась. Женский силуэт проскользнул в дом. В то же время мужчина, очевидно стоявший с нею на галерейке, пошел прочь от дома и через минуту оказался лицом к лицу с Венном. Это опять был Уайлдив. – Однако! Вы времени не теряли, – саркастически заметил Диггори. – А вы кое-что проморгали, как сейчас убедитесь, – отвечал Уайлдив. – Я просил ее быть моей и получил согласие. Спокойной ночи, охряник! – И с тем Уанлдив зашагал дальше. Сердце у Венна упало, и все надежды сникли, хотя и раньше они не воспаряли особенно высоко. С четверть часа он простоял в нерешимости, опираясь на палисад. Потом прошел по дорожке к дому, постучал и спросил миссис Ибрайт. Вместо того чтобы предложить ему войти, она сама вышла на галерейку. Минут десятыми больше между ними шел вполголоса разговор, сдержанный и неторопливый. Затем миссис Ибрайт вернулась в дом, а Венн меланхолично побрел обратно по пустоши. Добравшись до своего фургона, он зажег фонарь и с неподвижным лицом тотчас же принялся стаскивать с себя парадную одежду, пока через несколько минут не возник вновь как закоснелый и неисправимый охряник, – каким он всегда был раньше. ГЛАВА VIII В НЕЖНОМ СЕРДЦЕ ОБРЕТАЕТСЯ ТВЕРДОСТЬ В этот вечер в комнатах Блумс-Энда, хотя комфортабельных и уютных, было как-то слишком уж тихо. Клайма Ибрайта не было дома. После рождественской вечеринки он уехал на несколько дней погостить у своего приятеля, жившего в десяти милях от Эгдона. Смутная тень, которая, как видел Диггори Венн, рассталась с Уайлдивом в галерейке и быстро проскользнула в дом, была, конечно, не кто иная, как Томазин. В комнате она сбросила плащ, в который кое-как закуталась, когда выходила, и подошла к свету – туда, где миссис Ибрайт сидела за своим рабочим столиком, придвинутым с внутренней стороны к ларю, так что он частию вдавался в каминную нишу. – Мне не нравится, Тамзин, что ты ходишь в темноте одна, – сдержанно наметила ее тетка, ни поднимая глаз от работы. – Я только за дверью постояла. – Да-а? – протянула миссис Ибрайт, удивленная переменой в голосе Томазин, и внимательно на нее посмотрела. На щеках Томазин играл румянец более яркий, чем даже до ее злоключений, глаза блестели. – Это он стучал, – сказала она… – Я так и думала. – Он хочет, чтобы мы немедленно поженились. – Вот как! Торопится? – Миссис Ибрайт обратила на племянницу испытующий взор. – Почему мистер Уайлдив не зашел? – Не захотел. Он говорит, вы ему не друг. Он хочет, чтобы венчаться послезавтра, очень скромно и в его приходской церкви, а не в нашей. – А! А ты что на это сказала? – Я согласилась, – с твердостью ответила Томазин. – Я теперь практическая женщина. В чувства больше не верю. А за него я бы все равно вышла, какие бы условия он ни поставил… после этого письма от Клайма. На рабочей корзинке миссис Ибрайт лежало письмо; при последних словах Томазин она снова развернула его и перечитала, наверно, не меньше чем в десятый раз за этот день: «Что это за нелепая история, которую тут рассказывают про Тоыазпн и мистера Уайлдива? Я счел бы эту сплетню крайне оскорбительной для нас, если бы хоть на волос в нее поверил. Как могла родиться такая нездоровая выдумка? Недаром говорят, что надо уехать в чужие края, чтобы узнать, что дома делается; со мной, по-видимому, именно так и вышло. Я, конечно, всюду говорю, что это неправда, но очень неприятно выслушивать подобные кривотолки, и хотелось бы знать, что все-таки послужило для них поводом. Не могу себе представить, чтобы такая девушка, как Томазин, могла попасть в столь унизительное для себя и для нас положение – быть отвергнутой женихом в самый день свадьбы! Что она сделала?» – Да, – с грустью сказала миссис Ибрайт, откладывая письмо. – Если у тебя не отпала охота выходить за него замуж, что ж, выходи. И если мистер Уайлдив хочет, чтобы все было как можно проще, пусть так и будет. Я тут уж ничего не могу. Теперь все в твоих руках. Моя опека над тобой кончилась, когда ты покинула этот дом, чтобы ехать с ним в Энглбери. – Она продолжала почти с горечью: – Мне даже хочется спросить: почему ты вообще советуешься со мной? Если бы ты вышла за него, ни слова мне не сказав, я бы и то не могла на тебя сердиться – просто потому, бедняжка, что лучшего тебе нечего сделать. – Не говорите так, не лишайте меня мужества. – Ты права. Не буду. – Я не защищаю его, тетя. Я не настолько слепа, чтобы считать его совершенством. Раньше когда-то считала, а теперь уж нет. Но я знаю, что мне делать, и вы знаете, что я это знаю. И надеюсь на лучшее. – И я тоже, и будем так и дальше, – сказала миссис Ибрайт, вставая и целуя ее. – Значит, венчанье, если оно состоится, будет утром того дня, когда Клайм вернется домой? – Да. Я решила, что надо все закончить до его приезда. Тогда вы сможете смело смотреть ему в лицо и я тоже. Уже не важно будет, что мы раньше что-то от него скрывали. Миссис Ибрайт задумчиво кивнула, потом сказала: – Хочешь, чтобы я была твоей посаженой матерью? Я готова сопровождать тебя в церковь, я бы и в прошлый раз поехала, если б ты захотела. Я считаю, раз я тогда публично запретила ваш брак, так теперь хоть это должна для тебя сделать. – Да нет, пожалуй, не надо, – смущенно, но твердо сказала Томазин. – Я уверена, вам обоим будет неприятно. Пусть уж будут одни чужие, а моих родных никого не надо. Так лучше. Я но хочу делать ничего такого, что может сколько-нибудь задеть вашу гордость, а если вы придете после всего, что было, я буду все время тревожиться. Я ведь, в конце концов, только ваша племянница, не обязательно вам еще и дальше печься обо мне. – Да, он-таки взял над нами верх, – сказала ее тетка. – Мне, право, кажется, что он и играл-то с тобой больше всего мне в отместку за то, что я вначале была против него. – Нет, нет, тетя, – тихо отозвалась Томазин. Больше они об этом не говорили. Вскоре затем постучал Диггори Венн, и миссис Ибрайт, вернувшись после разговора с ним на галерейке, небрежно заметила: – Еще один приходил к тебе свататься. – Что-о? – Да, этот чудаковатый молодой человек, Венн. – Что – он просил у вас разрешенья объясниться со мной? – Да. Я сказала, что он опоздал. Томазин долго в молчании смотрела на пламя свечи. – Бедный Диггори! – сказала она наконец и обратилась к другим занятиям. Следующий день прошел в хлопотах и приготовлениях – занятиях чисто механических, которым обе женщины с готовностью предавались, чтобы не думать об эмоциональной стороне происходящего. Сызнова собрали для Томазин кое-какую одежду и разные предметы домашнего обихода; то и дело обменивались замечаниями о каких-нибудь хозяйственных мелочах – все для того, чтобы заглушить невольные опасения касательно будущего Томазин как жены Уайлдива. Пришло назначенное утро. С Уайлдивом было договорено, что он встретится с Томазин в церкви, чтобы избавить ее от докучного любопытства соседей, которое, конечно бы, разгорелось, если бы их увидели направляющимися в церковь вместе, как это принято в деревне. Тетка и племянница обе стояли в спальне, где невеста обряжалась к венцу. Солнце, заглядывая в окно, бросало зеркальные блики на волосы Томазин, которые она всегда носила заплетенными в косы. Косы она плела по особому календарному расписанию – чем значительнее день, тем больше прядей в косе. В обыкновенные будние дни плелась коса из трех прядей, по воскресеньям из четырех, в дни празднеств и гулянии – игр вокруг майского дерева и тому подобное – из пяти. И она уже давно сказала, что когда будет выходить замуж, то косы сплетет из семи прядей. Сегодня они были сплетены из семи. – Я надену мое голубое шелковое платье, – сказала Томазин. – Как-никак это день моей свадьбы, хоть, может, он и не очень веселый. То есть не то чтобы он сам по себе был невеселым, – поспешила поправиться она, – а просто потому, что перед этим были такие большие огорчения и беспокойства. Миссис Ибрайт сдержала вздох. – Жаль мне, что Клайма нет дома. Но, конечно, ты потому и выбрала это время, что он сейчас в отъезде. – Отчасти. Я знаю, что нехорошо поступила, не признавшись ему сразу. Но так как это было сделано, чтобы не огорчать его, я решила уж довести дело до конца и рассказать ему, когда все уладится. – Вот какая ты практичная маленькая женщина, – улыбаясь, сказала миссис Ибрайт. – Я часто мечтала, что ты и он… ну да что об этом говорить. О! Уже девять часов, – прервала она себя, услышав донесшееся снизу шипенье и затем бой часов. – Я договорилась с Дэймоном, что выйду в девять, – сказала Томазин, спеша к двери. Миссис Ибрайт пошла за ней. Когда Томазин ступила на дорожку, ведущую от двери дома к калитке, миссис Ибрайт, жалостно посмотрев на нее, проговорила: -Как не хочется отпускать тебя одну! – Это необходимо, – ответила Томазин. – Во всяком случае, – добавила ее тетка с насильственной веселостью, – я зайду к тебе сегодня же вечерком и принесу свадебный пирог. И если Клайм к тому времени вернется, то, может, и он придет. Я хочу показать мистеру Уайлдиву, что не питаю к нему недобрых чувств. Забудем прошлое. Ну, благослови тебя господь! Не верю я в эти старые приметы, а все ж таки сделаю. – Она кинула туфлю вслед удаляющейся девушке. Та обернулась, улыбнулась и пошла дальше. Но через несколько шагов она опять остановилась и повернула головку. – Вы меня звали, тетя? – спросила она дрожащим голосом. – Прощайте! При виде осунувшегося, мокрого от слез лица тетки она вдруг, повинуясь внезапному порыву чувств, побежала назад, а та торопливо шагнула вперед, и они опять обнялись. – О, Тамзи! – пробормотала старшая, плача. – Как мне не хочется тебя отпускать! – А я… а мне… – начала Томазин, тоже заливаясь слезами. Но она совладала с собой, снова сказала: – Прощайте! – и пошла дальше. Миссис Ибрайт долго смотрела, как маленькая фигурка пробиралась по тропке среди колючих кустов дрока, как, уходя вдаль по долине, она становилась все меньше и меньше – крохотное бледно-голубое пятнышко среди огромных буро-коричневых просторов – одинокая и не защищенная ничем, кроме силы своей надежды. Но того, что больше всего грозило бедой, нельзя было увидеть в раскинувшемся перед глазами миссис Ибрайт ландшафте, ибо это был мужчина, дожидавшийся в церкви. Томазин так выбрала час венчанья, чтобы избегнуть встречи с Клаймом, который должен был вернуться утром. Признаться, что часть услышанного им справедлива, было бы очень тяжело, пока нынешнее ее унизительное положение не было исправлено. Только после вторичного и более успешного путешествия к алтарю она могла поднять голову и спокойно утверждать, что первая неудача была чистой случайностью. После ее ухода прошло не более получаса, как вдруг по дороге с противоположной стороны приблизился Клайм Ибрайт и вошел в дом. – Я сегодня очень рано завтракал, – сказал он, поздоровавшись с матерью. – И теперь, пожалуй, не прочь еще закусить. Они сели за стол, и тотчас Клайм заговорил тихим, взволнованным голосом, видимо предполагая, что Томазин еще не сходила вниз из своей спальни. – Что это рассказывают про Томазин и мистера Уайлдива? – Многое в этом правда, – сдержанно ответила миссис Ибрайт. – Но теперь, надеюсь, уже все улажено. – Она посмотрела на часы. – Правда?.. Многое правда?.. – Да. Томазин сегодня ушла к нему. Клайм оттолкнул от себя тарелку. – Ах, значит, был какой-то скандал? Вот почему Томазин такая… Не от этого ли она и захворала? – Да. Но скандала никакого не было. Просто неприятная случайность. Я все тебе расскажу, Клайм. Но ты не сердись, а выслушай, и ты согласишься, что мы сделали как лучше. До своего приезда из Парижа Клайм знал только, что у Томазин с Уайлдивом было взаимное увлечение, которое миссис Ибрайт вначале не одобряла, но потом под влиянием уговоров Томазин стала видеть в более благоприятном свете. Узнав теперь все обстоятельства, он очень удивился и встревожился. – И она решила закончить все, пока тебя нет, чтобы избегнуть объяснений, которые могут быть тяжелы для вас обоих, – закончила миссис Ибрайт. – Поэтому она сейчас и ушла к нему – венчанье назначено на сегодняшнее утро. – Но я не понимаю, – сказал Ибрайт, вставая. – Это так непохоже на нее. Я еще могу понять, что вам не хотелось писать мне после ее столь неудачного возвращения домой. Но почему вы мне раньше не написали, когда они еще только собирались пожениться – ну, в первый-то раз? – Я тогда была сердита на нее. Она мне казалась такой упрямой! И когда я увидела, что ты ничего не значишь для нее, я поклялась, что и она будет значить для тебя не больше. В конце концов, она мне только племянница; я сказала ей – можешь выходить замуж, меня это не касается, и Клайма из-за этого я беспокоить не стану. – Это не значило – беспокоить меня. Мама, вы поступили неправильно. – Я боялась, что это помешает твоей работе, – вдруг ты из-за этого откажешься от места или еще как-нибудь повредишь своему будущему, поэтому я промолчала. Конечно, если бы они тогда обвенчались как полагается, я бы тебе сейчас же написала. – Вот мы тут сидим, а в это самое время Тамзин, может быть, выходит замуж! – Да. Разве что опять что-нибудь случится, как в первый раз. Это возможно, потому что жених тот же самый. – Да, и, наверно, так и будет. Ну разве можно было ее отпускать? А если этот Уайлдив в самом деле дурной человек? – Так он не придет, и она опять вернется домой. – Мама, вам следовало поглубже во все это вникнуть. – Ах, к чему так говорить, – нетерпеливо и с болью ответила его мать. – Ты не знаешь, Клайм, как трудно нам пришлось. Ты не знаешь, как унизительно такое положение для женщины. Не знаешь, сколько бессонных ночей мы провели, какими, порой даже недобрыми, словами мы обменивались после этого несчастного пятого ноября. Не хотела бы я еще раз пережить подобные семь недель. Тамзип не выходила из дому, да и мне стыдно было смотреть людям в глаза. А теперь ты осуждаешь меня за то, что я позволила ей сделать единственное, чем можно было это исправить. – Нет, – медленно проговорил он. – В общем я вас не осуждаю. Но поймите, какая это для меня неожиданность. Только что я ровно ничего не знал, и вдруг мне говорят, что Тамзин вот уже сейчас выходит замуж. Ну что ж, вероятно, это лучшее, что можно было сделать. А знаете, мама, – продолжал он через минуту, видимо что-то припомнив и оживляясь от этих воспоминаний, – знаете, ведь я сам когда-то был влюблен в Тамзи. Право! Думал о ней как о своей возлюбленной. Чудной народ – мальчишки! И когда я теперь приехал и увидел ее, – она была такая ласковая, гораздо нежнее, чем всегда, – мне опять все это так живо вспомнилось. Особенно в тот вечер, когда у нас были I ости, а ей нездоровилось. Мы тогда все-таки устроили вечеринку, – пожалуй, это было жестоко по отношению к ней? – –Да нет, это не важно. Я давно договорилась со всеми, что устрою вечерок, когда ты приедешь, и не стоило напускать больше мрака, чем необходимо. Запереться в доме и рассказать тебе о Тамзиных бедах – это была бы невеселая встреча. Клайм сидел, задумавшись. – Может, лучше было бы не устраивать вечеринки, – сказал он затем, – еще и по другим причинам. Но об этом я вам после расскажу. А сейчас надо думать о Тамзин. Оба помолчали. – Вот что, – начал снова Ибрайт, и в голосе его были нотки, говорившие о том, что прежние чувства не вовсе в нем уснули, – я считаю, что нехорошо с нашей стороны, что мы отпустили ее одну и в такую минуту возле нее нет никого из нас, чтобы поддержать ее и о ней позаботиться. Она ничем себя не опозорила и ничего не сделала, чтобы это заслужить. Достаточно плохо, что свадьба такая спешная и убогая, а тут еще и мы совсем от нее отстранились. Честное слово, это безобразие. Я пойду туда. – Теперь уж, наверно, кончено, – сказала со вздохом его мать. – Разве что они опоздали или он опять… – Ну что ж, хоть на выходе из церкви их встречу. И знаете, мама, мне все-таки очень не нравится, что вы держали меня в неведении. Я, право, готов пожелать, чтобы он и на этот раз не пришел. – И вконец погубил ее репутацию? – Э, вздор какой. От этого Тамзин не погибнет. Он взял шляпу и поспешно вышел из дому. Миссис Ибрайт продолжала сидеть у стола с горестным видом и в глубокой задумчивости. Но она недолго оставалась одна. Всего через несколько минут Клайм вернулся; за ним шел Диггори Венн. – Оказывается, я все-таки опоздал, – сказал Клайм. – Ну, вышла она замуж? – спросила миссис Ибрайт, обращая к охрянику лицо, в котором сейчас читалась странная смесь противоборствующих желаний. Венн поклонился. – Да, мэм. – Как странно это звучит, – отозвался Клайм. – И он не подвел ее на этот раз? – сказала миссис Ибрайт. – Нет. И теперь больше нет пятна на ее имени. Я видел, что вас нет в церкви, так поторопился прийти вам сказать. – А как вы там очутились? Откуда узнали? – спросила миссис Ибрайт. – А я как раз был в тех местах и видел, как они вошли в церковь, – сказал охряник. – Он встретил ее у дверей, точно, минута в минуту. Я даже не ожидал от него. – Он не добавил, что очутился в тех местах далеко не случайно, так как, после возобновления Уайлдивом своих прав на Томазин, Диггори с дотошностью, составлявшей отличительную черту его характера, решил досмотреть этот эпизод до конца. – А кто еще там был? – спросила миссис Ибрайт. – Да почти никого. Я стал в сторонке, и она меня не заметила. – Охряник говорил глухим голосом и смотрел куда-то в сад. – А кто был за посаженую мать? – Мисс Вэй. – Вот удивительно! Мисс Вэй! Это, вероятно, за честь надо считать. – Кто такая мисс Вэй? – спросил Клайм. – Дочь капитана Вэя с Мистоверского холма. – Очень гордая девица из Бедмута, – сказала миссис Ибрайт. – Я таких не слишком-то жалую. Тут про нее говорят, что она колдунья, – ну это, попятное дело, вздор. Охряник промолчал и о своем знакомстве с этой интересной особой, и о том, что она оказалась в церкви только потому, что он не поленился сходить за ней, согласно обещанию, которое дал ей еще раньте, – когда узнал о готовящемся браке. Он только сказал, продолжая свой рассказ: – Я сидел на кладбищенской стене и увидел, как они подошли – один с одной стороны, другая с другой. А мисс Вэй гуляла там и разглядывала надгробья. Когда они вошли в церковь, я тоже пошел к дверям, – захотелось посмотреть, я ведь так хорошо ее знал. Башмаки я снял, чтобы не стучали, и поднялся на хоры. Оттуда я увидел, что пастор и причетник оба уже на месте. – А почему мисс Вэй вообще в это затесалась, если она только гуляла по кладбищу? – Да потому, что другого никого не было. Она как раз передо мной зашла в церковь, только не на хоры. Пастор, прежде чем начать, огляделся кругом, и, так как она одна была в церкви, он поманил ее, и она подошла к алтарной ограде. А потом, когда надо было расписываться в книге, она подняла вуаль и подписалась, и Тамзин, кажется, благодарила ее за любезность. – Охряник говорил медленно и даже как-то рассеянно, ибо в его воспоминании всплыло в эту минуту, как изменился в лице Уайлдив, когда Юстасия подняла надежно скрывавший ее черты густой вуаль и спокойно посмотрела ему прямо в глаза. – И тогда, – печально закончил Диггори, – я ушел, потому что ее история как Тамзин Ибрайт была кончена. – Я хотела пойти, – покаянно проговорила миссис Ибрайт. – Но она сказала – не надо. – Да это не важно, – сказал охряник. – Дело наконец сделано, как было задумано с самого начала, и дай ей бог счастья. А теперь позвольте с вами распрощаться. Он надел свой картуз и вышел. С этой минуты и на много месяцев вперед никто уж больше не видел охряника ни на Эгдонской пустоши, ни где-либо по соседству. Он исчез, словно растаял. В лощинке, где средь зарослей ежевики стоял его фургон, на другое же утро было пусто, и даже следа его пребывания не оставалось, кроме нескольких соломинок да легкой красноты на траве, которую смыло первым же ливнем. В рассказе Диггори о венчанье, в общем вполне правильном, отсутствовала одна мелкая, но многозначительная подробность, которая ускользнула от него потому, что он находился слишком далеко от алтаря. Пока Томазин дрожащей рукой подписывала в книге свое имя, Уайлдив бросил на Юстасию взгляд, ясно говоривший: «Вот когда я наказал тебя, – помучайся!» Она ответила очень тихо – и он даже не подозревал, насколько искренне: «Вы ошибаетесь; я получаю истинное удовольствие от того, что вижу ее вашей женой». |
|
|