"Иерусалимские гарики" - читать интересную книгу автора (Губерман Игорь)

6

Улучшить человека невозможно, и мы великолепны безнадёжно

Угрюмый опыт долгих лет врастанья в темноту – моей души спинной хребет, горбатый на свету. Я живу, никого не виня, не взывая к судам и расплатам, много судей везде без меня, и достойнее быть адвокатом. Есть сутки – не выдумать гаже, дурней, непробудней, темней, а жизнь продолжается – даже сквозь наши рыданья над ней. Вампиров, упырей и вурдалаков я вижу часто в комнате жилой, и вкус у них повсюду одинаков: душевное тепло и дух живой. Насыщенная множеством затей, покуда длится времени течение, вся жизнь моя – защита от людей и к ним же непрестанное влечение. Всегда приходят в мир учителя, несущие неслышный звон оков, и тьмой от них питается земля, и зло течёт из их учеников. Играя соками и жиром в корнях и семени, объём и тяжесть правят миром и дружат семьями. Пристрастие к известным и великим рождается из чувства не напрасного: величие отбрасывает блики на всякого случайного причастного. Вдоль житейской выщербленной трассы веет посреди и на обочинах запах жизнедеятельной массы прытких и натужно озабоченных. Лепя людей, в большое зеркало Бог на себя смотрел из тьмы, и так оно Его коверкало, что в результате вышли мы. Поскольку в наших душах много свинства и всяческой корысти примитивной, любое коллективное единство всегда чревато гнусью коллективной. Подвержены мы горестным печалям по некой очень мерзостной причине: не радует нас то, что получаем, а мучает, что недополучили. Разбираться прилежно и слепо в механизмах любви и вражды – так же сложно и столь же нелепо, как ходить по нужде без нужды. Люди мелкие, люди великие (люди средние тоже не реже) – одичавшие хуже, чем дикие, ибо злобой насыщены свежей. Пошлость неоглядно бесконечна, век она пронзает напролёт, мы умрём, и нас она сердечно, с тактом и со вкусом отпоёт. В житейской озверелой суете поскольку преуспеть не всем дано, успеха добиваются лишь те, кто, будучи младенцем, ел гавно. Беда, что в наших душах воспалённых всё время, разъедая их, кипит то уксус от страстей неутолённых, то желчь из нерастаявших обид. По замыслу Бога порядок таков, что теплится всякая живность, и если уменьшить число дураков – у них возрастает активность. Нет сильнее терзающей горести, жарче муки и боли острей, чем огонь угрызения совести; и ничто не проходит быстрей. Всегда проистекают из того конфузы человеческого множества, что делается голосом его крикливая нахрапистость ничтожества. Несобранный, рассеянный и праздный, газеты я с утра смотрю за чаем; политика – предмет настолько грязный, что мы её прохвостам поручаем. По дебрям прессы свежей скитаться я устал; век разума забрезжил, но так и не настал. А вы – твердя, что нам уроками не служит прошлое – неправы: что раньше числилось пороками, теперь – обыденные нравы. Везде вокруг – шумиха, толкотня и наглое всевластие порока; отчество моё – внутри меня, и нету в нём достойного пророка. Я думаю, что Бог жесток, но точен, и в судьбах даже самых чрезвычайных количество заслуженных пощёчин не меньше, чем количество случайных. Я насмотрелся столько всякого, что стал сильней себя любить; на всей планете одинаково умеют нас употребить. По праху и по грязи тёк мой век, и рабством и грехом отмечен путь, не более я был, чем человек, однако и не менее ничуть. Днём кажется, что близких миллион и с каждым есть связующая нить, а вечером безмолвен телефон, и нам по сути некому звонить. Не ведая притворства, лжи и фальши, без жалости, сомнений и стыда от нас уходят дети много раньше, чем из дому уходят навсегда. Увы, сколь коротки мгновения огня, игры и пирования; на вдох любого упоения есть выдох разочарования. Есть люди – едва к ним зайдя на крыльцо, я тут же прощаюсь легко; в гостях – рубашонка, штаны и лицо, а сам я – уже далеко. Он душою и тёмен и нищ, а игра его – светом лучится: Божий дар неожидан, как прыщ – и на жопе он может случиться. По вечной жизни побратимы и по изменчивой судьбе, разбой и ложь непобедимы, пока уверены в себе. Ничуть не склонный к баловству трепаться всуе о высоком, неслышно корень поит соком многословесную листву. Случай неожиданен, как выстрел, личность в этот миг видна до дна: то, что из гранита выбьет искру, выплеснет лишь брызги из гавна. Что царь или вождь – это главный злодей, придумали низкие лбы: цари погубили не больше людей, чем разного рода рабы. Добреют и мягчают времена, однако путь на свет совсем не прост, в нас рабство посевает семена, которые свобода гонит в рост. Простая истина нагая опасна тогам и котурнам: осёл культуру постигая, ослом становится культурным. У всех по замыслу Творца – своя ума и духа зона, житейский опыт мудреца – иной, чем опыт мудозвона. Как бы счастье вокруг ни плясало, приглашая на вальс и канкан, а бесплатно в судьбе только сало, заряжаемое в капкан. Мир бизнеса разумен и толков, художнику даёт он пить и есть; причина поклонения волков – в боязни пропустить благую весть. Рассудок мой всегда стоит на страже, поскольку – нет числа таким примерам – есть люди столь бездарные, что даже пытаются чужим ебаться хером. Паскудство проступает из паскуды под самым незначительным нажимом; хоть равно все мы Божии сосуды, но разница – в залитом содержимом. К игре в рубаху-парня-обаяшку не все мои знакомые годны: едва раскроют душу нараспашку, как мерзкие волосики видны. В мире царствуют вездесущие, жарко щерящие пасть власть имевшие, власть имущие и хотящие эту власть. От уксуса совести чахнут кто грабит и крадет убого, но деньги нисколько не пахнут, когда их достаточно много. Счастлив муж без боли и печали, друг удачи всюду и всегда, чьё чело вовек не омрачали тени долга, чести и стыда. Много начерно, то есть в чернилах было чёрного людям предвидено, но никто сочинить был не в силах то, что век наш явил нам обыденно. Не стоит на друзей смотреть сурово и сдержанность лелеять как профессию: нечаянное ласковое слово излечивает скрытую депрессию.

Удачу близко видя, шёл я мимо, не разумом, а нюхом ощутив текущее за ней неуловимо зловоние блестящих перспектив. Шальная от порывов скороспелых, душа непредсказуемо сложна, поэтому в расчисленных пределах неволя безусловно ей нужна. В какой ни варишься среде, азарт апломба так неистов, что не укрыть себя нигде от саблезубых гуманистов. Я лишь от тех не жду хорошего, в ком видно сразу по лицу, что душу дьяволу задёшево продал со скидкой на гнильцу. Нелепым парадоксом озабочен я в тёмных ощущениях моих: боюсь я чистых праведников очень и хочется грешить, увидя их. Я не был отщепенец и изгой, во всё играл со всеми наравне, но был неуловимо я другой, и в тягость это было только мне. Хоть у века дорога крута, но невольно по ней мы влекомы; нас могла бы спасти доброта, только мы очень мало знакомы. Незримый, невесомый, эфемерный - обманчив дух вульгарной простоты: способно вызвать взрыв неимоверный давление душевной пустоты. Любой народ разнообразен во всём хорошем и дурном, то жемчуг выплеснет из грязи, то душу вымажет гавном. Устройство мира столь непросто, что смотришь с горестью сиротства, как истекает от прохвоста спокойствие и превосходство. Вражда развивает мой опыт, а лесть меня сил бы лишила, хотя с точки зрения жопы приятнее мыло, чем шило. Жестоки с нами дети, но заметим, что далее на свет родятся внуки, а внуки - это кара нашим детям за нами перенесенные муки. Ученье свет, а неучение - потёмки, косность и рутина; из этой мысли исключение - образование кретина. Мы живём то в беде, то в засранстве, мы туманим надеждами взор, роль Мессии витает в пространстве, но актёры - то срам, то позор. Есть запахи у каждого лица, и пахнуть по-иному нет возможности, свой запах у плута, у подлеца, у глупости, у страха, у надёжности. У времени всегда есть обстоятельства и связная логическая нить, чтоб можно было низкое предательство высокими словами объяснить. Нету вкрадчивей, нету сочней, согревающей, словно вино, нет кислотней и нет щелочней, агрессивней среды, чем гавно. Владея к наслаждению ключом, я славы и успеха не искал: в погоне за прожекторным лучом меняется улыбка на оскал. Есть на свете странные мужчины: вовсе не сочатся злом и ядом, только духом дикой мертвечины веет ниоткуда с ними рядом. Я, дружа по жизни с разным сбродом, знал от паханов до низкой челяди; самым омерзительным народом были образованные нелюди. Очень зябко - про нечто, что вечно, вдруг подумать в сомнении честном: глас народа - глас Божий, конечно, только пахнет общественным местом. Наша разность - не в мечтаниях бесплотных, не в культуре и не в туфлях на ногах; человека отличает от животных постоянная забота о деньгах. От выпивки в нас тает дух сиротства, на время растворяясь в наслаждении, вино в мужчине будит благородство и память о мужском происхождении. Какие цепи мы ни сбросим, нам только делается хуже, свою тюрьму внутри мы носим, и клетка вовсе не снаружи. Друг мой бедный, дитя современности, суеты и расчёта клубок, знает цену, не чувствуя ценности, отчего одинок и убог. Все книги об истории - поток, печальным утешением текущий, что век наш не беспочвенно жесток, а просто развивает предыдущий. Всегда в разговорах и спорах по самым случайным вопросам есть люди, мышленье которых запор сочетает с поносом. Свободу я ношу в себе, а внешне - тих я и неловок в демократической борьбе несчётных банд и группировок. Хотя повсюду царствует жлобство, есть личная заветная округа, есть будничного быта волшебство и счастье от познания друг друга. Мы сразу простимся с заботами и станем тонуть в наслаждении, когда мудрецы с идиотами сойдутся в едином суждении. У нас весьма различны свойства, но есть одно у всех подряд: Господь нам дал самодовольство, чтоб мы не тратились на яд. Всегда стремились люди страстно куда попало вон из темени в пустой надежде, что пространство освобождает нас от времени. Умеренность, лекарства и диета, замашка опасаться и дрожать - способны человека сжить со света и заживо в покойниках держать. Так Земля безнадежно кругла получилась под Божьей рукой, что на свете не сыщешь угла, чтоб найти там душевный покой. Толпа людей - живое существо: и разум есть, и дух, и ток по нервам, и даже очень видно вещество, которое всегда всплывает первым. Бал жизни всюду правит стая, где каждый занят личной гонкой, расчёт и блядство сочетая в душе возвышенной и тонкой. Незримая душевная ущербность рождает неосознанную прыть, питая ненасытную потребность себя заметным козырем покрыть. Когда к публичной славе тянет личность, то всей своей судьбой по совокупности персона эта платит за публичность публичной репутацией доступности. Ты был и есть в моей судьбе, хоть был общенья срок недолог; я написал бы о тебе, но жалко - я не гельминтолог. Не только воевали и злословили в течение столетия активного, ещё всего мы много наготовили и для самоубийства коллективного. Я очень пожилой уже свидетель того, что наши пафос и патетика про нравственность, мораль и добродетель - пустая, но полезная косметика. Хотя, стремясь достигнуть и познать, мы глупости творили временами, всегда в нас было мужество признать ошибки, совершённые не нами. Дети, вырастающие возле каждого седого поколения, думая об истине и пользе, травят нас без тени сожаления. Являясь то открыто, то украдкой, но в каждом - и святом и подлеце сливаются на время жизни краткой творец, вампир и вор в одном лице. Всегда вокруг родившейся идеи, сулящей или прибыль или власть, немедленно клубятся прохиндеи, стараясь потеснее к ней припасть. Судить людей я не мастак, поняв давным-давно: Бог создал человека так, что в людях есть гавно. Враги мои, бедняги, нету дня, чтоб я вас не задел, мелькая мимо; не мучайтесь, увидевши меня: я жив ещё, но это поправимо. Должна воздать почёт и славу нам толпа торгующих невежд: между пеленками и саваном мы снашиваем тьму одежд. Мир нельзя изменить, нет резона проклясть, можно только принять и одобрить, утолить бытия воспалённую страсть и собой эту землю удобрить. Когда без сожалений и усилий душа моя порхнёт за небосклон - - Чего не шёл? - спрошу я у Мессии. - Боялся там остаться, - скажет он.