"Урожай и посевы" - читать интересную книгу автора (Гротендик А. )

к этому, семнадцати лет от роду и едва закончив лицей, то думал, что работа
займет несколько недель. Я застрял на три года. В итоге я умудрился даже
завалить в конце второго курса экзамен по сферической тригонометрии (с
"углубленным астрономическим уклоном", sic!) из-за дурацкой ошибки в счете.
(Я никогда не был особенно силен в вычислениях, с тех пор как вышел из
лицея...) В связи с этим мне пришлось, чтобы закончить свой диплом, остаться
на третий год в Монпелье вместо того, чтобы тотчас же ехать в Париж - только
там, как меня уверяли, мне выпадет случай повстречать людей, которые были бы
в курсе всего реально происходящего в математике. Месье Сула - тот, кто мне
все это рассказывал - убеждал меня также, что последние проблемы, которые
еще поднимались в математике, были разрешены двадцать или тридцать лет назад
неким Лебегом. Он разработал как раз (решительно, удивительное совпадение!)
теорию меры и интегрирования, чем и поставил завершающую точку в математике.
Месье Сула, мой профессор "дифференциального исчисления", был человеком
доброжелательным и хорошо ко мне относился. Не думаю, чтобы он
сколько-нибудь меня разуверил. Должно быть, во мне уже поселилось
предвидение того, что математика есть нечто беспредельное по глубине и
широте. Есть ли у моря "завершающая точка"? Во всяком случае, мне и в голову
не приходило, что я должен пойти разыскать книгу этого Лебега, о которой
говорил мне месье Сула, хотя сам и не держал никогда ее в руках. По моим
представлениям, между тем, что могло содержаться в книге, и той работой,
которую делал я, по-своему, чтобы удовлетворить свое любопытство не было
ничего общего.
2. Когда, год или два спустя, я наконец установил связь с
математическим обществом в Париже, я узнал среди многого другого, что труд,
завершенный мною в моем углу, своими силами и подручными средствами,
представлял собой (за небольшим только исключением) нечто, прекрасно
известное "всему миру" под названием "Лебеговской теории меры и интеграла".
В глазах двух или трех старших математиков, с которыми я говорил об этой
работе (и даже показывал рукопись), это была почти что потеря времени,
переоткрытие "уже известного". Не припомню, впрочем, чтобы я был
разочарован. В ту пору идея заслужить "признание", в виде одобрения или хотя
бы интереса других людей к тому, чем я занимался, была еще чужда мне по
духу. Кроме того, моя энергия в достаточной мере уходила на освоение в
совершенно новой
среде, и в первую очередь на изучение того, что в Париже считалось
азбукой для математика{6}.
Однако, вспоминая сейчас эти три года, я прихожу к выводу, что они
отнюдь не были растрачены понапрасну. Сам того не зная, тогда, в
одиночестве, я научился тому, что составляет суть математического ремесла, и
чего заведомо не смог бы преподать мне ни один мастер. При том, что никто
мне этого не говорил, при том, что я ни разу не встретил никого, кто делил
бы со мной жажду знаний, я все же понял "нутром", так сказать, что я -
математик: тот, кто занимается математикой, в полном смысле этого слова,
так, как "занимаются" любовью. Математика стала для меня возлюбленной,
всегда благосклонной к моим желаниям. Эти годы одиночества заложили основу
веры в себя, которая никогда потом не была поколеблена - ни когда я
обнаружил (по прибытии в Париж, двадцати лет от роду) всю глубину моего
невежества и беспредельность того, что мне предстояло изучить, ни двадцатью
годами позже (бурными событиями, связанными с моим безвозвратным уходом из