"Урожай и посевы" - читать интересную книгу автора (Гротендик А. )

математического общества), ни в эти последние годы, эпизодами подчас
нелепыми до безумия - неких "Похорон" (преждевременных, но чисто
разыгранных) моих собственных и моего труда, устроенных моими же, в прошлом,
ближайшими товарищами...
Иначе говоря, я научился в эти решающие для меня годы быть один{7}. То
есть к тому, что хочешь понять, подходить со своей лучиной, не доверяя
представлениям, вслух или по умолчанию общепринятым среди более или менее
обширной группы, к которой и я чувствовал себя принадлежащим, - или бывших
для меня авторитетными по каким-либо другим причинам. Общее согласие
утверждало без слов, (как в лицее, так и в университете), что нет оснований
ставить вопрос о самом понятии "объема" - это, дескать, нечто "хорошо
известное", "очевидное", "без проблем". Я, не задумываясь, сделал шаг сквозь
невидимую преграду, и он удался, как нечто само собой разумеющееся. Так же,
должно быть, поступил несколькими десятилетиями раньше и сам Лебег.
Переступить, будучи не простым исполнителем воли соглашений, ставших у
власти, не добровольным узником магического круга, очерченного вокруг нас
властной рукой немого законодателя, но самим собой до конца - вот тот самый,
уединенный, акт, в котором (и в нем, прежде всего) нам дано "творчество".
Все прочее, как правило, прилагается.
Впоследствии мне случалось среди математиков, принявших меня в свой
клан, встречать как старших, так и ровесников, заметно более блестящих,
более одаренных, чем я. Меня восхищала легкость, с которой они, словно бы
играя, овладевали новыми понятиями, жонглируя ими, как будто привычными с
колыбели - тогда как я себя чувствовал неповоротливым увальнем, с трудом,
как крот, пробивавшим себе дорогу сквозь бесформенную груду вещей, которые
(как меня убедили) мне было важно знать, и разобраться в которых от начала
до конца я не ощущал в себе сил. Я, в самом деле, никогда не был блестящим
студентом, легко побеждающим на престижных состязаниях, в полщелчка
усваивающим неприступные программы.
Большинство моих самых блестящих товарищей стали, впрочем,
компетентными и известными математиками. И все же теперь, по прошествии
тридцати или тридцати пяти лет, я вижу, что они не оставили в современной
математике по-настоящему глубоких следов. Им удавались вещи, иногда
красивые, в рамках уже законченного контекста; они и помыслить не смели о
том, чтоб затронуть самые границы. Они, не подозревая о том, остались
узниками кругов невидимых и властных, установленных, как границы для
Вселенной, в данную эпоху и в данной среде. Чтобы переступить их, они должны
были бы обрести вновь способность, дарованную каждому из них, точь-в-точь
как и мне, при рождении - способность быть одному.
Маленький ребенок без труда может быть один. Он одинок от природы, даже
если случайная компания ему не досаждает, и при том, что он знает, как
потребовать материнский сосок, когда подходит час кормления. И он знает
прекрасно, хотя никто ему этого не говорил, что сосок - для него, и он умеет
сосать. Но мы зачастую теряем связь с этим ребенком в нас. И постоянно
проходим мимо самого лучшего в нас, не удосуживаясь взглянуть...
Если в "РС" я обращаюсь к кому-нибудь, кроме самого себя, то это не
"публика". Я обращаюсь к тебе, читающему эти строки, как к человеку, как к
одинокому человеку. С тем, кто умеет быть один, с ребенком в тебе - только с
ним я и хочу говорить. Он часто далеко, этот ребенок, уж я его знаю. Ему
давно известно, почем фунт лиха. Он прячется Бог знает где, и нелегко подчас