"Сестра звезды" - читать интересную книгу автора (Жаринова Елена)

Глава 15. ДОЧЬ РЫЦАРЯ

Старший купец Итака недаром слыл, как я узнала позже, самым богатым и удачливым торговцем на побережье Тонсо. Он не предлагал своему покупателю негодный товар, не пытался одурачить несведущих подделкой. На его прилавках появлялся только самый высший сорт, и рабыни не были исключением.

Несмотря на неволю и неминуемо приближающийся торг (он должен был состояться через две недели), несмотря на ежедневные воспоминания о далеких друзьях и о погибшей, — защищая меня! — Висе, я ловила себя на мысли, что наслаждаюсь давно забытыми ощущениями: благовонными ваннами, непрестанным уходом за волосами и телом, удобными, мягкими постелями, легкой и вкусной едой, быстро восстанавливающей силы, но не портящей стройность. Во внутреннем дворе оказался небольшой сад с квадратным прудом посередине; там мы могли гулять, дышать воздухом, быстро сгонявшим бледность с наших лиц, или купаться. В доме Итаки о невольницах заботились так, как будто это были принцессы.

В то же первое утро нас ненадолго оставили в покое. Скоро появились три темнокожие рабыни, сопровождаемые надсмотрщиками. Стройные бедра молодых женщин были обернуты пестрыми полотнищами шелковой ткани, доходящими до колен; груди едва прикрывали короткие рубашки с широкими рукавами до локтя; на темной коже ярко блестели многочисленные украшения: звонкие браслеты, кольца, длинные серьги, бусы. Лица девушек были раскрашены так, что глаза и губы казались неправдоподобно большими. Открыв замок, надсмотрщик велел нам выходить и следовать за рабынями. Я с удовольствием покинула клетку, моя темноволосая соседка с трудом поднялась и в сомнении остановилась, наверное, по-прежнему не желая подчиняться, но, встретившись взглядом с бритоголовым, хищно повела ноздрями и вышла вслед за мной.

Рабыни отвели нас в небольшое помещение, от пола до потолка выложенное каменными плитами, посреди которого была такая большая ванна, что в ней свободно поместились бы все шесть девушек. От ванны поднимался пар и исходил приятный аромат. Я первая с удовольствием залезла в воду и начала тереть себя травяной мочалкой, которую тут же бросила мне одна из темнокожих. Вскоре остальные невольницы последовали моему примеру. Когда мы начисто вымылись, рабыни дали каждой из нас чистое полотенце из шершавой ткани. Все это они делали молча — то ли были немыми, то ли имели строжайший запрет на разговоры с нами. Так же молча, жестами, рабыни указали нам на деревянные лавки, стоящие вдоль стены, а одна из девушек показала, что надо лечь на лавку ничком. Мы улеглись, и темнокожие девушки быстро растерли каждую из нас благовонным маслом, а потом появилась еще одна рабыня с ворохом пестрого шелка, из которого мы должны были выбрать себе одежду. Потом нам долго расчесывали волосы, еще чем-то душили, и наконец, одетых в странную, — особенно на светловолосой толстушке! — одежду, отвели в большую комнату, которая предназначалась нам в спальни. Богато, хотя и безвкусно убранная комната напоминала бы покои царицы, если бы не решетки на окнах, да беспощадно лязгнувший засов на двери.

Посреди комнаты прямо на ковре стоял серебряный поднос со всякой всячиной: лепешками, виноградом, кувшинами с молоком и медовой водой, сыром, наломаным маленькими, пряно пахнущими кусочками. Всю дорогу нас держали впроголодь, и теперь девушки жадно начали запихивать себе в рот вкусную еду. Все, кроме темноволосой женщины, которая с презрением посмотрела на нас, легла на одну из перин в самом дальнем углу и отвернулась к стене. Но тут же, громыхнув засовом, в комнату вошел надсмотрщик и слегка поддел лежащую ногой. Та, застонав, приподнялась, с ненавистью глядя на обидчика.

— Ты порядком надоела мне, рабыня, — сказал вдруг бритоголовый на языке Лесовии. — Я редко пускаю в ход кнут, жалея ваши нежные шкуры, но по такому случаю я уговорю Итаку выставить тебя на торги через месяц-другой, когда заживут рубцы на спине. У моих молодцов руки так и чешутся, они не привыкли нянчиться с бабами! Ешь давай, иначе пожалеешь, что твоя глупая мамаша родила тебя на свет.

— Я уже пожалела, — впервые заговорила женщина на том же языке. — Но верю, что настанет день, когда и ты, сын вонючей ослицы, пожалеешь о своей никчемной жизни.

И она метко плюнула надсмотрщику на блестящий сапог.

Тот ничего не сказал, но повернулся и пошел прочь. «Он идет за Итакой! — пронеслось у меня в голове. — Идет попросить, чтобы эту женщину выпороли нам всем для острастки. И уж тогда они ее не пощадят».

— Постой! — неожиданно для себя выкрикнула я и, сорвавшись к места, схватила надсмотрщика за мускулистую руку, когда он уже открывал дверь. От неожиданности тот не оттолкнул меня, и я успела быстро выпалить:

— Постой, не говори ничего Итаке! Эта рабыня больше не причинит тебе хлопот. Она совершила глупость, и я сумею ее в этом убедить. Она ведь так красива, что принесет твоему хозяину много денег.

Бритоголовый наконец пришел в себя и оттолкнул меня прочь, больно ударив вдогонку пониже спины.

— Не смей больше заговаривать со мной без разрешения, глупая девка, — бросил он, вышел и запер за собой дверь.

— Ну что, — с презрением сказала мне строптивая невольница, — чего ты добилась, маленькая подпевала? Надеешься, что эти свиньи сочтут тебя за свою?

Меня бросило в краску, когда я поняла, в чем она меня обвиняет. Но я взяла себя в руки и спокойно ответила, стараясь вложить в свой голос такое же холодное презрение:

— Если ты так хотела умереть, надо было изловчиться и сделать это по дороге. А если ты рассчитываешь жить и когда-нибудь обрести свободу, глупо подставлять себя под кнут. Если ты сейчас начнешь есть, я думаю, надсмотрщик не пойдет жаловаться Итаке.

— Много болтаешь, девчонка, — бросила она мне, однако поднялась со своего места — я видела, что каждое движение дается ей с трудом — и села к подносу. Остальные девушки отодвинулись, словно боясь оказаться с ней рядом. А я задумалась над последними словами темноволосой и поняла, что та была права: не стоит говорить во всеуслышание о свободе. Вдруг среди девушек окажутся такие, кто захочет донести на меня и облегчить свою участь?

Когда пришла ночь и каждая из нас тихонько заняла свое место на мягких перинах, устланных прохладным шелковым бельем, я свернулась калачиком и постаралась уснуть. У меня еще будет время поразмыслить о том, что делать дальше, а пока надо набираться сил. Кроме того, в глубине души я надеялась, что Келлион не позволит своей сестре стать жалкой рабыней, игрушкой в грязных руках и вернет мне утраченные способности. И тогда побег будет более чем вероятен. Ведь дугонские разбойники, похоже, ни словом не обмолвились о происшествии на берегу реки, где меня схватили, — то ли думали, что Итака не захочет связываться с ведьмой, то ли, напротив, боялись, что он станет набавлять цену.

Однако вопреки моему желанию сон не приходил. Порыв прохладного ночного ветра из зарешеченного окна приносил странные запахи южного города. Тоска вдруг обрушилась на меня с такой силой, что я едва не застонала от боли… Я вспомнила весь свой нелегкий путь по этому миру. Сначала он показался мне убогим и неприветливым, но потом открыл для меня свою красоту: рассветы и закаты, пробуждение весны, лица близких людей. Только сейчас я поняла, что все это время была по-настоящему счастлива, и как же страшно было думать, что это счастье утрачено навсегда!

Еще я поняла, что разлука с друзьями причиняет мне гораздо больше боли, чем невозможность вернуться в храм Келлион. Непреодолимое расстояние между нами сделало яснее мой внутренний взор, и души обоих моих спутников лежали передо мной как на ладони. Я видела, что Готто по сути своей остался тем же мальчишкой, который когда-то отправился с горсткой орехов по Соль-ту в далекий город Фолесо, и сознание собственной гениальности лишь помогает ему скрывать свою неуверенность и неопытность. Я видела, что сама затея добраться до храма звезды привлекает Рейдана гораздо сильнее, чем несметные сокровища Келлион. Может быть, я ошибалась и хотела вспоминать о своих друзьях только хорошее, но сердце подсказывало мне, что я права. О, если бы я могла сейчас сказать им обоим слова благодарности и любви! Благодаря им, моя душа, доселе дремавшая бессловесным зверьком, обретала крылья, обретала способность испытывать прекрасные чувства. Я больше не была пустой оболочкой, наученной лишь созерцать видимую красоту предметов. За месяцы пути я познала больше, чем за все годы пребывания в храме, — по крайней мере, сейчас, эти познания казались мне более ценными. И чувство утраты было одним из этих дорогих, но горьких приобретений…

Я боялась думать о Висе. Иногда меня посещала безумная надежда, что, может быть, керато только ранили, и моим друзьям удалось ее выходить. Но потом я вспоминала, что никто из них не умеет лечить раны, и тогда представляла себе предсмертные муки несчастного животного и именем Келлион призывала на нее легкую смерть. Виса, сестренка моя, неразумная тварь, согревавшая меня холодными ночами и отдавшая за меня жизнь! Каждый ли, наделенный разумом, имеет такое благородное сердце? И слезы, злые, безнадежные слезы наворачивались на мои глаза. Даже если я обрету свободу, нам уже не встретиться…

Тихий стон отвлек меня от грустных мыслей. Темноволосая раздраженно ворочалась на своей перине. Наверное, ушибы не давали ей спать. Я вряд ли чем-то могла ей помочь, но мне было очень одиноко. И вот я перебралась в ее угол и тихонько спросила:

— Не можешь заснуть? Я тоже. Поговори со мной, сестра!

Я обратилась к ней так, как называла любую в храме Келлион. На языке Лесовии, который мы обе знали, это звучало совсем непривычно.

Женщина села, и в лунном свете я увидела, что ее лицо мокро от слез. Ей все-таки было далеко не двадцать лет, и она снисходительно взглянула на меня с высоты своего возраста, но не стала прогонять девчонку.

— О чем ты хочешь разговаривать? — с усмешкой спросила она. — Каждое наше слово услышат прежде, чем мы его произнесем.

— Нет, мы очень-очень тихо… Меня зовут Шайса.

— Омма, — сказала она и пояснила: — Это мое имя. В его выговоре мне почудилось нечто знакомое.

— Ты не из Леха? — спросила я.

Омма быстро бросила на меня внимательный взгляд.

— Ты угадала. Я родом из Леха, дочь знатного рыцаря. Но шесть лет назад меня отдали замуж за Аттера, племянника короля Ромеса. Слыхала ли ты о великом Ромесе?

Я задумчиво кивнула, вспоминая рассказы Готто. Он действительно упоминал Ромес, великий город рыцарей и оружейников, которому Лех платил ежегодную дань, в том числе и красивейшими девушками-невестами. Но как жена принца, из города, окруженного крепостной стеной в четыре человеческих роста и рвом со специально обученными гигантскими ящерицами, могла оказаться в повозке купца Итаки? Я робко спросила Омму об этом. Она вдруг резко мотнула головой и спрятала лицо в ладонях.

— Иди спать, девочка, — горько сказала она.

Мне не оставалось ничего, кроме как тихо отползти обратно на свою перину. Я думала, что так и не усну, но спасительный сон наконец даровал мне на несколько часов забвение.

И вот потянулись долгие дни в неволе. Чем больше проходило времени, тем крепче охватывало меня отчаяние: ни распорядок нашей жизни, ни устройство дома — ничто, казалось, не давало даже малейшего намека на возможность побега. Всюду за нами следили зоркие глаза надсмотрщиков.

Язык, на котором говорили Итака и другие купцы, тоже оказался мне знаком по книгам. Через несколько дней я научилась распознавать слова, которые раньше только читала на бумаге, и могла бы сносно объясниться на этом языке, если бы кому-то из обитателей этого дома понадобилось выслушивать рабыню. Для общения с нами надсмотрщики использовали язык Лесовии, который, как и говорил мне в свое время Рейдан, оказывался самым распространенным в мире — вероятно, вследствие его простоты.

Ночами я плохо спала и часто просыпалась, вспоминая обрывки снов. Мне часто снились родители. Они были какие-то далекие, они словно не видели меня и не могли мне помочь, встречаясь со мной глазами, они не узнавали меня, и от этого я порой плакала во сне. Однажды я увидела во сне Рейдана. Утром я силилась вспомнить сон, чтобы беречь потом это воспоминание, как драгоценность, но ничего, кроме светлого ощущения счастья, я не вспомнила. Я любила свои сны, даже грустные, потому что над ними не имели власти ни Итака, ни надсмотрщики. Во сне я снова была свободна…

Днем же самыми приятными мгновениями для всех девушек были ежедневные двухчасовые прогулки по внутреннему дворику. Он находился между высокими каменными стенами, и выбраться из него было совершенно невозможно, поэтому нас запускали туда гулять одних. Я долго думала, как можно было бы воспользоваться этим, но ничего так и не пришло мне в голову.

Так вышло, что мы с Оммой стали держаться обособленно от всех остальных. Девушки, еще в повозке болтавшие между собой, чувствовали себя уже старыми подругами, светловолосая толстушка сошлась с худой тридцатилетней женщиной — я все время улыбалась, глядя на эту забавную парочку — а мы все время сидели на берегу пруда или бродили вдвоем по тропинке, выложенной разноцветными камешками. Говорили мы мало. Омма не хотела рассказывать свою историю, а я по понятным причинам тоже не пускалась в откровенности. Иногда Омма вспоминала о Лехе, прибавляя яркие детали к рассказам Готто, но никогда не говорила о своей жизни в Ромесе. Однажды, когда пошла уже вторая неделя нашего пребывания в доме Итаки, я не выдержала и призналась ей, что влюблена. Омма улыбнулась мне, как если бы была моей матерью, и попросила рассказать про мужчину, о котором я тосковала. Не знаю, было ли ей на самом деле интересно меня слушать, но я не заметила, как пролетело время, пока говорила про Рейдана, про Готто, про свои сомнения. Я умолчала только о своем появлении в этом мире.

— Значит, он намного старше тебя, этот Рейдан? — спросила она, когда я закончила.

— Да, но это не имеет значения, — с горячностью ответила я, — он выглядит моложе своих лет, он все еще красив, по крайней мере, мне так кажется.

— Это самое главное, — ласково улыбнулась мне Омма. — Но он, наверное, годится тебе в отцы?

— Боюсь, он тоже так считает, — горько вздохнула я.

— Какая ты еще маленькая, Шайса. Ты влюблена в него потому, что он напоминает тебе отца.

Я хотела было возразить, но смутилась: действительно, в моем чувстве к Рейдану было много от восхищения отцом — сильным и мужественным, каким он и должен быть в представлении дочери. И все-таки одновременно я порой испытывала к нему совершенно противоположное чувство: как если бы он был моим ребенком, нуждающимся в заботе и защите. Я хотела сказать об этом Омме, но та вдруг спросила:

— А этот, другой, юноша из Леха? Как он-то оказал ся в ваших диких краях?

Я поведала ей историю Готто. Омма слушала меня внимательно и тут уж ее интерес был неподдельным.

— Привиделось лицо звезды? Как странно. У нас рассказывают древние легенды, будто бы в старину звезды правили миром.

— И этот мир был единым процветающим городом, — добавила я.

Омма внимательно на меня посмотрела.

— Для лесной девчонки ты слишком много знаешь, Шайса. И рассказываешь о себе не больше моего. Похоже, у тебя, кроме любовной, есть еще какая-то тайна.

— У меня действительно есть тайна, — смущенно прошептала я, — но я не имею права об этом говорить.

— А я могла бы рассказать о себе. Только… Это очень гадкая история.

Омма замолчала и больше ничего не сказала до конца прогулки. Она просто сидела, подставив лицо солнцу, пока надсмотрщик из окна не велел ей спрятаться в тень. Но уже покидая садик, она вдруг шепнула мне:

— Я кое-что придумала Шайса. Завтра, на прогулке, когда никто не сможет подслушать…

Однако вечером случилось нечто непредвиденное. Рабыни, как обычно, принесли нам поднос с ужином и начали причесывать нас перед сном. Вдруг девушка, водившая гребнем по моим волосам, что-то сунула мне в руку. От неожиданности я сразу взглянула, что это такое. В моей ладони оказалась тоненькая полоска черной кожи, на которой ножом было выцарапано: «Мы в Цесиле». Подписи не было, но я ни секунды не сомневалась: записку прислали мои друзья. Лех, Ромес, а также Мидон и Фолесо пользовались старинной письменностью, которую давно забыли в Лесовии. Лесовики писали маленькими картинками, которые обозначали то целое слово, то цифру; насколько я поняла, это была самая распространенная письменность, ею пользовались и цесильские купцы. На кожаной полоске же я увидела знакомые буквы, которые выучила еще в храме: так писали все авторы старинных книг. Готто, уроженец Леха, конечно владел этой грамотой.

Я попыталась спрятать записку за воротом рубашки, ни о чем не спросила рабыню, и та, как ни в чем не бывало, продолжала расчесывать мои волосы до блеска. Но в чем-то мы оказались неосторожны. Когда распахнулась дверь и на пороге оказался бритоголовый Асика, сердце у меня холодным комком рухнуло вниз: я поняла, что он все видел.

Асика протянул ко мне огромную ручищу. Я, сделав невинные глаза, вопросительно посмотрела на него. Тогда надсмотрщик, не церемонясь, запустил руку мне за ворот и вытащил записку. Несколько мгновений он тупо смотрел на нее, но буквы были ему явно незнакомы.

— Что здесь написано? Ты, дохлая кошка, говори!

— Я не знаю, не знаю! Я нашла ее на полу. Наверное, это осталось от тех, кто жил здесь раньше. Там какие-то буквы, но я их не знаю, — быстро бормотала я, надеясь, что он мне поверит. Но предательский румянец заливал мои щеки — от страха я не могла совладать с собой. Асика ударил меня ногой в бок, так что перехватило дыхание. На примере Оммы я уже поняла, что надсмотрщики могли забить человека до полусмерти и при этом не оставить ни единого синяка на теле. Поэтому для наказаний они не пользовались кнутом. Зато рабынь, служивших Итаке, уже не берегли для продажи. Асика схватил за волосы посеревшую лицом рабыню и бросил ее на пол. Та не издала ни звука. Размотав кнут, надсмотрщик размахнулся, и на темном плече под разорванным шелком вспух длинный красный след. Девушка всхлипнула. Асика что-то кричал ей, наверное, допытываясь, откуда взялось письмо, но рабыня лишь приглушенно стонала, когда кнут снова опускался на ее спину. Я чувствовала, как холодная ярость захлестывает меня. Но что я могла сделать? Броситься на мучителя? Смешно — он бы этого просто не заметил! И тут я почувствовала знакомый холодок на кончиках пальцев. Еще не веря, я опустила глаза на свои руки: они медленно разгорались голубоватым огнем. Моя сестра Келлион не покинула меня в неволе!

Чья-то холодная рука больно сжала мое предплечье, и сияние угасло. Я обернулась — это была Омма; она отрицательно покачала головой и продолжала удерживать меня, пока надсмотрщик не заткнул кнут обратно за пояс и за волосы не потащил из комнаты бесчувственную девушку. Она так ничего и не сказала! Больше я ни разу не видела эту несчастную и страшусь даже думать о ее судьбе, но, Келлион, если я все-таки встречусь с тобой, первое мое слово будет о ней, ибо я уверена, что в этот вечер она спасла мне больше, чем жизнь.

Когда Асика вышел, я одними губами шепнула Омме на языке Леха:

— Мои друзья прислали письмо. Они в Цесиле.

Та прижала палец к губам.

Больше всего я боялась, что разгневанный надсмотрщик отправит меня куда-нибудь отдельно от остальных девушек. Мысль о разлуке с единственной подругой — а я уже считала Омму своей подругой — была для меня невыносима. Еще я боялась, что в доме Итаки найдется кто-нибудь грамотный и прочтет письмо. Поэтому, когда Асика вернулся и просто побил меня, я, хотя всю ночь ворочалась на больных боках, чувствовала, что освобождение близко. Мои друзья не бросили меня, и силы Келлион вернулись ко мне. Теперь нужно было подумать, как правильно распорядиться этими силами.