"Если ты есть" - читать интересную книгу автора (Созонова Александра Юрьевна)

Глава II

…Всю ночь дождь топтал землю.

Четыре садовые бочки наполнились до краев.

Агни проснулась не от плача младенца, а от сырого озноба.

…Проснуться однажды утром и обнаружить себя в канаве, осенней, стылой, в разорванной мокрой одежде, с тошнотным вкусом во рту и волосами, пропитанными собачьей мочой.

Проснуться однажды утром и найти себя в неприбранном душевном жилище, темном и душном, скрипящем, готовом развалиться от ярости, с незваными угрюмыми гостями, расхаживающими по половицам.

И назавтра проснуться, и послезавтра, и еще, и еще…

Кто починит и вычистит твой дом, кроме тебя?

Кто распахнет окна в утренний, томящийся в нетерпении снаружи свет?..


Долгая, вытянутая во всю тридцатиоднолетнюю длину, лежала перед ней жизнь. Словно книга. Потрепанная от многократного чтения. Разбухшая от слез. Ее можно перечесть подробно, пролистать бегло, просто взвесить в ладонях — тяжело… Впрочем, книга — обглоданный образ.

Жизнь — если оторвать ее от себя и взглянуть сверху — была похожа на растянутую для просушки шкуру крокодила. Буро-зеленая. В рубцах. С пульсирующими болевыми точками и засохшими сгустками крови.

Агни потрогала ее носком босой ноги. На ощупь жизнь была горячей.

Еще она напоминала кровеносное дерево. Вырванное с корнем, вянущее.

Еще — извилистый коридор пыток.

ЖИЗНЬ — ВСЕГО ЛИШЬ БОРЬБА СО СМЕРТЬЮ ЛИБО С МЕЧТОЙ О СМЕРТИ…

На дорожке от дома к кухне блестели осколки разбившегося ночью дождя. Нарциссы и флоксы сушили на солнце мокрые головы. Младенец подал сигнал о наступающем новом дне. Агни побрела на кухню готовить молочную смесь.


Тяжесть ее неподъемна…

— Бог никому не дает сверх сил! — утверждает Таня.

— А как же самоубийцы?

— Они отвернулись от Бога. Они не молились Ему!

— Откуда ты можешь знать?

Тяжесть ее неподъемна…


Агни зажгла газ и размешала в воде порошок.

Откуда такая тяжесть?..

Ведь этот болимый, пульсирующий кусок жизни уместился в один из самых тихих, самых бескровных отрезков истории.

Агни родилась в тот год, когда сошедшая с ума — и без того небольшого — государственная машина, превратившаяся в наращивающую обороты мясорубку, вдруг запнулась, захлебнулась кровью и разжала тиски; и с Севера, и с Востока текли домой тысячи и тысячи чудом выживших, изможденных, сохраненных Богом.

Агни не знала ни войны, ни зоны.

Даже родителей ее не зацепило ни то ни другое.

А может быть, в спокойные годы жить на этом свете еще тяжелее?

Может быть, в спокойные годы слышней внутренний, неизбывный, не заглушаемый грохотом выстрелов и шумом баррикадной возни хриплый голос судьбы (ни слуха, ни голоса!), акынная песня: «Жизнь всего лишь борьба со смертью либо с мечтой о смерти…»?


Впрочем, покой и стабильность выпавшего ей исторического отрезка, кажется, подходили к концу.

Вот-вот готовился взорваться вызревший экологический нарыв.

Солнце, подступившее Л максимальной в столетии активности, трясло земную кору, помогало загнивать отравленным водоемам, плодило сошедших с ума, подогревало политические страсти.

На зараженных радиацией местностях вырастали и плодились с утроенной силой животные-мутанты: крысы величиной в собаку, дождевые черви размером в змею…

Солнце, кажется, возненавидело Землю, ибо лицо ее стало старым, выцветшим, а дыхание пропиталось ядом.

Прозорливицы-старушки, юродивые, монахи тайной церкви твердили в один голос: вот-вот. Совсем скоро! Горе беременным и питающим сосцами в эти дни…

Домохозяйки скупали крупу, соль и спички.

Если б Агни больше занимала внешняя жизнь — просто жизнь, во времени и пространстве, — она, наверно, тоже запасала бы спички и чай.

Впрочем, как знать, что бы она делала и о чем думала, выйдя в конце концов из темницы себя?..


Пока молочная смесь закипала, а затем остывала, разлитая по бутылочкам, Агни сыграла в игру, знакомую, должно быть, каждому: мысленно пробежала назад по оси времени, чтобы какой-то момент своей жизни прожить заново. Выправить, переписать набело неудавшееся место.

Если б ей позволили прыгнуть назад, но недалеко, она вернула бы тот день на прошлой неделе, когда ее угораздило прийти в последний раз к Колееву. Не надо было приходить — как-нибудь обошлась бы без писем! Зато доведенная до исступления женщина не упала бы перед ней на пол, и лицо оборотня, благообразный седой лик, не врезалось в плоть сознания последней зрительной пыткой…

Если б радиус возврата был протяженней — год с небольшим, — Агни незамедлительно ворвалась бы в ту майскую ночь с развязным внуком знаменитого писателя, со смешливыми дамами, с обещанием спеть новые песни, и — на протянутую руку, на светло-грустно-пьяные слова: «Помоги мне, я умираю» — с тихой, мстительной радостью ответила бы: «Что ж, умирай. Сразу станет намного чище». Колеев онемел бы от изумления, услышав такое из уст робкой, полузнакомой поклонницы. А она добавила бы: «Оборотень. Все слова твои лживы, и песни твои — ловушки. И все забудут тебя, вскоре как ты умрешь, забудут, как наваждение, как тягостный сон в послеполуденную духоту»…

А если бы на возврат в прошлое не было временных ограничений, Агни помчалась бы туда, в единственную в ее жизни точку неизбывной вины: в обшарпанный деревянный домик на краю якутского поселка, к неисправимому печальному романтику с раскосыми глазами, захотевшему умереть, вместо того чтобы любить ее, Агни, всю — как полагается романтику — жизнь…

Агни увлеклась и не сразу заметила, как от многочисленных переключений, скачков в прошлое, жизнь побледнела, словно высосанная комарами, съежилась до размеров банановой корки.

Неприметно исчез младенец. (Перестал кричать.)

Под черепной крышкой становилось все безлюднее, все бледнее.

Она испугалась.

Оказывается, она стирала прожитое, словно резинкой на бумаге, а вовсе не переписывала набело — внушительно и красиво.

Нет уж, к чертовой бабушке такие игрушки! — уняв дрожь в руках, размахнувшись, она зашвырнула переключатель времени за ограду соседней дачи.

Соседка обернулась на шорох — она окучивала клубнику, сидя на корточках, маленькой железной лопаткой.

Агни вяло помахала ей рукой.


…разбухшая, тяжелая. С душной, засохшей тьмой между страниц.

Да нет, какая там книга — коридор пыток.

Длинный, извилистый, с красочными ловушками, тупиками, низким потолком, грубо декорированным под небо, усеянным гвоздями паркетом, румяными хохочущими палачами. Куда свернуть, как выскочить?..


…свернуть с пути, уткнуться усталой душой в смерть, словно лицом в подушку.


…кинуться в блаженные объятия сумасшествия.

Сойти с ума — обрести несметное число степеней свободы. Ввергнуться в хаос, но перестать испытывать боль. (Огромное число безумных-мучеников, живущих в безвыходном аду депрессии или паранойи, Агни отчего-то не принимала в расчет.) Пускать розовые, эйфорические пузыри. Парить…

Сколько раз она сетовала на жестокую прочность собственного рассудка, В какие бы пучины ни бросало ее, он не ломался. Отказывало все: слабели ноги, прихватывало сердце, по ночам осаждали тошнотные кошмары… но рассудок оставался таким же трезвым, прозрачным, стойко ограждающим от хаоса и тепловой смерти. Зачем? Лучше б он отпустил ее, сжалился.


…напоминало удары молотка по гвоздю.

Молоток держала высшая невидимая рука. Гвоздем была Агни. Цель ударов — загнать гвоздь в нужное место, единственное предназначенное ему место в стропилах мироздания. Жестокость ударов кажущаяся — верхняя рука мудра и блага. Тук. Тук! Трах!!! Но гвоздь — вот незадача! — оказался невероятно тупым. И невероятно прочным. Другие тупые гвозди под таким же натиском гнутся и выходят в расход. А этот никак. Ни туда, ни сюда. Патологический гвоздь.

Кремень, не дающий искры, сколько ни высекай ее…

Рука, держащая молоток, должно быть, раздражалась от бесцельности своего труда: размах становился все больше, частота ударов росла. Передышки между ними становились совсем короткими. Какой следующий?

Какой следующий?..

Следующим мог быть только младенец. Больше у нее отнять нечего.

«Господи, я тебя очень прошу. Господи, не наказывай меня таким образом…»

Молиться не следовало. Все молитвы ее за последние годы игнорировались, либо выворачивались наизнанку. Кроме той, единственной: «Покарай меня, чтобы я знала, что ты есть». Утром она бросила крест, ночью того же дня была протянута рука Колеева: «Помоги мне, я умираю». Но разве то была молитва?..

Может быть, Он слышит только крики, истошные животные вопли, а спокойный голос не достигает Его высот?


Не надо ни о чем просить больше, хватит. Но Агни молилась опять, не внимая печальному опыту предшествующих просьб.

«Господи, младенец — иная душа, иная судьба, в будущем его ждут свои наказания. Разве справедливо, Господи, казнить одну душу путем казни другой, только-только народившейся, невинной? Господи… Так много небесной энергии тратится на кару, если б хоть часть ее — в поддержку мне!..»

Убеждала Его многословно, пылко. (Дети Иова, страша, всплывали в мозгу — невинные, погибшие дети…) В то же время, холодно сознавая, что людские доводы, людская жалкая логика ничего не значат, ничего не весят ТАМ. Все равно что правила игры, в которую ТАМ не играют. И милосердия там нет. Милосердие — человеческое понятие, а там нет ничего человеческого.

А как там?..

Кто знает?

Наши умершие родственники не могут поведать нам о том, поделиться, не оттого, должно быть, что на них наложен запрет на разглашение истины, а оттого, что наш понятийный аппарат, мозговая машинка, так детально изученная когда-то ею на семинарах по морфологии, к восприятию этой истины не способна. Не вместит.

Все религии для единого Сущего и проявлений Его сущности — все равно что различные языки для выражения общих для всех понятий. Lоvе, аmоrе, Liеbе, любовь — разные буквы, разные сочетания букв — одно понятие. Один светлый жар, стоящий за словом, за вибрациями голосовых связок.

Христианин, буддист, иудей по-разному говорят об одном. О том, что не выговаривается словами.

Немота.

Разноголосица языков, догм, вер.

Но кто-то все-таки хоть немного, но знает!..

Ибо есть и были Учителя.


…потребность в Учителе вырастала постепенно, сперва подсознательно. Вышла в сознание и заговорила о себе, став насущно-требовательной, годам к тридцати.

Оттого Агни так и кинулась к Колееву, что в его блаженно-седом, ласково-ребячьем лике блеснул ей Учитель. Пусть грешный, пусть нуждающийся в ее помощи — в ее учительстве! — но наставник. Посланный небесами. «Нет, не зря встретились мы с тобой…»

Полюбить людей по-настоящему можно лишь через любовь к Учителю. И избавиться от ненависти и тоски можно лишь под лучами исходящего от него света.

Людей, пытавшихся быть для нее учителями — именно к тридцати годам, — появлялось немало. Словно ее потребность слышна была вокруг и притягивала, звала. Прежде всего — Таня. Крестная мать, старшая сестра, строгая наставница. Устойчивость ее веры не нуждалась в словах, само наличие ей подобных помогало жить, но наставления!.. Учитель Таня был предсказуем до мельчайших интонаций. Агни могла говорить и за себя, и за нее.

«Совсем тяжело стало, ничего не могу, тоска». — «Причащайся и исповедуйся почаще, и все пройдет». — «Что-то надо делать вокруг себя, вера без добрых дел мертва». — «Найди себе старушку и заботься о ней, и этим спасешься». — «Я не хочу спасаться! То есть это не доминанта в моем мозгу. И к слову этому: „спасайся!“ — не лежит душа». — «Христос хочет, чтобы ты спаслась. Такими рассуждениями ты оскорбляешь Его». — «А вот у Германа Гессе — мне так близки его идеи…» — «Нашла кого читать! Отъявленного масона-розенкрейцера!»

Таня приходила в ужас. Агни устала ей повторять, что догмы жестки, а слово Бога — гибкое и живое. Живая Таня в окостеневших догмах была похожа на лошадку в рыцарском облачении. На глазах шоры, на спине и ногах — холодный груз, но идет вперед, пусть маленькими шажками, но идет, пусть видит только свою тропу под ногами, но неостановимо, пусть еле дышит под грузом, зато неподвластна стрелам ересей. Топ, топ, топ. Лязг железа. Протянуть бы руку и дотронуться до настоящей Тани, теплой, той, что под ним!..


На роль Учителя пробовался Танин приятель, священник. Бывший театрал, он бросил столицу, жил на приходе в глухой деревушке. Аккуратно подновленный старый храм с тонкими у основания высокими луковками. Вросшая в землю избушка с русской печью. Горстка старушек-прихожанок. Внутренняя эмиграция, иной мир: никаких совиных когтей, никаких свинцовых сетей, никаких ловушек тщеславия. Государство — так далеко, что как будто его и нет.

«Не надо венчаться, — говорил он, когда Агни, еще под колеевским гипнозом, готовилась совершить этот безрассудный шаг. — У него жена. Оставь их. Попроси прощения и уйди».

Агни ушла, но не попросив прощения, а прокляв.

«Проклинать нельзя. Надо всегда всех прощать, — говорил он, почти прозрачный от аскетизма: он много постился, не спал по нескольку суток. — Я всегда всех прощаю и никому не желаю зла. И оттого я в блаженстве». Его глаза были полуприкрыты от блаженства, а светлые волосы стянуты пучком на затылке. Он был совсем еще молод, лет тридцать пять — тридцать шесть.

Простить?.. Прощайте до семижды семи раз кающихся, говорил Христос. Прощать вообще всех — позднейшее дополнение к Его учению, нарост, личное творчество Святых Отцов. Кающихся! Колеев не думает каяться, он вообще не думает о том, что творит. Простить его, значит, благословить на следующее зло. (О, если бы те, кто были у него до Агни, не прощали!..) Не простить — поставить заслон для его разрушительных сил, преграду, пусть мизерную, пусть он ее не почувствует, но все же…

Но объяснить это бывшему искусствоведу было сложно. Агни открывала рот, но он прерывал ее, он умел говорить беспрерывно по два, по три часа.

Таня утверждала, что он, несмотря на юный возраст, прозорливец и излечивает от болезней. Агни он не излечил. Хотя на прощание возложил руку на ее голову и долго молился.

«Бросай город, перебирайся сюда, будешь петь в храме, а младенец вырастет на свежем воздухе и парном молоке». — «Я не умею петь». — «Что ж ты так плохо обо мне думаешь? — он даже обиделся. — Так слаб в молитве, что не выпрошу тебе голос?» («Выпроси мне свободу!» — мысленно попросила она.) Перебраться в деревню она отказалась. Она допускала, что голос, его молитвами, появится. Труднее было допустить, что именно это и есть ее предназначение: петь, молиться, копаться в огороде, растить младенца на парном молоке и ежедневно, опустив глаза долу, выслушивать о происках масонов во всех отраслях хозяйства и культуры, о христианской крови в маце…

Мимолетным Учителем скользнул по ее пути розовощекий, ясноглазый мальчик, лечивший от депрессии иглоукалыванием. Он заканчивал мединститут, а иглоукалыванию его обучил знакомый китаец. И подарил набор длинных серебряных игл. Мальчик сказал, что плохо ей оттого, что зло, которое она питает к человеку, отразившись от него, возвращается к ней. Зла питать ни к кому не надо. А чтобы ей не смогло повредить зло, направленное на нее врагами, надо представить себя прозрачной. Зло пройдет сквозь, не задержится, не разрушит… Он сам был прозрачный, этот мальчик. Прозрачный горный хрусталь с тепло-розоватой подсветкой. Бог есть, сказал он, но ни к какой определенной религии я себя не причисляю. От иголок, воткнутых в плечи и колени, два часа Агни плавала в эйфории. Мальчик лечил бесплатно. Помимо иголок, он обещал скорректировать ее путь согласно дате рождения, по древнекитайским таблицам. На второй и последующие сеансы Агни не пошла. Ей очень понравился этот юный целитель и не хотелось соприкасать его незамутненный свет со своей обреченно-угрюмой, грязной аурой. К тому же вот-вот у нее должен был начать вырастать живот…

Наконец, самозваным Учителем был белый маг, экстрасенс, жгуче кареглазый и чернобородый, тот самый, который дал в свое время справку относительно пристававших к ней в вечер разрыва с другом-художником «стервятников» и «доноров». Определение «белый» означало, что свои сверхчеловеческие способности он может использовать лишь на добро. Он многое мог, но никогда не демонстрировал всуе, ибо белым магам чужды тщеславие и реклама. «Беги от него!» — кричал он, когда Агни кратко (они были едва знакомы) поведала о своих отношениях со знаменитым бардом, уже познанным ею бардом, уже без маски. «Беги и не вздумай приближаться!» Он кричал громко, кулаки у него были большие и белые, а в глаза страшно было смотреть. С ресниц, потрескивая, опадали искры. «Беги сейчас же!!!» Агни, со свойственной ей гордыней, вскинулась: никогда не имела привычки ни от кого бегать, будто это сам бес, и за падшую душу следует бороться до конца, если не она вразумит его, то кто же? — все остальные благоговеют, обольщаются, слепы… Он закричал еще повелительней и замахал на нее рукой, пустив по комнате ветер: «Беги, не раздумывай, не рассуждай! Сможешь опять приблизиться к нему, только когда станешь его сильнее! Сдается мне, это случится не скоро». Колеев не бес, объяснил он. В их религиозной системе нет такого понятия. Колеев, судя по тому, что она рассказала, — гений зла. Высокообразованная астральная структура, Бороться с ним может не всякий. Он бы не решился — он! — а не то что Агни с ее дышащим на ладан биополем.

Он был моложе Агни лет на пять, а выглядел совсем юным. Несмотря на бороду и басовый тембр. Но тоном Учителя, убеждая и горячась, говорил даже с теми, кто был старше его вдвое. Юность и пылкость в сочетании с повелительностью производили комический эффект. Он сам признавался, сокрушаясь, что раньше времени берет на себя полномочия гуру. Еще не дорос. Забегает вперед, торопится, ибо времени мало. Вот-вот может все кончиться. Конец света — за первым утлом.


Впрочем, существовал один человек, которого Агни хотела бы назвать Учителем. К которому хотелось прийти и безоглядно положиться на его мудрость и волю. Да только он жил на противоположном краю земли,

Он написал книгу. Ее перевели и напечатали самиздатом.

Он отвечал ей почти на все вопросы — мудрый, ироничный, по-современному раскованный американец, взявший себе индийское имя, объездивший полсвета, бывший профессор психиатрии.

«Глубокое отчаяние необходимо, чтобы увидеть небо, — говорил он, расхаживая взад-вперед, по привычке университетского лектора. Края джинсов намокли от непросохших с ночи луж, но он не обращал внимания. — Отчаяние — тьма, беременная светом. Светоносная тьма. Круглый болезненный живот, в котором зреет плод истины и свободы».

«Кстати, о родах! — он останавливался, улыбаясь, вздымая палец. — Ты говоришь, что удары сыплются на тебя все чаще, боль все сильнее, промежутки между ними стремятся к нулю. Напоминает роды? Вот-вот. Близок конец. Еще чуть-чуть, и родится. Кто? Бог. Свобода. Свет. Называй, как хочешь. Вся наша жизнь — роды. У большинства, к сожалению, неудачные».

«Бедная твоя Таня! — он уселся в гамак, провисший под его тяжестью почти до земли. Острые колени скребли чисто выбритый подбородок. — Если она когда-нибудь тебя послушает, скажи ей: выполнять обряды, посты и прочее — значит попасться на золотую цепь праведности и ритуала. Это не есть освобождение»,

— О, да! Она жутко не свободна, — согласилась Агни.

«А ты? Не менее несвободна, лишь по-другому. Когда ты в жестких тисках рока — чувствуешь себя либо игрушкой собственных страстей, либо подопытным в садистских экспериментах, либо орудием кары для кого-то другого. Скажем, многострадальной жены Колеева. Как обрести свободу? Бороться с роком? Нелепо. Сдаться, подчиниться ему? Гибельно, От слепой покорности судьбе или от противоборства с судьбой переходи к диалогу с ней, общению все более и более тесному, в пределе которого станешь с ней одним целым, возьмешь в себя, сольешься…»

Агни завороженно слушала, подняв лицо.

Устроившись на траве, напротив, в любимой позе — колени у подбородка — в позе готовящегося родиться и страшащегося — родов, боли, света! — детеныша.

«Зачем, как ты думаешь, строители готических храмов вырезали узоры и барельефы на внутренних частях арок, не видимых никому? Потому что создавали не себе, а Богу. Не времени, но вечности. Так и ты, работай над своей душой, не видимой никому, создавай ее прекрасной, поскольку работа эта единственная, чьи плоды вечны».

Поистине он был настоящий Учитель, ибо глаза его лучились, слезились, подмигивали, и слова, повторенные им, может быть, тысячу раз, он говорил только ей и смотрел лишь на нее.

А как он радовался, что может все это ей сказать! От избытка жизненных сил он порвал гамак и, смущенно покашливая, поднимался с земли, отряхивая джинсы.

«Страдание — это милость, подарок небес. Твоя давняя строчка: „Сила слова — другим, а тебе лишь радуга мук“ — пример детской прозорливости. Но нужно пожить еще, и очень немало, прежде чем поймешь, что „радуга мук“ — гораздо больший дар, чем „сила слова“. Изгой и избранный небом суть едино. Любому испытанию, выпавшему нам в жизни, надо говорить: спасибо!»

— Даже если это паралич или рак?

«Конечно. Если это рак, нужно его лечить, но и работать с ним. Благодатный материал для работы!»

— А если это такая милость, после которой человек сходит с ума или кончает с собой?

«Если ты осознал, что все, происходящее с нами, для нашего блага, для нашей учебы, ты никогда не сойдешь с ума и не покончишь с собой. Жизнь — это длинный колледж».

— Воистину колледж! — смеялась Агни. — Урок кончился, а я все стучусь в запертые двери класса, ору, пытаюсь что-то переиграть, ответить иначе, исправить полученный кол…

«Орать и стучаться не надо. А вот усилие — усилие ты еще ни разу не совершала. Подтянуться на руках, вытянуть себя на свет».

— Но чем, Господи?.. Чем я могу подняться, чем я владею?

«Ничем, кроме неистребимого внутреннего движения, но и это не мало. Потребность в Боге. Радиальная энергия Тейяра де Шардена. Твоя тоска по подлинному. Сила, влекущая нас вверх…»

Агни посмотрела вверх, в бледно-голубое северное небо.

Наши души влечет туда с такой же неудержимой, наращивающей скорость силой, с какой тело несется в обратную сторону, притягивается к земле…

Для тела встреча с землей — удар, смерть. А для души — встреча с небом?..

«Знаешь, как говорят иногда: найди в себе мужество, найди в себе любовь… — и хочется послать всех к черту: откуда я найду то, чего во мне нет?! Нет, и все тут. Я ненавижу всех, я неврастеник, я трус… таким меня сделали, вышвырнули на свет. Но это неправда».

— Неправда?!

«Да. В тебе есть все. Знаешь, почему зависть — самое глупое чувство? Кому и чему бы ты ни завидовал: богатству, здоровью, славе, долголетию — все равно это смешно до колик и глупо: у самого нищего, самого бездарного, самого слабого есть главнейшее — сила, влекущая вверх, обещанное свидание с Богом. И здоровье, и власть, и талант как раз отвлекают, мешают главному, не говоря уж о славе».

Он немного устал от слов. Улыбнувшись, стряхнул испарину с переносицы. Протер очки.

Слава мешала ему, но не сильно. Словно муха, кружащаяся вокруг лба.

Младенец зачарованно слушал, забыв про плач. Потом протянул ему погремушку.

— Это в первый раз, — удивилась Агни. — В первый раз он дает что-то, а не берет сам.

Учитель кивнул младенцу. Обменялся с ним понимающим взглядом.

Отчего он, Учитель, такой легкий и радостный? Откуда он берет эту радость, синтезирует ее из воздуха? Впрочем, все американцы моложавы и улыбчивы. Это еще не критерий…


— И все-таки насчет самоубийц ты не сказал. Как быть тем, кто не справился с заданным уроком, не осознал, что страдание — милость, и сам, вместо Парки, перерезал свою нить?..

Он вздохнул, прогоняя усталость.

«Им придется начинать по новой, только и всего. В следующем рождении».

— Знаешь, — поделилась Агни, — мне иногда кажется, что в прошлом рождении — если принять эту гипотезу о множестве наших приходов в мир — я убила себя. Поэтому уже грудным ребенком была невеселой и улыбалась, только если очень просил фотограф. И всю жизнь меня сопровождает ощущение краха. И, наверно, по той же причине теперь мне этот выход заказан? Как бы ни было хреново — идти до конца. Чтобы не начинать по новой еще и еще, не посещать опять этот колледж с садистами-учителями, не учить те же самые уроки, получать те же самые колы…

«Очень возможно, очень возможно».

— А ты?

«О, я так вел себя в прошлом рождении, что рассказывать стыдно!»

— Бабник, или вор, или член компартии?..

Он смеялся.

«Хуже…»

— Разве может быть еще хуже?

Он смеялся. Он скользил по дорожкам сада и без дорожек, не задевая цветов. Он был расположен к диалогу, как никто.

— Значит, если в прошлый раз ты решил загадку смерти, обрел смысл существования, в этот раз решать уже не надо?

«Надо. Но теперь ответ придет гораздо скорее. Все равно как ехать на лыжах — не по проторенной лыжне, но и не по целине, а по лыжне, слегка запорошенной утренним снежком».

В пылу учительства он договаривался до совсем обалденных вещей. Скажем, судьбу мы выбираем себе сами. Не больше, не меньше! В промежутке между рождениями прикидываем, что надо проработать теперь, не спеша приглядываем себе страну, среду, родителей… У Агни захватывало дух. Она примеряла на себя — похоже! С ее жестокостью, с ее идиотским максимализмом вполне можно сконструировать судьбу, похожую на наказание шпицрутенами: выбрать путь пыток, чтобы не тянуть долго и уже в этом рождении пробудиться. Игра ва-банк, все или ничего, прозрение либо крах и самоубийство (тихая смерть в психушке), после которого опять, в следующий заход, придется начинать по новой, с невнятной болью от запредельных падений и ударов в младенческой башке.

Сама себе всевышний, сама себе угрюмый палач. С прекрасным замыслом в голове на века вперед.

Правда, когда первый восторг схлынул, она засомневалась. При всей жестокости, при всей рассудочности грязных сцен она бы себя в либретто не вписала. Не стала бы планировать насильников в курортных городках, выслеживающих ее в одиночку и стаями, скапливаясь, как волки в охоте. Пусть горе, пусть запредельные потрясения и встречи с бесовщиной — но мелкая, липкая, животноглазая грязь?.. Из одной брезгливости бы не смогла сочинить.

И недолгое свое пребывание в психушке Агни бы не стала включать в судьбу. Зачем?

Впрочем, кто знает…

Когда Агни начинала сомневаться, американский Учитель становился растерянным. Он не мог возражать ей — все доводы заключались в тоненькой самиздатовской книжке. Мог только кивать, пытаться поддержать взглядом.

«Очень возможно и это, очень возможно».

Постепенно голос его вплетался в посвисты птиц.

Взмахнув крыльями, он оказывался на яблоневой ветке с зелеными узелками завязей. Качаясь, кивал ей оттуда легким туловищем, свистел, обнадеживал.

Перемешивался с небесной синью.


Диалоги со славным американцем помогали, но не вытаскивали. Скорей, отвлекали на какое-то время. Все равно как если завязшему в болоте завести красивую музыку. Пока он слышит ее, верит, что выкарабкается.


…к черту, колледж! — прогон сквозь строй. Барабанная дробь обреченности.

Вот-вот должны были кончиться последние деньги. Занимать Агни никогда не умела. Да и не у кого.

Свою дозу молочного порошка она свела до четырех столовых ложек в день. Она вспоминала Митю в периоды голодовок: насколько тот был одухотворенный, красивый, умный. На нее же пост влиял лишь в одном направлении: кружилась голова, нарастала слабость в ногах.

Легкость и головокружение напомнили сон-полет, пришедший в роддоме. Хлещущие по лицу терпко пахнущие ветви берез. Пласты неба, в которые она заворачивалась виражами. К чему он был?..

От кого-то она слышала или читала, что летать можно научиться: путем особых упражнений отделить астральное тело от физического и послать его куда угодно далеко. Она представляла, что с годами когда-нибудь овладеет этим искусством. И однажды летней ночью влетит в распахнутое окно Колеева и, напугав его и жену до состояния соляных столбов, в длинном белом одеянии (платьев она не носит, и особенно белых, но для этого случая придется сшить), не произнося ни слова, опасаясь взглянуть на них, ибо от ненависти в ее беглом, скользящем взгляде на них расползется одежда, — будет выводить крупными буквами красным фломастером на стенах и потолке слова из его писем: «Душа моя, милая моя девочка…» Исписав все вокруг, астральное тело улетало, а на следующую ночь, молчаливое, как секира палача, возникало и принималось за свою каллиграфическую казнь снова…


«Ну что за непробиваемость! — славный американец подпрыгнул от огорчения и заходил по садовой дорожке, наконец-то просохшей от дождя. — С грузом мстительности и тоски невозможно летать — сколько же раз можно повторять очевидное?.. И хватит о Колееве. Колеев — фантом».


Колеев — фантом, призрак,

И то, что его окружает, носится по его орбитам — так же призрачно, недостоверно.

Все, что возле него — призраки. И сама Агни тоже фантом. (Но как же может так быть, ведь боль не фантомна?) Она тоже кружится подле него, сначала ослепнув от восхищения, теперь на мощной энергии отторжения, но кружится, не может оторваться, не может извлечь из души проклятый, пригвоздивший ее образ.

(Душа ее — бабочка, проткнутая стальной иглой: светлым, светящимся ликом оборотня…)

Ее, Агни, нет. А боль не фантомна, странно.

Может, она действительно не родилась еще, как, шутя, объясняла когда-то Мите по поводу любимой своей позы внутриутробного плода?

Зачем ей снятся удивительные обнадеживающие сны, если ее нет? Зачем ей был дарован младенец?

Как его звали, того набоковского героя, никак не вспомнить, из «Приглашения на казнь», — Агни читала не слишком много, и совсем малая часть прочитанного как-то отпечатывалась в ней, но содержимое этого романа обрело в ее сознании статус символа: картонный мир трещит по всем швам, не люди — макеты людей, до мельчайших подробностей имитации человека, не хватает лишь того, что не может быть сымитировано — души, и лишь один настоящий — ах да, Цинциннат… Агни чувствовала себя Цинциннатом. Вздымались и рушились ярко раскрашенные декорации. Казавшееся издали подлинным превращалось в картон и опилки, в щелях, в проемах развалин брезжил свет… Но в то же время — вот парадокс! — она сама была частью декораций, таким же раскрашенным картоном. Частью ансамбля, окружающего грандиозный фасад Колеева (внутри — полый), мрачной готической деталью композиции. Подчеркивающей своей угрюмостью его лучезарность и всеоткрытость,

Он полый внутри, Колеев, а она — спутник его, мрачный осколок, существо той же субстанции.


Ощущение своей не-подлинности стало таким внятным и страшным, что Агни крепче прижала к себе младенца, вгляделась в него. Вот же он — настоящий, теплый, нервный, — а она его породила, не может мираж породить существо живое!

Младенец недовольно проснулся. Моргнул длиннющими колеевскими ресницами.


Примерно месяц спустя она раскопала зарытую под кустом смородины банку. С тайной надеждой и робостью вытащила фотографию. Вдруг что-нибудь трансцендентное все-таки произошло? Скажем, на месте прокола иглой выступила капелька крови. Или — лицо Колеева изменилось, зловеще-нездешнее проступило в нем…

Но все было по-прежнему. Правда, на месте прокола на игле выступила ржавчина от отсыревшей бумаги, с первого взгляда могущая напомнить кровь, Но в этом не было никакой мистики.

Колеев так же поднимал вполоборота бокал, полупьяный, с растрепанной бородой, светлый.