"Вакх Сидоров Чайкин, или Рассказ его о собственном свое" - читать интересную книгу автора (Даль Владимир)

холопы подают уже скамейку и розги, и меня собираются сечь за то, что
третий сынок Ивана Яковлевича воткнул сальный огарок в отцовскую пенковую
трубку; четверо баричей стояли рядком и лесенкой, один под одним, вплоть у
скамьи; Настасья Ивановна, отстояв детенышей своих, спокойно уходила из
комнаты, принявшись уже за свою работу, за веретено; Иван Яковлевич стоял в
зеленой куртке своей, грозный, величественный, держал распущенный клетчатый
платок в руке и указывал тою же рукой на третьего сыночка своего, будто бы
говорил: "Это, шельменок, следовало бы тебе, принимай на свой счет, гляди,
уж я его не пожалею!" Все четыре сыночка pевели, глядя прямо на отца и не
закрывая лица руками, - такой их обнял страх, - а с меня огромный дворецкий
тащил на лету и без того уже изодранные шароваришки, между тем как двое
холопов наперерыв старались уложить меня и подняли в воздух. Все это
делалось с таким усердием, что, казалось, они изорвут мальчишку на клочки,
а Ивану Яковлевичу доведется сечь одну скамейку. Картинка эта всех много
позабавила; полковник хохотал, полковница смеялась почти до истерики, две
свояченицы также, и вдруг все стали говорить обо мне между собою
по-французски: сожалеть обо мне, хвалить пристойную наружность мою и
умаливать полковника, чтобы он принял во мне участие. Мне совестно было
слушать все это, и я сказал полковнику, что разумею по-французски; это
породило еще более любопытства: со мною заговорили и заставили рассказать
на этом языке вкратце похождения свои. Все обступили меня, стояли вокруг
меня, глядели во все глаза, как на диво какое, на зверя, тюленя морского, и
не могли натешиться, надивиться, что человек говорит на двух, трех языках и
играет на фортепьянах; а почему? потому что человек этот стоял навытяжку в
солдатской шинели, не смея развести рук, и приговаривал за третьим словом:
"Ваше высокоблагородие". Приди он в каком угодно ином платье, и все это не
показалось бы нисколько удивительным. С этого дня судьба моя изменилась.
Полковник, который принимал у себя и юнкеров своего полка с большой
разборчивостью, вскоре велел мне ходить к себе обедать каждый день. Я
охотно занимался ученьем детей его, тем более что приобрел тут же и еще
ученицу в рисованье - ученицу, о которой поговорим после. От писарской
должности я отказался, желая служить, коли служить, во фронте, и ходил во
все наряды наравне с прочими солдатами, а свободное время проводил у
полковника. Он приближал меня к себе понемногу и с большой осторожностью;
видно было, что он хотел наперед меня испытать, увериться, таков ли я,
каковы были мои слова; но менее чем через год я был в доме свой, а через
два - мне нашили галуны. Полковник показал мне представление, в коем,
несмотря на короткий срок службы моей, просил убедительно о производстве
моем, в том уважении, что в полку-де не было ни одного офицера, каков этот
рядовой. Пусть это и была одна только фигура убеждения, но она показывает,
как любил меня полковник.
Положение мое при всем этом было очень странное: мне, как солдату,
всякий говорил ты, начиная от полковника и полковницы и до денщиков, одни
только горничные были вежливее, называли меня всегда кавалером, почтенным и
Вакхом Сидоровичем. Навытяжке перед каждой парой эполет, я с дамами
полковничьими был как со своими; да лих не свои, и не в свои я сани сел!
Раз как-то нарядили меня с тремя рядовыми в конвой за пойманными
бродягами, которых отправляли в земский суд. Дорогою один из конвойных
пустился в расспросы, кто из них, из арестантов, откуда родом. Я только
было оборотился назад, чтобы велеть солдату молчать и не разговаривать с