"Иерусалимские гарики" - читать интересную книгу автора (Губерман Игорь)

5

Наш дух бывает в жизни искушён не раньше, чем невинности лишён

Творец нас в мир однажды бросил и дал бессмысленную прыть, нас по судьбе несёт без вёсел, но мучит мысль, куда нам плыть. С возрастом яснеет Божий мир, делается больно и обидно, ибо жизнь изношена до дыр и сквозь них былое наше видно. Настолько время быстротечно и столько стен оно сломало, что можно жить вполне беспечно – от нас зависит очень мало. Совсем не реки постной шелухи карающую сдерживают руку, а просто Бог нас любит за грехи, которыми развеивает скуку. Не постичь ни душе, ни уму, что мечта хороша вдалеке, ибо счастье – дорога к нему, а настигнешь – и пусто в руке. Живу среди своих, а с остальными – общаюсь, молчаливо признавая, что можно жить печалями иными, иную боль и грусть переживая. Чтоб нам не изнемочь в тоске и плаче, судьба нас утешает из пространства то радостью от завтрашней удачи, то хмелем послезавтрашнего пьянства. Идея прямо в душу проникает, идея – это праздник искушения, идея – это то, что возникает в уме, который жаждет орошения. И детские грёзы греховные, и мудрая горечь облезлых – куют нам те цепи духовные, которые крепче железных. Дав дух и свет любой бездарности, Бог молча сверху смотрит гневно, как чёрный грех неблагодарности мы источаем ежедневно. Масштабность и значительность задач, огромность затевающихся дел – заметней по размаху неудач, которые в итоге потерпел. В толкучке, хаосе и шуме, в хитросплетеньи отношений любая длительность раздумий чревата глупостью решений. Всё в жизни потаённо, что всерьёз, а наша суета судеб случайных – лишь пена волн и пыль из-под колес, лишь искры от костра процессов тайных. Я плавал в море, знаю сушу, я видел свет и трогал тьму; не грех уродует нам душу, а вожделение к нему. Размазни, разгильдяи, тетери – безусловно любезны Творцу: их уроны, утраты, потери им на пользу идут и к лицу. Вера быть профессией не может, ласточке не родственен петух, ибо правят должность клерки Божьи, а в конторе – служба, а не дух. В извилистых изгибах бытия я часто лбом на стену клал печать, всегда чуть не хватало мне чутья, чтоб ангела от беса отличать. Нрав у Творца, конечно, крут, но полон блага дух Господний, и нас не он обрёк на труд, а педагог из преисподней. Увы, рассудком не постичь, но всем дано познать в итоге, какую чушь, фуфло и дичь несли при жизни мы о Боге. Сметая наши судьбы, словно сор, не думая о тех, кто обречён, безумный гениальный режиссёр всё время новой пьесой увлечён. Я вдруг почувствовал сегодня – и почернело небо синее, – как тяжела рука Господня, когда карает за уныние. Три фрукта варятся в компоте, где плещет жизни кутерьма: судьба души, фортуна плоти и приключения ума. Наш век успел довольно много, он мир прозрением потряс: мы – зря надеялись на Бога, а Бог – Напрасно верил в нас. Печальный зритель жутких сцен, то лживо-ханжеских, то честных, Бог бесконечно выше стен вокруг земных религий местных. Недюжинного юмора запас использовав на замыслы лихие, Бог вылепил Вселенную и нас из хаоса, абсурда и стихии. А жить порой невмоготу – от угрызений, от сомнений, от боли видеть наготу своих ничтожных вожделений. Сурово относясь к деяньям грешным (и женщины к ним падки, и мужчины), – суди, Господь, по признакам не внешним, а взвешивай мотивы и причины. Когда азарт и упоение трясут меня лихой горячкой, я слышу сиплое сопение чертей, любующихся скачкой. А если во что я и верю, пока моё время течёт, то только в утрату, потерю, ошибку, урон и просчёт. Кивнули, сойдясь поневоле, и врозь разошлись по аллее, и каждый подумал без боли, что вместе им было светлее. Наши духа горные вершины – вовсе не фантом и не обман, а напрягший хилые пружины ветхий и залёжанный диван. Всему на свете истинную цену отменно знает время – лишь оно сметает шелуху, сдувает пену и сцеживает в амфоры вино. Не для литья пустой воды Бог дал нам дух и речь, а чтобы даже из беды могли мы соль извлечь. Я жил во тьме и мгле, потом я к свету вышел; нет рая на земле, но рая нет и выше. Я очень рад, что мы научно постичь не в силах мира сложность; без Бога жить на свете скучно и тяжелее безнадёжность. Я жив: я весел и грущу, я сон едой перемежаю, и душу в мыслях полощу, и чувством разум освежаю. Увы, но никакие улучшения в обилии законов и преград не справятся с тем духом разрушения, который духу творческому брат. Нет ни единого штриха в любом рисунке поведения, чтоб не таил в себе греха для постороннего суждения. У жизни есть мелодия, мотив, гармония сюжетов и тональность, а радуга случайных перспектив укрыта в монотонную реальность. Живёшь, покоем дорожа, путь безупречен, прям и прост... Под хвост попавшая вожжа пускает всё коту под хвост. В любой беде, любой превратности, терпя любое сокрушение, душа внезапные приятности себе находит в утешение. Перед выбором – что предпочесть, я ни в грусть не впадал, ни в прострацию, я старался беречь только честь и спокойно терял репутацию. Цель нашей жизни столь бесспорна, что зря не мучайся, приятель: мы сеем будущего зерна, а что взойдёт – решит Создатель. Я знаю, печальный еврей, что в мире есть власть вездесущая, что роль моя в жизни моей отнюдь и совсем не ведущая. Столько силы и страсти потрачено было в жизни слепой и отчаянной, что сполна и с лихвою оплачена мимолётность удачи нечаянной.

Я чёрной краской мир не крашу, я для унынья слишком стар; обогащая душу нашу, потери – тоже Божий дар. Мой разум точат будничные хлопоты, долги над головой густеют грозно, а в душу тихо ангел шепчет: жопа ты, что к этому относишься серьёзно Я врос и вжился в роль балды, а те, кто был меня умней, едят червивые плоды змеиной мудрости своей. События жизни во внешней среде в душе отражаются сильно иначе, и можно смеяться кромешной беде и злую тоску ощущать от удачи. Азартно дух и плоть вершат пиры, азартны и гордыня и разбой, Бог создал человека для игры и тайно соучаствует в любой. Когда ещё не баржи мы, а лодки, и ветром паруса не оскудели, заметно даже просто по походке, как музыка играет в теле. От Бога в наших душах раздвоение, такой была задумана игра, и зло в душе божественно не менее играющего белыми добра. Чуя близость печальных превратностей, дух живой выцветает и вянет; если ждать от судьбы неприятностей, то судьба никогда не обманет. Я редко сожалею, что не юн, и часто – что в ту пору удалую так мало я задел высоких струн, а низкие – щипал напропалую. Из-под поверхностных течений речей, обманчиво несложных, текут ручьи иных значений и смыслов противоположных. Забавен наш пожизненный удел расписывать свой день и даже час, как если бы теченье наших дел действительно зависело от нас. Хотя ещё Творца не знаю лично, но верю я, что есть и был такой: всё сделать так смешно и так трагично возможно лишь Божественной рукой. Редко нам дано понять успеть, в чём таится Божья благодать, ибо для души важней хотеть, нежели иметь и обладать. Комок живой разумной слизи так покорил и даль и высь, что создал множество коллизий, чтоб обратиться снова в слизь. Мужество открытого неверия, полное тревоги и метания – чище и достойней лицемерия ханжеского богопочитания. В безумствах мира нет загадки, Творцу смешны мольбы и просьбы: ведь на земле, где всё в порядке, для жизни места не нашлось бы. Я редко, но тревожу имя Бога: материи Твоей худой лоскут, умерить я прошу Тебя немного мою непонимания тоску. Живя с азартом и упорством среди друзей, вина и смеха, блажен, кто брезгует проворством, необходимым для успеха. Ты скорее, Господь, справедлив, чем жесток, мне ясней это день ото дня, и спасибо, что короток тот поводок, на котором Ты держишь меня. Молитва и брань одновременно в живое сплетаются слово, высокое с низким беременно всё время одно от другого. В игры Бога как пешка включён, сам навряд ли я что-нибудь значу; кто судьбой на успех обречён, с непременностью терпит удачу. В лицо нам часто дышит бездна, и тонкий дух её зияния нам обещает безвозмездно восторг полёта и слияния. То главное, что нам необходимо – не знает исторических помех, поэтому всегда и невредимо пребудут на земле любовь и смех. Нам чуть менее жить одиноко в мираже, непостижном и лестном, что следит неусыпное око за любым нашим шагом и жестом. Душа моя нисколько не грустит о грешном словоблудии моём: ей Бог мои все глупости простит, поскольку говорил я их – о Нем. Под осень чуть не с каждого сука, окрестности брезгливо озирая, глядят на нас вороны свысока, за труд и суету нас презирая. Сполна сбылось, о чём мечтали то вслух то молча много лет; за исключением детали, что чувства счастья снова нет. У мудрости расхожей – нету дна, ищи хоть каждый день с утра до вечера; в банальности таится глубина, которая её увековечила. Ощущение высшей руки в нас отнюдь не от воплей ревнителей; чувство Бога живёт вопреки виду многих священнослужителей. Хотелось быть любимым и любить, хотелось выбрать жребий и дорогу, и теми я порой хотел бы быть, кем не был и не стану, слава Богу. Сейчас, когда постигла душу зрелость, нам видится яснее из тумана упругость, и пластичность, и умелость целебного самих себя обмана. Часами я валяюсь, как тюлень, и делать неохота ничего, в доставшихся мне генах спала лень задолго до зачатья моего. Цветение, зенит, апофеоз – обычно забывают про истоки, в которых непременно был навоз, отдавший им живительные соки. Товарищ, верь: взойдёт она, и будет свет в небесной выси: какое счастье, что луна от человеков не зависит! О, как смущен бывает разум лихим соблазном расквитаться со всеми трудностями сразу, уйдя без писем и квитанций. В сумерках закатного сознания гаснет испаряющийся день, бережно хранят воспоминания эхо, отражение и тень. Жил на ветру или теплично, жил, как бурьян, или полезно – к земным заслугам безразлична всеуравнительная бездна. С азартом жить на свете так опасно, любые так рискованны пути, что понял я однажды очень ясно: живым из этой жизни – не уйти. Когда последняя усталость мой день разрежет поперёк, я ощутить успею жалость ко всем, кто зря себя берёг. Сегодня настроение осеннее, как будто истощился дух мой весь, но если после смерти воскресение – не сказка, то хочу очнуться здесь. В этой жизни, шальной и летящей, мало пил я с друзьями в пивных, но надеюсь, что видеться чаще нам достанется в жизнях иных. Решит, конечно, высшая инстанция – куда я после смерти попаду, но книги – безусловная квитанция на личную в аду сковороду. А жаль, что на моей печальной тризне, припомнив легкомыслие моё, все станут говорить об оптимизме и молча буду слушать я враньё. Струны натянувши на гитары, чувствуя горенье и напор, обо мне напишут мемуары те, кого не видел я в упор. От воздуха помолодев, как ожидала и хотела, душа взлетает, похудев на вес оставленного тела. Нам после смерти было б весело поговорить о днях текущих, но будем только мхом и плесенью всего скорей мы в райских кущах.