VII

Костя был дома. И не один: в передней висело две шинели. За дверью послышались раскаты громкого сме­ха. Это Саша Бобров, никто другой не может смеяться и говорить так громко. Не хотелось бы гостей в этот ве­чер. Именно Сашу в особенности не хотелось. Засидится до ночи, нашумит, накурит... Подавив в себе это непри­язненное чувство, Светлана вошла в комнату.

Странные люди — курильщики. Что может быть луч­ше чистого воздуха?

Затуманили, засинили всю комнату...

— Чаю хотите?

— Нет, спасибо, Светланочка, мы уже подзакусили.

Саша встал ей навстречу, большой, грубовато скроен­ный и сшитый, заполняющий собой и своими разговора­ми все пространство. На счастье, он уже собирался ухо­дить. Наполовину раздавил Светлане руку, прощаясь.

Когда подают руку мягким киселем — неприятно. Но жать так бесцеремонно — это насилие над личностью. Светлана спросила, удивляясь своему лицемерию:

— Куда же вы спешите? Посидите еще. Костя вышел в переднюю проводить. Вернулся.

— Ну, как жизнь, Светланка? Ты что-то у меня со­всем от рук отбилась... Фу, как накурили мы! Форточку разве открыть?

Он вскочил на стул, стуча сапогами. Что-то звякнуло на подоконнике за занавеской — должно быть, поставил туда посуду после ужина.

— Представляешь себе, — Константин шумно засме­ялся, спрыгивая на пол,— Сашка-то наш жениться со­брался. Завтра идут в загс!

— Вот как? — спросила Светлана.— На ком же?

Что с ним такое сегодня? Обычно после ухода Саши Боброва в комнате сразу становилось тихо — до звона в ушах.

Сегодня было не так. Казалось, дух Саши Боброва вселился в Костю, заставлял его громыхать голосом, сме­хом, сапогами и стульями.

— Жалко парня, а? Правда, Светланка? Женатиком станет — конец свободной жизни!

Светлана вспомнила, с какой самоуверенностью гово­рил как-то Саша Бобров, когда зашел разговор о девуш­ках и о свадьбах: «За меня всякая пойдет».

Она сказала:

— Мне жаль его жену.

Костя подсел к ней на диван.

— Жалеешь девушку? Так тебе твой муж больше нравится?

— Костя, слушай,— Светлана смотрела на его сапо­ги,— у тебя не могли остаться старые твои ботинки с коньками, довоенные еще, конечно, школьные, тридцать девятый, ну, в крайнем случае сороковой размер?

— Право, не помню.— Он задумался.— Может быть, дома где-нибудь и лежат.

«Домом» он называл маленькую квартиру под Моск­вой. После смерти Костиной матери туда переехали ее родственники.

— А ты не можешь туда написать? Только поскорее.

— Могу, конечно. Впрочем, не думаю, чтобы оста­лись. Отдал кому-нибудь или мама отдала. Светланка, а зачем тебе башмаки с коньками сорокового размера? А? Признавайся! Ведь это не женский, это почти уже муж­ской размер!

Он притянул ее к себе, обнимая как-то твердо, не­уютно, даже грубовато. Светлана отстранилась.

— Постой... Нет, я серьезно. Костя, мне очень нужно. Для мальчика одного.

— Хорошенький мальчик — с лапами сорокового размера! Светланка, ведь у тебя же четвероклассники! Маленькие дети! Нет, очень мне все это подозрительно.— Он опять хотел ее обнять.

Светлана резко отодвинулась и встала.

— Не целуй меня.

— То есть как это — не целовать? Собственную жену не целовать?

Она сказала с отвращением:

— От тебя водкой пахнет! — И отошла к окну — за­крыть форточку.

День был морозный, и в комнате сразу захолодало. На подоконнике за занавеской она увидела тарелки, два стакана, две бутылки из-под водки и одну темную, из-под вина, с длинным узким горлышком. Неужели вдвоем можно выпить все это?

Светлана вынесла грязную посуду в кухню, сунула пустые бутылки в шкаф.

Вымыла все, убрала. Ей не хотелось возвращаться в комнату.

Казалось, там ждет ее не Костя, а чужой человек — чужой и даже враждебный.

А Костя стоял посредине комнаты с самой добродуш­ной улыбкой.

— Я спать лягу, Светланка.

— Ложись, если хочется. Я еще почитаю, мне зани­маться нужно.

Она постелила ему на диване, отошла к письменному столу.

— Светланка...

Он пошел к ней, пробираясь между обеденным столом и стоявшими вокруг стульями. Стулья с грохотом повора­чивались, каждый по-своему, скатерть сдвинулась, пе­рекосилась, пошла глубокими складками. Ваза с зеле­ными ветками отъехала на край. Вся комната сразу при­обрела какой-то неряшливый, нетрезвый вид.

— Ложись,— сказала Светлана, резко отстраняясь от его протянутых рук.— Отойди от меня, слышишь, ты мне отвратителен!

Она оттолкнула его обеими руками, поправила ска­терть, потушила верхний свет.

Константин сел на диван и медленно стал снимать сапоги.

Светлана взяла учебник, развернула на заложенном месте, прочла страницу, еще полстраницы, не понимая ни одного слова, только прислушиваясь к шорохам за спиной.

Скрипнули пружины дивана, еще и еще... потом за­тихли.

Светлана отложила учебник, взяла полотенце, пошла в ванную. Вернувшись, покосилась на диван — спит, ка­жется.

Осторожно ступая в мягких тапочках, потушила на­стольную лампу, прикрытую пестрым шелковым плат­ком. И совсем по-кошачьи тихо забралась под одеяло, на свою кровать.

Теперь в комнате было почти совсем темно. Только с улицы проникал тусклый свет между неплотно сдвинуты­ми половинками шторы — не то уличные фонари, не то луна...

Светлана лежала на спине, вытянув руки поверх оде­яла. Спит Костя или нет? Тишина в комнате была какая-то настороженная, не спокойная.

Нет, разумеется, он не спит. Когда спят — это не так тихо. Он лежит, затаив дыхание, и слушает.

Откуда светлая полоска на стене? Фонарь или лунный свет? Это лунный свет, потому что он медленно двигается. Когда ложилась, он захватывал притолоку двери, а теперь сполз на обои.

Странно бывает — вдруг вспомнится что-то далекое, давно забытое, о чем и не вспоминала никогда.

Это было еще перед войной, когда Светланина мать, учительница, стала работать в деревенской школе. В со­седнем доме жила большая семья, все ребята моложе Светланы, только один мальчик как раз ей ровесник... Сколько им было? По десять лет. Такой хозяйственный мужичок, матери во всем помогал, младшие его очень слушались.

Каждое воскресенье, а иногда и в субботу по вечерам, и в дни получки он стоял, как бы дежурил у ворот, по­глядывая на широкую улицу, поросшую гусиной травкой. И вдруг сообщал матери деловитым, спокойным тоном:

«Маманька! Папаньку ведут!»

Из дома выбегала его мать, высокая, худая, с муж­скими сильными руками. А к воротам какие-нибудь досу­жие приятели, добрые души, подводили его отца, который самостоятельно уже передвигаться не мог и висел, под­пираемый их плечами.

Жена и десятилетний сын сейчас же начинали хлопо­тать вокруг него, объединенными усилиями протаскивали в узкую дверь, укладывали на кровать.

Светлана теперь даже не могла вспомнить его лица — только фигуру, идущую раскорякой на фоне яркой зеле­ни и цветов. И еще запомнила — взгляд.

Неужели жена могла его любить — такого? Должно быть, любила все-таки. Когда он запаздывал вечером, она сама стояла у ворот или даже отправлялась встре­чать на станцию. А когда был молодым, он, должно быть, тоже считал себя неотразимым и говорил, как Саша Боб­ров: «За меня всякая пойдет».

Светлана вспомнила, как пожалела сегодня девушку, Сашину невесту. Пожалела, уверенная в своем счастье...

Как медленно ползет по стене полоска лунного света! Это похоже на движение минутной стрелки на часах. Оно почти незаметно для глаза. Но вот и еще один цветок на обоях ушел в тень... Который может быть теперь час?

...Кто-то ходит по коридору — значит, еще не поздно.

Кто-то постучал в дверь. Светлана сказала: «Войдите!» — и только потом вспомнила, что она раздетая, лежит в кровати. Она быстро села, накинула на плечи халат.

Дверь распахнулась так широко, что стукнула о соседкин сундук, стоявший в коридоре. Вошли двое мужчин, поддерживая третьего, висевшего на их плечах. Его голо­ва была опущена, Светлана не видела его лица.

«Маманька! Папаньку ведут».

Откуда этот мальчик? Как его зовут? Светлана не мог­ла вспомнить. Ваня или Сеня? И почему он не вырос за эти десять лет?

Вошедшие мужчины сказали:

«Вот, принимай хозяина».

«Что вы делаете? Зачем вы его сюда привели?»

«Как — зачем? — сказали они.— Муженька своего не узнала?»

«Вы ошибаетесь! — крикнула Светлана.— Это не мой муж! Мой муж вон там, на диване спит».

Они засмеялись. Она увидела диван, ярко освещенный луной. На диване никто не спал, простыни и подушки бы­ли прибраны, как днем.

Мужчина, которого подвели к ней, поднял голову, она увидела, что у него лицо Кости. А взгляд у него был как у того соседа в деревне, отца мальчика.

А мальчик — Ваня или Сеня — сказал:

«Маманька, давай его уложим».

«Откуда этот мальчик? — крикнула Светлана.— По­чему ты зовешь меня матерью?»

Светлана хотела вглядеться в лицо мальчика и вдруг поняла, что видит с закрытыми глазами. Нужно поскорее их открыть...

Она открыла глаза. На стуле, рядом с кроватью, висел ее пестрый халат. Полоска лунного света дошла до сере­дины дивана. На диване подушки смяты, одеяло откину­то. Кости нет.

Светлана лежала, прислушиваясь, минуту, две мину­ты. Потом надела халат и вышла в коридор. Там горело электричество и было очень холодно. Холод шел низом, вдоль пола, к ногам.

В кухне тоже было светло. На полу около раковины, веером, большая разбрызганная лужа. Костя стоял на подоконнике, форточка была открыта. Казалось, что его волосы дымятся,— это входил в комнату морозный пар.

— Слезай сию минуту! Закрой форточку.

Она сказала это совсем негромко. С таким же вот на­калом приходилось говорить в школе, когда ребята дела­ли какую-нибудь особенную гадость. И мальчишки сразу слушались, даже пугались немного.

Константин тоже, как бы испугавшись, захлопнул форточку и соскочил с окна.

— Иди в комнату и ложись. Почему у тебя волосы мокрые?

— Я умывался.

Светлана взяла его за плечи, повернула к двери. Твердые плечи, сильные руки, которые поддерживали ее,— их сила теперь была враждебна и даже вызывала страх.

Он вернулся в комнату и лег, не сказав ни слова.

Она вытерла пол около раковины, потушила свет в кухне и коридоре.

Теперь опять все началось сначала: они лежали в темноте, лежали, прислушиваясь к каждому шороху, и каждый знал, что другой не спит.

А луна совсем ушла из комнаты.

Потом Светлане почудилось, что Костя опять хочет встать и уйти. Она вскочила и повернула выключатель. Нет, он лежал спокойно. Он быстро поднял руку, защи­щая глаза от яркого света.

Светлана сказала с брезгливой гримасой:

— Спи, тебе завтра на дежурство идти. Ты завел бу­дильник?

Будильник был заведен, как всегда, на шесть часов.

И опять молчание, темнота. Только смутные шорохи и тяжелые мысли.

Наконец она поняла, что теперь-то уж Костя по-насто­ящему заснул. И очень быстро заснула сама. И почти сейчас же — так ей показалось — зазвонил будильник.

Сразу проснуться не удалось. Когда проснулась, Кон­стантин в шинели и меховой шапке стоял у двери, соби­раясь уйти,

Он обернулся, увидел, скорее почувствовал — было еще совсем темно,— что Светлана смотрит на него.

Негромко щелкнула входная дверь. Шаги на лестни­це, потом под окнами в саду.

Светлана закрыла глаза.

И сейчас же увидела Костю, торопливо идущего к остановке автобуса.

Помнит ли он все, что было? Если помнит — значит, сейчас думает о ее словах: «Ты мне отвратителен!» Если не помнит — старается догадаться: что же он мог ска­зать или сделать этой ночью?

У кого это написано: «Только женщина может жа­леть, не унижая». Кажется, у Достоевского. Жалеть при­ходилось. Много лет назад, когда Надя ему больно дела­ла. Еще острее — когда умирала Костина мать. А вот сейчас — жалко?.. Может быть, и да. Вот так пожалеть еще разика два — и что останется от любви?.. Не все женщины умеют жалеть, как им полагается!

Не все женщины... «А может быть, и не женщина я еще, просто девчонка глупая, готова из-за пустяков то­порщиться... Может, ничего особенного не случилось?»

Странно все-таки... Костя старше на шесть лет — и всегда так и был старше. А вот когда поженились, буд­то сравнялись годами. Ну и пусть сравнялись, это даже хорошо, только не хочу я тебя такой унижающей жа­лостью жалеть!

Вот Надя ему ровесница, но она всегда старше каза­лась.

Что бы сделала Надя, если бы ее муж, вот как вчера Костя... Только не ее муж, Алеше это совсем не подходит, его и представить себе таким нельзя! Нет, если бы Ко­стя...

Заснуть уже не удавалось, а заснуть хотела — чтобы не думать. Ночная темнота становилась прозрачной, ухо­дила пятнами, в окно заглядывал белый день. Сколько планов всегда перед каждым воскресеньем! Как досадо­вали еще вчера утром, что Костя будет занят сегодня.

В одиннадцать собиралась позвонить Вадиму Седо­ву. Как это все кажется незначительным теперь — все волнения на катке и детское желание во что бы то ни ста­ло раздобыть коньки для Володи Шибаева!

Вот возьму и еще посплю — никуда не буду торо­питься!

И заснула.

А когда встала наконец, в двенадцатом часу, само собой захотелось куда-то идти, что-то делать. Именно ид­ти — просто чтобы дома не сидеть.

Позвонила Вадиму. Вадим сказал, что, к сожалению, пока коньки достать не удалось.

Тогда захотелось все-таки добиться своего. Зайти раз­ве к Шибаевым, поговорить с матерью и отцом?

Рановато еще. Но в воскресенье по делу неудобно приходить вечером, надо днем. Сначала закупить все, что нужно, или сначала зайти?

Светлана долго стояла перед письменным столом, то открывая, то закрывая ящик и соображая, сколько взять с собой денег.

Деньги лежали в коробочке из-под печенья, лежали все вместе, общие с Костей деньги. Но как-то невольно всегда знала, какие Костины, какие свои. Когда тратила на хозяйство — не разделяла, а купить что-нибудь лично себе на Костины деньги было неловко.

Вообще-то денег получали много, сказочно много, в особенности Костя. Но и расходы первое время были большие: купили мебель, ведь пустая же комната, голые стены. Посуда, разные хозяйственные предметы... Костя даже занял у товарищей, теперь выплачивали понемнож­ку, и пришлось экономить.

Поколебавшись, Светлана вложила в кошелек еще од­ну сторублевку из «своих» денег. Пачка десятирубле­вок — Костиных,— лежавшая рядом, заметно похудела за вчерашний вечер.

Пожалуй, теперь можно идти: Володя давно у своей бабушки — уезжает каждое воскресенье.

Уже войдя в переднюю к Шибаевым, даже еще рань­ше, чем вошла, Светлана поняла: не вовремя. Но ей уже открыла незнакомая женщина в шуршащем шелковом платье.

Вешалка в передней распухла от множества нацеп­ленных на нее шуб, шарфов, меховых шапок. Внизу — целая коллекция галош. Из комнаты в приоткрытую дверь несется громкое пение, никакого отношения к музыке не имеющее. Пахнет чем-то острым, кислым, луком, консервами и еще... ну да, ясно, чем еще. Володина мать стоит в кухне. На кухонном столе, как на параде, выстро­ились пустые бутылки. Володина мать зажала в руке пу­чок зеленого лука и мелко режет его на дощечке.

Светлана хотела уйти, но Шибаева уже заметила ее. Растерялась немного, вытерла руки о фартук.

— Пожалуйста, заходите. К мужу товарищи пришли посидеть.

— Нет, спасибо,— сказала Светлана,— я на самую минутку, только вам два слова...

И здесь, около кухонного стола, рядом с блюдом, на котором были разбросаны остатки винегрета, Светлана рассказала о Володиной мечте. Все ребята катаются, а у него коньков нет.

— Вы понимаете, как ему обидно, ведь он так хоро­шо... и так старался работать...

Шибаева думала о своем, о том, сколько тарелок чи­стых нужно поставить для сладкого пирога и не придется ли еще сходить за вином.

— Да, вырос,— сказала она,— что ж делать. Нет, но­вых ему отец не будет покупать. Недавно валенки спра­вили. С деньгами придется поосторожней.

Светлана смотрела на пустые бутылки и мысленно по­множала их число на цены, которые примелькались уже на прилавках гастронома.

— Ну что ж делать,— сказала она.— До свиданья.

— Давайте я вас провожу.— Шибаева опять вытерла руки.

— Нет, нет, пожалуйста, не беспокойтесь. Извините, что помешала.

Светлана повернулась к двери. Ей навстречу из кори­дора шел пожилой мужчина с красным лицом и осовелы­ми глазами. Чуть покачиваясь, он пел во всю силу легких:

Увидев Светлану, радостно улыбнулся, как донжуан-сердцеед, и громоподобно закончил:

Он широко расставил руки, как бы желая принять Светлану в свои объятия,

Светлана отстранилась от него и выбежала на пло­щадку лестницы.