"Радуга Над Теокалли" - читать интересную книгу автора (Свидерская Маргарита)

ЧАСТЬ II. СТРАНА АНАУАК. ТЕНОЧТИТЛАН

Нестерпимая жара, к полудню переходящая в удушающий зной. Солнце, которое забыло, что оно дает жизнь и может быть ласковым и нежным, жалило и жгло беспощадно лучами. Они превратились в острые иглы… Пыль стояла столбом. Она проникала во все поры и мешала дышать, покрывала тела толстой с легкой желтизной коркой. Казалось, что в истощенных телах уже не осталось влаги, так их высушило солнце. Но пот всё брался и брался, не известно откуда… Вместе, пот и пыль вызывали нестерпимый зуд. Но этот природный щит стал своеобразным оберегом — он мешал коже обгорать. Он был единственным укрытием от солнца для устало бредущих пленников…

Бесконечная дорога, свист хлыстов, обжигающих обнаженные спины рабов. Веревка, безжалостно раздирающая шею до крови… Всё сливалось в какой-то непереносимый кошмар, которому не было видно конца…

Пленников Коацаока, который, как и планировали, ацтеки разрушили, не оставив камня на камне, вели спешным маршем. Победители стремились как можно быстрее добраться по Теночтитлана, где они смогли бы на любом из многочисленных рынков, известных своим разнообразием, обменять живой товар на так необходимые в обиходе предметы быта и роскоши. Самый невзрачный раб в хороший базарный день на острове Тлателалько стоил сто зерен какао, а кто не любит удивительный напиток чоколатль, к тому же хорошо приправленный огненным перцем! Если не нужно какао, то его можно обменять на глиняную посуду или теплые плащи с красивым орнаментом. Яркие перья, так необходимые для украшения головных уборов. О, боги! Что только можно получить даже за самого худосочного раба!

А рабы брели, задыхаясь, многие падали от физической усталости и нечеловеческого напряжения. Если кто-либо из них падал, то ли от усталости, то ли, что бы уже не подняться, валилась с ног вся вереница рабов, связанных одной веревкой. И тогда, шедшие сзади и спереди упавшего начинали биться в судорожных конвульсиях, от внезапно перекрывшей дыхание стянутой веревки. Помочь себе сами несчастные не могли, ибо, для пущей надежности, ацтеки связывали им руки за спиной. Видя такое, идущие налегке воины спешили спасать свое добро. Они немедленно ослабляли ошейники, но содранная кожа потом еще долго давала о себе знать…

Иш-Чель брела, как и все, стараясь осторожно ступать, но ноги не привыкли к такой нагрузке, а сандалии уже давно практически стерлись. Каждый маленький камешек посылал дикую боль в истощенное тело, если на него случайно ступала нога. Одежда висела грязным рваньем, обнажая худые плечи. До них в первые дни успело добраться солнце. Они обгорели неоднократно и покрылись струпьями от ожогов. Сильнее всего ломило спину и связанные за спиной руки. Иногда страшно хотелось умереть. Просто упасть, как многие, и больше не вставать, а ждать, когда рассерженный надсмотрщик подбежит к ней и после тщетных попыток поднять, одним взмахом своей палицы размозжит голову. И больше никаких мучений. И не будет она стоять на рынке в качестве жалкого товара для обмена. 0на — дочь грозного Кокомо!..

Но ацтеки, словно нарочно, на привалах насильно вливали в пересохшие рты живительную влагу, а некоторые собственноручно впихивали своим рабам пищу, чтобы те дошли… Чем ближе они подходили к Теночтитлану, тем ровнее становилась дорога, все больше попадалось богатых поместий пилли и селений с наемными крестьянами тлаймати. Всё больше и больше звучала ацтекская речь, если в начале пути Иш-Чель плохо понимала захватчиков, то к концу пути только отдельные слова вызывали у неё трудность.

Для некоторых рабов путь заканчивался в каком-нибудь придорожном поместье. Довольный сделкой ацтек нагружал оставшихся пленников большими тюками с выменянным добром, чем значительно снижал скорость продвижения. Этих счастливцев, оставшиеся в веренице рабы, провожали с тоской и завистью, отправляясь в неизвестность. Ведь никто не знал, как распорядятся ими хозяева, но было известно, что большую часть пленных ацтеки отправят на заклание своим кровожадным богам Уииилопочтли и Тлалоку, как того требовал обычай. И это после тех мук, которые они вынесли в дороге! Но многим было все равно, Иш-Чель иногда вглядывалась в лица молодых мужчин, которые не успели сложить головы, защищая свои семьи и дома, на них читалась решимость ни при каких обстоятельствах не служить ацтекам. Такие уверенно и добровольно примут смерть на теокалли. Другие же, утомленные дорогой и неизвестностью, переставали бороться за свою жизнь, решив поскорее оборвать ее одним ударом ацтекской дубинки.

Иш-Чель не принадлежала ни к одной из групп, она не могла объяснить даже самой себе, откуда в ней проявлялась дикая, просто животная жажда жить, невзирая на окружающий ад. Откуда, в хрупкой и всегда физически-беспомощной изнеженной женщине брались те силы, толкающие вперед, когда у хорошо подготовленных воинов, они заканчивались? Каждое утро она вставала на израненные и ноющие ноги, чтобы вновь бросить вызов злобствующему солнцу и изматывающей дороге, которые стали её личными врагами… Она решительно боролась за свою жизнь, упорно отгораживаясь от всего, что ей могло помешать выжить.

Теночтитлан появился как-то внезапно. Глазам предстала ослепительно красивая низменность, окруженная со всех сторон вершинами. Некоторые из них искрились снегом, а одна — Попокатепетль дышала, выбрасывая в лазурное небо черный дым. Через много лет Иш-Чель услышала красивейшую легенду о двух влюбленных: Истаксиуатль — девушке из знатного рода и бедном, но смелом юноше Попокатепетль. Отец девушки был против неравного брака и решил разрушить счастье влюбленных. Юношу отправили воевать и через некоторое время сообщили Истаксиуатль, что он погиб. От горя она умерла. Но воин вернулся домой невредимым. Узнав о случившемся, он взял тело девушки и ушел в горы. Где через некоторое время тоже умер от тоски. Но так велика была их скорбь и любовь, что даже боги сжалились и укрыли снежным одеялом каждое тело. Так девушка и воин стали горами. А Попокатепетль до сих пор мстит людям за смерть любимой, периодически извергая лаву и пепел.

Посреди огромного озера блестела, до боли в глазах, белоснежная огромная, пугающая своими размерами столица Анауака, утопающая в зелени.

«Прибыли» — пронесся слабый вздох временного облегчения среди рабов. Караван спустился вниз, и ацтеки начали сортировать добычу. Это послужило началом громких криков, рыданий и причитаний расстающихся навсегда родственников. Иш-Чель молча смотрела на это и, где-то в глубине души, была очень рада, что ни ей, ни её некому оплакивать и рвать и так уже истерзанное сердце. А ещё одного испытания на прочность она бы не выдержала, мелькнула неожиданная мысль: если ее богиня уберегла от гибели и во время страшного пути, то здесь не отправят сразу на жертвенник. На мгновение ей стало совершенно безразлично. Поэтому она спокойно и уверенно ступила на искусственную дамбу, ведущую в Теночтитлан, и стала с интересом рассматривать все, что попадалось ей на глаза, невольно восхищаясь, и стараясь, как любой пленный, запомнить дорогу. А вдруг пригодится?

Камни дамбы, а их было три, две виднелись вдали, соединяя город с другими берегами озера, строители плотно пригнали друг к другу. Тысячи ног, следующих в город и из него, отполировали их до зеркально блеска.

Стены домов Теночтитлана утопали в зелени садов, а легкий ветерок, доносил приятный аромат цветов, растущих прямо на воде. Ацтеки окружили остров, на котором располагались храмы, дворец правителя и дома особо знатных граждан небольшими плавучими островками, созданными руками человека. На каждом острове был построен дом в окружении сада, небольшой огород, который мог прокормить семью. Излишки отвозились на рынки по небольшим каналам между чинампе — это название Иш-Чель узнала уже потом. Каналы служили улицами этому городу из островов, а небольшие мостики соединяли каждый двор в квартал, принадлежащий отдельному роду, с определенным занятием: оружейным делом, гончарным просмыслом или другим ремесленным направлением.

Над центральным островом высилась громада Великого храма, торжественно возвышались башни, их, Иш-Чель насчитала около трех десятков, а потом бросила.

Вдоль дамбы на равном расстоянии располагались небольшие тростниковые хижины. Из одной, мимо которой они проходили, вышел ацтек. Он спокойно расправил на себе широкий расшитый пояс красного цвета и белую набедренную повязку. Откинув небрежным, но ловким жестом короткий плащ, ацтек пропустил их караван, перешел на другую сторону дамбы, спустился к озеру и отплыл на лодке, груженной охапками цветов. Хижины оказались обычным отхожим местом.

Все ближе приближался город, и вот, наконец, нога Иш-Чель ступила на твердую землю острова. Они прибыли…

Караван повернул вправо, проходя по краю большой площади, которая дальше сливалась с еще одной, а на ней возвышался Великий храм. Спутники Иш-Ч-ель потрясенно крутили головами, а их вели мимо высоких стен, за которыми слышались подбадривающие крики — судя по всему, там занимались спортом.

За следующими стенами, вдоль которых их вели, доносился такой многоголосый и характерный шум, что спутать сооружение нельзя было ни с чем — это был огромный рынок, на который немедленно свернула, отделившись от общего каравана, большая группа ацтеков с рабами.

Чем дальше от них оставалась грозная пирамида Великого храма, тем веселее становились рабы — они еще будут жить! А поэтому все, с интересом глазели на многочисленные товары, которые выставили в своих лавках прямо у жилищ торговцы и ремесленники.

Но долго любоваться товарами пленникам не дали. Воины свернули в проулок между домами, и вышли на небольшую площадку перед входом в большой дом. Задняя стена соседнего дома отбрасывала тень, и рабам разрешили разместиться перед входом, немного левее.

Надсмотрщик уверенно направился в дом, а остальные с наслаждением расположились на кратковременный отдых. За стеной, примыкающей к дому, слышались голоса, и зеленели деревья, тянуло прохладой — рядом была вода.

В дверном проеме появился надсмотрщик с пожилой женщиной, одетой в простую тонкую рубашку и юбку с красной каймой по низу подола. Из украшений на хозяйке дома, висело несколько низок бус из нефрита. Лицо выражало недовольство, что не замедлило сказаться в хриплом сердитом тоне:

— Это вы называете работниками?! Они же не в состоянии стоять на ногах! Какой из них прок, если неделю их нужно только откармливать и приводить в чувства!..

— Дорога была тяжелой, почтенная Ишто… — робко произнес надсмотрщик, знаками приказывая рабам подняться.

— Нет, в доме мне не нужны лишие рты. Зачем Амантлан направил их сюда? — почтенная Ишто еще раз придирчиво оглядела рабов, взгляд ее глаз смягчился, и женщина уже спокойно отдала приказание:

— Отведите их в поместье. А товары, — носильщики свалили, добытое добро в кучу перед домом, — занесут мои домочадцы… Что?..

Главный надсмотрщик вежливо шептал хозяйке что-то на ухо. Она выслушала и внимательно ещё раз окинула взглядом пленных, остановив его на Иш-Чель. Ее вид не принес хозяйке ожидаемого удовлетворения, а на лице отразилось недоумение, подтвержденное словами:

— Эту?

— Да, моя госпожа…

— Ну, если так сказал Амантлан… Но пусть она идет в самый дальний угол усадьбы… Мне некогда ей заниматься… А этих всех в поместье и хорошо откормить! В доме Амантлана не бывает голодных!

Отдав последнее распоряжение, почтенная Ишто раскланялась с воинами-ягуарами, которые сопровождали рабов. Пока женщина разбиралась с прибывшим добром, им из дома вынесли кукурузные лепешки и в кувшинах прохладное пульке. Как ни странно, но люди Амантлана не забыли подкрепить пищей и пивом пригорюнившихся рабов, которым предстоял долгий путь в поместье нового хозяина. Они должны были вновь пройти по улицам Теночтитлана, по дамбе и следовать вдоль озера. Рабы не знали, что загородное поместье военачальника ацтеков находится недалеко от дамбы, и приготовились к долгому пути. Так Иш-Чель рассталась с последними людьми из Коацаока.

Седовласый раб вышел из дома с десятком домочадцев-мужчин и отдал приказание заносить тюки с поживой. Когда это было выполнено, он взглянул на Иш-Чель и сокрушенно покачал головой.

— Бедная моя госпожа… — раб говорил с ней на её родном языке.

— Ты майя?! — обрадовалась Иш-Чель. Старик улыбнулся:

— Да, госпожа. Я — майя и уже десять лет в плену. Прошел вдоль и поперек огромную страну Анауак. Где только не был… Пойдем, госпожа, я отведу тебя в тихий уголок, где ты сможешь несколько дней отдохнуть, пока тебя допустят к работе в доме.

— Почему ты называешь меня госпожой?

— Такая нежная кожа, такие тонкие руки… Кто же ты, если не знатная женщина? Пойдем… — старик направился в дом. Он провел Иш-Чель через несколько комнат, чисто убранных, вывел во двор, весь засаженный цветами, который опьяняюще пахли; во дворе суетилось около двух десятков домочадцев, определить, кто из них рабы, а кто члены семьи не представлялось возможным, так как все они были заняты определенной работой. Всюду слышались шутки и веселый смех, очевидно, жилось людям Амантлана сытно и благополучно. Кое-где мелькали мрачного вида воины-ягуары, их Иш-Чель насчитала больше трех десятков и сделала вывод, что даже в самом городе ацтеки не теряли бдительность и постоянно, держали под охраной свои дома и семьи.

Дом нового хозяина Иш-Чель располагался на самом краю центрального острова. Немного места, около шести шагов в ширину было отведено внутреннему дворику, а остальное место занимали огромный сад и огород, расположенные на больших плавучих островах, соединенных между собой маленькими мостиками. Вдали виднелись аккуратные домики из кирпича, изготовленного из речного ила, крыши были покрыты тростником. Всё было добротным, чистым и прочным. Ощущалась крепкая рука рачительного хозяина или хозяйки.

Седой раб привел Иш-Чель на самый край плавучего острова, где стоял маленький, практически крохотный домик в окружении цветов.

— В этом домике никто не живет, так что располагайся, госпожа. Вода в озере чистая и теплая сегодня. Через два дня будет баня, и ты сможешь хорошо попариться… Через некоторое время я принесу тебе еду и питье.

Прощально махнув рукой, старик ушел, оставив Иш-Чель одну. Она тут же вошла в домик и осмотрелась: внутри лежало несколько пестрых циновок и одеял, в углу стоял кувшин и несколько глиняных мисок. Вот и всё. Иш-Чель вышла, разделась и окунулась в теплую воду. Ей пришлось долго откисать, пока вся дорожная грязь не ушла с её кожи. После купания она попыталась постирать свои лохмотья, но тонкая ткань ритуальной рубашки буквально расползлась, оставив в её руках лишь небольшой кусок, которым женщина решила замотать свою голову с такими приметными волосами. На голое тело Иш-Чель набросила одеяло и, укутавшись в него, облегченно задремала. О своем будущем она собиралась подумать потом, когда проснется, а сейчас её устраивало, что не нужно ни куда идти, и все оставили её в покое.

Проснулась она от чувства голода. Ей страшно хотелось есть и пить. Оглядевшись в темной хинине, она обнаружила, что уже ночь. Рядом с собой Иш-Чель нашла тарелку с кукурузой и нежными кусочками рыбы, которая, к сожалению уже остыла, но для голодного желудка была неимоверно вкусна. Не забыл старик принести ей и попить — кувшин был наполнен соком агавы. Но самое главное, ей принесли одежду: белую юбку и рубашку, та же заботливая рука положила под сложенные вещи и теплую шкуру, в которую Иш-Чель с удовольствием завернулась, когда насытилась, и легла дальше спать.

Утром её опять никто не разбудил, а только незаметно оставили пищу. В течение дня она слышала обычный шум со стороны господского дома и видела купающихся детей. Так прошло два дня. На третий пришла женщина и объяснила, что нужно вставать и идти работать.

Для начала ей предложили помогать на кухне, нужно было смолоть вручную зерна кукурузы для изготовления лепешек. Иш-Чель озабоченно смотрела на два камня, с которыми ей предстояло работать. Один был большой и плоский, а другой немного меньше. Насыпав зерна кукурузы, она принялась за работу. Очень скоро руки стали ломить до такой степени, что Иш-Чель не смогла больше сделать ни одного движения. К тому же камень, которым она растирала зерна, постоянно выскальзывал из её маленьких ладоней. Женщина, которая за ней присматривала, сокрушенно осмотрела образовавшиеся с непривычки волдыри и отправила новую рабыню восвояси, махнув рукой в сторону ее теперешнего дома.

На следующий день Иш-Чель поручили выпекать тортильи — лепешки из кукурузной муки, которую за неё кто-то смолол. Но пекаря из нее не получилось — лепешки хоть чуть-чуть, но малость подгорали с какой-нибудь стороны. Её опять отправили. Поздно вечером в домике появилась пожилая женщина, которая ведала в доме Амантлана кухней.

— Ты должна приносить хоть какую-то пользу, если нет, то никто просто так тебя кормить не будет, тебя отправят на теокалли в жертву…

Иш-Чель вздохнула и огорченно посмотрела на свои руки:

— Что же мне делать, если я ничего не умею!

— Нужно стараться, даже через силу и боль. Ты уже не госпожа. А почтенная Ишто терпеть не может лентяев — сама крутится целый день и мы должны работать. Тебе еще повезло, что ты попала в этот дом, здесь к рабам хорошо относятся. Так что не зли хозяев, найди работу по силам, поняла?

Иш-Чель кивнула, обещая выполнить советы женщины, но боги видели, что она не знала как… Единственное, что она предпринимала для своей безопасности, быть не узнанной, так это ежедневное вымазывание лица и рук сажей или илом, отчего вид её был неопрятен и не вызывал желания ацтекских стражей заигрывать с новой рабыней.

Несколько дней ее посылали работать на огороде, нужно было собрать созревшие красные плоды помидор, сладкого и острого перца. Потом она собирала и вновь высаживала фасоль.

К кухне Иш-Чель подходила только, чтобы отнести для обеда овощи. Но однажды, очевидно, от перегрева, голова её сильно закружилась, к горлу подошла тошнота, и Иш-Чель потеряла сознание, рассыпав по земле собранные овощи. Когда её привели в чувство, женщины сокрушенно покачали головой и больше на огород не отправляли.

Следующей работой был уход за домашней птицей, но она закончилась еще быстрее, чем предыдущие: Иш-Чель панически боялась входить в огороженный вольер с индюками. Птица почему-то совершенно не пожелала признавать её, и не долго думая, распахнув крылья, грозно клокоча, набрасывалась на рабыню.

Иш-Чель устала сама от своей никчемности и утомила добрую женщину, которая распоряжалась работой для рабынь.

Её самочувствие ухудшалось, но Иш-Чель мужественно держалась. Теперь ей было ради чего бороться — она ждала ребенка. Это вносило смысл в ту борьбу, которую она вела с обстоятельствами, и заставляло задуматься всерьез о своем положении.

Терпения у женщины было, хоть отбавляй, и она спокойно принималась за любую работу, которую ей предлагали. Она твердо решила, что ни за что не позволит хозяевам отправить её, как ненужную вещь, на жертвенник, а рассказов об этом она наслушалась достаточно, когда сидела вечерами со всеми рабами в общем, длинном помещении для прислуги. Теперь она была не одна, но заводить разговоры о побеге было бессмысленно, в новом положении ей было не уйти.

Последней работой, которую, по истечении недельного пребывания, ей поручили, стало поддержание огня в очагах большого дома. Более простой работы придумать было нельзя, но и она выполнялась Иш-Чель с большим трудом.

Иш-Чель огорченно смотрела на свои исколотые руки и от жалости к себе не могла удержать слезы. Разжечь огонь самое простое дело для женщины, но если ты знатная? Как сложить дрова, как их выбрать, и почему они такие разные, корявые, шершавые, просто уродство какое-то! А как их перенести? На спине? В руках? Много ведь не унесешь…

Но это еще оказывается не такая большая проблема — можно с высоко поднятой головой проходить и целый день, нося по одной ветке хвороста, что делать дальше? Как их сложить в очаг? Почему они не помещаются, чем укоротить торчащие во все стороны ветки? И почему на нее все смотрели, как на ненормальную, когда она пыталась аккуратно обломать тоненькие веточки, которые торчали во все стороны, чтобы хоть как-то выровнять это убожество. Когда мать Амантлана вооваласъ в комнату, где разожженный очаг грозился поджечь крышу дома, Иш-Чель пыталась зализать ранки от заноз.

— Твое рвение к работе разорит твоего хозяина, а меня оставит без крыши, бестолочь! — рявкнула мать хозяина и с угрюмым рабом принялась спасать положение, вытаскивая занявшиеся пламенем ветки и туша их, — Пойди, отведи её…

Пауза затягивалась так, как почтенная Ишто просто не знала, куда определить непутевую рабыню и подозревала, что нужно уточнить у сына, какие — такие «свои виды» он имел ввиду, когда оставил эту женщину доме.

Она подозревала, что не за умелые руки, но и вида новая рабыня никакого не имела, уж как мать, Ишто хорошо знала, какие женщины нравятся её сыну. Еще раз, взглянув на исправленный и мирный очаг, почтенная Ишто деловито оглядела угрюмую женщину, вид у той был виноватый, что и примирило старушку с тем ущербом, который мог быть нанесен. Кроме угрюмости, почтенную Ишто страшно раздражала непонятного цвета тряпка на голове рабыни. Решение возникло незамедлительно, решительно поджав тонкие губы, отчего крючковатый нос резко навис над губами, делая её похожей на ночную птицу, почтенная Ишто требовательно махнула рукой и приказала Иш-Чель следовать за собой:

— Я отведу тебя мыться, потому что с такой грязью поручать любую другую работу просто преступление. И попробуй только не соскрести эту грязь, буд ешь ночевать с собаками!

Нужно добавить, что для всех рабов Амантлана, которыми заправляла его мать, угроза «спать с собаками» означала практически самое страшное наказание, после которого уже следовала только казнь на теокалли.

Старая мать Амантлана была в основном очень покладистой женщиной, которая внезапно на старости лет, благодаря ратным трудам единственного сына, вдруг из жены ремесленника-гончара превратилась в мать вождя, став тем самым в ряды ацтекской знати. Старушка испуганно признавалась самой себе в том, что просто не знает, чем и как загрузить домашних рабов. Семья её так и осталась малочисленной. Заботиться приходилось только о сыне, дочерей она сумела выгодно отдать замуж. Это количество слуг казалось ей просто немыслимым, по причине огромного расхода пищи и одежды, а в этих главных вопросах домашнего хозяйства она всегда стремилась быть экономной. Она не понимала, зачем тратить такую уйму средств на содержание толпы, которая сопровождала её сына. Все увещевания Амантлана отметались ею, и она в его отсутствие пыталась устроить все на свой лад, благо сын ещё ни разу не подорвал авторитет матери, смиряясь с ее решениями, какими бы абсурдными они на его взгляд не были. Вот и теперь, не получив от сына необходимого разъяснения, куда деть эту бестолковую и ни на что негодную рабыню, она решила, что для начала ей не повредит хорошее купание. А там глядишь, сын рассмотрит эту девицу и поймет, что его «особые виды» не стоят такой худышки.

Почтенная Ишто, как страж, стояла на своем посту, внимательно следя за каждым движением Иш-Чель. Пока последняя терпеливо смывала грязь, жалея и осознавая, что теперь-то уж ацтеки точно поймут, кто перед ними. Почтенная Ишто неоднократно инструктировала рабыню, с какой силой и с каким старанием необходимо отмывать ту или иную часть тела, подозрительно разглядывая проступаюшую светлую кожу. Когда же, отмыв волосы, Иш-Чель откинула их назад, то она увидела нечто напоминающее испуг на лице своей хозяйки, что вызвало у неё самой кривую усмешку — пугаться следовало ей, а не ее хозяйке. Почтенная Ишто пришла в себя, когда рабыня надела новую рубашку. Женщина перестала быть уродиной, теперь была понятна и грязь и рваные тряпки. Очевидно, сын знал, что имел ввиду, когда говорил о своих «особых видах».

Внезапно встретившись, взглядом с рабыней, почтенная Ишто вздрогнула, ощутив неприятное предчувствие будущих событий, явно или косвенно связанных с этой красивой женщиной. Слишком много было в ней необычного, старая женщина едва удержала свои руки, которые произвольно от неё, потянулись к засиявшим на мгновение волнистым бронзовым прядям.

— Спаси нас всех, наша Змеиная мать, — прошептала почтенная Ишто, с подозрением рассматривая одетую рабыню, — Коатликуэ, великая богиня, с такой красотой ты заморочишь голову моему сыну!..

— Мне он не нужен, у меня есть муж…

— Как же, как же! Муж. Где он твой муж? — Иш-Чель осеклась, вспомнив, что ей совершенно не следует раскрывать кто она. Но хозяйка уже возмущенно фыркала, оскорбляясь за сына:

— Вы посмотрите, он ей не нужен! Это тебе-то, рабыне? Да вы счастливы запрыгнуть к нему в постель сами, только бы не работать! Да, если уж знатные женщины не дают ему прохода, то уж о рабыне и говорить нечего! Но смотри мне, я своего сына в обиду не дам, живо пойдешь у меня к собакам! Ага!

— Он мне не нужен!

— А кто выторговал к себе особое отношение? Мой сын приказал не давать тебе никакой работы, когда уходил, но что толку держать бездельников в доме? А ты-то уж точно ничего не умеешь! Кем ты была? Твои руки мягкие, на них нет мозолей, ты ничего не смыслишь даже в собственном мытье, только не говори, что ты была знатной женщиной, не хватало мне ещё заботы обучать тебя, как нужно работать! Только этого мне не хватало!

— Должна вас огорчить, хозяйка, но вы правы, я ничего не умею делать. Я выросла в богатой семье и умею только приказывать рабам и распределять между ними работу! — обе женщины стояли, упрев руки в бока, со стороны было похоже, что они вот-вот начнут бить друг друга кулаками. Но тут почтенную женщину словно осенило, ей удалось поймать шальную мысль. В лице новой рабыни она усмотрела своё спасение от домашней неразберихи. Ведь точно, знатные женщины обучаются распределять всю работу между рабами и следить за распорядком в таких больших домах, как этот новый дом, выстроенный год назад Амантланом, где должно быть положено начало их, теперь уже знатному роду.

— Ты это умеешь?.. — подозрительно прищурилась почтенная Ишто, рабыня утвердительно кивнула, — Ну хоть что-то ты умеешь делать, хвала богам! Хоть одной зубной болью меньше! Вот с завтрашнего дня ты и приступишь к своим обязанностям. Почти все рабы у нас твои соплеменники, есть несколько человек тласкаланцев, но, они все служат моему сыну, ты с ними сталкиваться не будешь… — постепенно разговор принимал деловой оборот, и обе женщины мирно направились к дому, тихо и чинно определяясь со следующим днем. Старая женщина была несказанно рада сбросить с себя тяготы распределения домашней работы. Иш-Чель же могла на какой-то миг поверить, что сможет затеряться в этой семье. А, имея возможность видеть и говорить с рабами-майя, найти возможность выбраться из Анауака. Эти мысли настолько захлестнули её, что она едва слышала назойливые наставления почтенной Ишто.

Иш-Чель боялась вспугнуть неожиданную удачу, но назойливое воображение услужливо рисовало ей одну за другой картины освобождения. Иш-Чель с первых же минут плена понимала, что никогда не сможет смириться со своим положением рабыни. Гордая кровь правителей Кокомо взывала к свободе, а потому она была очень рада, что хоть в малой степени ей так повезло, и она получит, по сравнению с положением других рабов — майя, огромную возможность спасти себя и помочь своим соплеменникам. Её не испугало, и ни на минуту не смутило то, что они находятся в самом сердце страны Анауак, что до родных мест многие и многие дни, недели, месяцы тяжелейшего пути. Желание попасть домой поглощало все. Она надеялась, что сможет найти в доме Амантлана единомышленников, не сомневаясь, что в каждом рабе — майя теплица надежда вернуться домой.

Остальная половина дня прошла в спокойной и плодотворной беседе с хозяйкой. Смирив свою гордыню, это Иш-Чель за несколько месяцев научилась делать успешно, она внимательно и терпеливо выслушала длинный рассказ почтенной Ишто. Которая с гордостью поведала, как ее сын стал сначала простым воином, затем в конфедерации племен занял почетное место в совете старейшин, а уж после покорения долины и военным вождем ацтеков. Старая Ишто так чистосердечно гордилась своим сыном, что не обращала внимания на временами хмурившуюся рабыню.

Иш-Чель постаралась хорошо запомнить немногочисленные привычки своего хозяина и его матери, поражаясь, как же мало нужно человеку, совсем недавно занимавшему положение на ступень выше раба, чтобы обрести привычки и замашки коренной знати Теночтитлана. Иш-Чель узнала, что её хозяин, поступив на службу воином и, отказавшись продолжить гончарное дело отца, поменял свое имя, но на какое! Словно в насмешку гордой потомственной знати Теночтитлана, он взял себе новое имя, которое прямо говорило о его происхождении. Амантлан — один из районов, называемых здесь мейкаотль, где проживали одни ремесленники со своими семьями, а его отец не был даже в совете рода, не говоря уже о том, чтобы быть старейшиной рода. Воистину задиристости её новому хозяину не занимать. А то, что он выбился из самых низов и достиг практически вершины власти (выше него стоял только верховный вождь ацтеков — Ицкоатль), говорило о его уме и неординарности. Добиться такого мог только человек, обладающий сильной волей и неограниченной жаждой власти. Насколько Иш-Чель знала, все эти качества в избытке составляли сущность ее хозяина, а, следовательно, это был очень опасный человек, которого в будущем ей предстояло перехитрить, чтобы получить свободу.

Погруженная в свои тревожные мысли, Иш-Чель, старалась не заснуть. Она ожидала возвращения Амантлана, который еще рано утром отправился к тлатоани — дворец правителя Теночтитлана Ицкоатля на совет или пир, устроенный в честь его возвращения. Было уже заполночь, когда грохот барабанов и визг флейт известил о его прибытии.

Казалось, что от такого шума проснулся весь квартал, и стражи порядка немедленно арестуют нарушителей спокойствия, которые во всю охрипшую глотку распевали:

Иш-Чель поняла, что это продолжение чествования героя, то есть ее хозяина, а поэтому никому и ничего не грозит, несмотря на строгие нравы, царящие в городе. Когда шум стих, послышалось сонное бормотание проснувшейся Ишто. Слов разобрать было нельзя, но по интонации голоса Амантлана Иш-Чель догадалась, что он явно хорошо нагрузился опьяняющим напитком октли.

Едва Иш-Чель услышала его тяжелые шаги, внутренне сжалась в комок. А, чтобы уставшие за день от беготни по дому ноги не дрожали, прислонилась к прохладной стене. Так она встретила Амантлана.

Он вошел. Достаточно было беглого взгляда, чтобы определить — её хозяин в плохом настроении. Хмурый. Шаги тяжелые. Взгляд всегда живых черных глаз замутнен выпитым октли. Крупным шагом он пересек комнату и остановился у злополучного очага, уже потухшего по невнимательности Иш-Чель. Пожал плечами. Присел. Спокойно, как ни в чем не бывало, словно всю жизнь только и занимался этим, отобрал мелкие веточки, быстро уложил их в пепел, нашел тлеющие угольки и разжег, добавив тем самым свет и тепло в комнату. Занимаясь столь неблагородным делом, Амантлан сердито бубнил что-то себе под нос, совершенно не удостаивая рабыню своим вниманием. Иш-Чель с трудом разобрала:

— Что за народ эти женщины… дай рабыню, так она не так работает… как будто мне не все равно, как она работает… Это что, воин, которого надо учить воевать? Или у меня нет больше забот, как заниматься домашними делами! Тоже придумала, нашла ещё управителя!.. И что это за рабыни теперь пошли? Воду носить не умеют, есть готовить — отравишься, очаг разжечь — дом сгорит! — Иш-Чель догадалась, что последние слова явно относились к ней, но продолжала молчать, ожидая, что же последует дальше.

Амантлан продолжал сидеть на корточках у весело горевшего очага, через несколько минут он покачнулся, и Иш-чель на какой-то миг показалась, что он свалится в огонь. Очевидно, она тихо ойкнула, чем и привлекла его внимание. Глаза Амантлана открылись, он бросил взгляд через левое плечо, мгновение, и он отметил, что рабыня отмыта и переодета. Кажется, даже вместо её живописной тряпки на голове чистая холстина. Лениво он распрямился и встал, чтобы взять кувшин с водой, стоявший на полке, где Иш-Чель приготовила ему поздний ужин из жареной курицы и маисовых лепешек. От его внимательного взгляда не укрылось, что женщина вздрогнула и невольно сильнее вжалась в стену.

— Перегородка тонкая, женщина, если ты так будешь жаться к ней, то проломишь дыру в комнату моей матери, а еще одного разговора с ней я не выдержу… — Амантлан отхлебнул прямо из кувшина, продолжая смотреть на Иш-Чель в упор.

— Ты, наверное, не ела? Присоединяйся, нам хватит… Хм, я сегодня совсем не в настроении… кстати, по твоей вине. Ты меня боишься?

Получив в ответ только молчание, Амантлан вновь пожал плечами, взял одну лепешку, отломил приличный кусок курицы и направился к ней, с трудом переставляя ноги.

— Послушай, в моем доме тебе нечего бояться, а меня тем более, особенно сейчас — я слишком устал. Эй, может, ты не будешь молчать? — он протянул ей часть своего ужина и терпеливо ждал, пока она соизволит его взять.

— Хм, открою тебе большой секрет — в моем доме не бьют рабов… — он лукаво улыбнулся и продолжил, по-прежнему держа еду, — Вижу, что для тебя это не секрет… А ты не знаешь, что рабы должны выполнять приказы?.. Я тебе приказываю: ешь! Ты должна есть. Говорю: «Работай!» И ты должна работать…

Миролюбивое настроение Амантлана постепенно улетучивалось. Он начал терять терпение. Откусив от отвергнутого рабыней ужина приличный кусок мяса, почти не жуя, проглотил и, уже не скрывая раздражения, мрачно проговорил:

— Ты — рабыня… Ты должна гордиться, что попала в мой дом. Сыта. Одета. Под моей защитой! Ты что, язык проглотила? Приказываю тебе говорить!

— Я — рабыня?

— Да. — Амантлан невольно обрадовался, что рабыня заговорила, ее молчание его угнетало.

— И чему же я должна радоваться? Тому, что ты лишил меня всего?

— Подожди, женщина, ты должна гордиться — ты живешь в доме Амантлана, предводителя храбрых… Я не простой человек… У меня много тлаймати, я немного богат. К тому же ты будешь работать в доме, а не на полях, — Амантлан прикрыл на секунду глаза. До чего же ему хотелось спать! Но умытое лицо рабыни нравилось ему, да и фигура была умеренно округлой. И он решил слегка, только слегка, провести разведку, боясь, что сон сморит его.

— Эй, женщина, не говори мне, что тебе не нравятся богатые мужчины! Никогда в это не поверю. Вам всегда нужно подавать богатого, самого умного, самого смелого… Ха, вот только этого человек добивается в пожилом возрасте! А тебе повезло. Я молод. Я не женат, — голова Амантлана сделала гордый кивок. — Щедр. Добр…

Запнувшееся перечисление достоинств вызвало у Иш-Чель улыбку.

— Я могу даже сделать так, что ты вообще не будешь работать. Да, я богат, и могу себе это позволить, у меня много тлаймати, ну, ты понимаешь, это те, кто платит мне дань…

— Я не шлюха, господин. Это их ты можешь купить, рассказывая о своем богатстве… — Иш-Чель гордо отвернулась. Амантлан совершенно не обратил внимания на ее слова и осторожно дотронулся до её платка на голове, замечая странный испуг. Женщина попыталась увернуться. И, чтобы развеять напряжение, упорно стягивая с неё платок, он пошутил:

— Ты лысая, да? Никогда не видел лысой женщины…

Если бы Амантлан был трезв, то он давно бы уже махнул рукой на эту тряпку на её голове, но выпитое октли делало его развязнее, и решительным жестом он сорвал с неё крепко завязанный платок. Сорвал и опешил. Хмель прошел в один миг, словно боясь обжечься, он коснулся горящих мягких прядей. Теперь ему стало понятно, почему она не может разжигать огонь в очаге, но имело смысл уточнить, чтобы не осталось никаких сомнений:

— Ты — Иш-Чель — Радуга майя? — ей не оставалось ничего, как кивнуть, подписывая тем самым себе приговор. Она внимательно следила за Амантланом, понимая, что все её планы на побег сейчас могут рухнуть, но где-то в глубине души она не хотела расставаться с надеждой на спасение, вновь обращаясь с молитвой к своей богине — покровительнице. Правая рука Амантлана потянулась к переносице, на мгновение задержалась там, но под пристальным взглядом Иш-Чель, резко была отброшена, Амантлан пытался лихорадочно собраться с мыслями.

— Кто знает?

— Твоя мать и, думаю, рабы — майя…

— Моя мать будет молчать… Рабы тоже, может быть, какое-то время… Уверяю тебя, — резко пресек он её негодование по поводу своих последних слов, — за свободу, совсем недолго… В этом мире каждый думает только о себе!

— Как ты можешь так говорить?! Не все такие, как ты!

— Разумеется. Я иногда должен думать не только о себе, но и о других, — он с интересом прикоснулся к её волосам, ощущая их шелковистость. Перебирая пальцами пышные пряди, он наблюдал, как на них играют отблески огня. Его лицо постепенно смягчилось.

— Но речь не обо мне, а о тебе.

— Я — знатная женщина…

— Лучше бы ты была последней шлюхой… Поверь, я совершенно не хотел тебя обидеть! Ты — жена Кинич-Ахава, и этим все сказано. Если надеешься на радушный прием Ицкоатля и старейшин, то не отличаешься глубоким умом.

— И что же меня, по-твоему, ждет? Ты так уверял меня, что я нахожусь под такой сильной защитой! — в глазах Амантлана мелькнула грусть.

— Нет… Жена нашего врага не может быть под моей защитой. Женщина, к сожалению, ты обречена… Тебя заберут у меня после решения совета старейшин и принесут в жертву на теокалли, — грусть в глазах мужчины не уходила. Иш-Чель начала бить дрожь. Амантлан сделал попытку её успокоить, высказав предположение, которое страшно возмутило женщину.

— Может, ты и проживешь, пока я поймаю твоего мужа…

— Ты никогда его не поймаешь!

— Кто здесь сомневается в моем умении?

— Пока ты, своей болтливостью подтвердил только одно лишь звание оратора! — Иш-Чель была напугана обрисованной перспективой, она прекрасно понимала, что Амантлан прав и ни в чем её не обманул. Но очень уж хотелось напоследок ему досадить.

— Эй, женщина, ты меня, кажется, хочешь разозлить, да? Не будь глупой индюшкой, я ведь единственный человек в Теночтитлане, который испытывает к тебе симпатию. Поэтому усмири свой язык! — Амантлан явно обиделся.

— Какая мне разница, испытываешь ты ко мне симпатию или нет, если у меня один путь — на теокалли!

— Ну почему, я ведь еще хорошо не подумал… Скажи, а я тебе совсем не нравлюсь? — изумлению Иш-Чель не было предела, она сдержалась, но ответ получился довольно жестким:

— Совсем!

— Тогда — только теокалли!

— Что ж, у каждого своя дорога!

— Кажется, у тебя она, женщина, никогда не кончается. Жаль, что я тебе не нравлюсь…

— А что бы это изменило?

— Пока не знаю… Вернее будет сказать, я тебя не знаю… — он опять восторженно перебирал её волосы. — Но жаль уложить на камень живую радугу.

— Так помоги мне!..

— Всё дело в том, женщина, что если… я… соберусь… тебе… помочь, — тут он вообще замолчал. Иш-Чель не могла понять, что это: он подыскивает слова или сомневается в разумности своих предположений. Амантлан сделал паузу, потому что сам себе не веря, прислушивался к своим словам, ловил ускользающий их смысл. Не верил, что он может вообще такое произнести, не говоря уже о том, что это необходимо будет претворить в жизнь. Он пытался усиленно прогнать остатки хмеля от выпитого октли, осознавая с трудом, что может такое вообще предположить:

— Я вынужден буду сделать это просто так, испортить себе жизнь и свое будущее. Ради чего?

— И действительно, ради чего? — последняя надежда рушилась, и придерживать язык не имело смысла, — Ради какой-то рабыни, когда вы их сотнями загоняете на теокалли вашего Уицилопочтли ежедневно!

— Но-но! 0 богах будем говорить почтительно! Хотя, я бы предпочел иметь лишние рабочие руки, но богам нужно жертвовать лучшее… А ты, пока лучшее, что я встречал в своей жизни! Как жаль…

— Сомневаюсь.

— Да. Ты — редкая, красивая собственность… Хм… Неужели я тебе совсем не нравлюсь? — Амантлан сделал тщетную попытку очаровать её своей улыбкой, но Иш-Чель было совершенно не до того.

— Нет. Даже если у меня будет выбор: лечь на твою подстилку или на жертвенный камень… Я лягу на жертвенный камень!

— Боги! Ради чего?! Ради твоей безграничной любви к мужу?! К этому счастливцу, который и пальцем не пошевелил, когда жрецы отправляли тебя, его жену, на теокалли!..

— Откуда Вы это знаете?!

— У меня хорошие осведомители. Я даже знаю, почему тебя отправили на теокалли — это был заговор против тебя и правителя Коацаока, — Иш-Чель упорно молчала, а он, не дождавшись ответа, ещё более рассерженный, продолжил — Его не было рядом с тобой тогда, нет его и сейчас. Неужели ты до сих пор не поняла, что я единственный, кто может тебя спасти?..

— Но ценой, которая меня не устраивает, — ее оглушили слова Амантлана. Вот в чем дело, значит, слухи о заговоре имели место, и Кинич-Ахава ни при каких обстоятельствах не смог бы ее спасти. Получается он не виноват в случившемся? Тогда это многое объясняет!

— Женщина, забудь о своей прошлой жизни, её нельзя вернуть, посмотри на все это со стороны… Тебе крупно повезло, что ты попала именно ко мне в дом…

— Я все это уже слышала. Я не лягу в твою постель добровольно.

— Согласен. Обстоятельства вынудят тебя, — широкая улыбка осветила лицо мужчины, но тут же была испорчена гневом женщины:

— Ты просто… похотливый пес!

— Ну — ну, глупая индюшка, сохраняй верность тому, кто тебя предал!

— Он спасал город!

— Город?.. А как же ты, твоя любовь. И город, напомни мне, что с ним стало?.. Отдать свою женщину на растерзание жрецам ради города, а… как потом с этим жить?! — Амантлан грубо встряхнул Иш-Чель за плечи и заставил её смотреть ему прямо в глаза, которые горели и злостью, и болью, но губы уже кривила насмешливая улыбка:

— За свое нужно драться! — руки его ослабили силу, а голос перешел во вкрадчивый шепот, нежное поглаживание напряженных плеч дарило теплую ласку, — Ты называешь это любовью? Нет, это предательство, женщина…

Он упоенно вдыхал пряный запах её волос, продолжая держать в своих крепких руках. Наклонив голову, сделал слабую попытку найти губы. Иш-Чель резко дернулась и вырвалась, гордо вскинув голову:

— Я не изменю своего решения!

— Угу, я же говорю, что ты — глупая индюшка! Ты уже мертва, давно мертва для него… может быть он уже даже женился на другой. Говорят он сейчас у сапотеков в Митле… — Амантлан пожал плечами, ему страшно надоело с ней спорить, а ещё больше он хотел спать. Иш-Чель даже и сообразить не успела, как ее хозяин повалился на свою постель и мирно засопел, впав в глубокий хмельной сон.

Иш-Чель тихо вышла и прошла на половину, где размещались рабы. Они все мирно спали. Только тихая жаркая ночь была ее подругой и собеседницей, пока она не забылась тяжелым сном, свернувшись на жесткой подстилке, вспоминая о красочных обещаниях Амантлана. Только глубокая ненависть к нему останавливала её от решительного шага сделать выбор в его пользу. Амантлан ошибался, если считал, что её удерживала любовь к Кинич-Ахава. То, что она для него мертва, и их дороги разошлись навсегда, это она знала, но ей просто страшно хотелось домой. И обида, недоумение по поводу предательства мужа отступали. Он не предавал ее, он не мог поступить иначе! Он защищал город, свой народ. Просто это заговор. Если бы она смогла пообщаться со своей богиней, увидеть все, понять, что произошло, как поступить. Но прошло много времени, а дар входить в потусторонний мир все не восстанавливался. Она не могла пробиться через невидимую стену, которая постоянно возникала, стоило ей сделать попытку войти в транс.

Утро не принесло облегчения и не рассеяло её сомнений. Вопрос о том, что с ней будет, оставался открытым. Его нужно было решать. Иш-Чель понимала, что Совет старейшин Теночтитлана не допустит, чтобы она находилась в доме Амантлана как простая рабыня. Едва только станет известно, кто она — ее заберут. Хозяин был прав, ей необходимо покровительство могущественного человека, но даже оно ее не спасет. Ей нужно войти в семью своих врагов полноправным членом, тогда их с ребенком защитит закон. Ребенок!.. Ее хозяин ничего не знал о ребенке! Ацтек никогда не притронется к своей жене, вынашивающей ребенка, пока малышу не исполнится пять лет, так гласил один из законов страны Анауак! Поэтому многие знатные люди имели по несколько жен. Да, возможно в этом будет выход из создавшегося положения, но как использовать то, что она знает?!

Если она ему уступит и станет его наложницей, ожидающей ребенка, то это уже какой — никакой, но сдвиг в лучшую сторону. Однако ей противна была сама мысль о том, чтобы разделить с Амантланом постель, тут мелькнула мысль, что этим она может ему отомстить, пусть думает, что это его ребенок! Тогда у малыша будет все!.. А, что всё? 0н станет ацтеком, будет презрительно относиться к своей матери, которую подняли со дна ямы, нет, на это она не пойдет! Тем более, когда ребенок вырастет, то обагрит руки в крови своих кровных братьев — майя. Но должен же быть выход!

«Спокойно!» — приказала она себе, — «Я должна все хорошо обдумать. У меня есть еще время».

Но она ошибалась. Едва Амантлан открыл глаза, как вспомнил, кто находится у него в доме. Сложности никогда его не пугали, они лишь только разжигали в нем азарт. Он любил бросать вызов судьбе, и в настоящий момент обрадовался, что сможет занятно провести время, оставшееся до очередного похода. «Терпеть не могу скуки, вот уж позабавлюсь!» — радостно потирал он руки, выходя из своей комнаты, и, натыкаясь на предмет своего развлечения. Женщина несла ворох одеял в комнату его матери.

Абсолютно не церемонясь, но не грубо, он быстро втянул к себе спешившую женщину. Резко вздернув подбородок, Иш-Чель попыталась оказать сопротивление, которое только развеселило Амантлана: добыча едва доставала ему до плеча:

— Я подумал, что ты могла изменить свое решение…

— Какое еще решение? — Иш-Чель чувствовала себя спеленатым младенцем в руках строгой няньки, но, тем не менее, пыталась барахтаться и освободиться, чем еще больше разжигала к себе интерес, мужчина принял её сопротивление за игру, легкое кокетство.

— Ну — же, дорогая, ты такая мягкая и хрупкая, — он коснулся легким поцелуем ее шеи, чем вызвал бурю негодования, это его только рассмешило:

— Прекрасно! Ты мне нравишься, и я тебе тоже!

— Убери от меня руки!

— Что…

— Немедленно отпусти меня!

— Ничего не понимаю… — её сопротивление перестало напоминать шутливое заигрывание, и он отпустил женщину, но не выпустил ее руки. Внимательно заглянул в ясные глаза и, к своему удивлению, увидел в них стоявшие слезы, готовые вот-вот скатиться по раскрасневшимся щекам.

— Я причинил тебе боль… — она отрицательно мотнула головой и закусила нижнюю губу, злясь на саму себя, что так глупо не совладала с собой, упустила такой шанс. Амантлан выпустил её руки и легко погладил по правой щеке. Прикосновение было успокаивающим, что еще больше разозлило Иш-Чель.

— Я не собирался тебя обидеть. Скоро ты привыкнешь и…

— Меня заберут из твоего дома.

— Да. Я как-то совершенно упустил это из виду. Тогда тебе действительно не за чем нравиться мне. Иди, выполняй свою работу и прикажи, пусть принесут мне поесть! — Амантлан равнодушно потянулся, словно её здесь не было, и спокойно пошел к озеру.

«Вот ведь дура!» — обругала Иш-Чель себя. «Подвернулся такой, удобный случай, так нет же!»

Она готова была взвыть от досады, как же ей выпутаться? На что надеяться? 0дним за другим самые безумные планы откидывались. Она не могла совершить побег днем — её никуда не выпускали. Ночью дамба, соединяющая остров с материком, тщательно охранялась патрулями и была хорошо освещена, да и вообще она уже не помнила дороги к ней; рядом с их чинампе было много лодок, но ночью их тоже охраняли. Ацтеки и дома жили как на войне, всегда готовые к любым неожиданностям. Плыть вплавь по темной воде, не зная глубины и дальности плаванья, она не рискнула бы даже и днем. Попасть иноземцу в очень хорошо охраняемую страну Анауак было невозможно, а о том, чтобы её покинуть не было и речи.

Улучшать положение необходимо было здесь, и как можно быстрее. Но она не представляла как, очевидно, единственное спасение — хозяин, которого она так опрометчиво оттолкнула! Это в её положении! Иш-Чель перебрала все ругательные слова, которые знала и могла бы применить к себе и своей глупости, но это не могло помочь.

Устав за день, она не могла уснуть и мешала спать соседкам, постоянно поворачиваясь с бока на бок, но самым страшным было не это, и даже не изнуряющие бесконечные мысли. Ужас посетил её в тот момент, когда мать Амантлана в очередной раз увидела, что ей стало плохо после приема пищи. Ишто не стала тратить силы на объяснения с рабыней, а прямиком направилась к сыну.

Разговор почтенная Ишто начала весьма необычно — она залепила своему сыну увесистую оплеуху. К своему несчастью, Амантлан сидел на циновке и правил боевой нож. Реакция сына — безмерное удивление не смогли поколебать её веры в свою правоту, к тому же ей редко удавалось теперь наказать сына за его проделки.

Амантлан от неожиданного удара вскочил на ноги и удивленно посмотрел на мать, а она стояла перед ним, упрев руки в бока, всем видом говоря, что сейчас начнется крупный скандал.

— За что? — сдерживая смех, спросил Амантлан, рука невольно потянулась и потерла место удара. Старость не отняла силы у почтенной женщины, а это радовало.

— А ты не знаешь? — ласковый тон матери его насторожил.

— Ну — у… Есть… — Амантлан терялся в догадках.

— Вот именно, что — есть! В нашем роду ни один мужчина, а они все были мужчинами, не позволял своим детям рождаться, где попало!

— Да. А я здесь причем?

— Если бы ты был ни при чем, то я не стала бы с тобой разговаривать, нашла бы с кем вести этот разговор!

— И все же, мне очень даже кажется, что ты ошибаешься, матушка.

— Амантлан, я молчала, когда ты крутил любовь с женщинами из дворца…

— Матушка, зачем же так громко? — Амантлан оглянулся, но слуг под дверью не оказалось, он успокоился.

— Затем, что ты забываешь свой прямой долг! У тебя три сестры и ни одного брата, а ты не заимел ни одной жены!

— О, нет, я этого не вынесу! Ты снова начинаешь морочить мне голову о наследниках?! Я уже тебе говорил, что не могу пока жениться!

— Если ты не можешь жениться, то нечего было заводить детей и приводить их мать в наш дом!

После слов Ишто повисла тишина. Амантлан настолько был поражен, что не мог найти подходящих слов. Получалось, что… Он не мог поверить в слова матери, но не доверять ей он так же не мог.

— Давай, матушка, выясним это спокойно и обстоятельно, — он вежливо усадил мать, и сам занял удобное положение, немного поодаль, потому что достаточно хорошо знал ее горячий нрав — одной оплеухи за несколько лет ему было вполне достаточно.

— Какая женщина и, что за дети?

— Твоя женщина и твой ребенок!

— Кто же моя женщина?

— Ха, у тебя, их так много…

— Скажем так, о ком ты говоришь?

— Об этой твоей рабыне — майя, на которую у тебя были свои виды, — Ишто утвердительно кивнула и удовлетворенно отметила растерянное выражение на лице сына. Амантлан встал, нерешительно отбросил длинные волосы на спину и внимательно посмотрел матери в глаза:

— Унеё будет ребенок?

— Да, но это пока не слишком очевидно. Поэтому не стоит вести себя так, словно ничего не происходит.

— Хорошо. Спасибо. Я сам разберусь! — твердо взяв мать под руку, он буквально вытолкал её из своей комнаты и опустил занавес из шкур. Ишто не пыталась протестовать, потому что знала — это бесполезно. Амантлан поступит только так, как посчитает нужным.

Ощущая тревогу где-то в глубине души, он несколько раз измерил помещение шагами, пытаясь привести мысли в порядок. Слишком много не увязывалось с этой рабыней. Известие о ребенке, огорчило его, но в этом чувстве большую роль играл чисто мужской эгоизм. Рабыня нравилась ему, но нравилась как красивая редкая вещь, попавшая в руки. Если бы она принадлежала любой ацтекской семье, он, не раздумывая, взял бы её в жены. Ему нравилось её сопротивление, он не сомневался, что оно долго не продлится, и получал от этой игры удовольствие. Скольких женщин, ему удалось добиться, благодаря терпению! Но появление ребенка всё меняло, как и редкая внешность рабыни, не говоря уж о её происхождении.

Прежде всего, он попытался вспомнить, его ли это ребенок. Кроме ночи, которая была несколько дней назад, когда он оказался слишком пьян, вместе они не оставались. По крайней мере, он хорошо помнил все эти встречи и то, что во время них ничего не произошло. Получается, он не мог нести ответственность за ребёнка… Это был не его ребенок.

Решительно Амантлан выглянул наружу и громко крикнул:

— Иш-Чель!

Через некоторое время она вошла, глядя ему в глаза несколько смело для рабыни. Хозяин стоял у окна, в пол-оборота к ней и был чем-то встревожен. «Меня отдают! ' — мелькнула тревожная мысль. Она попыталась заглушить панику, уже заранее уговаривая себя смириться.

— Ты ждешь ребенка? — не в привычке Амантлана было ходить вокруг да около.

— Да.

— Ты знаешь, кто его отец? — она утвердительно кивнула.

— Это случилось в ту ночь, когда мы захватили Коацаок?

— Нет. Это ребенок моего мужа.

— У тебя нет мужа, женщина!.. Значит это ребенок Кинич-Ахава. Занятно! И что же мне теперь с тобой делать?!

— Отправить меня домой!

— Да, конечно! — согласился Амантлан, едва сдерживая свое раздражение — Ребенок, вернее, его появление будет немедленным тебе приговором. Я не смогу спасти двоих!

Иш-Чель почувствовала, что её хозяин начинает злиться. Вот только на кого? А он действительно чувствовал, как гнев постепенно нарастает. Больше всего он не любил быть беспомощным, когда от него ничего не зависит.

— Господин, — обратилась к нему она, выбрав, как ей казалось, самую приемлемую форму для обращения, — Почему вы не хотите получить за меня выкуп? Я понимаю, что моего мужа найти невозможно, но у меня есть семья, я из…

— Выкуп?.. И кто же будет платить его?

— Моя семья, — её убежденность заинтриговала Амантлана.

— Я уже много раз повторял тебе, что у тебя нет мужа и семьи. Повторю еще раз, Анауак воюет, вернее, закончил войну с Коацаоком… На месте города руины и бродячие собаки. Может быть, они соберут за тебя выкуп?

— Коацаок — город моего мужа, — Амантлан поморщился, сам не понимая, почему ему неприятно упоминание о Кинич-Ахава, как о муже. Он для него был пока непобежденным противником, которого он, Амантлан, разбил, но не уничтожил.

— Я происхожу из семьи Кокомо. Думаю, что это имя для тебя, что-то должно значить?

— Конечно, братоубийство, обман, распри, захват чужих и дружественных городов, — четко, без запинки отрапортовал Амантлан. Иш-Чель смутилась, характеристика была верной, но ей было неприятно, что из прозвучавших слов ни одно не было положительным.

— Можно подумать, что ацтеки ведут себя иначе!

— Разумеется, нет, но никто и не пытается рассчитывать на нас, если мы этого не обещаем.

— Какой бы ты не представлял мою семью, но — она моя, и ей будет небезразлична моя судьба.

— Сомневаюсь, женщина. За тебя, как это водится, отработали и никто никому не должен. Я не прав?

— Да отработали. Но я — дочь Кокомо. И меня не оставят в неволе…

— Значит я могу получить выкуп?

— Конечно! Мой господин, нужно только отправить послов…

— А ты не подумала, женщина, что такие вопросы решает тлатоани, а не я? И еще не известно, как он посмотрит на то, что я укрыл такую знатную пленницу. Что Кинич-Ахава бродит в лесах, и послы могут попасть ему в руки? Мне ведь известно, что именно тебе выпал жребий взойти на теокалли, чтобы спасти Коацаок, как утверждали ваши жрецы. Ты уверена, что Кинич-Ахава захочет, чтобы ты была жива?

— Но выкуп будет платить мой отец и братья, почему…

— Если наш тлатоани поверит в этот выкуп и пошлет послов к Кокомо, а твоя семья заплатит, что с этого буду иметь я? Я тебя отобрал у своих воинов, кормил, не обижал и останусь ни с чем?

— Но ты и так богат! Господин…

— Это, бессмыслица. Я не пошлю послов и не скажу тлатоани!

— Тогда ты будешь изменником!

— А вот и нет — я защищаю свою собственность!

— Но, мой господин…

— Довольно женщина! Я не собираюсь давать тебе обещаний, которые не смогу выполнить. Тлатоани не нужен никакой выкуп, это раз. Во-вторых, если к нему обратиться с такой смешной просьбой, то он найдет, конечно, выгоду для страны, только тебе от этого не станет легче. Я понял, чего ты добиваешься — ты хочешь, чтобы тебя признали знатной пленницей, а не рабыней. Так вот, может быть у Кокомо или Кинич-Ахава, случись такое, были бы другие мысли на этот счет, но ты в Анауаке, в Теночтитлане, а это все меняет!

— Что меняет?!

— Тебя никто никогда не признает даже заложницей! Какую выгоду ты представляешь для моей страны?! Как жена Кинич-Ахава?! Никакой! А верить в твои рассказы, что ты дочь Кокомо… Ну и что? Нет, конечно, тлатоани любит красивых женщин, а если я тебе противен, то может быть тебе понравиться быть одной из его наложниц, но это еще не известно, будешь ты наложницей или обычной рабыней!

— Почему вы не хотите мне поверить?!

— А зачем? Почему я должен верить какой-то рабыне? Где в этом выгода? Мне вот кажется, что я больше потеряю! Повторяю, твой дом здесь, под моей защитой!

— Но недавно мне было сказано, что, как только будет известно кто я, меня заберут у Вас!

— Да, не отрицаю.

— Ничего не понимаю! Какой же выход?!

— Убедить меня, что ты мне нужна, — после недолгого раздумья, глядя на неё в упор, смущая, спокойно произнес Амантлан, тем самым, обрезая все пути отступления. Чем больше он смотрел на свою рабыню, тем больше она ему нравилась, хотя он и пытался как-то сопротивляться, но обаяние этой женщины всё больше и больше опутывало его. Да, она была иной, совершенно не похожей на женщин ацтеков. Слишком смелая, порой вызывающая и одновременно такая беззащитная.

Слова Амантлана смутили её, и он это понял. Они стояли друг напротив друга и смотрели прямо в глаза. Перед ним были два чистых ясных озера, а перед ней темная непроглядная тьма, с какими-то дикими путающими огнями. Откровенность взглядов смутила их обоих, прямолинейность слов заставила женщину покраснеть.

— Ты ведь могла меня убедить, что ребенок мой, почему ты этого не сделала? — прервал он неловкое молчание, отводя глаза.

— Я не люблю лгать. Гораздо лучше, правда. Я надеялась убедить.

— Но ты меня не убедила.

— Может быть, все же…

— Нет. Я буду тверд в своем решении, женщина.

— Но я не могу…

— А я не зверь, я могу и подождать.

— Пять лет?!

— Ты не жена, не наложница.

— А кто же я тогда буду?

— Просто моя прихоть, мое желание… Все довольно, иди и думай… У тебя нет работы?! Пусть принесут мне тилматли, я еду к тлатоани, ступай, женщина, и пусть готовят каноэ! — Амантлан спокойно повернулся к окошку и стал смотреть в сад. Он не хотел больше продолжать их спор, не хотел признаваться себе, что не допустит, чтобы Иш-Чель просто так исчезла из его жизни. Он понимал безвыходность ситуации, в которую загнал женщину. Отказаться от нее ему было тяжело, а почему, он не знал, да и не хотел об этом задумываться. Слишком уж сложными становились их взаимоотношения, а он любил простоту, и легкость, которую ему легко дарили многочисленные женщины знатных семейств.

Разгоряченный беседой с Иш-Чель, Амантлан поначалу собирался поехать к одной из своих знакомых, но потом отчего-то раздумал, чем весьма озадачил своих гребцов, которые впервые без цели блуждали по озеру. Едва доплыв до одного знакомого чинампе, по указанию хозяина они сворачивали буквально в противоположную сторону. Амантлан все думал и думал, и никак не мог привести свои мысли в порядок. Но решение развеяться и провести вечер приятно, не покидало его, и тогда он решил, что следует посетить друга — главного советника тлатоани Тлакаелеля. В мирной и тихой беседе с мудрым человеком он сможет успокоить свои пляшущие мысли.

Чинампе Тлакаелеля находилось рядом с дворцом тлатоани, который мог призвать своего преданного советника в любой момент.

Смуглый раб проворно привязал каноэ и помог выйти Амантлану, которого давно знал. Да и кто его не знал в Теночтитлане! Даже стражи порядка не смели остановить его процессию, как бы сильно не досаждал свист свирелей сопровождавших.

Тлакаелель был молодым мужчиной с очень живыми глазами. В Совете Ицкоатля он слыл человеком просвещенным и упрямым, но чрезвычайно находчивым, что не раз спасало его от неминуемого гнева тлатоани, которому он приходился племянником. Многих удивляло, что Тлакаелель довольствуется титулом Сиуакоатля — Советник, и не пытается стать тлатоани. А он имел полное право — кто, как не брат Чимальпопоки и Мотекусомы Ильуикомина, имел на это право! Но титул Сиуакоатль был напоминанием об упорной борьбе за власть и свободу ацтеков, к тому же он напоминал Тлакаелелю о его молодых годах, когда тот был жрецом богини Сиуакоатль и о первом тлатоани ацтекского народа Акамапичтли.

Что такое власть? Что такое тлатоани? Что такое мудрый советник императорских кровей? Кто сможет усомниться в его мудрых и дальновидных предложениях? Тлакаелель предпочитал оставаться позади трона и оттуда править страной и людьми. У правителя нет тайных знаний жрецов, зачем ему математика и звезды? Когда тлатоани Ицкоатлю заниматься вычислениями или проверять исторические тексты? Вот он и правит, советуясь с самым мудрым человеком в государстве — Тлакаелелем. Так кто истинный тлатоани? Конечно же, Тлакаелель. Да и как можно отказаться от умения думать?

Потратив много времени, он понял — гражданам не хватает знаний самого главного — они не знают своей истории; и тогда, Тлакаелель объявил всем, что их племенной бог Уицилопочтли, который вел народ ацтеков к свободе, достоин стать на один уровень с древними богами: Тлалоком и Кетцалькоатлем.

Именно он, Тлакаелель, объяснил людям, что Солнце будет продолжать жить на небе, дарить свет и тепло всему живому, если будет ежедневно получать дары от своих верных и любящих детей — ацтеков. Они должны постоянно благодарить богов за счастливую жизнь и жертвовать самым дорогим — а, что может быть дороже жизни? Врагов несметное колличество, не признающих бога Уицилопочтли, их учителя, ведущего ацтеков по всем терниям жизни, тысячи тысяч… Значит, ацтекам, исполняющим волю бога Уицилопочтли, нужно идти и нести эти знания, свою правду; и пусть, хотя бы на жертвенном камне, подарив свою кровь и жизнь, эти грешники познают истину и послужат их великому богу Уицилопочтли!

Затем, Тлакаелель задумался о том, что такое государство. Он понимал, что образование, которое получают пилли, не нужно простому народу. Народу нужно сильное и справедливое управление — это могло дать только государство. И тогда, Тлакаелель предложил своему народу строго регламентированную жизнь. Жизнь по строгим законам и правилам, которая помогла бы ацтекам существовать в гармонии с богами и природой, и благодарить мудрого Сиуакоатля.

Амантлана он любил как брата, ему нравилась его напористость и уверенность. Дружба их была крепка, проверена годами. Не раз, попадая в сложную ситуацию, Амантлан прибегал к совету друга, и никогда не был разочарован.

Тлакаелель сидел один и просматривал древние книги ацтеков — Кодексы, временами он сокрушенно покачивал головой и недовольно цокал языком, явно чем-то недовольный. Он работал над историей своего народа.

Приезд Амантлана разогнал суровые складки между бровей Тлакаелеля — он был искренне рад их встрече, к тому же они не виделись с момента осады Коацаока. Скрывая нетерпение узнать о походе как можно больше, Тлакаелель радостно поприветствовал друга. Затем приказал принести фрукты, удобно устроил его на циновке, и только тогда приступил к расспросам.

Амантлан терпеливо рассказал советнику о своей стратегии, о поведении майя, о выкупе, о том, как сорвалось соглашение, о своем недовольстве предводителями отрядов. В общем, это был привычный для них обоих, отчет в котором пытались найти выигрышные стороны и предусмотреть то, что могло помешать в будущем.

Долгая беседа затянулась за полночь, Амантлан надеялся, что его уверенные ответы не дадут повода заподозрить о той сумятице, что была в голове. Тлакаелель, если бы его не занимали собственные мысли, даже не будучи провидцем, обратил бы внимание на состояние друга, но его беспокоила история ацтеков, которая не выходила у него из головы. Полученные ответы ему понравились своей обстоятельностью. Как всегда Амантлан был точен и краток в своих докладах. После выкуренной трубки Тлакаелель испытствующе посмотрел на Амантлана и, указав на аккуратно лежащие перед ними свитки, сказал:

— Пока ты был в походе, я перечитал наши Кодексы, — Тлакаелель сделал паузу, — Я нашел много совершенно неверных, я бы сказал, искаженных фактов в нашей истории и хочу все это переписать.

— Но Кодексы писались достойными людьми, разве такое возможно?

— Понимаешь, друг мой, любое событие можно преподнести по-разному, в зависимости от отношения к нему. Если тебе что-то из пищи нравилось в детстве, то совершенно не обязательно, что это нравится тебе сейчас!

— Прости мудрейший, но ведь вкус еды от этого не меняется, все зависит от того, кто готовит пищу и что мне нужно в данный момент!

— Вот именно, ты улавливаешь мою мысль! Наша история писалась достойными людьми, но в то время как мы относились к себе? Обычные изгнанники, которые искали пристанище. Без земли, в постоянных поисках пищи, крова… Кто мы были тогда? Люди, готовые за маисовую лепешку работать весь день! Какое место занимали в этом мире, и чем мы стали сейчас?! Каким богам молились, что знали об окружающем нас мире? Поэтому, я и считаю, что пришло время переписать историю нашего народа… Понимаешь, есть места, которые меня просто пугают. Мы — строители Теночтитлана, мы — покорители Анауака! А в этой истории мы показаны слабыми, покорными рабами. Что скажут наши потомки, прочтя такие записи? — Тлакоелель сокрушенно покачал головой.

— Но ведь это правда, мудрейший, мы такими и были!

— Нашу историю правильно поймет только образованный и мудрый человек, для основной массы народа, которое уже родилось и родится через поколение это вредные книги и их нужно сжечь немедленно!

— Что плохого гордиться нашими предками, которые нашли силы подняться? Которые не только мужественно отстояли свое право на свободу, но и построили такой величественный город! Да что город, государство, перед которым скоро склонится весь мир!

— Еще раз повторю, ты так и не уловил мою мысль! Подумай на досуге. Мы строим новое, могущественное государство, а оно должно быть с чистой историей, последовательно описывающей наше возвышение, наше становление, но не годы унижения! Это повредит восприятию будущих поколений нас, как великих воителей. И, в какой-то мере, может, я предполагаю, спровоцировать в дальнейшем смуту. Смотри, где гарантии, что какое-нибудь племя жалких, покоренных нами сейчас народов не захочет совершить то, что сделали мы? Где гарантия, что кому-то из нынешних вождей не прийдет в голову повторить этот наш славный опыт? Мы можем говорить сколько угодно, что могущественны, что принесли в долину порядок, религию. Регламент жизни и правил, законы расписан для целых поколений, но только мудрые не будут спать спокойно. Нужно всегда предусматривать возможность бунта и ликвидировать еще в зародыше то, что его может возмутить. Мы обязаны думать о будущем, о нашей стране, наших сегодняшних трудах! Вот именно потому и нужно переписать старые Кодексы, пока не так-то много молодых учеников их изучило, а то, что затем они будут сравнивать и рассказывать устно, что ж это может принять образы красивых легенд. А легенды, как правило, только придадут поэтическую красоту прошлому. Сделают его загадочным и интересным. Но не смогут принести вред и разрушить то, что мы создаем! — Амантлан задумался. Это не нравилось ему. Он уважал Тлакаелеля, его гениальные мысли. Но, правда, должна быть правдой, а не легендой, рассказанной старой няней. Тлакаелель, наконец, обратил внимание на легкую задумчивость, совершенно не свойственную Амантлану, а значит, друга что-то беспокоило. И это что-то не касалось их разговора о Кодексах.

— Тебя тревожат посторонние мысли, друг мой, поделись со мною. Это о новом походе на отоми?

— От тебя ничего не скроешь! — после небольшой заминки улыбнулся Амантлан, раздумывая, говорить правду другу или найти выход самому:

— Меня тревожит, только не смейся, женщина.

— Я попытаюсь удержаться от смеха, но неужели нашлась красавица, которая проникла в твое сердце, Амантлан. Интересно, кому это удалось?

— Это не совсем так, Тлакаелель, сердце мое свободно, но…

— Но красавица не дает проходу, а её родственники стремятся заключить выгодный брак.

— Нет. Я даже не знаю, как это объяснить. Все слишком глупо.

— Значит интересно, рассказывай!

— Я привез рабыню. Очень красивую, да что там красивую, она не такая, как все. У неё волосы чуть темнее солнечных лучей, а глаза как два озера, кожа как снег на Попокатепетле.

— Амантлан, таких женщин не бывает.

— К сожалению, такая женщина сейчас в моем доме.

— А почему ты сожалеешь? Получить в добыче редкую красавицу, признайся, ты преувеличил немного, да?!

— Нет. Она такая, как я её описал. Что за игра богов! Но она такая. И к тому же жена Кинич-Ахава — халач-виника Коацаока. Но это еще не все, сама она из семьи Кокомо — правителей Майяпана. И характер её это подтверждает!

— Забавно, пожалуй, даже слишком. Но что тебя больше всего удручает, я не вижу причин для беспокойства.

— Я, возможно, тоже бы не видел, но не знаю, как это объяснить!

— Друг мой, она — твоя добыча, теперь Теночтитлан ее дом. В чем дело?

— Пойми, Тлакаелель, я беспокоюсь за неё, я не хочу, чтобы её у меня забрали!

— А почему ее должны у тебя забрать, ты что серьезно, говорил мне об огненных волосах?

— Да. Я не могу допустить…

— Но подожди, столь редкую рабыню тебе не позволят держать у себя, дело даже не в Кинич-Ахава и не в Кокомо. Ты должен был сразу же привести её и подарить нашему тлатоани! Это измена!3ачем тебе лишние неприятности!

— Должен был, но не подарил, сам не знаю почему.

— Друг мой, если она рабыня, неужели ты до сих пор не смог утолить своего желания? Я не понимаю тебя! Любой редкий экземпляр нужно дарить тлатоани или богам!

— В том-то и дело, что я сам себя не понимаю, — отвернулся от друга Амантлан. Теперь он точно знал, что, не понимая себя, он не сможет разобраться с Иш-Чель.

— Но ты должен завтра же отвести девушку в подарок тлатоани! Сними с себя эту головную боль!

— Она предлагала мне выкуп за себя…

— Ерунда! Никакого выкупа!

— Она ждет ребенка, — выложил Амантлан последний камень из-за пазухи.

— Вот как… — опешил Ттакаелель. — Твоего наследника? Нет ничего ужаснее, что первенец у тебя будет от рабыни, Амантлан, да, это горе!

Потом Амачтлан часто думал, почему он не открыл своему другу, что ребенок у рабыни не его, почему позволил запутать себя еще больше, но не находил ответа. Тогда ему казалось, что главное — это сохранить редкую рабыню в своей собственности. Решение Тлакаелеля повергло его в ужас:

— Тогда, друг мои, выход один — женись на ней, освободи ее перед этим и все! Конечно, это вызовет недовольство некоторых старейшин, но тебе это постепенно простится, правда, путь наверх будет закрыт. Вот, что значит молодость и неосмотрительность!

— Я… — попытался оправдаться Амантлан, но понял, что это бесполезно. Попытайся он теперь опровергнуть обман и тогда совершенно упадет в главах уважаемого человека, мнением которого он очень дорожил.

— Надеюсь, что твоя рабыня действительно так хороша, что стоит тех разочарований, которые она мне доставила!

— В этом — ты можешь быть спокоен. Она удивит и восхитит любого!

— Что ж, тогда ищи успокоение в этом! — Тлакаелель даже не пытался скрыть своего разочарования. Очень огорчил его друг своим опрометчивым поступком.

Амантлан усмехнулся, он представил вновь весь дневной разговор с Иш-Чель и свое глупое положение.

«Женись! А если она этого не захочет? Собственно, а я этого хочу ли?!»

Все было сказано, еще более разочарованный и злой Амантлан стал собираться домой. Для него уже давно стало понятно, что его привязанность к рабыне проявилась, прежде всего, из эгоистических соображений.

Тема, затронутая Тлакаелелем в разговоре, взволновала Амантлана. Он впервые сомневался в правоте друга. Возможно, как всегда, мудрый советник преследовал великие цели, видел будущее далеко впереди, но просто так переписывать историю народа, Амантлан считал преступлением. Зачем же ее искажать? А любое исправление — это искажение драгоценных слов, неоспоримых реальных фактов.

Достойные люди писали столько лет правду об их тяжелой жизни, скитаниях и ошибках, без одобрения совета старейшин не записывалось ничего. Старейшины обсуждали и принимали решение, достоин ли какой-либо факт быть внесенным в Кодексы. Ничто не ускользало от их внимания. Особенно все считали важными данные об их прошлой жизни при угнетателях. Сам факт, что униженные ацтеки посмели восстать, мог и вызывал только уважение и почитание потомков. А дальнейший захват власти — сколько полегло народа, сколько сил стоило эту власть центролизовать и удержать. Страницы Кодекса о построении их государства заставляли гордиться предками. И вот здесь, сейчас, просто так, одному, пусть самому-самому мудрому и образованному человеку в государстве, вдруг пришло в голову, что в Кодексах может содержаться то, что не будет вызывать восторг потомков.

Но люди жили, что же придумывать их жизнь заново? Но для чего? А пройдет еще несколько десятков лет, будет новый мудрый советник тлатоани, и снова перепишут историю? Как же так! Получается, что его дети и внуки никогда не узнают правды?! Как можно допустить, чтобы каждый преходящий к власти брался судить и переиначивать исторические факты? Хорошо, что в настоящий момент еще живы те, кто помнит хоть что-то, бережно передает по крупицам свои знания, и их так же бережно записывают в Кодексы, дополняя, а не вычеркивая. Над решением этой проблемы нужно было подумать и поступить по совести, по его совести, так как именно он представляет. Возможно, впервые, пойти против Тлакаелеля. Амантлан не представлял, как он будет решать эту проблему, но знал, что не позволит уничтожить старые Кодексы.

Грустные мысли еще больше, усугубили его плохое настроение. Он понял, что никакая прогулка не развеет их, пока не будет обговорено положение странной женщины, появившейся в его доме.

Но, прежде всего ему предстояло решить, что хочет он. К несчастью, ответа на этот вопрос у него не было, а потому он недовольно ворочался на жестковатых досках каноэ, которое направлялось к его загородному дому.

Становилось все темнее. Прозрачная вода озера, вечернее благоухание садов чинампе приятно пьянило своим ароматом, постепенно успокаивая. Мысли стали принимать более мирное, направление. Ему пришлось согласиться с тем, что предложение Тлакаелеля (всё-таки мудрец!) было самым верным — он может спасти рабыню, сделав своей женой. Но тогда действительно летели в пропасть долгие годы его упорного продвижения наверх.

Амантлан понимал горечь друга, который вкладывал в его продвижение столько сил. А сколько усердия пришлось приложить ему — Амантлану, чтобы стать одним из четырех военачальников Анауака! Он — сын простого ремесленника прошел весь путь от воина-ягуара, забыв, что такое спать на мягкой постели, стал гордостью своей страны и вот… теперь одним решением откинет себя, сам, вниз! Какая беспечность! Воистину в детстве он сделал правильное решение, сбежав из телъпочкалли, потому что, даже повзрослев, совершенно не способен стать мудрецом. Вот уж тламатиниме, не мучались бы от неразрешимого для него вопроса.

— О, боги!

Точно, он попал под какие-то чары! Как же он мог забыть о Шочи! Его прекрасная гордая Шочи — сестра Ицкоатля.

Амантлан почувствовал себя совершенным негодяем — два года он добивался внимания сестры тлатоани. Добился её любви, которая давала ему новые перспективы, а теперь совершенно не вписывалась в его новые планы.

Руки Амантлана невольно сжали голову, действуя как бы самостоятельно от него. Тонкие пальцы надавили переносицу, затем сжались, и крепкий кулак внушительно ударил, хозяина в высокий лоб. Еще раз, подтверждая его полную растерянность.

Рабыня могла подождать, к тому же сам он совершенно не знал, что ему делать. А вот Шочи могла и не простить его отсутствия. Он был в городе уже неделю, а до сих пор не появился в её саду. И тут Амантлан понял, что ему совершенно не хочется встречаться с девушкой.

Мотнув головой, он взглянул на звездное небо и огорченно вздохнул, пытаясь отогнать переплетение мыслей. Ситуация, в какую он сам себя загнал, начала обретать четкие линии.

«Что же я имею? Если продолжать морочить голову сестре тлатоани, можно либо с ним породниться, либо, если у Ицкоатля имеются свои виды на будущее сестры, попасть в еще большую яму. Еще несколько дней и тлатоанй явно кто-то донесет о редкой рабыне, и тогда мне никак не объяснить, почему я задержался и не подарил ее своему правителю. Ситуация хуже не придумаешь… Тут уж действительно, пахнет изменой. Это я-то изменник! Вот глупость! Только у меня достаточно врагов, которые постараются извлечь из этого выгоду и окончательно меня уничтожить. Пожалуй, дело даже и не в том, что я не хочу её отдавать. Пожалуй, это даже и поздно… Наверняка тлатоани уже доложили обо всем, а он теперь выжидает, проверяет, как долго я буду бездействовать! Хорошо еще, что меня не отправили сразу же в новый поход. Боги! А, что же будет тогда с рабыней?! Ведь через десять дней я выступаю на тарасков! Этот поход затянется на много месяцев, скорее всего я вернусь, когда женщина уже родит… Просто замечательно! У меня совершенно не осталось времени! Хотя, что мне обдумывать? Только то, как убедить эту упрямую курицу добровольно выйти за меня замуж! Какое простое дело! Лучше несколько походов на тарасков!»

Каноэ коснулось скалистого берега — он прибыл в свой загородный дом, который купил у одного обедневшего пилли. Тому необходимо было рассчитаться с долгами, а его кредитор не желал иметь столь огромное имение. Пилли с трудом нашел на него охотника, который смог предложить пару десятков рабов и драгоценностей в придачу. Вполне разменная оплата.

Очертания белого здания светлели из-за деревьев, и многочисленных благоухающих кустов. Стояла тишина, наверное, все уже спали. Сначала Амантлан направился на женскую половину, где спали рабы, но потом передумал — он слишком устал и, к тому же, еще окончательно не успел убедить самого себя в необходимости жениться. Как ни абсурдно, но в душе он не мог не поиздеваться над собой, причем весьма едко, напомнив, как часто его хотели женить на самых красивых женщинах Теночтитлана, а теперь он сам вынужден уговаривать какую-то рабыню стать его женой. Ситуация достойная насмешки. Что ж он сам, вернее, откуда-то взявшаяся жадность, поставили его в эти нелепые условия. Но игра еще не проиграна! Кто его знает, возможно, она действительно родственница правителя Майяпана?! А это уже сулит некоторые интересные перспективы.

«Что ж, в любом положении, даже наихудшем, но всегда можно найти положительные стороны. Ведь я — любимец богов!» — с этой мыслью Амантлан отправился спать, отложив все дела на утро. Проснулся Амантлан от тихого шороха слуги, который принес ему завтрак, как всегда в одно и то же время.

День военачальника начинался с физических упражнений на центральном стадионе Теночтитлана, где он проводил почти половину светового дня, затем следовало посещение казарм воинов-ягуаров, не обзаведшихся своим домом и не обремененных семейными проблемами.

Разминаясь на стадионе, Амантлан никак не мог сосредоточиться на физических упражнениях, мысль об Иш-Челъ неотступно сидела в голове. Его раздирало желание сохранить женщину у себя, как редкую вещь, но он признавал, что за этим скрываются и другие чувства, ему не свойственные. Рабыня все больше нравилась ему, а это само по себе было чем-то новым, раздражало и не устраивало. То, что женщина оказывала сопротивление, не стоило особого внимания; заслуживало внимания другое — она рождала в нем желание защитить, уберечь, да и что там скрывать, он хотел ей нравиться! Чем не нравился самому себе…

Пока она не появилась, в его жизни существовало довольно большое количество женщин, но главное место занимала прекрасная сестра тлатоани — Шочи. Он постарался приложить массу усилий, чтобы привлечь к себе её внимание, увлек её, постоянно рисковал остаться без головы. Мало ли, как отнесется Ицкоатль к любовным делам своей родственницы. Но Амантлану не запрещали оказывать девушке внимание, тем не менее, правитель не заводил серьезных разговоров об их браке. Возможно, он хотел выдать сестру за кого-нибудь из многочисленных правителей дружественных городов, а может быть, ждал, когда сами молодые люди обратятся к нему. Правителя устраивали тайные свидания, которые не бросали тень на его семью. Амантлан не сомневался, что тлатоани известно обо всех его посещениях Шочи. И вот теперь, если он женится на Иш-Чель, то она станет его главной женой, а ребенок, который родится — его наследником. Взять Шочи второй женой значило нанести кровную обиду своему правителю, потому что Амантлан не был хозяином даже самого маленького никчемного города — государства. Тогда, при некоторых обстоятельствах его бы не спросили, просто навязали необходимый дипломатический брак.

Он злился, да так злился, что в глазах темнело, но выхода не находил. Оставалось теперь конкретно выяснить свои чувства к Шочи. Она ему нужна, или он стремился к ней только из-за ее положения? Это было сделать куда проще, чем понять свои намерения к новой рабыне. Проще, чем объяснить то тепло, которое растекалось по его телу, когда она стояла рядом и смотрела на него своими чистыми глазами… Он действительно боялся увлечься майяской женщиной, и в этом мог себе признаться — он никогда не стремился испытывать глубокие чувства. Но необычная женщина затрагивала его сердце, переворачивала все представления о взаимоотношениях с противоположным полом, пыталась установить свои правила взаимоотношений. Временами ему казалось, что и ведет она себя не как рабыня! И это ему в ней нравилось… В который раз Амантлан начинал думать о Шочи, но почему-то в его мысли постоянно вторгалась Иш-Чель!

Отчаявшись разобраться самостоятельно, ацтек решительно направился к женщине, которая его уже давно ждала, там он надеялся отвлечься от рабыни. Присутствие прекрасной Шочи обязательно направит его на правильную дорогу!

Но как же он ошибался…

Шочи встретила его в своих покоях, которые выходили прямо в сад, что было удобно для их тайных встреч. Стройная, высокая, гибкая, как тонкий прутик, она обвилась вокруг него, едва он вошел, прижавшись к нему своим упругим телом, от чего его руки были вынуждены обнять ее.

— Ты так долго не шел, мой Храбрый Ягуар… — голос был приятно мелодичен, его не портили легкие хриплые нотки, они придавали ему некоторую скрытую сексуальность. Шочи не скрывала своей любви, её глаза горели страстью и откровенно говорили о желании обладать им. Она любила в нем всё: его статную фигуру, покрытую шрамами, длинные густые волосы, резкие черты крупного лица и эти черные глаза под тяжелыми веками, которые одни только могли одновременно приласкать её и заставить дрожать от желания, окутать невидимым покрывалом любви…

Руки женщины пробежались по его напряженной спине, даря негу и ласку, запутались в его волосах, поднявшись к лицу, которое было таким строгим и сосредоточенным, а глаза грустными… Ласка сделала свое дело, глаза Амантлана зажглись и утонули в темном омуте по имени Шочи… Однако через мгновение его пронзило иное желание, ему страстно захотелось, чтобы другие руки, те, которые он никогда не знал, были на его плечах… Горячие губы слились с его губами и были желанны, но… ему хотелось других губ. Шочи почувствовала его напряжение и приложила все силы, чтобы он не смог её оттолкнуть, а наоборот вновь стал прежним. Она увлекла его на ложе и, не позволив ни на секунду отвлечься, отдалась своим неукротимым желаниям, которые так всегда восхищали её мужчину.

Только насытившись им сполна, она позволила Амантлану отстраниться, и задала волнующий ее вопрос:

— Ты больше меня не любишь? — горькая усмешка пробежала по губам Амантлана, он задал себе вопрос: «Неужели я так быстро и так сильно увлекся рабыней, что это даже Шочи поняла?»

Женщина напряженно ждала, обеспокоено вглядываясь в черты, которые так хорошо знала, но которые приобрели теперь какую-то таинственность. Амантлан молчал, потому что не знал, что ей ответить, но Шочи поняла. Первым её желанием было выгнать его прочь. Ревность оглушила женщину. Но она не могла позволить выиграть сопернице.

— Зачем же ты пришел?

«И, правда, зачем?»

— Разве так прощаются? Или ты просто меня решил помучить?

— Нет.

— Что же тебя гнетет? Тебе надоели наши тайные встречи? Ты хочешь меня взять в жены, но думаешь, что Ицкоатль меня не отдаст?

— Я действительно думаю, что Ицкоатль собирается отдать тебя за какого-нибудь правителя союзных городов, Шочи.

— Почему же ты сам его не спросишь? Боишься получить отказ? Может быть, мне самой поговорить с тлатоани?

— Нет. Просто в моей жизни произошли изменения, которые не устроят ни тлатоани, ни тебя, ни даже меня.

— Что это за изменения?

— Есть женщина, очень редкой красоты. Я захватил ее в походе, она ждет ребенка и мне она дорога… — Амантлан не мог заставлять Шочи мучиться догадками, поэтому он выложил ей всё, скрыв, что ребенок Иш-Челъ не от него. Результатом был бурный гнев любовницы:

— Твоя жадность не имеет предела, Амантлан! Ты на всё хочешь положить свою лапу! Ты нарушил закон! Ты разрушил свое и мое будущее!.. И всё это из-за неуемного, беспредельного желания обладать тем, что не имеет правитель! Ты понимаешь, что это измена, дорогой мой Ягуар?

— Кому я изменил? Тебе?

— Я — сестра тлатоани!

— И что дальше? Ты во всеуслышанье объявишь, что была моей женщиной два года? А теперь из ревности раскрываешь измену?

— Эти два года ты морочил мне голову!

— Ну, нет, мои намерения были тебе ясны с самого начала, дорогая! Да я стремился приблизиться к тлатоани, и если бы он разрешил наш брак, с удовольствием стал бы твоим мужем! Но тебе хотелось, чтобы я сам поднялся с низов… Скажи, я говорю ложь? Ты все время ждала, когда же простой ягуар станет тем, чем он стал сейчас. А, может быть, ты бы потешила свое самолюбие только тогда, когда бы меня избрали главным советником тлатоани? Только тогда ты бы открыто заявила о своей любви?!

— Да, я хотела, чтобы ты занял подобающее тебе место!

— Хвала богам, что в этом я не обязан тебе ничем!

— Ошибаешься, если бы ты не хотел меня добиться, то никогда бы не поднялся ваше старейшины мейкаотля, да и то в старости, если бы дожил до подобающего возраста!

— Возможно, но что это меняет. Мы все равно расстаемся…

— Никогда!

— В тебе говорит разочарование и гнев, Шочи, но посмотри правде в глаза: тлатоани никогда не отдаст мне тебя второй женой. Это не возможно даже по политическим соображениям… А мне нужно создавать семью. Тебе сейчас больно, но могло бы быть еще хуже, если бы тебя отдали другому мужчине в самый разгар наших отношений…

— Ооо! Тогда было бы больно тебе!

— Шочи, признайся, наши отношения ни к чему не приведут. Ты не можешь так долго оставаться не замужем. Все это вопрос времени…

— Я отомщу тебе, Амантлан… — тихо прошептала Шочи и поднялась с ложа, которое какой-то час назад было свидетелем их бурной страсти.

— Не стоит, дорогая… Я ведь действительно желал тебя, к сожалению, это было слишком давно…

— Ты не будешь с ней счастлив, Амантлан, она чужая, она не знает тебя так, как знаю я, ты — её хозяин!

— Став моей женой, она перестанет быть рабыней.

Шочи подошла к окну, Амантлан стал одеваться. Ему было неприятно уходить вот так, он понимал, что во всем его вина, но втайне радовался, что смог, пусть и таким путем, но развязаться с дочерью тлатоани и перестать ходить по лезвию ножа, рискуя навлечь на себя гнев правителя. Оказывается ему легко расстаться с любовницей, легко отказаться от тщеславных планов, легко идти другой дорогой.

Может быть, у него действительно нет сердца, как утверждала Шочи. А увлечение рабыней просто блажь, которая пройдет, когда он насытится ею? Но закон запрещал близость с беременной женщиной, и воздержание должно было продлиться пять лет. Кто его знает, возможно, он успеет погибнуть в каком-нибудь походе. Кто же тогда продолжит его род? 3абавно — сын Кинич-Ахава. Что ж, он всегда успеет жениться еще много раз, столько, сколько ему вздумается. Желающих пойти на брак с ним хоть отбавляй, так что он всегда успеет выбрать своего наследника.

А незнакомое чувство толкало его вперед и гнало домой. Ему очень хотелось оказаться рядом с женщиной, которая ему нравилась, хотя бы под одной крышей.

Итогом дня стало его твердое решение оформить Иш-Чель свободу и заключить с ней брак. Он, разумеется, не собирался сообщать женщине, что освобождает ее — она немедленно потребовала бы ее отпустить. Он решил уговорить Иш-Чель добровольно дать согласие на брак.

Но это предстояло сделать утром.

К сожалению, новый день не принес Амантлану удовлетворения. Иш-Чель выслушала его предложение, но дала твердый отказ, веря, что она имеет право быть заложницей, и её выкупят, дело лишь во времени.

Споры их становились с каждым днем всё жарче: Амантлан опасался, что Шочи выполнит свою угрозу и женщину нельзя будет спасти.

Он испробовал все средства, которые знал, чтобы переубедить упрямую рабыню. Но она не сдавалась, твердо стояла на своем. Иш-Чель доказывала, что она может рассчитывать на положение заложницы, а не рабыни. И тогда он решился применить пусть жестокое, но верное и последнее средство, чтобы сломить это сопротивление и упрямство. Да, он покажет ей уродцев великого оратора, людей с белым цветом кожи, тремя руками, карликов. Она увидит, что ее ждет в этом зверинце!

Иш-Чель помогала женщинам плести циновки для дома, пальцы были уже исколоты, и она их постоянно облизывала, чтобы снять ноющую боль и сделать передышку.

Амантлан остолбенел, застав ее, осторожно слизывающую капельку крови на уколотом пальце. Алый язычок скользил через белоснежные зубы и нежно касался красного от уколов кончика пальца. Готовые слова замерли и не сорвались с губ. Он вновь осознал всю ужасную незащищенность стойкой женщины, которую ему предстояло побороть силой своего разума. Очевидно, нужно будет применить всё свое ораторское мастерство…

— Одевайся, женщина, ты идешь со мной! — удивленно вскинутые ясные глаза вновь повторили свой немой вопрос: «А мы не все еще выяснили?»

Как бы отвечая, он спокойно добавил:

— Мне нужно кое-что тебе показать, может быть, ты тогда перестанешь быть такой упрямой и прислушаешься к голосу рассудка… Я жду тебя.

Одеваться? Наверное, он имел ввиду, что она должна надеть на голову покрывало, чтобы прохожие не оборачивались, завидя странный цвет волос. Тяжело вздохнув, Иш-Чель исполнила приказание хозяина. У неё не было желания продолжать их спор, и выносить, она должна была признаться, корректные домогательства хозяина. Ей было все равно у кого быть рабыней.

Несколько дней назад в Теночтитлане праздновали Ксокотль Хуэтци — праздник падающего плода, Иш-Чель довелось быть в городе и наблюдать эту жуткую церемонию. Над теокалли поднимался черный дым, ветер разносил жуткий смрад по всему городу от заживо сжигаемых пленников. Удивленная, что не слышит страшных криков, Иш-Чель спросила рабыню — майя, почему они молчат.

— Им дали волшебный напиток забвения… плоды не могут разговаривать… — Передернув плечами, Иш-Чель постаралась как можно быстрее оказаться в загородном имении Амантлана.

Воспоминания о недавнем празднике порядком портили настроение и не вызывали желания посещать город, в котором еще витал запах сожженных человеческих тел. Она надеялась, что Амантлан повезет её в другое место, но узкая красиво украшенная лодка направила свой острый нос прямо на город. Гребцы налегали на весла, мощными ударами рассекая прозрачную гладь озера — Амантлан любил передвигаться быстро.

Лодка направилась в самый центр Теночтитлана, к дворцу тлатоани, вскоре им пришлось выйти и идти пешком. Вокруг возвышались огромные теокалли, на которых по прежнему горел жертвенный огонь. Амантлан постоянно раскланивался с прогуливающимися пилли — богатыми аристократами, которых рабы носили в носилках, украшенных яркими перьями и разноцветной тканью. Одежда знатных господ была из тончайшего хлопка, а на шее у всех висели многочисленные драгоценные ожерелья из больших камней.

Если пилли шел пешком, то он обязательно находился под большим зонтом, а семенящий сзади раб старался оставлять хозяина в тени. Многочисленные толпы ацтекской знати удивляли Иш-Чель своей роскошью. К тому же женщины, жены пилли, были одеты куда скромнее мужей. Казалось, что мужчины, отдыхающие от постоянных походов, стремятся нацепить на себя как можно больше украшений, используя для этого всевозможные части своего тела. Они протыкали крылья носа, украшали и нижнюю губу — из огромной дырки у многих пилли выглядывало большое чудовище, изображающее голову орла или ягуара.

Почтительно ожидая Амантлана, который вежливо перекидывался парой фраз с пилли или тлакуили — писцами, Иш-Чель с интересом сравнивала своего хозяина с прогуливающимся народом. Он был высоким мужчиной, и костюм ягуара, мягко облегающий, четко обрисовывал его крепкую фигуру. Странно, но хозяин редко облачался в белоснежную макстлатл и удобную накидку — тилтатли. Очевидно, ему было удобно в его боевом наряде, который говорил всем, что этот воин всегда готов к бою. Только следуя по вызову к тлалоани на совет, он одевался, как этого требовал этикет, а затягивающийся шрам на нижней губе говорил, что господин сначала из тщеславия проколол себе дыру, но потом вдруг передумал носить столь впечатляющее украшение.

С молодыми женщинами Амантлан задерживался несколько дольше, чем с мужчинами. Поигрывая, слегка, чтобы это было не столь явно, крепкими мышцами, он весело отвечал их шуткам и обещал обязательно навестить. Когда они подошли уже к самому дворцу тлатоани, Амантлан вдруг резко свернул от главного входа, где стояли вооруженная стража. Вежливо поздоровавшись с охраной, он проник на территорию дворца через боковую дверцу, последовав за ним, Иш-Чель очутилась в прекрасных садах Ицкоатля. Тропинки были чисто выметены и посыпаны свежим золотистым песком, каждый кустик и веточка говорили о старательной работе многочисленных рабов тлатоани.

К Амантлану подошел мужчина с мягким и добрым лицом, как ни странно, но на нем не было многочисленных излюбленных украшений ацтеков. Господин Иш-Чель почтительно поздоровался с ним, и женщина узнала, что перед ней стоит мудрейший советник Ицкоатля — Тлакаелель. Амантлан махнул ей рукой, и она подошла ближе, скромно поприветствовать столь знатную особу. Не обратив на приближение Иш-Чель никакого внимания, мужчины спокойно продолжили свой разговор, начатый после приветствия.

— Я помогу тебе, Амантлан, пройти в зверинец, но ты уверен, что это произведет на твою женщину должное внимание?

— Это последнее, что мне остается сделать, уважаемый Тлакаелель, у меня больше не осталось ни слов, ни доводов. Эта женщина так упряма, что мои руки опускаются в бессилии.

— Что ж, это потому, что она не знает наших законов, дорогой друг. Ты очень плохо ей все разъяснил. Сейчас она защищает себя, хотя носит твоего ребенка, но, может быть, она надеется, что, когда он вырастет, то выкупит свою мать? Женщина, ты надеешься на это? — Насмешливые глаза Тлакаелеля внимательно посмотрели на упрямицу, которая онемела от услышанного.

Ей был известен закон ацтеков, по которому дети рабов становились свободными, но её возмутила наглая ложь Амантлана, утверждавшего, что это его ребенок. Не успев ничего сказать, она ощутила жесткую хватку пятерни Амантлана на своей руке. Мило улыбаясь, он сжал её довольно жестко, давая понять, что не потерпит никакой выходки. Было ясно, что она выглядит полной дурой, которая, не понятно почему, отказывается от столь выгодной партии, и это в ее положении! Так и не дождавшись ответа, Тлакаелель продолжил:

— Только потому, что я очень хорошо отношусь к моему другу, я постараюсь объяснить тебе женщина, что ждать тебе совершенно нечего. Ты красива, у тебя редкого цвета волосы, если ты останешься без покровительства, то тебя поместят в зверинец нашего почитаемого Ицкоатля. Там у него много забавных уродцев, дорогая. Это будет славная кампания, которую наши могущественные жрецы прикончат при первых же признаках голода… — речь советника текла медленно и спокойно, он словно потешался над женщиной.

Намеренно излагая все без описания ужасных монстров, он знал, что добьется большего успеха, чем, пугая женщину:

— Но, предположим, тебя минует эта участь, ты поразишь нашего правителя своим умом, красотой… однако, через две недели настанет праздник подметания — Охпаництли. А ты знаешь, в чем он заключается?.. Нет? О, это потрясающее свидетельство неистощимой фантазии наших жрецов. Кстати, у тебя есть все данные — твоя нежная и светлая кожа. Уверяю тебя, она очень понравится нашим жрецам. Они в этот день сдирают кожу с жертвы и ждут, когда она высохнет. А потом одевают ее, как плащ в дни праздника. Правда, тебе будет уже все равно, что с ней потом станет… Тебе еще не плохо, красавица? Вижу, в твоих глазах появляется интерес. Могу сообщить тебе, очень доверительно, что в нашем государстве каждый месяц почитают богов!

Иш-Чель замерла, слушая последние слова советника. Достаточно один раз побывать в роли жертвы, чтобы на всю оставшуюся жизнь тебя начинало трясти только при одном упоминании об этом. Сейчас же почтенный человек, которому, совершенно ничего не нужно от неё, описывает ей дикую перспективу и полный тупик. Об этом тоило подумать.

Она не заметила, как Амантлан и Тлакаелель тихо направились в сторону невысоких белых строений в глубине садов. Амантлан был вынужден осторожно взять её под руку. До Иш-Чель лишь доносились обрывки разговора, так как мужчины беседовали тихо, стремясь не привлекать к своей группе чужого внимания и не будить сладкую тишь сада.

Рядом с маленькой дверцей в длинной белой стене сидел тлатлакотин — раб, присматривающий за зверинцем тлатоани. Это был, очевидно, молодой ещё мужчина, судя по его крепкому телу и совершенно не дряблой коже, но с совершенно седыми волосами. Он почтительно распахнул дверцу перед высокопоставленными пилли и пошел первым по длинному коридору.

Тлакаелель и Амантлан переглянулись, набрали полную грудь свежего воздуха и направились за ним. Они знали, что ожидало их в этом здании, и были внутренне готовы, к тому, что увидели. Для Иш-Чель же начался настоящий кошмар наяву.

За крепкими решетками находился человеческий зверинец тлатоани Ицкоатля, большого любителя собирать по всей стране редких животных, растения и, разумеется, людей. В длинном зале не было никаких перегородок и вся живая масса, которую вряд ли можно было бы назвать человеческой, так как все они совершенно потеряли, прибыв сюда, всякий человеческий облик вместе со своим рассудком, перемещались одним каким-то единым, тесно сплетенным клубком.

Стоило безобразному монстру издать вопль, как тут же толпа подхватывала его и, гулко отдаваясь под потолком, этот крик будоражил животных, находившихся в соседнем помещении. Как только потерявший разум уродец начинал хохотать, тут же в диком и идиотском смехе раскрывались обезображенные беззубые рты других, а скалящиеся морды этих уже нелюдей вызывали чисто физическое отвращение.

Иш-Чель испуганно плелась позади мужчин, которые посещали это место, когда тлатоани решался навестить своих питомцев, но для неё это был ужас, неприкрытый, омерзительный и настолько близкий, что она ощущала его дыхание. Это было дыхание смерти, долгой, жуткой, когда тело ощущает всю боль, а мозг уже отсутствует и никакие страдания его не способны встряхнуть и пробудить, когда забвение и отсутствие лучше той действительности, в которой находится бренное тело…

Перед ней настал момент истины, когда она увидела свое будущее в этом скопище копошащихся, отвратительно пахнущих, грызущихся между собой, уродливых созданий, которые от рождения были людьми, но боги распорядились иначе… Неужели ей, по доброй воле, нужно войти сюда в здравом рассудке, беременной, и жить среди опутывающих ежесекундно её молодое и сильное тело обрубков, которые лишь отдаленно напоминают человеческие конечности?! Видеть это убожество, способное вызвать только омерзение?! Вырывать для себя и ребенка кусок пищи, брошенный безжалостной рукой поседевшего раба, для которого этот ежедневный ужас стал какой-то гранью между жизнью в сознании и смертью в забвении!..

Сколько же сможет продержаться ее разум, что бы сохранить ясный рассудок, да и для чего его сохранять? Для того чтобы не катиться в толпе за любым посетителем в ожидании мизерной подачки, которую кидает не сам посетитель, боясь испачкать пальцы, а несчастный раб, оставивший свою молодость в этих ужасающих своей обнаженной правдивостью стенах. Ей стало ясно, откуда у смотрителя, при его молодости, седые волосы. Она уже не знала, что же страшнее: смерть при жертвоприношении, которое отвергала ее душа, невзирая на веру, или же эта жизнь среди мертвых живых.

Глядя на эти протянутые, исковерканные и изломанные руки, которые тянулись к ней в ожидании хоть какой-нибудь подачки; встречаясь с бессмысленным взглядом горящих, порой таких проникновенных и осмысленных глаз, она представляла себя среди них, своего маленького и беззащитного ребенка, который никогда не услышит пения птиц, не почувствует дуновения свежего ветерка, не познает красоты цветов, растущих совсем рядом в каких-то пятидесяти шагах. Что по сравнению с этим её рабство, ее неволя, когда вот оно горе человеческое, обнаженное, кричащее, молящее о снисхождении и милосердии! Кто из этих несчастных смог хоть на миг ощутить тепло жалеющей и понимающей руки? Получил ли хотя бы один из них от управляющих миром, довольных собой, ту ничтожную мизерную жалость?

Нет, все приходящие сюда, осознавали свое физическое и моральное превосходство, довольствовались своим призрачным совершенством, своей непревзойденностью… Животные, живущие рядом, бок о бок делящие воздух и пищу, даже они были в лучшем положении, чем эти несчастные… Ведь даже пожалеть, поплакать над их судьбой не согласился бы никто. Ибо человек в своем могуществе и совершенстве всегда забывает о своей ничтожности, не хочет осознавать, что есть ошибки природы, когда физическое уродство довлеет над умственным совершенством. Человек должен быть лучшим творением природы, а все, что не попадает под этот эталон должно быть отброшено, забыто, стерто, потому лишь, что оно безобразно и не соответствует принятым меркам. Человек забывает о жалости и снисхождении к себе подобным, если они хоть на мизер отступают от нормы, а если о норме нельзя и вспомнить, то он это существо стирает из памяти людской, как некий мусор!..

Уродцы, ноющие и воющие, протягивающие к ней свои искореженные, изломанные пальцы, преследовали ее в ожидании пищи, а раб — тлатлакотин палкой отгонял их, задерживая их смешенную толпу, мирно, как заведенную, кативщуюся за ней. Она понимала, что все они хотят осознаваемой только интуитивно, на уровне животного инстинкта, ласки или внимания, как любое живое существо. Но весь их вид, запах гниющих тел, жалость от безысходности, ужас от одного их присутствия, отталкивали и гнали ее вперед! Иш-Чель не знала, не могла точно сказать себе, что же это было: инстинкт самосохранения или жажда освободиться от того гнетущего состояния, которое навевал зверинец.

Амантлан и Тлакаелель с безучастными лицами смотрели на этот человеческий зверинец тлатоани, в очередной раз, поражаясь, что находил в посещении его правитель страны Анауак, какие замыслы он черпал, какие идеи. Только то, что они неоднократно посещали это заведение, помогло им спокойно и уверенно пройти до конца весь воющий и копошащийся муравейник человеческих тел. Каждый из них стремился не измениться в лице и потому, когда раздался звук падающего тела, они словно ожили и стали нормальными людьми.

Психика Иш-Чель не выдержала того напряжения, которое ей приготовили сопровождавшие мужчины из лучших побуждений. Она просто в один момент почувствовала, как темнеет в глазах. Именно темнота убрала увеличивающуюся кривляющуюся физиономию с тремя головами и ртом, в котором торчало только два гнилых зуба. Темнота дала ей удивительный мирный покой, когда тело невесомо и тебе необыкновенно хорошо. Пустота и темнота, что может быть успокоительнее?.. Зачем этот шум?.. Запах резкий и будоражащий? 3ачем этот яркий свет, громкие голоса, зачем эта боль, пронизывающая оживаемое тело? Зачем эта жизнь, когда забвение лучше и приятнее? 3ачем о чем-то думать, решать какие-то проблемы?.. Зачем это все?.. Уж лучше раствориться в ласковой темноте, её тягучем забвении…

— Очнись! — требовательный и испуганный голос Амантлана доносился как издалека, он с трудом проникал в ее спящее сознание, но оно не хотело покидать неземной покой.

Прозрачные веки затрепетали, бросая тень на четко обозначившиеся темные круги под глазами. Взгляд мутный и встревоженный уже готов был погаснуть от яркого света, который ударил в глаза, так как её вынесли на воздух, на свет, подальше от животного кошмара. Но теплые заботливые руки и встревоженный голос не давал уйти опять в забвение, он требовал вернуться, он приказывал ей прийти в себя и дрожал от жалости, от беспокойства за нее, за её рассудок. Она вздохнула, приходя в себя, но ясный день не обрадовал её при пробуждении. Взгляд оставался отсутствующим, направленным в глубину своего сознания, хотя она узнала тех, с кем разговаривала. Но ей сейчас были не нужны люди, не нужна жалость, ведь она была, как все, ну чуть-чуть не такой. И вновь эта маленькая разница словно захлестнула её сознание, как осознание той зыбкой границы, которая пролегла между ней и всеми людьми. Иш-Чель вновь потеряла сознание, она не слышала голос Амантлана, приказывающий прислать носилки для госпожи, она не слышала, как Тлакаелель, задумчиво глядя на обострившиеся черты тонкого профиля Иш-Чель, сказал:

— Береги её, Амантлан, в нашем мире так мало красоты… Только смерть, смерть, всюду её грозные лики… А так хочется прекрасного!.. Спаси эту красоту, приложи все силы для этого! Я не верю, что боги хотят уничтожить такое прекрасное творение… Спасай свою любовь, друг мой, и ты будешь вознагражден. Нет ничего ценнее сострадания и понимания. А она может испытывать эти чувства, значит, душа её не омертвела, она жива, она возродит и твоё огрубевшее сердце к жизни, к счастью! — сказав это Тлакаелель с грустным видом, думая о чем-то своем, повернулся и ушел, оставив Амантлана ожидать носилки.

Впервые Амантлан держал тело женщины в руках, когда оно беспомощно и ослаблено. Тихое, но равномерное дыхание говорило о продолжительном обмороке, в которое её кинуло сознание, пытаясь спасти от шока. Тело её было тяжелым и обмякшим, почти неживым. Темные круги, с отбрасываемой на них тенью густых ресниц, расползлись до половины мертвенно — бледных щек. Он страдал от своей беспомощности, от своей жестокости, но успокаивал себя тем, что это было необходимо для спасения жизни женщины и её ребенка, которого он посмел назвать своим. Не сделай этого, ацтекское общество восстало бы против нарушения правил, оно не приняло бы ни Иш-Чель, ни её ребенка. А он знал, что без этой, непохожей на всех знакомых им женщин, он просто не сможет жить. Она была нужна ему, несмотря на её дурной характер, на её упрямство и гордыню. Он, один из лучших воинов Анауака, готов был положить к её ногам своё сердце. С момента их встречи она стала камнем преткновения всех его дел и мыслей. Он не мог допустить её гибели потому, что погиб сам. Для этого он привел ее в этот зверинец людей. Для этого он заставил её пройти его до конца!! Пусть бы ему сказали, что это всё из-за его эгоизма, он бы согласился, так как без этой женщины своей жизни он теперь не мыслил.

Утро настало слишком скоро, потому что его разбудили с сообщением о вызове к тлатоани. «Ну вот, дождался…» — мелькнула первая мысль в еще сонной голове, — «Ну и что делать?»

Не выдавая свое беспокойство, он быстро оделся, в соответствии с требованиями дворцового этикета и, собравшись духом, уверенно сел в каноэ тлатоани. Успокаивало то, что в устном приказе не было указаний взять с собой рабыню, а значит, возможно, его вызвали и не по этому поводу.

Белоснежное здание дворца тлатоани встретило его яркими расписными стенами залов. Амантлан следовал в сопровождении эскорта, совершенно не обращая внимания на яркие краски стен и обильные букеты цветов, которые украшали все комнаты по пути. Внезапно из-за колонны выскользнула невысокая рабыня, которую он сразу же узнал, она принадлежала сестре тлатоани Шочи. К своему огорчению, он был вынужден остановиться, сделав предупреждающий знак эскорту. С почтением, поклонившись, рабыня достаточно громко передала поручение:

— Моя прекрасная госпожа Шочи очень обеспокоена здоровьем ягуаров, которых вы ей подарили, господин, но звери никого к себе не подпускают, поэтому моя госпожа приглашает Вас осмотреть их! — низкий поклон и рабыня исчезла за одной из колонн, не дожидаясь ответа, как было приказано.

Амантлан вздохнул, поймав внимательный взгляд слуг, для него было не ново, что у тлатоани шпионили все — это было главным развлечением скучающих многочисленных жен Ицкоатля. Собственно говоря, приглашение не несло в себе ничего необычного. Несколько лет назад Амантлан на охоте убил самку ягуара и нашел её логово, в котором копошились шестеро котят. Они еще не открыли глаза. Не долго думая, он сгреб их в охапку, уложил в свой плащ и принес домой. Они были так забавны, что рука не поднялась прикончить несмышленышей. Реакция матери была отрицательной, пришлось думать, куда их определить.

Спасение пришло в образе прекрасной Шочи — большой любительницы редких подарков. Дружная семейка перекочевала под прохладные стены дворца тлатоани в ласковые женские руки его сестры. Звери подросли, были очень избалованны, поэтому свободы перемещения их пришлось лишить, ограничив большим вольером, но по ночам они честно отрабатывали своё содержание — лучших сторожей, которых невозможно подкупить, трудно было найти. Слушались и подпускали они к себе только хозяйку и кормивших слуг. Исключение делалось только для Амантлана, которого они считали своим вожаком. Вождь воинов-ягуаров тоже был привязан к диким кошкам и часто их навещал. Ягуары позволяли ему кормить себя с рук и ластились к нему, забыв о своей природе. Посетив вчера Шочи, Амантлан не зашел к своим зверенышам, поэтому он справедливо полагал, что ягуары только предлог, придуманный женщиной.

Отклонить приглашение, сказанное при слугах, не представлялось возможным, поэтому после беседы с тлатоани ему предстояло зайти в вольер.

Правитель Теночтитлана ждал его в маленькой комнате рядом с огромным залом, в котором проходили совет вождей Анауака. Когда Амантлан вошел, Ицкоатль задумчиво курил свернутые листья табака, такую же трубочку он предложил и своему гостю.

Выждав положенную паузу, Ицкоатль обсудил с вождем ягуаров его намеченный поход на тарасков, которые долгое время не желали покоряться силе Анауака. Амантлан расслабился, решив, что этот вызов обычная встреча перед походом, но, внезапно, тлатоани задал вопрос, которого Амантлан так боялся:

— Мне сказали, а я не поверил, что ты привел в Теночтитлан редкую женщину? — под испытствующим взглядом Верховного оратора нельзя было юлить, но у Амантлана не было иного выхода:

— Да, я захватил необычную женщину, но…

— Ты же знаешь, что все необычное в нашей стране находится в нашем дворце. Почему же эта женщина еще у тебя?

— Потому, что она моя женщина.

— Амантлан, всё, что не соответствует привычным для нас явлениям, нужно дарить или правителю, или богам.

— Я совершил проступок по незнанию.

— У тебя будет время покаяться и исправить содеянное.

— К сожалению нет.

— Ты отказываешься подарить рабыню своему правителю?

— Эта женщина не может быть отдана, потому что еще по истечению года подарит мне ребенка, тлатоани.

— Ребенка?.. Ты женился на рабыне?

— Завтра будет совершен обряд.

— Ты хорошо подумал, Амантлан? Насколько мне известно, у тебя были совершенно другие планы. Ты так легко с ними расстаешься?

— Я слишком долго ждал, боги распорядились иначе.

— Думаю, твоя рабыня действительно красива, если смогла вот так просто пленить моего военачальника. Она сделала то, что не удалось сделать моей сестре. Как же ты собираешься поступить с Шочи? Тебе удалось убедить мою сестрицу в необходимом расставании?

— К сожалению, нет.

— Значит, она не смогла тебя вчера уговорить не совершать столь поспешных поступков? Я сейчас разговариваю с тобой не как тлатоани, хотя не стоит забывать, кто я. Я говорю с тобой, как твой друг. Ты хорошо подумал?

— Я не могу оставить эту женщину.

— А мою сестру? Любая женщина родит тебе двадцать наследников! Так ты не претендуешь на мою сестру? Что тебя останавливает? Я давно хотел задать тебе этот вопрос.

— Я не имею права, тлатоани.

— Какое почтение! Давно бы так, а то уже шли слухи, что через нее ты хочешь занять мое место.

— Я верен тебе, тлатоани.

— Ну, конечно, что тебе остается сейчас говорить! Хорошо. Главное, что тебе в очередной раз повезло — ты не нарушил, а только помог мне в моих планах. Я давно уже думал выдать Шочи замуж за правителя Тлалока. Вот уж не помню, какой она будет у него женой. Мне не хотелось рождать между нами ссору, но ты решил жениться, и проблемы отпали. Однако, ты должен, как того требует закон, прислать мне откупное — рабыня редкая и место ее не в твоем доме.

— Я выполню любое твое желание, — на душе у Амантлана повеселело.

— Об этом поговорим, когда ты вернешься. Я знаю, что Шочи пригласила тебя снова, надеюсь, ты будешь твёрд в своем решении?

— Разумеется, тлатоани, — Амантлан поклонился и вышел в коридор.

Дворец тлатоани был огромен, больше трех сотен комнат причудливо переплетались между собой, и не знакомому с расположением дворцовых переходов, пришлось бы долго плутать, чтобы выйти. Но сейчас был день, и дворец походил на муравейник, от сновавших там рабов и слуг тлатоани, поэтому найти покои Шочи изнутри было несложно.

Шочи он нашел у вольера с ягуарами. Все они были абсолютно здоровы и весело скакали вдоль решетки! Женщина повернулась к нему, едва заслышала шаги по дорожке:

— Мне передали твою просьбу.

— Я вчера погорячилась.

— Нет. Мы оба сказали то, что думали.

— Ты был у моего брата?

— Да, был и говорил о нас с тобой, — в ее глазах зажегся огонек надежды, но Амантлан решительно потушил его: — Я сообщил тлатоани, что женюсь на женщине, которая носит моего ребенка.

«Я так часто повторяю это, что, очевидно, скоро сам поверю в свои слова». Шочи опустила голову, но потом вскинула её и гордо ответила:

— Да, ты женишься на этой рабыне, но неужели у тебя не хватило смелости потребовать меня?

— Шочи, ты — сестра тлатоани и у тебя совсем другая судьба. Совет не допустит, чтобы женщина одной крови с правителем стала женой вождя ягуаров!

— Тебе стоило только потребовать!

— У тлатоани?!

— Да. Каждый знает, какая власть у тебя в руках… — шепотом произнесла Шочи, — И ты решил её упустить!

— Я никогда не предам тлатоани, женщина.

— А совсем и не нужно было предательства, ты бы взял то, что давно принадлежит тебе! И чем пользовался достаточно долго! И совесть тебя не мучила!

— Я вынужден повториться: ты не можешь мне принадлежать — ты сестра правителя! Шочи, у нас были прекрасные отношения, но волею богов они подошли к концу, ни ты, ни я ничего не обещали друг другу. Мы были честны в своих надеждах, так давай расстанемся по-хорошему…

— Тебе легко это говорить, не тебе выходить замуж за старика, у которого скоро и волос на голове не останется! Сам-то ты женишься на красивой рабыне! — ревность крепко сжала сердце Шочи своими руками, слезы брызнули из глаз. Она не могла сдержать рыданий. Впервые Шочи плакала не для того, чтобы чего-то добиться. Плакало ее сердце, осознав, что действительно значил этот мужчина для неё.

— Шочи, с нами останутся наши чувства, но обстоятельства сильнее нас… — пытался успокоить женщину Амантлан, задавая себе вопрос, как поймет эту сцену правитель.

— Я не прощу тебе этого, Амантлан, никогда не прощу… Уходи! Все твои слова сплошная ложь…

— Шочи, я ухожу, но все, что было между нами, не было ложью.

Амантлан чувствовал, что ему бесконечно жаль рыдающую женщину. Он изменить ничего не мог, поэтому махнул прислужницам, которые топтались в нерешительности поодаль, не решаясь подойти. Ему оставалось только уйти, чтобы ещё больше не травить сердце женщины, которая когда-то действительно была ему дорога.

Дома же его ждал не менее тяжелый разговор, на который у него уже просто не было сил. Иш-Чель он нашел, как ни странно, но в своей комнате, где она делала уборку. Устало опустившись на циновки, он попросил её присесть напротив.

— Через семь дней я ухожу в поход, никто не знает, чем он закончится, и вернусь ли я вообще. Я не могу допустить, чтобы ты осталась без защиты. Ты и твой ребенок должны иметь право находиться в этом доме и ничего не бояться.

— Что может быть страшнее, чем быть рабыней.

— Ты права, поэтому ты не будешь рабыней, а станешь хозяйкой моего дома, моей женой.

— Мой господин знает, как я отношусь к этому предложению. Мой муж жив, нравится это Вам или нет.

— Мне это действительно не нравится, но теперь у тебя другая жизнь, и ее нужно сделать нормальной. Завтра мы совершим брачный обряд. Я не могу допустить, чтобы ты попала в зверинец к тлатоани или на жертвенник. Как или чем мне еще тебя убедить, что другого выхода нет?!

— Зачем это Вам?

— Пока не знаю. Просто не хочу потерять редкую собственность, — попытался устало отшутиться Амантлан. По дороге домой он успел предупредить старейшин и жреца о предстоящем событии, и силы его были на исходе. К тому же он уже имел разговор с матерью, удивившей его несказанно своей положительной реакцией. Как он подозревал, будущая жена, хоть и чужеземка, но пришлась ворчливой старушке по душе. Это успокаивало — в доме будет мир и согласие, а уж почтенная Ишто никому не позволит обидеть невестку. Итак, женщина, к которой он не притронулся, войдет в его дом хозяйкой. А он отправится в поход, из которого может не вернуться, наследником в таком случае окажется малыш, отец которого не он, а его непобежденный противник Кинич-Ахава. Задачка, которую он постарается решить, если удастся вернуться.

— Ступай, необходимо готовится к свадьбе, слуги помогут тебе подобрать нарядную одежду и украшения. Я хочу отдохнуть, — Амантлан просто падал от усталости и нервного напряжения. Иш-Чель понурив голову, покорно вышла. Ей не нравилось происходящее. Но главное — её ребенок будет жить в полной безопасности. Странно, что такой человек, как Амантлан вдруг так обеспокоен её положением, но Иш-Чель понимала свою ценность для ацтеков. Жизнь распоряжалась по-своему, никого не спрашивая о желаниях и мечтах. Приходилось соглашаться и мечтать о доме тихо и только внутри себя, откладывая на потом и возвращение, и призрачное счастье.

День свадьбы для Иш-Чель начался с того, что ее разбудили веселые и смеющиеся сестры Амантлана. Молодые женщины буквально растормошили будущую невестку и приступили к обряду.

Прежде всего, Иш-Чель отвели в жарко натопленную баню, где она столкнулась с выходящим из неё женихом. Сестры его, озорно блестя глазами, отпустили в адрес жениха и невесты пару шуток и устроили веселую возню, которую разогнала озабоченная Ишто, пробегавшая в поисках старшей дочери.

Грозно сдвинув брови, старая женщина велела молодежи успокоится и заняться делом. Амантлан последовал к себе. Старшая сестра за матерью, чтобы помочь с праздничным угощением, а останые сестры вошли вместе с Иш-Чель в баню.

Расслабленная и разомлевшая от пара, Иш-Чель с трудом добралась до своей комнаты, которую ей теперь отвели, как будущей госпоже. За ней последовали и сестры, которые долго не виделись, а потому их рот не закрывался от льющейся информации.

— Мы сами оденем нашу невестку! — отказалась от помощи служанок та, что была постарше и носила имя Прохладная Вода. Оказалось, его она получила из-за своих прохладных рук. Младшую звали Большая Олениха, хотя ростом она была чуть повыше Иш-Чель, но когда женщина смотрела на собеседника, то ее красивые большие глаза и немного опущенная голова очень напоминали благородное животное. Женщины позволили слугам только подавать одежду и украшения, а затем, не долго думая, вытолкали всех прочь.

Ищ-Чель облачилась в голубую юбку, по краю она была вышита темно-синим орнаментом. С помощью будущих родственниц она надела белоснежную рубашку (больше напоминающую бесформенный мешок), которая также была расшита темно-синим узором, но с более широкой каймой. Из украшений полагались многочисленные золотые ожерелья с бирюзой. Теперь, чтобы ни у кого не вызывало сомнение благородное происхождения жены Амантлана, ей предстояло носить их, появляясь на людях. Ацтеки строго регламентировали все виды одежд, как для мужчин всех возрастов, так и для женщин. Иш-Чель еще не стала женой Амантлана, поэтому сестры будущего мужа, восхищенно перебирая её волнистые пряди, по очереди расчесывали их и сушили мягким белым полотном. Высушенные волосы невесты они разложили по плечам и оставили их распущенными, завязав на лбу голубую ленту, которая очень гармонировала с её глазами и светлой кожей. Последними невеста обула легкие сандалии из мягкой кожи. Теперь она была готова.

Сестры Амантлана взяли её за руки и вывели во двор, где уже собирались многочисленные гости. Но к удивлению Иш-Чель, при её появлении все отворачивались или делали вид, что не видят её. Большая 0лениха мягко улыбнулась и объяснила:

— Ты еще не вошла в дом мужа, значит тебя в нем нет…

Еще больше Иш-Чель удивилась, когда была вынуждена, увлекаемая женщинами, углубиться в сад, пройти несколько чужих дворов, перейти десяток мостиков над каналами к входу в дом Амантлана, где её тут же окружили гости.

— Протяни свои руки, женщина… — обратился к ней худой старик, высокий и раскрашенный по случаю праздника. Голос его был немного скрипуч, но интонация, с какой были произнесены слова, казалась доброй, и Иш-Чель спокойно протянула обе руки. Мужчина вынул из-за пояса нож, спокойно рассек кожу на обеих руках у себя и быстрым движением сделал тоже с руками растерявшейся Иш-Чель. Небольшого роста жрец, помахивая курившейся веткой, быстро забормотал, наложив их руки друг на друга так, чтобы ранки соприкоснулись. Обе руки он покрыл расшитым поясом:

— Как эта кровь соединилась, так и эта женщина стала твоей единокровной дочерью, Горный Орел… Она — дочь твоей жены Зеленой Ягоды, вы должны её любить, теперь вы не одиноки…

Горный Орел взял обретенную дочь за руки и, глядя ей в глаза, начал ее наставлять, словно она только что родилась. Его речь текла плавно, иногда он делал паузы, словно вспоминал плохо заученный текст:

— Вот ты передо мной, моя девочка, мое ожерелье из драгоценных камней, мое Золотое Перышко Колибри, мой лучик яркой радуги, мой человечек, рожденный от меня! Ты — моя дочь, моя кровь, мой цветочек, мой образ!.. Слушай меня, понимай… Ты появилась на свет, ты рождена… Наш владыка Тлоке-Науаке, творец людей, изобретатель мужчин, послал тебя на землю! — Иш-Чель ощутила, как дрожат руки ее приемного отца, а в его глазах она прочитала большую грусть.

— Теперь, когда ты начинаешь смотреть на все окружающее тебя, мое Золотое Перышко Колибри, будь осторожна. Здесь, в этом мире, жизнь такова: здесь нет счастья, нет удовольствия. Здесь есть сердечная боль, мучения, усталость. Здесь зарождаются и растут страдания и горе. 3десь, на земле, место многих воплей, место, где наша сила истощается, где мы все хорошо познаем горечь и разочарование. Здесь…дует ветер, острый, как обсидиан, он веет над нами.

Справедливо говорят, что нас жжет сила солнца и ветра, — перед Иш-Чель возникли картины её мучительного путешествия в страну Анауак, на глаза набегали слезы. Они заслонили лицо названного отца, который тихо продолжал, слегка ободрив ее легким рукопожатием:

— Здесь место, где почти каждый погибает от жажды и голода. Таков наш путь здесь, на земле, мое Золотое Перышко Колибри. Слушай внимательно, мое дитя, моя огненная девочка! На земле нет места для хорошей жизни, здесь нет счастья, нет удовольствия. Говорят справедливо, что земля — это место мучающего удовольствия, тяжелого счастья…

Старейшины всегда говорили: «Чтобы мы не ходили все время, стеная, чтобы мы не были постоянно наполнены горечью, Бог дал нам смех, сон, пищу, нашу силу и выносливость, наконец, действие, благодаря которому люди размножаются. Все это услаждает жизнь на земле, чтобы мы не стонали беспрестанно. Но даже, если бы это было так, если бы было верно, что здесь только лишь страдания, и что таков путь людей на земле, если даже итак, то разве должны мы всегда бояться? Должны ли мы жить в слезах?..

Твои глаза прозрачны, как наша вода, как небо в ясный день, ты родилась для счастья, моя девочка, Золотое Перышко Колибри, помни мои слова… — рукопожатие приемного отца стало нежным, после своей речи он ласково прижал к своей груди Иш-Чель, которая уже не скрывала слез. Они сбегали по щекам быстрыми прозрачными капельками, которые нежно утер шершавой рукой Горный Орел. Иш-Чель была ему благодарна за его слова. По завершению обряда принятия в род, Горный Орел обернулся к жене, которая стояла рядом и утирала слезы, взял из ее рук несколько браслетов:

— Это браслеты нашей семьи, ты — наша дочь и должна помнить, что мы опять остаемся одни. Ты должна гордиться своим родом и не забывать, кто ты. Ты должна стать покорной и послушной дочерью для почтенной Ишто, верной женой прославленному Амантлану, дарить ему детей. Иди с миром, наше дитя, наше Золотое Перышко Колибри! — Зеленая Ягода, продолжая плакать, взяла из рук жреца расшитый пояс, который, несколько минут назад покрывал соединенные руки Иш-Чель и Горного Орла, и повязала им талию приемной дочери, аккуратно расправив длинные концы. Затем, ее приемные родители взяли Иш-Чель за обе руки и, через расступающуюся толпу зрителей, подошли к входу. Оттуда вышел жених со всеми домочадцами.

На нем не было ни боевой раскраски, ни костюма ягуара, только белая набедренная повязка охватывала его бедра, да такой же, как у Иш-Чель яркий длинный пояс опускался ниже колен. Зато над головой возвышалась огромная корона из разноцветных перьев. На груди блестели многочисленные золотые украшения, знаки власти и рода. Руки и ноги жениха были увешены многочисленными браслетами.

Приемные родители подвели Иш-Чель к жениху:

— Отдаем тебе, Храбрый Ягуар, — оказывается, таким было настоящее имя Амантлана, как потом выяснила Иш-Чель, — нашу дочь — Золотое Перышко Колибри. Она будет тебе послушной и хорошей женой, родит тебе много мальчиков…

«Откуда они могут знать, какой я буду женой и скольких детей ему рожу?!» — усмехнулась про себя невеста, но тут случайно встретила взгляд жениха. Он смотрел на неё так, как смотрит любящий мужчина на свою женщину. Довольная улыбка раздвинула губы Амантлана и обнажила ряд белоснежных зубов. Он был доволен, что столь уважаемый человек, как Горный Орел не отказался взять в свою семью чужеземку. Возможно, положение Амантлана, изъявившего желание взять эту женщину, сыграло свою роль. Невеста скромно опустила голову, что было тут же замечено и положительно отмечено собравшимися гостями — женщина ведет себя скромно.

А Иш-Чель пыталась скрыть свою досаду, её раздражал обман, было стыдно испытывать нежность со стороны чужих людей, а тут еще этот влюбленный взгляд. Какое бесстыдство так обманывать своих родных! Горный Орел повернул Иш-Челъ к себе и, положив руки ей на плечи, дал последнее наставление:

— Запомни, дитя мое! Кем не будет твой муж, вы, двое, должны прожить оставшуюся часть жизни вместе. Не оставляй его, дершись за него. Прилепись к нему, как кусок глины, даже если он будет бедняком. Даже если он будет только малым орлом, малым ягуаром, несчастливым воином, нищим знатным, иногда усталым, не чтящим божества. Даже из-за этого ты не должна презирать его!

Зеленая Ягода обняла Иш-Чель, как будто прощалась навеки с действительно родной дочерью. В груди Иш-Чель шевельнулось чувство благодарности. Горный Орел погладил приемную дочь по голове и слегка подтолкнул женщину по направлению к терпеливо ожидающему жениху:

— Ступай, моя кровь, мое дитя, моя огненная девочка, мое Золотое Перышко Колибри…

Амантлан сделал шаг, взял невесту за руку и заставил её посмотреть на себя:

— Я — Амантлан, из рода Серого Кремня, беру тебя, Золотое Перышко Колибри, дочь Горного Орла и Зеленой Ягоды в жены. При всех клянусь тебе быть защитником нашего дома, любить и обеспечивать тебя и наших с тобой детей всем необходимым! — Амантлан поднял один из концов своего пояса и пояса Иш-Чель и протянул их жрецу. Тот аккуратно связал их, затем знаками показал, что тоже должна сделать невеста, Иш-Чель покорно выполнила, подав служителю оставшиеся концы поясов.

Теперь жених и невеста были привязаны друг к другу.

— Как крепки эти узлы на священных поясах нашего брака, так и будет такой же крепкой наша с тобой семья, женщина. Отныне ты — моя жена, Золотое Перышко Колибри, а я твой муж! — произнес Амантлан громко и твердо, и Иш-Чель, вынужденная смотреть опять ему в глаза, увидела в них такую решимость, что перестала сомневаться в серьезности происходящего.

К молодым подошли гости, почтенная Ишто взялась за концы на брачных поясах и ввела молодых в дом, где в большой комнате висели огромные гирлянды цветов, и стояло на циновках роскошное угощение. Хозяйка дома усадила молодых в нишу и, сдерживая слезы, сказала, обращаясь к Иш-Чель:

— Добро пожаловать в дом мужа, Золотое Перышко Колибри! Мы рады тебе, дочка!

Гости расселись и после сытной трапезы начали по-настоящему веселиться: молодежь приступила к танцам под заводную музыку свирелей, а более старшая половина гостей приступила к мирной беседе, некоторые пожилые мужчины пристроились в уголке, облепив кувшин с опьяняющим октли.

Иш-Челъ смотрела на все это с полным безразличием, присутствие рядом улыбающегося Амантлана действовало несколько раздражающе, что не замедлило сказаться, стоило ему обратиться к ней с каким-то вопросом. Она, не произнеся ни слова, так глянула на него, что улыбка медленно сползла с его лица, мужчина опустил глаза и отвернулся, так и не услышав ответа на свой вопрос. Иш-Челъ возликовала, но не долго. Амантлан, видно собравшись с духом, повернулся к ней, и спокойно улыбаясь, сказал:

— Дорогая, нравится тебе или нет, но ты теперь по всем законам моя жена, ты вошла в мой дом и обязана проявлять покорность и послушание, хотя бы для приличия, потому что всё это делается не мне в удовольствие, а для спасения тебя и твоего ребенка! Напоминаю тебе это в последний раз, женщина! Возможно, мне тоже хотелось бы видеть на твоем месте другую, но так сложилась жизнь, проявляй хоть минимальное уважение к присутствующим, которые не виноваты в твоем плохом настроении!

Больше за весь вечер Амантлан не произнес ни слова, обращенного к невесте. Этот небольшой инцидент был тут же замечен и вызвал недоумение у одних и ликование у других гостей.

Когда пришло время гостям расходиться, молодые встали у выхода и долго выслушивали пожелания уходящих…

Затем молодых отвели в комнату Амантлана и оставили одних. Иш-Чель попыталась дернуться и отойти от мужа подальше, но услышала смех — пояса были на них и ограничивали всякое движение.

— Вот видишь, женщина, придется покориться — тебе никогда не уйти от меня, как и мне от тебя. Мы связаны священными узами брака.

— Ты забываешь, что я…

— Послушай, не начинай старого разговора! Ты умерла в водах той реки для твоего мужа и твоей семьи. Тебе боги дали возможность возродиться для новой жизни, так воспользуйся этим! К счастью, тебе достался очень покладистый муж!

Иш-Чель молча теребила конец брачного пояса, пытаясь его развязать, но была остановлена теплыми руками Амантлана, он мягко прекратил эти попытки, увлекая её на постель:

— Мы не должны спать, нам нужно встретить рассвет, чтобы солнце осветило наш путь. А пояса развяжут утром, таков обычай, значит, у нас будет любовь, счастье, дети! Не нужно нарушать ничего в твоей новой жизни! Не противься новому. Не бойся, я не буду к тебе приставать, я ведь обещал тебе это когда-то… Ты устала, но поспи, жена, рядом со своим мужем, пусть нас найдут не дерущимися кошками!

Амантлан почти насильно положил голову Иш-Чель себе на плечо и притянул женщину к себе. Возможно, мужчина еще долго притворялся спящим, но то, что Иш-Чель уснула только под утро, это она хорошо помнила.

Утром их разбудила Ишто, заметив связанные пояса, женщина просияла:

— Поднимайтесь, дети! — супруги покорно поднялись, а мать Амантлана развязала узлы, освободив сонную Иш-Чель, у которой было одно желание — спать. Это ей было тут разрешено молодым мужем. Он осторожно провел рукой по разметавшимся по подушке волосам, стараясь запомнить ее образ, и тихо прошептал над нею модные в Теночтитлане стихи:

Иш-Чель сонно перевернулась на другой бок. Она смутно слышала то, что говорил Амантлан. Женщина не видела, как собирался муж, не видела она и его прощального взгляда.

Едва Теночтитлан простился с армией Амантлана, почтенная Ишто поставила дом верх дном, объявив, что семья военачальника отбывает в пригородное поместье. На недоумение Иш-Чель, она ответила доверительно:

— Если бы ты не носила ребенка, то мы бы остались в городе и соблюдали обычаи моего народа. Но, — мать Амантлана имела ввиду обычай ацтеков не соблюдать правила гигиены весь срок, на который отбывали главы семейств, а большая любительница чистоты и порядка, старушка на любила отказывать себе в удовольствии попариться в баньке. Поэтому, желая соблюсти внешние приличия, предпочитала уединение. Домочадцам было объявлено, что в положении госпожи ей больше подходит деревенская жизнь, а не суматоха огромного Теночтитлана с его постоянными праздниками, и вообще, такова воля Амантлана.

Слуги и домочадцы не собиралась перечить господам, спокойно упаковали многочисленные пожитки и переправили женщин в загородное поместье, в котором протекла размеренная жизнь затворников, пока не настало время родов.

Еще загодя из Теночтитлана была вызвана самая опытная знахарка — акушерка, в знаниях и умениях не сомневался никто. Она регулярно принимала роды у женщин, живших во дворце правителя.

Ишто в волнениях и переживаниях — в какой день родится её внук, призвала в дом опытного жреца, который умел читать по звездам, но так как младенец еще не явился на свет, и сказать жрецу было нечего, то он успокоил старушку, сообщив, что роды пройдут нормально и покойников в семье не предвидится. Очевидно, именно суеверие, что дух умершей при родах женщины будет бродить по дому и вынудил старушку, которая уже долгое время никуда не выезжала, покинуть дом в столице. Услышав сообщение, которое жрец основал лишь на беглом взгляде на молодую и здоровую Иш-Чель, почтенная Ишто успокоилась и перестала производить суматоху.

Мальчик родился быстро и без всяких трудностей. Знахарка обернула его в чистый кусок материи и вынесла во двор, где собрались все домашние. Она подняла младенца вверх и, произнеся соответствующие молитвы, передала его Ишто, так как та представляла род отца ребенка и была самой старшей по возрасту. Подержав, и пару раз почмокав губами, Ишто передала внука Горному Орлу, который с женой, как это требовал обычай, прибыли к своей приемной дочери. Мужчина, гордо показывая мальчика, произнес несколько стихов и пожеланий. Зеленая Ягода, как было положено, расплакалась и, утирая слезы, прошептала молитвы о благоденствии внука, крепком здоровье его матери.

Гостей усадили за праздничный обед. По обычаю хозяйка одарила всех дорогими одеждами, и родственники отбыли домой.

Знахарка, получив богатые подарки за свой труд, не собиралась домой, едва её подвезли к центральной площади, как она со всей прытью бросилась бежать к дворцу тлатоани. Отыскав в стене, окружающей сад и многочисленные дворцовые постройки, дверь, женщина условно постучала и прошептала заветное словечко, которое служило ключом, открывающим любые двери дворца. Её впустили и со всем почтением провели в покои сестры тлатоани Шочи, которая нетерпеливо прохаживалась по комнате, изредка перебрасываясь репликами с младшей сестрой, вальяжно развалившейся на мягком ложе и жующей табак. Девушка была очень похожа на свою сестру, но подведенные брови и многочисленные надрезы кожи на лице делали ее старше. Сестры мгновенно повернули головы, едва знахарка вошла.

— Ну?.. — испытствующе посмотрела на вошедшую Шочи, совершенно не желая скрывать своё нетерпение.

— Родился мальчик, госпожа…

— Как же так, ты же говорила, что сделаешь все… Ишто призывала жреца, роженица находилась в горячке! Что это значит?

— Госпожа, вы не волнуйтесь, нельзя же чтобы люди думали обо мне, как неумехе!

— Кто тебе позволил, думать о себе, старая? Я, что мало тебе заплатила? Или тебе заплатили больше?!

— Шочи, зачем ты сердишься?! Пусть старуха нам все по порядку расскажет, потом ты решишь, предала она тебя или нет, — донесся с ложа томный голосок. Шочи отступила от знахарки, над которой несколько минут нависала грозным коршуном, стараясь запугать старуху своим величием.

— Да, госпожа, подождите сердиться…

— А, как мне не сердиться, если все пошло не так, как нужно?!

— Госпожа, на все воля богов… — робко оправдывалась знахарка.

— А ты на что, старая?!

— Госпожа, я дала травки, она положит конец вашим мучениям, но действует она медленно, а потому и незаметно.

— И сколько времени это продлится?

— Несколько месяцев. Травка такая, что жена будет испытывать отвращение к мужу, а он даже не захочет её видеть. Я окурила ей весь дом…

— Но ты обещала, что ребенок не родится! — надула губы Шочи.

— В этом, каюсь не моя сила…

— Так ты же акушерка!

— Но…

— Теперь у Амантлана будет сын и наследник, а что ждать моим детям?!

— А они у тебя разве есть, дорогая сестрица, что-то не знала… — с большим интересом сестра Шочи приподнялась с ложа и уставилась на неё.

— Нет, но ведь будут!

— Ты просто сумасшедшая: многие дети не доживают и до пяти лет, к тому же он мальчик!.. Зачем забивать себе голову странностями?!

— Да, но я хочу все предусмотреть! Так ты говоришь, что Амантлан даже не захочет видеть сына и не войдет в дом своей жены?

— Конечно, госпожа моя, конечно, даже в дом не войдет, травка и заклинания верные и сильные…

— Ага, Шочи, как же наш Храбрый Ягуар сможет войти в дом, если он в походе и не известно, когда он явится! — рассмеялась младшая сестра. Старуха испуганно заморгала и стала извиняться:

— Но я ведь не могу ничего изменить, несколько месяцев…

— Эти несколько месяцев он должен был быть здесь и со мной! Старая дура! — расстроенная Шочи опустилась рядом с сестрой и машинально взяла лист табака. Покрутив между пальцами, она не захотела его жевать и отбросила в сторону. Знахарка так и стояла, подобострастно согнувшись.

— Ступай, старая! Мне больше ничего от тебя не нужно! Шочи подождала, когда знахарка исчезла из комнаты и обратилась к сестре, которая с насмешкой смотрела на неё:

— Нужно обратиться к Коатлантонан. Нашей Змеиной Матери, принести ей хорошую жертву и попросить…

— Неужели эту несчастную чужеземку, которую никто никогда не видел, нужно обязательно убивать? К чему тебе ее смерть, дорогая?

— Амантлан должен принадлежать только мне!

— Я это уже поняла, но тогда лучше обратись к Масатеотль — оленьей богине, принеси ей жертву, и пусть она благословит твое распутство! Но, дорогая сестра, осторожно, наш племянник Тлакаелель свято чтит закон!

— Я люблю этого мужчину! Как ты можешь?

— Пожалуйста, люби, кто тебе запрещает, но к чему убивать его жену? 3ачем затрачивать столько сил, отвлекать богов?! Кто тебе мешает?

— Она — его жена!

— Абсолютно она тебе не мешает. У неё ребенок, Амантлан будет и так искать другую женщину, он ведь мужчина, что же может помешать тебе, зная его так хорошо, снова привернуть к себе?.. Ведь ты сумела убедить нашего уважаемого тлатоани, чтобы он не выдавал тебя пока замуж…

— Значит, обратиться к оленьей богине… — А ты сама пойдешь со мною к ней?

— Что ты, что ты, Шочи, мне-то зачем, это тебе нужно — испуганно взмахнув руками, младшая сестра ловко соскочила с места, где сидела, и попыталась выскользнуть из комнаты, но Шочи проворно её догнала и, прижав к стене, прошептала очень убедительно:

— Только попробуй со мною не пойти, так я скажу брату, чем ты изволишь заниматься с его телохранителями!

— Ой-ой-ой! Можно подумать, что это его удивит, или у него будет время заниматься моим перевоспитанием, пусть лучше смотрит за своими женами!

Немного набив себе цену, выторговав за свое сопровождение драгоценное ожерелье из сверкающих белых камней, привезенных откуда-то очень далеко, сестрица Шочи, прозванная Милой Лисицей, полностью оправдала свое прозвище. Девушка скрыла от Шочи, что сама желала посетить храм оленьей богини, а, умело повернув дело, заработала драгоценность и, в случае неожиданного наказания, могла с чистой совестью обвинить старшую сестру, как организатора затеи.

Храм Масатеотль располагался несколько на отшибе, вдали от Великого теокалли. Праздники, когда к нему стекались многочисленные толпы граждан, были редки. Это позволяло женщинам, ведущим свободный образ жизни, пробираться к храму свободно и вымаливать у богини покровительства. Иногда из храма доносились громкие крики и смех. Но стража, патрулирующая центральную часть Теночтитлана, сразу стремилась отойти подальше, чтобы не навлечь на себя гнев своенравных жриц.

Милая Лисица согласилась посетить храм Масатеотль на днях, и даже дала согласие принять участие в служении богине, получив подтверждение, что Шочи оплатит за них двоих…

Долгожданный вечер наступил, отправив прислуживающих рабынь пораньше спать, сестры укутались в длинные плащи и направились по темным многочисленным коридорам и комнатам к выходу из дворца. Им удалось спокойно и без происшествий пересечь площадь Великого теокалли. Когда они подошли к нужному храму, там уже слышалась тоскливая музыка, и горели призывно факелы у входа. Перед ними в храм проскользнула еще одна тень. В помещении оказалось больше двух десятков таких же, как Шочи, страждущих и желающих утрясти свои любовные проблемы. Женщиной, опередившей их, оказалась одна из жен тлатоани. Три царственных особы испуганно уставились друг на друга, но Милая Лисица, несколько раз хлопнув глазами, пролепетала невинным голоском, развеяв напряжение:

— Дорога невестка, ты правильно сделала, что решила обратиться к оленьей богине, только она сможет подарить тебе надолго любовь нашего брата. Ты не волнуйся, мы никому не расскажем об этом, а отныне станем добрыми подругами! — Белый Цветок, испуганная неожиданной встречей, не знала, что ей делать. Предложение Милой Лисицы не могло ее обрадовать, но желание привлечь внимание мужа, предпочитающего других жен и обходящего её стороной, заставили женщину вымучить улыбку и с благодарностью принять предложение. Во дворце все знали злой язык Милой Лисицы.

Подтверждая слова делом, сестры и их невестка встали рядом, поближе к центру священнодействия, перед этим они положили к статуе, изображающей Масатеотль свои дары.

Служение оленьей богине началось с громкого гимна, который исполняли молодые жрицы, в накинутых оленьих шкурах. Женщины, пришедшие на службу, призывали богиню, и она вскоре появилась, исполняя танец самки оленя во время гона. Скоро появился и олень, его изображал молодой мужчина, полностью обнаженный. На голове его были прикреплены огромные рога оленя. Пара закружилась, появились еще мужчины — служители, так же с рогами оленей на голове. Музыка зазвучала пронзительнее, означая жалобный призыв оленихи, и тут погасли все факелы, кроме одного в центре жертвенника, пополз сладковатый дым, вселяя в присутствующих опьяняющую радость. В храме началась оргия.

На следующее утро, разбитая и усталая Шочи вползла к своей сестре на ложе и недовольно пробурчала, растормошив её и, заставив слушать:

— Я так и не поняла, как богиня узнает, какого мужчину мне нужно?..

— Ох, Шочи, неужели с этим нужно было приходить так рано!..

— Но это мучает меня!

— Ты, что не получила удовлетворения? — испугалась Милая Лисица.

— Нет, но… — Милая Лисица облегченно вздохнула и авторитетно успокоила сестру.

— Раз удовлетворение получено, значит, богиня тебе поможет!

— А?..

— Шочи, нельзя же все время ныть! Имей терпение, мы все терпим и ждем! Амантлана — то ещё нет в городе, вот и подожди! Давай еще немного поспим, я так устала этой ночью… Ложись рядышком…

Шочи была женщиной с характером и очень нетерпеливой, оставив сестру нежиться в постели, она направилась к своей невестке. Но слуги остановили сестру тлатоани, объяснив, что Белый Цветок посетил сам правитель. Это сообщение так обрадовало девушку, подтверждая действенность сил богини, что повеселев, она отправилась к вольеру с ягуарами, на время оставляя все, как есть.

Однако, дни проходили за днями, Амантлана все не было. Прошли обещанные знахаркой три месяца. Шочи со страхом ждала прибытия любимого мужчины. Она уже снова начала сомневаться в силе Масатеотль. Ей стало казаться напрасным решение посетить богиню так рано, вдруг теперь она забыла о ней? Совершенно неожиданно Белый Цветок намекнула, что желает снова посетить богиню, чтобы отблагодарить её — тлатоани теперь чаще навещал молодую жену.

Шочи ухватилась за это предложение и, взяв с собой Милую Лисицу, трио снова, отправилось в храм к оленьей богине, теперь уже достаточно хорошо зная ритуал и, что за ним следует.

Еще на пороге Шочи охватило сильное возбуждение. Она всеми силами пыталась его сдерживать, чтобы не упасть в грязь лицом перед подругами, но, посмотрев на них мельком, увидела, что, сестра и невестка находятся в таком же состоянии. Очевидно, такое действие вызывал сладковатый запах дыма, который пополз несколько раньше и уже окутал ожидающих службы женщин.

Ритуал призыва оленихой самца повторился, с той лишь разницей, что посетительниц было меньше. Оргия продолжалась почти до утра, и её участницы уверовали, что на сей раз, оленья богиня точно услышала их мольбы, выкрикиваемые в порыве бурной страсти.

Только на следующее утро, сомнения вновь посетили Шочи: «А вдруг богиня все-таки перепутает их желания?» — Просящих в этот раз было пятеро… Женщина решила, что ничего плохого не произойдет, если она посетит Масатеотль еще раз и одна. Ей пришлось самой пробраться в храм в дневное время. Привратник со всей серьезностью выслушал женщину и пропустил ее. Через некоторое время к Шочи вышла жрица, которая исполняла ритуальный танец. Бледнея и краснея, Шочи задала волнующий ее вопрос. Жрица огорченно вздохнула — следующая служба была назначена через два месяца. Но Шочи объяснила, что она хочет быть полностью уверена в том, что богиня будет слушать только ее. Жрица с трудом скрыла свое удивление и внимательно осмотрела стоящую перед ней женщину. Удовлетворенная осмотром, жрица кивнула и сказала:

— Мы сделаем для вас еще одну службу, но обычного подношения госпожи будет мало, это особый случай… — Шочи согласно кивнула, она была готова на все. Видимо жрица прочла это в ее глазах, — Госпожа желает полный состав служителей?

Шочи задумалась. — «Чем больше людей будут просить со мною богиню, тем лучше, но выдержу ли я?»

— Остановить службу мы не сможем… — тихо произнесла жрица, понимая сомнения женщины, — Если ваша цель зачать ребенка…

— Нет, нет! Моего мужчины нет в городе, я только хочу…

— Простите, я поняла, остается вопрос оплаты.

— Это самое простое. Сколько нужно, столько и принесу, — гордо подняла голову Шочи. Жрица улыбнулась, и встречу назначили на следующую ночь. Начало было таким же, как и раньше. Звучал гимн оленьей богине, олени танцевали, сладким дым окутал Шочи, она почувствовала себя молодым и сильным животным. Скинув с себя одеяния, женщина влилась в общий танец, теперь руки многочисленных служителей ласкали только ее тело. Опьянев от возбуждения, Шочи отдалась этим властным телам, забыв обо всем…

Сила оленьей богини была подтверждена — Белый Цветок получила любовь тлатоани и забеременела от него, о чем объявили всем во дворце.

Избалованной и изнеженной Щочи оставалось только ждать, а она уже просто изнывала от тоски и одиночества, не зная чем бы себя развлечь. Может посетить в одиночестве храм снова, чтобы утолить ненасытное желание и тоску? Ведь прошел почти год, как Амантлан покинул Теночтитлан. Прибывали гонцы и сообщали о его осадах, стычках; воины прибивали домой, к военачальнику отправлялись свежие силы, но сам он вернуться не спешил, чем страшно пугал Шочи. Теперь она боялась, что старая знахарка что-то напутала, и её любимый никогда не сможет найти дорогу домой. Пугало молодую женщину еще и то, что знахарка по старости лет покинула этот мир, и допросить её со всей серьезностью Шочи не могла. Оставалось ждать и терпеть. Когда Шочи совсем отчаялась и готова была подбить сестру на очередное посещение Масатеотль, в город пришли воины Амантлана и принесли плохую весть. Военачальник был тяжело ранен и следовал с обозом рабов и добычи, которую захватил. Получив известие, Шочи бросилась в богине Коатлантонан и упала перед её жертвенником, собираясь провести в молитвах всю ночь:

— О, наша Змеиная мать, не забирай его. Прости меня, мои сомнения в твоей любви и силе! Сохрани ему жизнь, помоги мне, великая Коатлантонан!..

Шочи с поразительным терпением оставалась в молитвенном доме, обращалась ко всем богам, обещая быть послушной и покорной, только бы они смилостивились над человеком, которого она любила. Такой вот смиренной и молящейся у статуи Коалантонан её и нашла Милая Лисица. Сестра стремилась побыстрее сообщить Шочи, что Амантлан уже дома. Его осмотрел лучший знахарь, а за женой его не послали, женщина, до сих пор находится за городом, так что у Шочи, если она сумеет улизнуть из дворца, есть шанс увидеть и навестить любимого.

Заставить Шочи сидеть в своих покоях, когда она знала, что Амантлан в городе и рядом нет его жены, не смог бы и сам тлатоани. Поэтому, тщательно подобрав одежду, уложив и украсив волосы благоухающими цветами, женщина под покровом ночи направилась к нему.

Каково же было разочарование, что труд рабынь пропал даром, и любимый мужчина не смог оценить ее красоту по достоинству. Она, очевидно, плохо понимала, что значит, тяжело ранен. Ее напугал вид мечущегося в горячке Амантлана, который абсолютно никого не узнавал. Ухаживала за ним почтенная Шочи, которая к визиту сестры тлатоани отнеслась почтительно, но с неодобрением, немедленно высказав это в слух:

— Напрасно вы беспокоились, госпожа Шочи, скоро прибудет его жена, а пока за ним есть, кому ходить… — но Шочи, с мольбой в глазах, забрала у старой женщины миску с водой и тряпицу. Она присела на край постели, чтобы вместо его матери обтирать больного, у которого не спадал жар.

Так она провела всю ночь, терпеливо давая Амантлану настои из трав и обтирая прохладной водой. Ишто только дивилась, с какой любовью ухаживает эта знатная девушка за её сыном. А любовь внплескивалась наружу из глаз, обращенных на больного, чувствовалась в каждом движении рук.

— Ну же, приди в себя, мой Храбрый Ягуар! — шептала она, наклоняясь к нему, и касаясь его губ, когда Ишто уходила менять воду. Но Амантлан произносил что-то непонятное и бессвязное и не открывал глаза. Под утро Ишто посмотрела на гостью сурово и, придав голосу строгость — кому нужны неприятности с семьей правителя — вишь, как далеко дело зашло, сказала:

— Всё, госпожа, уже утро, а если вас хватятся во дворце или кто заметит у нашего дома? Ступайте домой!

— Мне все равно, что скажут или подумают, не прогоняйте меня, почтенная Ишто! — крепко схватила Шочи за руки мать Амантлана и с надеждой заглянула ей в глаза, понимая о невозможности своей просьбы. Ишто еще больше нахмурила брови и потянула, сохраняя почтение, девушку к выходу, где мирно посапывала рабыня, которая ту сопровождала. Ишто растолкала рабыню, выпроводив обоих. Перед этим ей пришлось снова услышать мольбы Шочи:

— Позвольте мне приходить к вашему сыну, почтенная Ишто, у вашей невестки маленький ребенок, когда ей смотреть за больным мужем… Позвольте это делать мне, я умоляю вас!

«Ну, что ты будешь делать, с этой сумашедшей девицей?! ' — вздохнула почтенная Ишто, уворачиваясь изо всех сил от ответа, бурча себе под нос о возможных проблемах, за которые тут же ухватилась Шочи:

— Ох, что вы, никаких проблем не будет, я ручаюсь вам, никто не будет ничего знать! Я приду сегодня поздно вечером… — быстро добавила девушка и, боясь услышать снова отказ, шустро скрылась за углом. Ишто подняла руки к небу:

— Наша Змеиная мать, как ты можешь такое допускать!

И покачав сокрушенно головой, направилась к раненому сыну.

Она никак не могла понять, почему не приехала невестка, но нашла ей оправдание — маленький ребенок требовал большого внимания. Но, а если её сын отойдет в мир духов, он что, так и не увидет своего сына? И неужели Иш-Чель не соскучилась по мужу и не желает его видеть: «Очевидно, мне не понять этих молодых» — махнула женщина обреченно. В создавшейся ситуации почтенную Ишто смущало не то, что к ее сыну, приходит молодая девушка, пугало старушку положение, которое эта девушка занимала.

«Может быть, Амантлан действительно возьмет ее второй женой, если она так хочет…»- предполагала хороший конец этим визитам женщина, но тут же себя поправляла: «Как же можно! Она сестра тлатоани, ее мужем должен стать какой-нибудь правитель, куда моему сыну! А может быть и получится?! Как знать?» И почтенная Ишто перестала мучиться сомнениями. Теперь каждый приход Шочи она воспринимала, как должное и посматривала на девушку с интересом, прикидывая, какой она будет женой её сыну.

Шочи, получив немое согласие со стороны матери Амантлана, воспряла духом, получив женщину в союзницы. Она приносила с собою разные травы, во дворце расспрашивала у опытных женщин, как и в каком составе их нужно давать раненому. Каждая ночь для неё была счастливой возможностью быть рядом, ухаживать и заботиться о мужчине, которого она хотела вернуть. Она с такой любовью пожирала взглядом, горевшее в горячке, тело Амантлана, что Ишто испуганно отворачивалась и уходила к себе.

Иш-Чель не приезжала. Шочи наслаждалась, и все больше уверовала в свои чары, подкрепленные силой оленьей богини.

Амантлан пришел в себя на шестой день рано утром, когда Шочи уже собралась уходить. Едва завидя женский силуэт, он тихо позвал:

— Иш-Чель?..

К нему склонилось знакомое лицо, но это была не жена.

— Что ты здесьделаешь? — делая ударение на «ты», произнес раненый, пытаясь подняться на локте и моощась от боли и слабости.

— Я ухаживаю эа тобой, милый, — ласково прошептала Шочи, приникая к нему всем телом.

— В моем доме все вымерли, и этого некому больше делать?

— Мой Храбрый Ягуар, разве я могу это доверить кому-то?

— Эти кто-то: моя мать и жена, где они? — Амантлан еще до ранения не получал сведений о своей семье и ему подумалось, что с ними что-то случилось. Неужели с Иш-Чель?!

— Не нужно так волноваться, все живы и здоровы! — Шочи ласково положила ему свои руки на плечи и мягко заставила снова лечь.

— Тогда почему ты здесь?

— А ты этому не рад?

— Я еще раз должен повторить свой вопрос?! — брови Амантлана грозно сошлись на переносице, таким его Шочи еще не знала. Не показывая, что начинает нервничать — разговор не получался таким, как она его задумала. Девушка напустила на себя скромность, ей не свойственную, и пролепетала:

— Твоя мать утомилась и прилегла, а жена занята собой и ребенком, она не пожелала даже приехать и ухаживать за тобой!

— Как я понял, ты решила занять её место?! — насмешливо скривился Амантлан. Шочи еще больше напустила на себя скромность. Это рассмешила мужчину, который достаточно хорошо её знал:

— Уходи, мы с тобой решили все еще год назад… Нам не о чем говорить!

— Нет, Амантлан, я ухаживала за тобой, а не она… Ты ей не нужен, а я схожу с ума без тебя. Кого же ты гонишь?!

— Шочи, спасибо за заботу, но мне ничего от тебя не нужно. Тлатоани знает о том, что ты в моем доме? — уже по одному виду испуганных глаз Шочи, Амантлан понял, что тлатоани не знает о тайных приходах своей сестры. «Как же мне это надоело… ' — подумалось ему. Он понял, что Шочи снова добивается кратких встречь в своем саду, а он так устал от этих тайн, больше всего хотелось просто отдохнуть от всех…

— Нет, — честно призналась девушка, но с надеждой и мольбой обратила к нему свои красивые глаза, немного влажные от готовых сорваться слез:

— Амантлан, я не могу без тебя, я сама поговорю с братом, и он позволит мне стать твоей женой. Я сделаю так, что он окажет тебе честь, а не ты. Ты ни о чем не будешь просить, клянусь тебе нашей любовью.

— Шочи, я так устал, что не хочу видеть никого, а говорить о «нашей любви» так поздно, что… уходи! — Амантлан попытался перевернуться на бок, чтобы отвернуться к стене. Своим движением он только причинял себе боль, и разбередил рану, из которой стала сочиться кровь. Шочи проворно наложила новую повязку, но, еще не закрепив её, услышала:

— Уходи, Шочи, я слишком устал! Уходи, пока я не позвал своих людей…

— Хорошо, но я вернусь… — тихо прошептала Шочи и покорно пошла к выходу, по пути разбудив почтенную мать Амантлана. Сообщение об улучшении состояния здоровья сына, обрадовало женщину, и она тут же бросилась к нему в комнату.

— Мама, зачем ты позволила этой женщине приходить в наш дом? — встретил ее сын совсем не теми словами, которые она ожидала. Почтенная Ишто, совершенно не беспокоясь о его самочувствии — не такие ранения бывали у её сына, раз пришел в себя, значит уже не умрет, взорвалась:

— А, что я имела право не пустить в дом сестру тлатоани?! Это тебе нужно было раньше разобраться со своей женщиной! Откуда я знаю твои планы?! Может быть, ты хочешъ еще раз жениться?!

Ишто обиженно надула губы и собралась уходить.

— Прости, я неправ. Но больше не пускай ее ко мне. Пожалуйста. Хорошо?

— Хорошо, — недовольно буркнула Ишто. Тут же простив сыну его резкость, она присела на край постели и заботливо поправила повязки на его груди. Сын спокойно принимал её заботу. Ишто терпеливо ждала, когда он спросит о своей жене, но Амантлан все молчал.

''Он, наверное, забыл, что перед походом женился!» Тогда терпение у старушки закончилось:

— Твоя жена родила тебе сына, мы назвали его Маленький Ягуар. Золотое Перышко Колибри и ребенок находятся в загородном доме. Ты ведь хотел, чтобы она поменьше была в Теночтитлане и попадалась кому-нибудь на глаза. Я выполнила, что ты просил.

— Спасибо, она знает, что я дома?

— Да, но она кормит малыша, я решила не волновать её известием о твоем ранении. Поэтому она ждет твоего приказания, когда ей можно будет приехать домой. Послать за ними?

— Пока не нужно, когда я встану, то поеду к ним сам, — улыбнулся Амантлан и закрыл глаза. Ему не хотелось думать о встречи с женой, потому что он твердо знал — Иш-Чель не могла изменить к нему своего отношения, а выдерживать любые споры сейчас было выше его сил.

Пролежав целый день в одиночестве, Амантлан приказал отправить раба к Тлакаелелю, с просьбой его навестить. Друг не замедлил явиться, он был рад выздоровлению, но еще больше потому, что во дворце назревали события требующие поддержки.

Сообщив все новости Теночтитлана, Талакаелель выслушал подробности столь длительной войны с тарасками, поздравил друга с рождением сына и приступил к самому важному:

— Наш тлатоани созывает Совет старейшин через два дня, нужно, чтобы ты был там.

— За два дня я окрепну настолько, что смогу пережить любой Совет.

— Тебя интересует вопрос, который он поднимет?

— Я полон внимания… — улыбнулся Амантлан, но по мере получения информации, лицо его становилось все серьезнее и угрюмее.

— Наш тлатоани приказал собрать со всего государства Кодексы, где записана история народа Анауак и их уничтожить, а взамен написать новые, такие, которые расскажут правдивую историю нашего народа. Так решил тлатоани.

— Тлатоани?

— Мы уже беседовали с тобой на эту тему. Тлатоани пожелал сделать так, как сказал я. Конечно, все добрые дела для страны я одобряю, а все остальное, считается, что тоже. Так удобно нашему глубокоуважаемому правителю, а все остальные считают, что это разумно, раз Тлакаелель одобрил…

— Но, что собственно может быть постыдного в нашей истории?!

— Очевидно, изучая нашу историю, ты пропустил самые интересные места! — пошутил Тлакаелель, Амантлан обиделся:

— Ты шутишь, мудрейший!

— К сожалению, нет, и наш правитель тоже. Он решил восхитить потомков чистой историей нашей нации. А для этого нужно, чтобы Теночтитлан построили бедные несчастные путешественники — ацтеки. На голой земле острова они создали прекрасное творение умелых рук. Ты уловил, о чем я говорю? И город расцвел и приобрел могущество только благодаря нам! Именно мы возвели дамбы и отстроили его!

— Но, мудрейший, все было сделано лишь потому, что мы расплодились на этой благодатной земле до угрожающего размера. Как тебе удалось стать пилли? Тебе отдали земли тех несчастных, которые пригрели наших предков: твоего отца, мать, меня! Если ты не хочешь быть честным со мной, то…

— Я завоевал это право своей кровью и служением тлатоани, нашему народу, можно сказать, что я своей кровью писал лучшие страницы историии нашего государства! Да, Амантлан, ты поднялся с самых низов, и никогда не забываешь кто ты родом. Именно эти качества я ценю в тебе, но правда есть правда, я говорю о сегодняшнем взгляде на день вчерашний. Никак не пойму, что тебя не устраивает? Мы должны радоваться, новые Кодексы возвеличат перед нашими потомками нас, наши деяния… — Тлакаелель удрученно пожал плечами.

— Почему ты принижаешь заслуги всего народа, который… — Амантлан замолчал, потому что, дав свободу всем народам плодородной долины, ацтеки отобрали ее по истечении года.

— Да, ты понял, о чем я хотел сказать. Поэтому не будем спорить, я не хочу тебя утомлять, а перейдем к тому, зачем я к тебе приехал. На Совете старейшин ты должен выступать за тлатоани, думаю, что найдутся люди, которые, не смотря ни на что, захотят поспорить с ним.

— Я не уверен в том, что это правильное решение!

— Ты должен, как и все мне доверять, потом, когда пройдет время, ты поймешь, что был не прав!

Мне уже пора, иначе почтенная Ишто выгонит меня за столь долгий визит, ты ведь еще не совсем здоров, мой друг, постарайся набраться сил, — раскланявшись с хозяйкой дома, Тлакаелель направился к себе, а Амантлан задумался. Настало время решать, как поступить. Несколько Кодексов хранилось у него дома, но нужно попытаться спасти еще хотя бы те, что находяться у его друзей и знакомых. Сделать это незаметно возможно не удастся, ведь на вопрос воинов тлатоани, куда исчезли Кодексы, каждый ответит, что отдал их ему. Он мог расчитывать на молчание только нескольких человек: дядю и предводителя воинов-орлов Кремниевого Ножа. Никакие пытки не смогли бы заставить этих людей его выдать. Чтож, спасти еще несколько экземпляров — это огромная удача. Борясь с усталостью, Амантлан отправил к этим людям рабов, с просьбой срочно его навестить. Первым пришел дядя — Летящее Облако — его чинампе было рядом. После приветствия, выпитой чашки чоколатля и выкуренной трубки, Амантлан рассказал ему все, что их ждет на совете у тлатоани. Летящее Облако не торопился с ответом. Он выкурил еще одну трубку и только тогда посмотрел на Амантлана и сказал:

— То, что решил Тлакаелель не благо для нашего народа, а преступление перед будущими поколениями. У меня три Кодекса. Я их упакую и пришлю с рабом тебе сегодня же. К сожалению, я слишком стар, чтобы помочь тебе их спрятать, но в моем возрасте есть и преимущества — если ко мне придут и не поверят, что я сам их уничтожил, то… я уже достаточно пожил — мне не страшно умирать. Может быть, этим поступком я принесу хоть какую-то пользу нашему народу. Я надеюсь, что ты возьмешь кого-нибудь в помощь, ты ведь еще не окреп от ран? — Амантлан кивнул, он не был уверен, что Кремниевый Нож поддержит его затею и захочет ему помогать. К тому же ему не хотелось говорить Летящему Облаку о том, кто еще будет участвовать в этом предприятии. Летящее Облако доволько закивал:

— Ты прав, мне не нужно ничего говорить. Я пойду, чтобы не мешать тебе! — слегка сутулясь, Летящее Облако вышел. Через час раб принес Амантлану большой сверток. Через два часа пришел Кремниевый Нож, он спокойно выслушал Амантлана и, криво усмехнувшись, подтвердил свое участие, выставив одно единственное условие:

— Ты не должен ничего говорить на Совете, не спорь, никто не должен знать твоей позиции. Это важно. Противников переписывания будет достаточно, но Тлакаелель все равно победит, спор бессмыслен. Важнее спасти наши книги. После Совета мы с тобой спрячем наши Кодексы.

— Хорошо, возможно, ты и прав.

После бессонных ночей, проводимых у постели Амантлана, Шочи приходила в свои комнаты и ложилась спать. Такой странный режим не мог не привлечь внимания окружающих, поползли слухи. Милая Лисица неоднократно намекала сестре, что та играет с огнем, потом стала, открыто говорить, что её действия приведут на голову всех женщин из семьи тлатоани неминуемую кару правителя. Но Шочи было безразлично, что может за этим последовать, она твердо решила, что потребует у брата разрешения на брак с Амантланом. Уверовав в свои силы, девушка спокойно выносила плаксивые просьбы сестер, не зная, что тлатоани уже известны все её ночные отлучки, и он недоволен ее поведением.

Возвращаясь во дворец, Шочи увидела отряд телохранителей у своих покоев. Это насторожило ее. Воины молча расступились и пропустили сестру тлатоани, которую всю ночь прождал Ицкоатль.

— Доброе утро, тлатоани. — поприветствовала брата Шочи, правитель встал, подошел к сестре и, совершенно неожиданно для неё, залепил ей сильнейшую пощечину, от которой Шочи не удержалась на ногах и упала на пол.

— За что, Ицкоатль? — испуганно пролепетала Шочи, смотря на возвышающегося над ней брата. Тот стоял, широко расставив ноги, и по его виду Шочи поняла, что одной пощечиной не закончиться. К своему ужасу она увидела, как в руке Ицкоатля появилась тонкая плетка и, не успев увернуться, почувствовала ее обжигающий удар. Девушка попыталась откатиться, чтобы встать на ноги. Но Ицкоатль хлестал сестру так умело, что ей постоянно приходилось прикрывать лицо руками. Вскоре Шочи устала отползать от ударов плетки, и, поджимая под себя ноги, только сжималась в комок, чтобы получить как можно меньше ударов. А Ицкоатль все хлестал и хлестал сестру, в нем не чувствовалось ни напряжения ни усталости, а на лице читалось явное удовольствие от каждого удара, который вызывал в сестре слабый протест. Но Шочи упорно молчала, тогда он остановился.

— Что ты делаешь?! За что ты меня избиваешь?! Тебе мало своих жен?!

— Я учу тебя уважению к моим решениям, дорогая сестра! — и снова плетка опустилась на голову Шочи. Зацепив прядь длинных волос, она больно дернула, от чего девушка пронзительно вскрикнула:

— Хватит, Ицкоатль! Не бей меня больше!

— Ты считаешь, что хватит? Так ответь, за что я вынужден тебя бить?

— Я не знаю, может быть, так ты выражаешь свою любовь? — с вызовом глянула на него Шочи. Она поняла, что больше её бить не будут, и открыла лицо, которого не коснулся ни один удар плетки. Ицкоатль разочарованно уставился на упущение в своей экзекуции и снова, уже с сожалением, посмотрел на плеть. Но последние слова его развеселили:

— Вот как, значит, так должны с тобой поступать те, кому ты отдаешься? Именно такой способ выражения чувств тебе более понятен, чтож, я готов!

— Не смей меня больше бить! — рявкнула Шочи и гордо поднялась с пола. Одежда висела на ней разодранными лохмотьями, обнажая смуглое тело. Не обращая внимания на брата, она скинула разорванную рубаху, обнажая кровавые следы. Покопалась в своих вещах и невозмутимо, повернувшись к брату лицом, оделась, внимательно следя за его реакцией.

Тем не менее, Ицкоатль был невозмутим. Он спокойно полюбовался на дело рук своих и терпеливо ждал, когда сестра оденется и немного успокоится.

— Так за что я, по-твоему, тебя сейчас бил? — снова задал свой вопрос правитель, удобно устраиваясь на постели сестры, на которой он прождал её всю ночь.

— Не знаю, так тебе захотелось! — вздернула подбородок Шочи.

— Очень плохо, значит, это будет повторяться каждое утро, если ты не прекратишь бегать к Амантлану!

— А почему я не могу к нему бегать, если делаю это скрытно? Разве не ты в свое время, напомнить, когда это было, сам говорил мне, вернее шептал нежно и на ушко, что мы имеем право делать все, что вздумаем, только не должны посвящать в это посторонних?! Не ты ли это говорил мне, обещая сделать своей женой, дорогой Ицкоатль? А потом женился на нашей сестре, этой толстой индюшке! — Шочи гордо прошла мимо брата и взяла гребень, чтобы привести взлохмаченные волосы в порядок. Давняя обида поднялась из самых глубин души и требовала отмщения. А Ицкоатль улыбался!

— Что ты улыбаешься, и еще бьешь меня только за то, что я хочу устроить свою жизнь! Я живая молодая женщина! Мне нужен мужчина, ведь я не ты, и у меня нет кучи наложниц и жен, чтобы воспользоваться ими в любое время дня и ночи!

— Ты вмешиваешься в государственные дела!

— Вот как? Тогда почему ты за столько лет не выдал меня замуж? Или перевелись правители, достойные меня?

— Я подарил тебе свободу, разве в замужестве ты смогла бы делать, что тебе вздумается?

— А ты не подумал, что я не хочу этой твоей «свободы», что я хочу своего мужа, семью, детей! Что мне могут надоесть любовники! Что я действительно полюбила и хочу быть рядом с человеком, которого уважает весь Теночтитлан! Так нет же, ты со своей братской заботой позволил ему жениться на чужеземке!.. От всей души благодарю тебя, мой любящий брат!

— Я никогда бы не позволил тебе стать его женой, как не позволю этого сейчас! Буду объяснять тебе это так долго, как это потребуется, — указал на плетку Ицкоатль, — Пока не вышебу из тебя твою дурацкую любовь!

— Чтож, если таким образом ты получаешь удовлетворение, я — твоя покорная подданная, и ничего не остается, как подставлять свое тело! Если ты по-другому не можешь его использовать!

— Мне не нужно твое тело, мне нужно, чтобы ты не нарушала моего договора с человеком, которого я уважаю!

— Ну, скажи, почему ты не хочешь меня отдать ему в жены, из ревности или любви ко мне, почему ты столько лет меня мучаешь и держишь при себе?!

— Потому что ты единственная из сестер, которая способна подбить своего мужа на измену. Потому ты до сих пор не отдана ни одному правителю.

Шочи растерянно посмотрела на брата, такие мысли бродили в её взбалмошной головке, но как он смог их узнать?!

— Вот видишь, я прав. Не мучься вопросом, откуда мне это известно, просто я хорошо тебя знаю, любимая сестрица… — рассмеялся Ицкоатль:

— Ты не успокоишься, и не убедишь меня в том, что через тебя твой муж может претендовать на власть, а я не хочу видеть изменником Амантлана, и искренне рад, что этот человек рассмотрел тебя и устоял перед твоими прелестями! Шочи зашипела, она готова была накинуться с кулаками, но Ицкоатль вовремя поднял плетку, которую продолжал держать в руке. Этот жест удержал Шочи на расстоянии, тогда она пыталась подобрать слова, чтобы пообиднее уколоть брата, а он все веселее улыбался, наблюдая за нею:

— Я обещаю, что найду тебе достойного мужа.

— Ты просто трус! — Ицкоатль поднял плетку, а Шочи в запальчивости слишком близко подошла, что и не замедлило сказаться — на её руке заалел еще один удар от хлыста.

— Я научу тебя уважению мужчины и правителя!

— Прости, Ицкоатль, ты, что не видишь: я ослеплена от горя! — Из глаз ее лились настоящие слезы, но тлатоани знал об умении сестры их проливать, как никак росли вместе, были детьми от одного отца.

— Ты хочешь от меня покорности, я согласна на всё, что ты захочешь! Хочешь, я стану снова твоей и… — Шочи изменила и тон, и свое поведение. Чтобы выиграть разговор с братом, она, изображая робость и надежду, подошла к Ицкоатлю и опустилась у его ног, но была прервана громким искренним смехом того, кого пыталась соблазнить.

Тлатоани смеялся от души, понимая, что его веселость будет воспринята сестрой, как издевательство, он поближе придвинул к себе плетку и смотрел девушкее прямо в глаза.

— Нет, Шочи, не хочу. У меня много дел и много жен. Я знаю, чем это может закончиться. Ты меня не проведешь! — он оттолкнул ее довольно резко, поднялся и отошел в центр комнаты, стараясь прекратить разговор, как можно быстрее. Потому что не знал, чем он может обернуться, задержись он с сестрой еще дольше. Уже направляясь к выходу, отдал последнее распоряжение:

— Ты никуда не будешь выходить из этой комнаты, и оставишь Амантлана в покое, не заставляй меня принимать более жесткие меры, поняла? У твоей комнаты я оставлю охрану, они будут докладывать о каждом твоем шаге и отвечать за тебя и то, что ты делаешь, своей головой. Когда ты образумишься, я смягчусь и подумаю о твоем замужестве, но только при твоем хорошем поведении, которое не будет бросать на меня тень! Если ты покоришься, то все будет хорошо, если нет — я научу тебя послушанию. Поверь, я найду способ, чтобы тебя наказать.

Шочи схватила глиняную вазу и со злостью запустила ею в брата, но промахнулась. Тлатоани, спокойно взглянул на осколки, потом на сестру и вышел, утвердившись в своем решении держать сестру взаперти, без всяких поблажек. Он не сомневался, что она не одумается, а придумает еще что-то, что принесет ему дополнительные хлопоты.

Совет старейшин и военачальников Анауака, всегда впечатлял своей пышностью. Созванные на него приходили в самых лучших своих одеждах, на серебристых волосах колыхались головные уборы из ярких птичьих перьев, загадочно поблескивали украшения из драгоценных камней. По огромной зале расходился легкий дымок табака — мужчины в ожидании тлатоани курили свои трубки. Каждая из них представляла собой настоящее произведение искусства, вершину мастерства, изготовившего её ремесленника. Теплый воздух от жаровен, стоявших в углах зала и в центре, согревал вождей в этот прохладный вечер.

Народу собралось слишком много, то тут, то там мелькали жрецы. На служителях Уицилопочтли поверх белоснежных одежд были наброшены переливающиеся плащи из перьев колибри, являющейся птицей-символом бога-покровителя города Теночтитлана. Жрецы Кецалькоатля стояли обособленной группой, окружая старца, на голове которого возвышалась высокая шапка из шкуры ягуара, она была выше многих плюмажей из перьев самых уважаемых старейшин. Представители Тлалока блетели своими черными телами, на фоне которых выделялись ярко красные кривые палки-жезлы — символы молнии и змей, которые они держали в руках. На голове главного жреца бога дождя возвышалась золотая зубчатая корона. Сморщенное лицо его едва проглядывало, заслоненное змеиными завитками головного убора, расположенными перед крупным носом, очень похожим на орлиный клюв.

В дверном проеме появился виднейший деятель государства — Сиуакоатль или Женщина-Змея — помощник тлатоани и его мудрый советник Тлакаелель в белоснежной набедренной повязке и пестрой накидке тилматли, массивных золотых браслетах на руках и ногах, олицетворяющих змей. Его также сопровождали жрецы в белых одеждах, в руках они держали человеческие черепа. Войдя в зал, сопровождающие советника присоединились к жрецам Уицилопочтли — они были и его служителями. Тлакаелель внимательно оглядел присутствующих и, завидя Амантлана в его одежде из шкуры ягуара, быстрыми шагами направился к нему.

— Сейчас, мой друг, мы станем свидетелями того, как быстро пишется история! — шепнул Тлакоелель, увлекая Амантлана в сторону. Поговорить друзьям не удалось, потому что появился Ицкоатль. Ясный и уверенный взгляд был устремлен поверх голов собравшихся, подчеркивая тем самым свое превосходство. По взмаху его руки пилли, жрецы, предводители кварталов кальпулли и главы семейств мейкаотлей, командующие военными отрядами, к которым относился Амантлан, неспеша чинно расселись на свои места, освобождая центр зала. Каждый занял свое место в соответствии с рангом и положением в обществе. Ицкоатль не стал делать паузы, а начал Совет с короткой, но впечатляющей речи:

— Старейшины и жрецы страны Анауак, мои храбрые воины и мудрейшие из мудрых! Пришло время рассказать себе и нашим потомкам о той значимости, о том величии духа нашего народа, которыми именно нас наградили боги! Наши предки, которых мы почитаем, взывают к нам, своим преданным потомкам, чтобы мы освятили их тяжелейший путь. Наши предки в своих странствиях терпели голод, их обнаженные тела мерзли от холода, умирали дети, гибли женщины и смелые воины, но они все шли и шли, в поисках нашей прекрасной земли. Одни страдания и беды стояли на пути нашего народа, на пути в прекрасную обетованную землю.

Но вот наши предки принесли жертву, и Великий Уицилопочтли внял их мольбам о помощи. Он указал им долгий путь, осветил их трудную дорогу. Наши предки были отважны и решительны. Как нельзя остановить падающего орла, стремящегося к дичи, как нельзя предотвратить восход и закат солнца, как нельзя повернуть реки вспять, так нельзя было остановить наших предков на пути, указанном им Уицилопочтли! Наши мужественные прадеды пришли в эту солнечную долину, поселились здесь, построили прекрасный и могущественный город Теночтитлан, возвели дамбы и сады. Своему богу, милостивейшему и щедрому Уицилопочтли, вывевшему их из пустыни и даровавшему эту землю, воздвигли Великий храм. Мы всегда помним о нашем могучем боге Уицилопочтли, питаем его и не обижаем других богов: Тлалока, Кецалькоатля, Мишкоатля, Миктлантекутли; не забыты нами боги-творцы Тлоке Науаке, Ометекутли, Тонакатекули. Наши женщины почитают небесных богинь нашей земли: Коатликуэ, Шочикецаль, Майяуэль, Шилонен… Мы сбросили иго ненавистного Аскапоцалько, мы покорили тепанекские города! Мы стали свободными и самыми сильными на этой земле! Наши дети получат от нас могущественнейшую страну Анауак, наш цветущий сад. Мы покорили несколько городов майя, перед нашей силой дрожат сапотеки и отоми! Мы будем идти дальше, неся свою культуру и веру…

И я обращаюсь к вам, мудрейшие, неужели мы должны оставить в наших летописях ту историю нашего великого народа, которую нас заставляли писать правители Аскапоцалько?! Нет! Мы напишем правдивую, полную горести и доблестных подвигов наших достойнейших предков историю! Где скажем, что наш народ справедливо был вознесен Уицилопочтли над другими народами за его смелость, доблесть, трудолюбие, бесстрашие, в назидание лентяям, трусливым богатым домоседам.

Эта история будет учить последующие поколения храбро идти вперед, гордиться своими предками — великими воинами! Мы должны быть тверды и разумны, тщательно записать нашу историю, а прошлые записи необходимо предать очистительному огню, чтобы они не смущали ни нас, свободных отныне людей, смело говорящих правду, ни наших потомков, которые получат в руки запись о подвигах, которыми они будут гордиться и следовать! Так думаю я — тлатоани Ицкоатль! — закончив свою речь, тлатоани спокойно сел. Ни фигура, ни лицо не дрогнули, создавалось впечатление, что он совершенно не волнуется, как примет совет его речь и предложение.

Так мог вести себя только человек, полностью уверенный в своей правоте.

В зале наступила тишина, уже никто не вертел головой, каждый сосредоточенно курил трубку и, постепенно, помещение затягивалось сизым дымом.

Из дальнего угла раздался голос самого старого старейшего главы кальпулли, к которому принадлежал Амантлан. По-старчески скрипящим, нередко прерывающимся голосом, он, вышел на середину комнаты, чтобы вго видели присутствующие и сказал:

— У великого народа — великая история, мудрый Ицкоатль. Её нет необходимости ни править, ни изменять. Вся наша жизнь доказывает её величие, так зачем же задавать работу тлакуилам? — старейший, сказав, занял свое место и снова занялся своей трубкой, внимательно прислушиваясь ко всем говорившим, их было немало, каждый стремился высказать свое мнение, но практически все присутствующие заняли противоположную позицию. Только еще несколько человек попытались возразить тлотоани:

— Ацтеки никогда не стыдились своего происхождения, наш народ всегда воздавал почести отважным воинам, среди пилли немало тех, чьи матери были рабынями, но они, став свободными, достойно служили своему народу и завоевали право быть достойными гражданами Анауака! Наоборот, наша история будет учить потомков свято беречь свободу и землю, которую мы им оставим, они должны знать, чего она нам стоила!..

— В нашей истории нет ничего, чего бы нам нужно было стыдиться!..

— В древних записях хранится мудрость наших предков, как же можно их уничтожить?! Какой пример мы подадим последующим поколениям, мудрейшие из мудрых?.. На чем же мы будем воспитывать наших детей и внуков? Это ведь уничтожение из памяти целого поколения людей, которые дали нам возможность стать такими, какие мы есть: могущественными и свободными!.. Они дали нам пристанище!

— Только великие боги знают, какую дорогу выбирать. Только наши небесные покровители не совершают ошибок. Мы — люди. Нам свойственно ошибаться и выбирать неправильную дорогу, но мы стремимся сделать все, как должно. Имеем ли мы право, осудить тех, чьи души уже давно пируют в садах Уицилопочтли, почитаемые нами? Нет. Перед нашими предками стояла одна задача — выжить, и они выжили. Они записали в древних летописях свой путь и свои страдания в назидания нам. В них же содержится ключ к пониманию величия нашего народа. Наша религия тесно переплелась с религией народа, принявшего нас, нас — бедных странников. Как же быть тем, чьи семьи соединились кровными узами с народом, который мы хотим стереть даже в наших записях?! Я — полукровка, я только наполовину ацтек! Мне дороги любые сведения о народе моей матери. Как отделить ее кровь от крови моего отца! Мы должны решить важную задачу стоит ли выжечь из памяти и истории целый народ, который вместе с нами поднялся в восстании против угнетения Аскапоцалько, ради какой-то призрачной идеи? Может быть, стоит восхищать наших потомков чистой правдой, без всякой лжи? Я против сжигания наших старинных документов и всяческих выправлений в них! — Летящее Облако устало опустился на свое место.

— А что по этому поводу скажет Тлакаелель?

— Почему мы не слышим его мнения?

— Вот именно, пусть выскажется главный советник тлатоани!

Страсти накалялись, вожди и старейшины повскакивали со своих мест и искали взглядом человека, на чью мудрость, дальновидность они полагались многие годы. Для многих он стал эталоном в поведении и подходе к решению важных для народа вопросов. Никто никогда не сомневался в его мужестве и решительности (всем было известно, какую роль он сыграл в мятеже, позволившим ацтекам сбросить иго и стать независимым народом). Тлакаелель спокойно встал и повернулся к тлатоани лицом:

— Стоит ли нам, ацтекам, великим правителям страны Анауак думать о том, как сохранить в памяти народ, который слился с нашим, не сумев самостоятельно отвоевать себе свободу, старейшие? У нас великие цели! И если какие-то полукровки протестуют… что ж, пусть они передают из уст в уста, как их богатые предки — домоседы не желали пролить кровь за свободу своих детей! Мы — победители и будем писать ту историю, и рассматривать её так, как видим её мы. Я полностью поддерживаю решение нашего тлатоани!

Несколько минут в зале заседаний Совета висела тишина. Тлатоани поднял правую руку и закончил Совет:

— Мы приказали собрать все рукописи в нашем городе. С завтрашнего дня тлакуилы, тламатиниме и прочие люди, имеющие отношение к Кодексам приступят к созданию новой истории. Они будут прославлять мужество и доблесть наших предков, подобную гордому орлу или яркому солнцу, которое освещает наш путь! Все старые записи завтра на центральной площади Теночтитлана будут преданы очистительному огню! Мое решение таково. Исполняйте его! — тлатоани резко встал и уверенным шагом направился к дверному проему, где скрылся в длинных переходах огромного дворца. С его уходом собравшиеся в полной тишине покинули совещательный зал. Они были несколько шокированы тем, что тлатоани огласил свое решение без голосования. Высказать возмущение, что их просто отстранили от решения, столь важного для всего народа Анауака, никто не посмел. Тлатоани показал, насколько могущественна его власть, и каждый мучился единственным вопросом: «Что же ждать в дальнейшем?».

Амантлан и Тлакаелель вышли в разные двери. Возле лодки Амантлана поджидал Кремниевый Нож. Едва они сели в лодку, как Амантлана прорвало:

— Он не пожелал выслушать даже согласия Совета, такое ощущение, что его предложение — это приказ! Он не имеет на это прав! Почему ты запретил мне выступать?

— Мы говорили об этом!

— Но нужно было протестовать!

— Нет, во-первых, это бесполезно, во-вторых, ты должен быть чист перед тлатоани и Советом, чист от любых подозрений! У нас другие цели!

— Но я выглядел трусом в глазах тех, кто сказал правду!

— Мы послужим высшей цели.

Друзья направили лодку к загородному имению Амантлана, откуда он вынес два кожаных свертка. Лодка была одна, она тихо плыла по городским каналам, не встречая припятствий на своем пути, но едва они попали на свободную гладь озера, как их окликнули сторожа. Амантлан назвал пароль, но сторожевая лодка неумолимо приближалась, пришлось остановиться. Патрульные осветили ночных путешественников, узнали Амантлана и доложили:

— Тлатоани приказал осматривать всех, кто сегодня попытается покинуть Теночтитлан, извините за беспокойство, но вы не исключение…

Когда до друзей дошел смысл сказанного, они поняли, что их затея слишком опасна. Теперь же она могла провалиться в самом начале. Пока Кремниевый Нож лихорадочно пытался найти выход. Амантлан, привыкший действовать быстро, отбрасывая всякие сомнения, полагаясь только на свои инстинкты, незаметно дал сигнал гребцам. Никто даже не успел сообразить, а вокруг уже завязалась кровавая драка. Гребцами у военачальника Анауака были тласкаланцы, которые с огромным удовольствием бесшумно и в одно мгновение перерезали горло, наклонившимся в лодку для досмотра патрульным. Все было сделано быстро, но пустая лодка патруля привлекла других сторожей. Они подняли тревогу.

— Налечь на весла! Уносим свои головы! — Амантлан, не обращая внимания на рану, уверенно взялся за свободное весло. Лодка летела на хорошей скорости, тласкаланцев просить налегать на весла не приходилось, они знали, что от быстроты зависит их жизнь.

Стражи ночного Теночтитлана не желали упускать нарушителей и почти наступали им на пятки. Наконец, рывок помог преследуемым выскальзнуть из освещаемого круга, а луна зашла за набежавшую тучу. Это стало сигналом к изменению плана. Амантлан и Кремниевый Нож поняли, что пришло время покинуть лодку незамеченными — другого шанса не будет. Они прыгнули в воду, захватив драгоценные рукописи, и направились к берегу, темнеющему вдали. Лодка тласкаланцев сделала крутой вираж и поплыла налегке в противоположную сторону, уводя погоню за собой. Ощущая себя преступниками, друзья выбрались на берег и углубились в чужое поместье. До загородного дома Амантлана было еще далеко, но они хорошо знали окрестности, главное было не попасться патрулям. К несчастью, странный побег из города наделал большой переполох, и в погоне теперь участвовали не только лодки, но и пешие воины ацтеков. Пробираться через чужое поместье было сложно, беглецов спасало только хорошее знание местности и опережение преследователей, которые вынуждены были прочесывать каждый дом.

Наконец, Амантлан опустился на землю, болела, только начавшая затягиваться рана, он чувствовал, что страшно устал и был рад — перед ними располагалось его поместье. Предстояло передохнуть и неслышно проникнуть в дом, а там решить, что предпринять с рукописями и с товарищем. Времени на более продолжителъный отдых у друзей не было, и они продолжили красться, низко пригибаясь к земле, используя каждый куст и дерево, совсем, как юные ягуары…

Иш-Чель крепко спала, ребенок не представлял особых хлопот и рос спокойным, дающим возможность матери отдохнуть ночью от дневных забот. Непривычный шорох в темной комнате разбудил и напугал Иш-Чель, она готова была закричать, призывая слуг на помощь, когда заметила силуэт мужчины. Скорее догадываясь, чем, узнавая, она произнесла:

— Амантлан?.. — тень замерла, за нею показалась другая, заставив Иш-Чель вздрогнуть. Но она не успела закричать, потому что первая тень тихо произнесла:

— Да, женщина, это я. Не поднимай шума и не зови слуг. — Амантлан наощупь нашел небольшую лучину и зажег ее, осветив своё лицо. Мягкий свет выхватил из темноты его заострившиеся черты, мокрую одежду и кровавые пятна на ней. Иш-Чель спокойно оторвала от подола своей юбки кусок ткани и протянула мужу. Он осторожно просунул тряпицу под повязку и осмотрелся. Из темноты проглядывали очертания люльки, сложенные аккуратными стопками вещи. Амантлан не пошел к ребенку, а направился к вещам, отыскав, для себя и товарища подходящую одежду. Он протянул её другу, отошел в темный угол, скинул с себя мокрую. Засунув снятое в самую глубину кучи, он обратился к своему товарищу, опять прижавшему свертки к груди:

— Из этой комнаты ты пойдешь с моей женой вдоль реки, потом у дерева, растущего прямо посреди тропинки, свернете в глубь сада. Там есть небольшая яма, возьмите с собой теплые вещи, — Иш-Чель испуганно взглянула на колыбель, где спал сын и с удивлением посмотрела на мужа. Она по-прежнему не произнесла ни слова.

— Сейчас здесь будут воины, мы их немного опередили, нам нужно спрятать Кремниевого Ножа и рукописи, которые не должны попасть к ним в руки. Я не могу провести его, мне нужно встретить патруль на пороге нашего дома, чтобы помешать им обыскать поместье.

Услышав объяснение, Иш-Чель достала свернутые одеяла и направилась к выходу, кинув обеспокоенный взгляд на спящего сына. Ситуация била настолько ей непонятна, что только предупреждение Аманлана о преследовании и страх за жизнь сына заставили её выполнять все его указания, надеясь, что он знает, что делает и чем рискует.

Она вышла в ночь, а Амантлан и Кремниевый Нож молча переглянулись, теперь все зависело от умения Амантлана направить преследователей по ложному следу. Не теряя времени, Амантлан быстро прошел к пристани и отвязал две лодки, одну из них он накренил так, чтобы она зачерпнула побольше воды и постепенно пошла ко дну, увлекаемая течением. Вторая лодка тихо скользила по воде, а под стенами поместья уже слышалась громкая перепалка привратника с преследователями, поднявшая переполох во всем имении.

Никто из рабов и слуг не выразил удивления при появлении Амантлана, когда он вышел встретить ночной патруль. Предводитель его был ему знаком.

— Из Теночтитлана сбежали преступники, у них в руках важные документы, скорее всего, они высадились на берег и прячутся. Мы обыскиваем каждое поместье.

— Мы готовы помочь осмотреть берег, у нас там привязано несколько лодок, на которых я прибыл вчера после Совета старейшин у тлатоани Ицкоатля. Беглецы могли ими воспользоваться. Идемте, огня! — Амантлан гостепримно распахнул ворота поместья и с факелом в руке направился к пристани, где недавно произвел действия, должные направить преследователей по ложному пути.

— Господин, здесь не хватает двух лодок! — раб, в обязанности которого входило следить за исправным состоянием плавсредств поместья, указал на обрезанные концы веревок.

— Так, значит, они плывут вниз! Вы позволите взять ваши лодки для погони? — обратился воин-ягуар к Амантлану, тот развел руками, доказывая полное согласие с вежливой просьбой.

Погоня разделилась, те, кто не поместился в лодки, отправились пешим ходом вдоль берега. Амантлан провел их до границ поместья и вернулся успокоить домочадцев. Когда люди улеглись, он пошел к условленному месту, где прятались Иш-Чель и Кремниевый Нож.

— Они уже ушли, — успокоил он продрогшего друга и жену. Теперь предстояло как можно быстрее спрятать рукописи. Пока Кремниевый Нож проверял содержимое кожаных мешков, Амантлан начал рыть большое углубление в земле, затем он заполнил дно камнями и взял первый свиток.

— Эта рукопись немного промокла, высушить бы её… — сокрушенно покачал головой Кремниевый Нож, но Амантлан отобрал у друга и второй свиток. Он уложил его рядом с первым. Тяжело вздыхая, Кремниевый Нож протянул ему остальные и отвернулся, чтобы не видеть, как спокойно Амантлан зарывает историю в землю. Выполнив работу, все направились к дому.

— Иди к ребенку, — коротко бросил он Иш-Чель, а сам направился к хижине рабов, чтобы поручить им отвезти Кремниевого Ножа в город, на единственной оставшейся в поместье лодке. Как только каноэ, увозящее друга, исчезло в темноте, Амантлан пошел домой. В комнате Иш-Чель горел свет.0на сидела на постели и пыталась отогреть руки. Когда Амантлан прясел рядом с нею и взял её руки в свои, это было еще ничего, но, когда его дыхание коснулось теплым облаком тонких пальцев, Иш-Челъ посмотрела на него с укором, а он просто хотел согреть ей руки. Она потянула их назад, к себе, и он был вынужден встретиться с ней взглядом.

— Спасибо, — тихо произнес он, по-своему растолковав её жест. Они смотрели друг на друга довольно долго, пока в его темных глазах не начали загораться огоньки, и сам взгляд не стал её затягивать. Она тут же ответа глаза в сторону, и от этого фраза, которая сорвалась, получилась резче, чем ей хотелось:

— Вы рисковали собой, нами, этим маленьким ребенком ради каких-то… — это был прямой укор его необдуманному, как ей казалось, поступку. Жизнь и благополучие сына она ставила выше всего. Он это понял и разочарованно произнес, направляясь к себе:

— Извини за беспокойство, но это мой дом и я в нем хозяин.

Иш-Чель не успела ничего добавить. Амантлан вышел, а она осталась, почувствовав себя униженной и обделенной. Что-то мелькнуло между ними, когда они смотрели друг на друга. Она не ощутила его своим врагом. Напротив, рядом с собой она почувствовала человека родного и такого близкого, что именно это заставило её отдернуть руки, хотя тепло, которым он с ней делился, было ей приятно и не вызывало отрицательных эмоций. Да и весь вид Амантлана, появившегося ночью так неожиданно, не отталкивал, а рана на груди вообще будила сочувствие, так свойственное женщинам.

Амантлан, покинув жену, не испытывал разочарования, нечто подобное он и предполагал. Она не изменилась, точнее, внешне Иш-Чель еще больше похорошела и приобрела даже какую-то загадочность. А, может быть, это была игра света в очаге? Ему было все равно. Женщина не хотела его подпускать к себе, ему нужно было ждать или брать ее силой. Но на стороне жены был закон, да и насилие ему претило. Он даже не хотел завоевывать женщину, ухаживая за ней, оказывая знаки внимания, как он это делал с девушками из знатных семейств.

Поведение Иш-Чель отбивало всякое желание. Оставалось убраться из загородного дома в Теночтитлан и, долечив раны, отправляться в очередной поход. Подальше от города, да и от нее. Он утешил себя, что еще не его время. А, что ему еще оставалось делать? Он никогда бы не признался себе в том, что страдает, если бы не горечь одиночества — прошло достаточно времени, но женщина не изменилась. Она по-прежнему считала его чужим и недостойным своего доверия. Амантлан подумал, что ночной визит слишком поспешен, однако отогнал эту мысль, как совершенно чуждую и не отвечающую истинному положению вещей. Огорчало его то, что он, скорее всего, просто проиграл. Это унижало его, как мужчину, и показывало, что стратег он тоже никудышний. И первое, и второе было одинаково тяжело и унижало его гордость.

В тревожных раздумьях он утром навестил Тлакаелеля. После долгого разговора, во время которого Амантлан несколько раз ответил совершенно невпопад, мудрец, без долгих раздумий, припер товарища к стенке, напрямую спросив, что его мучает, и чем он обеспокоен. Откровенный ответ Амантлана его потряс:

— Моя жена не хочет и близко меня подпускать к себе, она все так же меня ненавидет!

— Она законопослушная женщина…

— О да! Неужели я не могу отличить боязнь что-либо нарушить и ненависть в глазах женшины, которой неприятно даже твое прикосновение!

— Прошло слишком мало времени…

— Я ничего и не требую! Но… — Амантлан попытался подобрать правильные слова, чтобы объяснить свои чувства и горечь разочарования и натолкнулся на грустный, но понимающий взгляд друга. Тот огорченно пожал плечами и усмехнулся:

— Ты ведь стремился просто уберечь эту женщину, даже просто… сохранить для себя редкую рабыню… получить наследника. Ты добился своего. Ведь в твои планы совершенно не входило… — Тлакаелель внимательно посмотрел на поникшего Амантлана и осекся. На последнюю фразу тот ответил таким горящим взглядом, что были отброшены последние сомнения. Амантлан был болен своей женщиной. Болен настолько, что помочь ему было уже поздно.

— Это ужасно! Друг мой, ты любишь эту женщину?

— Люблю?.. Значит, вот как это называется? 3начит, когда мужчина видит одно и тоже лицо перед собой, когда ему все время чудится везде, где бы он ни был, её голос, когда его ноги сами несут туда, где она может быть, когда он готов на все ради женщины, это называется любовь?

— Да и в самой тяжелой форме.

— Вот как…

— Тебе не кажется, что ты сходишь с ума?

— Может быть… Но только от бессилия…

— Видно ты ей совершенно не нужен, Амантлан, пойми же, наконец, истину!

— Истину? А, что такое истина, Тлакаелель? Ты — мудрец, с тобой все держат совет, как же быть мне? Я живу, словно вокруг меня разверзлась земля, и нет нигде даже… травинки, чтобы уцепиться! Дай мне совет: ты не нужен, но она нужна тебе!.. Мне все равно с кем она, где она, кого любит и о ком мечтает. Я знаю одно — я хочу, чтобы она жила. Я, который защищает интересы Анауака, не могу ничего с собою сделать!

Пусть я в твоих глазах… да что там в твоих глазах, в глазах всего мира — безумец, но я люблю ее, люблю потому, что люблю. Для меня нет ничего важнее этой любви! Я выполняю свой долг, но перед глазами — она — Иш-Чель… Ночью всходит луна, а я думаю о том, как она спит… Воздух, вода, земля мне нужны только оттого, что воздухом дышит Иш-Чель, воду пьет Иш-Че ль, именно она ходит по той же земле, что и я… Иш-Чель, что я без неё, без своей любви? Я, наверное, прозрел и увидел мир только с её появлением. Именно она открыла мне, что птицы поют, что заря будит на рассвете, что можно терпеливо ждать просто улыбки любимой женщины! А какая у нее улыбка!.. Тлакаелель, знаешь ли ты, что такое женская улыбка? Нет не та, что пытаетеся тебя прельстить, а та, что подтверждает доверие, которое не купишь ничем! Да, я — безумец, глупец, но мне нет жизни без неё!

— Ты действительно безумец! Вокруг полно женщин, которые сделают для тебя все, что угодно! Ты — воин и умираешь из-за какой-то бывшей рабыни, позор, возьми себя в руки, друг мой!

— Очевидно ты, никогда не любил и не страдал!?

— Мужчина не должен страдать!

— Да, я страдаю, но я живу этим страданием и никому не докучаю! Я стал другим человеком, хотя это не приблизило меня к ней ничуть. Жизнь моя, я прожил как во сне: иди — убей, иди — возьми! Но нет, есть нечто другое, более сильное и неподвластное приказу. Я не могу приказать ей любить меня, считать меня своим мужем, хозяином, нет, она выше меня своей стойкостью, своей преданностью. Она заставляет себя уважать, видеть в себе, прежде всего равного мне человека! Мне не нужно ее смирение и покорность, да я его никогда и не получу!

— Найди себе хорошую замену!

— Тлакаелель, что такое замена? Ты шутишь! Как можно заменить этот вягляд или поворот головы, а речь? Я просто смотрю на себя и думаю, как же быстро я схожу с ума, и надолго ли меня хватит? Ведь я никогда и никого так не любил. Понимаешь, я впервые почувствовал, что я — живой человек!

— Амантлан, я верю, что это у тебя просто всплеск эмоций, ты еще не пришел в себя от ран. Думаю, скоро все уладится. Новый поход тебя полностью излечит от тревожных мыслей…

— Разумеется, ты прав, как всегда. Лучше мне отправиться в него как можно быстрее. Какие там планы у нашего тлатоани на этот месяц?

— Ммм… — Тлакаелель почесал гладкий подбородок и хитро глянул на друга, подмечая, как к нему возвращается его спокойствие и уверенность, более присущая ему.

Амантлан действительно внешне уже был абсолютно спокоен, только глубоко внутри еще дрожала маленькая частичка его души. Она отдавала крохотной болью, как от маленькой занозы или укуса пчелы. Но это было уже совсем пустяком, по сравнению с той огромной волной обиды, которая буквально накрыла его совсем недавно. Амантлан не ожидал от себя такого всплеска. Успокаивало то, что рядом был Тлакаелель, а не кто-то из близкого окружения. Привыкший держать себя в руках — он не мог допустить, что бы кто-то чужой видел его, не контролирующим свои чувства.

С малых лет любому ацтекскому мальчику внушалось, что он должен, прежде всего, контролировать свои эмоции. Это воспитывало волю и терпение, выдержку и сдержанность, так необходимые настоящему воину. Потеря лица, то, что произошло только что у Тлакаелеля, принесло бы ему кучу неприятностей. Нет ничего хуже военачальника, не умеющего подавлять свои страсти. Разве он сможет правильно оценить ситуацию в бою или при осаде? А как можно доверить ему жизни стольких воинов?

Тлакаелель не раз видел, как рушаться самые грандиозные планы из-за чьей-то несдержанности, но Амантлан потряс его чистотой и глубиной своего чувства. «Если это так серьезно, то Амантлан рано или поздно, но добьется любви этой женщины. Никто не сможет устоять перед такой силой чувств!» — подумалось мудрецу, но сейчас ему нужно было отвлечь друга и настроить его на будущий поход, который они с тлатоани запланировали начать через неделю. Ицкоатль не рассчитывал, что Амантлан сможет так быстро подняться после ранения, но он лучше кого-либо знал земли постоянно бунтующих отоми, а, следовательно, был лучшей кандидатурой возглавить воинов.

Недели складывались в месяцы, а месяцы стали лететь особенно быстро, когда Иш-Чель смогла переехать в Теночтитлан. Положение жены одного из военачальников Анауака раскрывало перед ней двери домов и обеспечивало почетнее место в женских компаниях. За чашкой горячего чоколатля с перцем Иш-Чель получала столь необходимую женскому сердцу информацию. Чаще всего она посещала дом своей приемной матери Зеленой Ягоды, у которой собирались самые болтливые женщины Теоночтитлана. Именно там женщина познакомилась с перечнем ацтекских праздников, когда и как они проходят, в какой последовательности. Где идут войны. Скоро ли вернется мужчина, которого наказали за пристрастие к игре патолли. Словом, Иш-Чель постепенно вошла в жизнь ацтеков, не заметив, как привыкла и к многочисленным религиозным праздникам, и воинам-ягуарам попадающимся на улицах, и огромному количеству рабов на шумных рынках. Она почти перестала говорить с рабами на родном языке, с каждым днем все дальше и дальше уходя от того дня, когда впервые попала в ацтекскую столицу.

В течение следующего года Амантлан только два раза прибывал домой на краткий отдых, но если Иш-Чель выбрала теперь своим домом Теночтитлан, то он своей резиденцией — загородное имение. Супруги, как ни странно, но ни разу не встретились. Ишто не знала, что думать о таких отношениях, но лишних вопросов не задавала и жила с невесткой дружно.

Второй год ничем не отличался от предыдущего, Иш-Чель даже начала беспокоиться, уж не избегает ли Амантлан свой собственный дом из-за неё. Теперь её больше всего страшило попасть на злой язык одной из подружек матери. Многие мужчины подолгу отсутствовали, смыслом жизни для ацтеков была война, но они хоть изредка появлялись в своих домах, радовались появлению детей, разбирали семейные ссоры домашних, а здесь ничего!

Иш-Чель не могла терпеть такого к себе отношения, но как изменить положение не знала. Умом она понимала, что ей нужно смириться. Амантлан сдержал свое обещание. В конце концов, он спас ей жизнь, а теперь устраивает свою. Она защищена, ребенок получит все блага, займет подобающее положение в обществе, возможно, станет наследником Амантлана. Ей бы его благодарить, но… Что-то мешало ей радоваться. На помощь ей пришла Ишто, которой стало жалко молодую женщину. Едва, в очередной раз, сын прибыл в Теночтитлан (в это время невестка находилась за городом), его мать тут же отправила гонца за его женой. Иш-Чель не подозревала, что это дело рук свекрови, растерялась и обрадовалась неожиданной удаче. Быстро собрав вещи и ребенка, она прибыла к мужу. Амантлан, едва Иш-Чель, держа сына за руку, вошла в дом, застыл с лепешкой в руках и не мог оторвать взгляд от приближающейся женщины.

На утро Амантлан сбежал из дому, не поставив никого в известность. Почтенная Ишто успокоила невестку:

— Он ушел на праздник, и мы пойдем, посмотрим на людей, не огорчайся! — А про себя обозвала сына трусливым зайцем.

Иш-Чель с большим интересом рассматривала толпы веселящихся ацтеков. В глазах нестерпимо рябило от многоцветия ярких перьев и массивных золотых украшений. Весь народ постоянно шевелился, люди переходили с места на место, чем напоминали встревоженный муравейник, поэтому то тут, то там вспыхивали новые сочетания красок. Временами мелькали среди толпы воины-аристократы: орлы и ягуары. Её взгляд опускался ниже, в ожидании увидеть на их страшных палицах жуткие амулеты из пальцев убитых женщин, но очевидно, в этот праздник они не брали своё оружие. Естественно, в самом сердце Анауак, в городе Теночтитлане им могли бы пригодиться только ножи. А блюстители порядка, сновавшие среди толпы гуляющих, бдительно следили за душевным состоянием граждан, решительно разнимали ссорящихся и уводили разгоряченных спорщиков в тюрьму: кого остыть, выплатить штраф за нарушение спокойствия, а кого подержать и подольше, затем его ждал суд. Суд у ацтеков был суровым, и ни у кого не возникало желания испытать на себе его властную руку, на такое мог решиться только человек, изрядно выпивший октли, вернее перебравший. —

Пробираясь сквозь толпу, Иш-Чель и мать Амантлана подошли к глубокой яме, выложенной внутри камнями. Это была площадка для ритуальной игры в мяч. Зрители волновались и оживленно обсуждали достоинства двух крманд. Одну из них составляли молодые крепкие ацтекские юноши. Они усиленно разогревались. Другая команда понуро сидела в стороне. Все игроки были пленными воинами из Тлалока. Вокруг них суетились какие-то люди.

— Это жрецы. Они перевязывают раненных, — грустно вздохнула Ишто. Тут её взгляд выделил из одетых в белое жрецов фигуру столь знакомую, что сердце старой женщины невольно сжалось и лихорадочно застучало. Она невольно вцепилась в руку Иш-Чель, надеясь, что старые глаза её подводят, и скрюченным пальцем показала на воина-ягуара, который спокойно стягивал со своей головы маску оскалившегося ягуара.

Еще ничего не понимая, Иш-Чель пристально всматривалась, но волнение пожилой женщины передалось и ей, так как воин быстро стянул свою парадную одежду из шкуры животного и, весело смеясь, с хрустом размял свои мышцы. Иш-Челъ поняла, что Ишто не обозналась, перед ними был Амантлан. Убедившись в своей правоте, Ишто, сломя голову, кинулась по ступеням вниз. Она неслась так, что ей с трудом можно было дать её почтенные годы. Молодая женщина едва поспевала за ней, ей приходилось все время протискиваться через толчею.

С высокой трибуны глашатай возвестил, что на стороне пленников будет выступать храбрый воин — Амантлан. С другой стороны послышался трубный звук. Собравшиеся услышали, что наблюдать тлачтли прибыл верховный правитель Ицкоатль со своей семьей. Это все Иш-Чель слышала лишь краем уха, так как уже догнала прыткую Ишто, которая уже сердито препиралась со своим сыном.

Амантлан стоял и спокойно разминал свое крепкое тело, оно блестело от жира на солнце, четко обрисовывая каждый мускул. С незозмутимым видом он, наконец, удостоил свою горячо любимую мать внимания и навис над нею. Сморщенной рукой Ишто вцепилась сыну, не обращая внимания на непочтительноть жеста, в длинную прядь волос и сердито зашипела:

— Ты совсем спятил?! Зачем тебе это нужно?! Решил вспомнить молодость? А меня ты на кого оставишь? А молодую жену?! Бесстыжие твои глаза!..

Ласковым и одновременно жестким движением Амантлан оторвал руку матери от своих волос и что-то тихо ей сказал. Сообщение произвело должное действие на старую женщину. Она удрученно опустила свои руки и поплелась к Иш-Чель, даже не взглянув больше в сторону сына. Сдерживая любопытство, Иш-Чель подхватила её под руку, и медленно они стали подниматься по лестнице, которую только что преодолели с большей скоростью.

Присев на каменное ограждение, (ей почтительно уступили место, зная, кто она), Ишто даже не взглянула вниз, ни на сына, ни на игру. Только губы её постоянно шептали. Иш-Чель поняла, что старая женщина молилась богам, чтобы они подарили жизнь ее сыну. Прожив уже достаточно долго она знала, что проигравших в тлачтли приноили в жертву, а Амантлан по странной причине, по собственному желанию, решил поиграть с судьбой и вошел в слабую команду, обреченную на смерть.

Происходящее веселило и завораживало собравшийся народ. На возвышении воседал верховный правитель, очевидно, он отдал распоряжении, потому что Амантлан, играя мышцами, взбежал по лестнице, слегка задев плечом Иш-Чель.

На секунду их взгляды встретились, и Иш-Чель невольно отшатнулась, увидев в его глазах, не молодецкую удаль, а твердую решимость чему-то противостоять.

Внезапная догадка мелькнула у нее в голове, а не пытается ли он помочь и на этот раз? Кто для него эти люди? С момента появления среди них Амантлана, они явно ожили и уже не выглядели так удрученно и смиренно, ацтек словно вдохнул жажду жизни в их ослабевшие тела. Они теперь оживленно и усиленно растирали ноги, обматывали кусками ткани колени и локти.

Не удостоив толпу, которая оживленно приветствовала его и расступалась на пути к правителю там, где до той минуты негде и камню было упасть, Амантлан очутился у возвышения, на котором воседал Ицкоатль. Правитель обладал сильным голосом, и все, что он говорил, слышали многие стоящие рядом.

— Ты решил испытать волю богов, Амантлан?

— Почему бы ни размять мышцы, Великий оратор?

— Почему же ты выступаешь на стороне этих немощных рабов?

— Потому что обреченные дерутся вдвое сильнее, нет ничего интереснее такой игры.

— Ты многим рискуешь, эти собаки не стоят твоего вмешательства… Многим будет на руку твоя гибель… — последние слова не услышал никто, кроме Амантлана. Он вежливо улыбнулся и выжидательно посмотрел на правителя, последний, недоуменно пожав плечами, махнул рукой, давая понять, что ждет начала игры.

Амантлан повернулся к правителю спиной, готовясь спуститься на площадку, но не успел. Ласковые тонкие руки, нежно обвиваясь вместе с гирляндой ослепительно белых цветов, удержали его на месте. Это была Щочи. Она не побоялась гнева брата и открыто выразила свою симпатию:

— Пусть боги принесут тебе удачу, Храбрый Ягуар!.. Я буду просить у них победу, любимый, — прошептала девушка, слегка удерживая мужчину за белоснежную гирлянду. Амантлан поблагодарил ее только улыбкой, и ей пришлось его отпустить.

От Иш-Чель не укрылось, что эти двое на глазах всего Теночтитлана не скрыли своих чувств, и укол ревности, она ведь была официальной женой этого безумца, больно сжал ее сердце. Первым желанием её было покинуть площадку тлачтли, так как ревность шептала ей, что муж решил покрасоваться перед всеми, а в первую очередь и перед этой бесстыдницей Шочи, но здравый смысл взял верх. От того, останется ли жив Амантлан, зависело будущее её ребенка.

Тем временем игра началась, и двум командам сбросили вниз тяжелый каучуковый мяч, который, пользуясь только локтями и коленями, нужно было забрасывать в кольца, прикрепленные довольно высоко над головами играющих. Мяч символизировал Солнце, путешествующее по небу, а игра и последующее жертвоприношение проводилось для бога войны и солнца Уицилопочтли.

С первого мгновения игра стала жесткой. Молодые ацтеки упорно пытались потеснить пленных из Тлалока, но те боролись за свою жизнь и свободу, а рядом с ними, на их стороне, был Амантлан. Иш-Чель чувствовала, что с нарастанием ажиотажа, игра принимала уже не столько ритуальный характер, сколько характер противоборства двух народов. Тлалоканцы не уступали ацтекам.

В сторону Амантлана стали доноситься оскорбительные выкрики, очевидно, работали его недоброжелатели, всячески стараясь представить происходящее в самом неприглядном свете, а самого Амантлана ренегатом. Возмущенный голос напомнил собравшейся толпе, что и жена-то у отступника из рабов майя. Иш-Чель стало страшно. Люди, тесня друг друга, отступали от нее. Но легкий взмах руки Ицкоатля, и все крамольные речи в адрес любимца правителя прекратились, а стражи порядка усердно засуетились, выискивая нарушителей спокойствия.

Игра тем временем не испытала никаких изменений. Не было ни побеждающих, ни побеждаемых. Хотя до участников доносилось каждое слово, они все были поглощены игрой, а Амантлан, как нарочно, на каждый выкрик забрасывал мяч с самых немыслимых положений. Он был непревзойденным игроком, которому можно было доверить свою жизнь. Итог игры был неутешительным. Команда Амантлана победила. Едва сдерживая желание, свалиться на землю от усталости, пленные из Тлалока с Амантланом терпеливо ждали признания их победы. Когда прозвучали заветные слова, они в диком восторге бросились обнимать друг друга, не обращая внимания на боль, кровь из сочившихся ран, полученных в игре.

— Что требуют победители? — прервал их радость Ицкоатль.

— Жизнь и свободу, одежду, еду, и право вернуться домой, Великий оратор! — от имени всех выступил Амантлан.

— Они получат это, но до захода солнца им нужно покинуть Теночтитлан, как велит закон. Они не наши граждане! — сказав это, Ицкоатль покинул свое место, не удостоив побежденных даже взгляда. Это означало, что их имена покрыл несмываемый позор. Им оставалось только сочувствовать.

Почтенная Ишто внимательно осмотрела раны сына, убедилась, что все не так страшно, и он в состоянии справиться с ними сам, уверенней походкой отправилась домой. Сделав несколько шагов, она обернулась к невестке. Прищурив глаза, четко сказала молодой женщине, словно вспомнив, что та может не знать некоторых обычаев:

— Что ты стоишь? Иди, омой раны мужа… или это сделает другая, если тебе все равно…

Иш-Чель растерянно посмотрела старушке вслед. Делать было нечего, нужно отвоевывать место под солнцем, пусть даже соперницей будет сестра верховного правителя, а мужем самый беспечный сердцеед.

Рабы принесли воду и чистые куски материи, а в какой-то плошке мазь с неприятным запахом. Когда Иш-Чель подошла, чтобы выполнить свои обязанности, Амантлан оттирал кровь, которая запеклась на руке. Рана была рваной, и кровь не хотела останавливаться. Оценив состояние, Иш-Чель приказала принести ей иглу и нити, что бы зашить ее края.

— Зачем вы рисковали своей жизнью, господин? — осторожные руки женщины едва касались тела, посылая коже своё тепло и нежность, но их гасила боль от многочисленных царапин, полученных во время игры в тлачтли.

— Амантлан откинул непокорные пряди с глаз и попытался сделать вид, что не расслышал вопроса, но случайно натокнулся на взгляд полный волнения и тревоги. Он понял, что отшутиться у него не получится, так как при этом он будет выглядеть глупо, а говорить правду ему не хотелось. Глаза женщины неотступно ловили его взгляд, и в них постепенно зажигались злые огоньки, которые грозили перерасти в пылающее пламя негодования. С несвойственной ему, но неподдельной, тем не менее, кротостью и смирением, отдаваясь во власть её умелых рук, он тихо, стараясь как можно короче, объяснил ей то, что сказал своей матери перед игрой:

— Среди них были трое моих товарищей и друзей, один из них спас год назад мне жизнь. Я не мог их бросить. Ох, женщина!.. Ты хочешь моей смерти?! Кто учил тебя держать иголку в руках?! — Иш-Чель приступила к самой сложной ране. Больше Амантлан не произнес ни эвука.

Внимательно следя за швом, женщина временами бросала на воина осторожный взгляд, пытаясь определить по реакции на его лице, не сильную ли она доставляет ему боль. Но лицо его оставалось спокойным и суровым, ни один мускул не дрогнул на нем. Крупные черты лица Амантлана обострились, давала знать о себе усталость.

Он зорко следил за её движениями, стараясь не дать воли своим чувствам, пряча глаза от неё; но аромат её тела, пушистые пряди, выбившихся из прически волос, щекотали его кожу, вызывая в нем не только внутреннюю дрожь. Ему казалось, что Иш-Чель нарочно растягивает его муки, так медленно и старательно она зашивала рану. Каждое её движение заставляло мучительно напрягать силу воли, чтобы не вскочить и не бежать сломя голову, но не от боли, а от себя, от своих сжатых в кулак чувств, от боязни быть вновь отвергнутым.

Амантлан понимал, что сейчас он страдает не от ран, они для него были совсем пустяковыми. Страдания доставляла ему близость Иш-Чель, её навязчивая забота, которая была ему хуже, чем её неприступность. К сожалению, он не мог ее оттолкнуть или прогнать. Вот только терпеть уже не было сил. Он сосредоточенно пытался не раскрыть своих чувств, найти такие слова, которые стали бы надежным щитом, мешающим этой женщине приближаться к нему и срывать своими прикосновениями те запоры, что он поставил. Увы! ничего не шло ему на ум. Он даже и не подозревал, что сидящая на корточках женщина тоже озабочена.

Иш-Чель была ошарашена его неожиданным поступком. По ее мнению, содеянное совершенно не вязалось с тем Амантланом, которого она знала. Словно в нем жило два разных человека. И к одному из них, она чувствовала, как не боролась, ее неудержимо тянет. 0н постепенно, ничего не делая, увлекает, опутывает невидимыми нитями. Она прикипает к нему, пытается поймать хотя бы взгляд, кинутый мимоходом, подаренный просто так. Её старательность объяснялась даже не желанием причинить, как можно меньше боли и сделать работу, как можно лучше, просто она одновременно боролась со своими чувствами. Прикасаясь к нему, она получала наслаждение от его гладкой кожи, упругих мышц. В голове её мелькали мысли и образы многих знатных ацтекских женщин, которые имели возможность делать это, но только в более интимной обстановке. Мысли текли, принимали опасный оборот, Иш-Чель с волнением их отгоняла, чем замедляла свою работу, раздражая нетерпеливого Амантлана. Непонимание и гордость накрыли их своим плотным покрывалом, через которое правде не суждено было на этот момент проникнуть.

Амантлан с трудом дождался, пока Иш-Чель закончит обрабатывать рану, но едва она это сделала, как он поднялся, бросив благодарный взгляд, и, стиснув зубы, быстро покинул площадку.

Иш-Чель готова была расплакаться от такой неблагодарности. Ревность с новой силой приступила к ней. Она решила, что её муж отправился развлекаться с сестрой тлатоани. Ей же ничего не осталось делать, как грустить. На испытствующий взгляд свекрови, она пожала плечами и обреченно махнула рукой. Ну не знала она, почему её муж бежит от неё, как от огня! Не бежать же ей следом?!

На самом же деле Амантлан спешил уладить дела выигравшей команды. Для раненных и истощенных, оставалось мало времени до заката солнца, чтобы покинуть территорию Теночтитлана. Если они это не успеют сделать, то первый сторожевой патруль отправит их обратно к пленным, и тогда прощай свобода! Победители представляли собой жалкую толпу, но, изрядно подкрепившись, были настроены выбраться из ненавистного города, когда появился Амантлан со своими людьми. Воины-ягуары, скрыв свое недовольство, помогли тлалоканцам покинуть город, погрузив всех в лодки, добытые их верным другом. Теперь Амантлан мог быть спокоен за судьбу товарищей и отправился домой. Но сама мысль, что там его встретит Иш-Чель, останавливала ноги и направляла их в другую сторону.

Так он и бродил по ночному городу, ожидая, когда все в доме улягутся спать, и он сможет незаметно проскочить к себе, а утром перейдет в казармы к своим солдатам.

Спасение пришло в лице старого воина-ветерана, который что-то нес, прикрыв плащом, да еще так бережно, что, когда спотыкался, прижимал свою ношу к груди, словно, она была живой. Старый солдат признал своего бывшего командира и, обняв, вернее, опираясь на него, предложил ему слегка заплетающимся языком, постоянно оглядываясь в поиске стражей порядка:

— Храбрый Ягуар, мы столько не виделись, неужели ты откажешь своему старому товарищу в компании?.. У меня смотри что есть… — заговорщески подмигнул вояка и приподнял край плаща, обнажая глиняный кувшин. Колыхнув его, ветеран прошептал:

— Это сильнейшее, живительнейшее октли. Я видел, как ты сегодня играл. Пойдем, отметим твою победу? Не волнуйся, мы тихо-тихо посидим на берегу озера, нас никто и не заметит. А. если эти патрульные попадутся нам, то кто посмеет нас задержать?!

Амантлан не очень любил октли, оно туманило разум и расслабляло язык, к тому же его разрешалось употреблять только очень старым людям, а уж тому, кого ночной патруль задерживал пьяным, доставалось по всем статьям. Но отказать старому боевому товарищу не мог. Они весело посидели на берегу озера и смогли опустошить весь кувшин. Только после этого разошлись по домам.

Выпитое октли отдавало приятным туманящим шумом и обволакивающей теплотой. Хотелоеь радоваться и смеяться, но Амантлан помнил, что никак нельзя нарушать тишину и порядок спящего города. Поэтому он решил очень тихо подойти к дому и полюбоваться прекраеным видом на озеро. Вдохнуть полную грудь свежего, отрезвляющего ночного воздуха (это уж было вовсе не к чему!) с мечтательным видом оглядеть окрестности и просто помечтать. Помечтать о том, что он никогда не сделает.

Он никогда не позволит себе, даже в еще большем опьянении войти к ней в комнату… Опуститься просто так, по-свойски, на циновку, откинуть тихо и осторожно теплое одеяло и скользнуть неслышно к ней в постель…

Ее теплое тело вздрогнет от его неожиданного прикосновения, а может просто от дуновения ночного ветерка, который чисто случайно проскользнет вместе с ним… Но тут же успокоенно замрет, в превдкушении той неги, которюу подарят его больше сильные руки… Он ласково проведет своими ладонями по самым крутым и волшебным изгибам тела, о которых не позволяет себе мечтать днем, а ночью они сводят его с ума. Об этих бедрах крутых и высоких, об этих полных и налитых жизнью грудях…

Сколько он сможет сказать ей одним своим смелым и уверенным жестом! одним только жестом… Но женщины любят ушами… Он будет шептать ей самые ласковые слова… И ни одно не будет достойно её красоты… Тогда он осторожно прикоснется к её непослушным завиткам на висках. О, эти её волосы, они способны свести кого угодно с ума, а уж он — раб её навеки! Так хочется пропускать эти несравненные пряди, напоминающие чудесный нежный пух, сквозь пальцы… Пусть бы они обвили его шею, как вечные кандалы, но только бы ощущать их невесомую теплоту…

Потом бы он, крадучась, дотронулся до её глаз, таких глубоких и осторожных… Ее веки затрепетали бы от внезапного пробуждения от сладкого сна… Они бы встрепенулись, удивленно, потом испуганно, затем томно и расслабленно, но, а потом… Радостно засверкали бы её удивленные и счастливые глаза. Глаза любимой и счастливой женщины. Сколько бы в них, в этом бездонном омуте он нашел бы и прочитал любви, обещаний, чарующего счастья и неги… Эти глаза… Они бы взглянули в самую глубину его исстрадавшейся души и встретили бы там его безграничную любовь. Они нашли бы там тот пъедистал, на который он возвел свою богиню, и убедились бы, что это не на миг, не на год, а навсегда, на всю его жизнь.

Спроси они его, что бы он отдал за один только миг такого блаженства, и он, не стыдясь, не смущаясь, не запнувшись, сказал уверенно, что все бы положил к её ногам.

Все, что имеет.

Все, чем обладает.

Он готов все отдать этой единственной женщине, ставшей смыслом его жизни, воздухом, которым он дышит, водой, которую он пьет, сном, которым грезит наяву. Всю свою любовь и жизнь.

Очарование ночи, когда не нужно слов, когда действуют руки и губы… Он бы покрыл каждую клеточку ее тела своими губами, а они, эти поцелуи, жгли бы потом её в течение дня, напоминая о безумствах проведенной ночи.

О, волшебница-ночь! О, сладкие грезы! Как тяжело осознавать о неразделенной любви, когда протяни руки, войди в комнату, отдерни одеяло и возьми это несопротивляющееся, покорное тело рабыни! Хотя, она теперь свободна, и он сам подарил ей эту свободу! Он сам отдал ее под защиту закона. И подарит ли смирение и послушание то необъяснимое, несравненное, неповторимое забвение в жарких обжятиях, которые будут гореть только с одной стороны?.. Сможет ли он посмотреть в эти бездонные глаза, полные презрения и укора, рано утром? Нет, он будет вынужден, как паршивый пес, поджав хвост бежать, прятать глаза и никогда не сметь даже надеяться на радостный блеск в её глазах… И дело не в умении, в опыте, его у него хватает, он знает, как доставить женщине удовольствие, заставить ее долгое время мечтать только о нем, о его руках. Но можно ли там, где должна править любовь, применять силу?

Что же ему делать?! Как унять этот бешеный стук сердца и зов плоти? Сколько же еще можно, уподобляясь дикому псу, глядеть на волшебную луну и, как полоумному, с ней вести беседу! Есть ли предел этим мукам! А может быть это всё пустое, нет никакой любви? Просто упрямая женщина играет им… А он, как юнец купился на её недоступность? Но ведь она его жена, она согласилась ей быть, пусть по принуждению, но это был единственный выход, чтобы спасти её от смерти! А сколько он потерял после этого шага… Но разве можно ставить на одну чашу весов жизнь, любовь и счастье с этой женщиной, и какие-то признания его успеха, продвижения вверх… Что ему звания, что ему власть, если душу сжигает нетушимый огонь, нет, не страсти, нет!.. Это была любовь… Он готов был любить её даже безответно…

Просто молодость и энергия брали своё. Амантлан так любил жизнь и все земные радости, которые она ему дарила, что его бурный темперамент не мог мириться с безысходностью происходящего, терпение его рвалось изнутри и грозило порвать крепкие путы разума и воли. Он был вынужден сражаться ежеминутно с самим собой, со своими чувствами, со своей, как он уже понимал, безумной и безответной любовью.

Тупик, в который он сам себя загнал, объявив Иш-Чель своей женой, не имел выхода. Он не знал, как найти даже самую узкую, пускай невидимую, но едва ощутимую тропинку к её сердцу. Он не ждал от женщины благодарности. Нет, это было ему противно, он хотел лишь её взаимности, но холодность и безразличие Иш-Чель сводили его с ума, и он внезапно понял, что сердце его живое, что он способен не только радоваться или злиться, но и страдать, мучиться. Биться головой об стену и терпеливо ждать, надеясь только на волю всевидящих и недремлющих богов. Может быть, они смилостивятся над ним?.. А пока он должен бежать от нее подальше. Он завтра же уйдет из города и поторопит воинов со сборами в поход. Пусть ему не хочется выступать против этих диких отоми, идти в их горный неприветливый край, но это лучше, чем выть на луну! Да, так будет лучше, а поэтому еще на этой неделе, нет, через день он выступит с ягуарами. Как же прожить еще два дня?!

Амантлан не напрасно переживал о предстоящих днях до начала похода. Его, промучавшегося ночью от бессонницы, с трудом терпящего головную боль от выпитого вечером октли, разбудил тихий плач той, о которой он так долго и стастно мечтал.

Трудно представить себе изумление мужчины, обнаружившего у своей постели предмет своего вожделения в тот момент, когда он меньше всего о нем думает и желает видеть. Выпитое октли не делало Амантлана привлекательным, единственным желанием его было засунуть голову под одеяло и вообще никого и ничего не слышать! А тут… Иш-Чель и вся в слезах, что может быть ужасней в утренний час для больного человека! Но отмахнуться от неё Амантлан не мог. Где-то в подсознании встрепенулась испуганная мысль, что с любимой женщиной приключилась беда. Ведь иначе она ни за что не пришла бы в его комнату сама и не посмела бы его разбудить. С трудом мужчина разомкнул тяжелые веки и обрадовался, что свет с улицы не столь ярок. Глазам больно, но не настолько, чтобы нельзя было их держать открытыми и сфокусировать на женщине, примостившейся скромно в изножье его постели.

Завидя, что Амантлан подал признаки жизни, и, не надеясь на удачу, а так же страшась его гнева, Иш-Чель робко посмотрела на него.

— Что случилось? — спросил осипшим голосом Амантлан, мечтая, чтобы причиной его прерванного сна был чисто женский пустяк, а не что-то серьезное. Но его мечтам в этот день не суждено было сбыться. Всхлипнув последний раз, Иш-Чель взяла себя в руки и, дрожащим голосом, стала рассказывать:

— Когда закончился праздник, я отправилась домой. Мне пришлось идти мимо рынка. Там стояли пленные воины — майя… И я… я…

— Ну? — Амантлан был вынужден признать себе, что Иш-Чель начала довольно коротко излагать свою проблему. А это значит, что он скоро сможет опять лечь отдыхать, и ее заминка стала раздражать. Сердитое лицо Амантлана подтолкнуло Иш-Чель собраться с силами и не прерывать своего рассказа, чтобы не выводить из себя человека, который совершенно не был рад ее присутствию, судя по тону, с которым он встретил:

— Там стояли воины-майя, которых отправляли на теокалли… А среди них был мой брат Кулькан…

Иш-Челъ замолчала и выжидательно посмотрела Амантлану в глаза. В них было то, о чем она не осмеливалась сказать, но для чего она решилась нарушить сон господина. А господин, главной целю которого, в настоящий момент, была борьба с головной болью, несколько рассеянно ответил ей совершенно непонимающим взглядом из-под опухших век. С трудом, разжав пересохшие губы, он задал совершенно нелепый, по её мнению, вопрос:

— А ты уверена в том, что это твой брат, женщина?

— Конечно! Я разговаривала с ним! Их схватили на границе!

— Позвольте узнать, что делал на нашей границе потомок Кокомо? Ведь земли твоего отца находятся довольно далеко от приграничъя? Почему ты молчишь, женщина, и что ты от меня хочешь?

— Он мой брат и его принесут в жертву на теокалли…

— Разумеется. Кроме того, он взрослый мужчина, военная добыча, которую захватили на наших землях, как я понял из столь краткого твоего рассказа? — полу-утверждая, полу-спрашивая, Амантлан присел и насмешливо, пересиливая головную боль, продолжил:

— Его постигнет участь нарушителя границы Анауака. Думаю, что он знал, на что идет.

— Но это мой брат, господин, мой родной брат, и ради его жизни я готова на все… — последние слова Иш-Чель почти прошептала, испугавшись сказанного. А Амантлан, напротив, мгновенно прогнал хмель и вперил взгляд в покорно склонившуюся к своим коленям женщину. Он протянул руку и мягко повернул её голову в свою сторону. Иш-Чель закрыла гдаза — она боялась, но не знала чего больше: за себя, за свои слова или за жизнь брата. Неожиданная встреча испугала ее, а ужас за жизнь брата вынуждал идти на все. И вот теперь, с одной стороны ей было стыдно так откровенно себя предлагать, но другого выхода она не видела; с другой стороны, Кулькан был её братом, а этим было сказано все.

Амантлан внимательно наблюдал за переменой теней на лице Иш-Чель, он видел, как она мучительно пытается себя удержать в руках, насколько она напряжена, но не испытывал ни жалости, ни удовольствия. А этого он не мог понять. Поэтому он сердито тряхнул рукой, заставив женщину открыть глаза и посмотреть на него.

— Насколько «на все» ты готова пойти, женщина? — от его вопроса глаза, которые были до этой минуты почти мутными от слез, мгновенно очистились и засияли торжественно. Они стали так чисты и прозрачны, передавая решимость и любовь, спрятанные до сих пор глубоко-глубоко в сердце женщины, что обрели необыкновенный темный оттенок бирюзы. Она смотрела на него прямо и честно. Хорошо осознавая, что предлагает. Не он, а она смутила мужчину, которому стало неловко. Совершенно не так он мечтал получить женщину. И ему стало противно от собственной власти и могущества, противно от покупаемой любви. Хотя в настоящем случае о любви речи не шло — женщина просто готова была расплатиться собой за услугу — он был ей безразличен, а возможно и по-прежнему противен.

Очевидно, неудовольствие мелькнуло на его лице потому, что Иш-Чель, умоляюще сложила руки, и снова попросила:

— Мой господин, прошу Вас всеми богами, не отказывайте мне!

— Это что будет продолжаться каждый раз, как только ты встретишь соплеменника?!

— Но он мой брат!

— И сколько их у тебя? Это я на будущее.

— Много, — Иш-Чель опустила голову, предвидя, что услышит в ответ.

— И каждый раз ты будешь приходить ко мне, и предлагать себя в обмен на их жизнь? — Амантлан, казалось, начинал веселиться от происходящей ситуации. На самом деле ему было не до смеха.

— Если будет нужно, то да. — Иш-Чель была унижена и оскорблена, но была настроена выторговать свободу для брата любой ценой. Самое страшное — первый шаг — она уже сделала. Теперь терять было нечего. Он не напугает ее. Жизнь важнее позора и потерянной чести.

— Значит, несколько лет назад мне было достаточно отправить любого твоего соплеменника на теокалли, и ты легла бы в мою постель?! А я-то… — Амантлан спохватился и не стал доканчивать обвинительную фразу, решив, что нельзя показывать горечь разочарования. А ему действительно было обидно при воспоминании, как он бился, пытаясь найти способ не только соблазнить её, но и спасти жизнь. Оказывается, всё было намного проще.

— Возможно… — Иш-Челъ грустно вздохнула, совершенно не подозревая, о том, что творилось в душе Амантлана, который стряхнул с себя похмельный синдром и быстрыми шагами мерял комнату.

— Ступай, я попробую помочь твоему брату. Вечером мы с тобой закончим нашу сделку… — последние слова Амантлан добавил только, чтобы Иш-Челъ мучилась. Он просто мстил ей, понимая, что это жестоко, но ему хотелось, чтобы она страдала. Для себя он решил, что ни за что не притронется к ней, как бы не желал её.

Поминутно борясь с головной болью, он отправился в центр города. У подножия теокалли стояли толпы военнопленных, связанные между собой. С трудом ему удалось вспомнить имя брата Иш-Челъ. Пришлось признаться, что он не знал, как выполнить обещание. Но в нем разгорелся уже азарт, во что бы то ни стало вырвать человека из рук жрецов, перехитрить их.

Он внимательно присматривался к копошащейся массе рабов, пытаясь угадать кто из них брат Иш-Чель, но не находил никакого сходства. Тогда он решился и подошел к майя:

— Кулькан… Кулькан… Кулькан — повторял он на каждом шагу, внимательно смотря по сторонам, ловя реакцию на свой зов. Но рабы были настолько измучены ожиданием своей участи и погружены в отрешенное состояние, что ни одна черточка не дрогнула на их лицах. Скоро ему это надоело. Он остановился и задумался. Возможно, он допустил какую-то ошибку, и эти рабы его не понимают. Пока он так бродил, на теокалли поднялось уже несколько десятков человек, необходимо было действовать решительнее, иначе брат Иш-Челъ взойдет на жертвенник раньше, чем до него доберется его освободитель.

Амантлан схватил за волосы ближайшего к нему майя и, не прикладывая усилий, придвинул к нему свою голову в маске со зверским оскалом ягуара (лицо самого Амантлана также не выражало благодушия):

— Кулькан! — голос война также напоминал больше рык животного, к тому же Амантлан, для пущей убедительности, хорошенько тряхнул майя. Пленный испуганно вздрогнул от неожиданности. Злобный оскал маски и голос возымели свое действие, и несчастный указал на юношу сидевшего недалеко от них. Амантлан отпустил свою жертву и быстро подошел к тому, кого искал так долго.

— Кулькан? — немного смягчил тон Амантлан. Юноша поднял на него глаза и спокойно осмотрел его с головы до ног, вкладывал в свой взгляд интерес, презрение и удивление, затем невозмутимо кивнул и отвернулся, но Амантлан успел заметить в его глазах живой огонек.

— Этот человек пойдет со мною, отвяжите его! — приказал он своим людям, которые неотступно следовали за ним.

Самое главное — найти Кулькана — было сделано, осталось теперь вызволить его из лап жрецов и фанатиков.

Гордо выпятив грудь, придав лицу и осанке важность едва ли не первого человека государства, Амантлан прошествовал со своей свитой прямо к подножию храма. Там столпились мелкие служители и младшие жрецы, в обязанности которых входил отбор рабов для текущего дня. Абсолютно безошибочно, одним взглядом опытного военачальника он сумел определить среди всей массы самого алчного. Им оказался тщедушный угловатый старичок с фанатичным блеском в глазах и трясущимися руками. Очевидно, слабое здоровье не позволило ему стать не только воином, но и продвинуться по иерархической лестнице среди служителей культа. Но именно это послужило развитию его алчности.

— Знаком ли я тебе, служитель бога? — гордо вскинул голову Амантлан. Жрец лукаво скрыл улыбку и потер ладонь о ладонь, поклонившись почти до земли, скромно потупив глаза. Сердце его подпрыгнуло от радости наживы.

— Мне нужен этот раб…

— О, мой господин, величайший военачальник, звезда Анауака, наша надежда, он принадлежит Уицилопочтли! Прости меня за грустную весть…

— Здесь бирюза, на неё ты сможешь обменять для нашего бога десять рабов, вместо одного, — Амантлан протянул кожаный мешочек и высыпал камни на протянутые ладони жреца. Считая сделку свершившейся, так же гордо и надменно он кивнул своим людям, и процессия удалилась.

«Сделка есть сделка…» — в глубине души Иш-Чель могла себя попеременно уговаривать и спорить с гордостью, совестью и ненавистью. Причем все они иногда брали над ней верх. Впервые Иш-Чель ощутила душевное спокойствие, когда Амантлан вернулся домой, ведя за собой её брата Кулькана. Он выполнил своё обещание. Она не знала, как ему удалось вырвать его из лап кровожадных жрецов, но, обнимая худое тело брата, чувствовала, что жертва, потребованная у неё взамен, не стоит и десятой части радости. Кулькан был хмур, голоден и зол. Внимательно оглядев сестру, он не упустил из вида богатое платье и драгоценности на её шее.

— Ты не бедствуешь, сестра…

— Это имеет какое-то значение? Главное, что ты жив!

— И что мне с этим теперь делать? Быть рабом у твоего благодетеля?

Иш-Чель повернулась и внимательно посмотрела на Амантлана, он невозмутимо пил октли прямо из горла кувшина. Ей, пока брат не задал своего вопроса, совершенно не приходило в голову, что будет после спасения. Судьба Кулькана зависела от прихоти её мужа.

— Что будет с моим братом? — Амантлан спокойно поставил кувшин, медленно повернулся к ним, по привычке пожал плечами и лениво, явно притворяясь, чтобы выгадать время, протянул:

— А что с ним должно быть? Я могу его оставить в нашем доме, могу сделать тлаймати на свободных землях, но ведь тем самым я поставлю нашу семью под удар. Что же мне с ним делать, дорогая? Пожалуй, самым лучшим будет отправить его домой. Но предупреждаю тебя, Кулькан, если ты попытаешься еще раз выступить против Анауака, я своими руками привяжу тебя к жертвеннику! — Иш-Чель перевела слова мужа. Кулькан настолько растерялся, переглядываясь с сестрой, что не заметил, как Амантлан быстрыми шагами, дабы скрыть своё раздражение, вышел из комнаты. Брат и сестра в полном недоумении смотрели друг на друга. Первым подал признаки жизни Кулькан, он кашлянул и покачал головой.

— Да, ты не только не бедствуешь, сестра, но и живешь с таким человеком…

— Кулькан, брат мой, позволь мне за тобой поухаживать… ты голоден, устал. Я познакомлю тебя кое с кем!

— С ещё одним Амантланом?

— Почти угадал. Пойдем! — ласковая рука Иш-Чель скользнула в руку брата и повела его за собой по многочисленным комнатам. Когда брат выкупался в озере и был сыто накормлен, Иш-Чель повела его в комнату к своему сыну.

— Это твой ребенок? — изумленно поднял малыша на руки Кулькан.

— Это наш с Кинич-Ахава сын.

— А твой хозяин знает?.. Или ты его обманула? — Иш-Чель печально покачала головой, вспомнив прошлое.

— С самого начала Амантлан пытался меня спасти, а когда узнал, что у меня будет ребенок, то совершил брачный обряд даже без моего согласия, только чтобы нас не отобрали и не принесли в жертву.

— А он не так плох, этот Амантлан. Я бы никогда не подумал, что ему свойственны человеческие чувства. Наверное, он тебя любит, если спас от жрецов, и меня тоже…

— Я только считаюсь его женой.

— Ты думаешь, он действительно отправит меня домой?

— Не знаю. Амантлан никогда не обещает, он просто делает, что считает нужным, вот и всё. Но это ему под силу, будем молиться, чтобы боги послали нам удачу…

— После всего, что со мною произошло, меня и палкой на теокалли не загонишь! — Кулькан поиграл с племянником, внимательно выслушал все, что произошло с сестрой, и незаметно уснул. Иш-Чель тихо выскользнула из комнаты и направилась в покои хозяина. Она шла тихо. Было уже за полночь.

Комната Амантлана освещалась только огнем из очага, и ей пришлось привыкнуть к полумраку, прежде чем сделать хоть один шаг с порога. Убедившись, что Амантлан лежит и спит, она собралась с духом и направилась к нему, уже ясно различая очертания спящего хозяина. Когда до него оставалась пара шагов, её остановил совершенно бодрый голос:

— Зачем ты пришла, женщина?

— Почему ты никогда не называешь меня по имени?

— А мне позволена такая милость?

— Ты — мой господин и вправе называть меня, как тебе угодно…

— Я и называю тебя — женщина.

— Хорошо.

— Ты пришла за этим и меня разбудила? — он присел, одеяло сползло, и Иш-Чель невольно уставилась на его мощный торс. Амантлан окинул её насмешливым взглядом, отчего, помимо воли, женщина залилась багровым румянцем, представляя, как глупо она выглядит.

— Да, я пришла за этим или ради того, чтобы закончить нашу сделку! — её гордо вскинутая голова сказала Амантлану больше, чем слова, но ничуть его не смутила. Опять на его губах играла насмешливая улыбка, которая временами ее страшно злила.

— Какое похвальное рвение, женщина… Но боюсь, ты напутала… — теперь в его глазах читалось нечто совсем непонятное. — Я не старец убогий, который ловит любую возможность получить в свою постель молодую женщину! Уходи, не мешай мне спать!.. Вокруг достаточно ласковых и нежных женщин, которые приходят ко мне сами, по своему желанию, а не из чувства долга. Убирайся, иначе я позову людей! — последние слова Шп-Чель слышала, когда уже была в проходе.

«Паршивый пес!.. Как же я тебя ненавижу!» — Иш-Чель со всего маху упала на свою постель, не боясь разбудить брата и сына. Рой мыслей крутился в ее голове, но ни одна не могла ей подсказать, как убить мужа. Только совсем под утро прохлада позволила ей забыться сном.

Пока Иш-Чель занималась братом, Амантлан не спал, а уж после её ухода он тем более не мог забыгься. До самого утра он мерил комнату шагами, от стены до маленького окошка в дворик, обзывал себя последним дураком, шептал проклятья и обреченно мотал головой, с тоской смотря в дверной проем, где скрылась Иш-Чель. Несколько раз он порывался выйти и найти её, тогда бы свершилось то, о чём он мечтал так часто по ночам, и что ему подарили боги, но он упустил. Гордость брала свое, он сжимал руками деревянную перегородку, закрывающую окно, передавая ей силу своей неутоленной страсти и боли. В очередной раз бросал взгляд на луну и обреченно шептал:

— Мне не нужна твоя благодарность… она хуже ножа, мне нужна твоя любовь… Ты нужна мне, Иш-Чель, но — вся, без остатка…

Поведение Шочи во время праздника показало Ицкоатлю, что нужно срочно принимать меры, его сестра явно выходила из-под контроля. Тлатоани уже пожалел, что позволил ей принять участие, но она так безупречно вела себя перед этим и столь долгое время, как было не поверить в её исправление! И вот теперь он был вынужден вместо того, чтобы идти отдыхать, навестить милую сестрицу.

Шочи не сомневалась, что разозлит Ицкоатля, прошло достаточно много времени после их разговора, а жизнь её ничуть не изменилась, поэтому она решила слегка встряхнуть и брата и Амантлана, женой которого она еще не передумала стать.

К визиту тлатоани она готовилась с такой особой тщательностью, что ей бы позавидовал любой военачалъник Анауака. Длинные волосы были расчесаны и надушены. Многочисленные браслеты сняты, оставлены только те, которые издавали нежный мелодичный звук и были так тонки, что не скрывали изящных линий рук. Одежда поражала, но еще более привлекала внимание своей прозрачностью — под ней тело Шочи было абсолютно открыто любому взгляду.

Женщина собиралась добиться одного из двух своих желаний: либо соблазнить тлатоани и привязать его к себе, либо заставить брата выдать её замуж за Амантлана. Как привести в исполнение задуманное и решала Шочи, когда в комнату вошел Ицкоатль. Он сразу оценил приготовления сестры и не сдержал улыбки:.

— Вижу, что ты меня ждала, дорогая сестра!:

— Разумеется, любимый брат! — Шочи поднялась и встала так, чтобы огонь от факелов оказался сзади и осветил её тело, сделав прозрачными одежду.

— Ты забыла одеться к моему приходу, мне подождать? — пошутил Ицкоатль. Шочи надула губы, но решила воплощать в жизнь первый план.

— Ты хочешь сказать, что ткань слишком тонка и мне может быть холодно, но не волнуйся, я же знаю, как горяча твоя любовь ко мне…

— Я хочу сказать, Шочи, что все твои уловки не для меня, я вижу тебя насквозь и хорошо знаю твой ядовитый язычок!

— Не сомневаюсь, что ты не забыл, каким медовым бывает мой язычек, братец! — Шочи медленно подходила к Ицкоатлю, бедра её призывно колыхались, но все внимание гостя было сосредоточенно на её подкрашенных губах, по которым пробегал маленький язык женщины. Тлатоани вздохнул, но отвел взгляд и прошел в комнату. Постель Шочи была разобрана и усыпана лепестками цветов. Решив, что достаточно шуток, которые ведут не туда, куда нужно ему, а туда, куда хочет Шочи, Ицкоатль завел новый разговор:

— Я считал, что ты исправилась, и позволил тебе присутствовать на празднике, но ты опять взялась за старое!

Шочи спокойно выслушала брата и ласково улыбнулась, вздохнув, совершенно непритворно, так, по крайней мере, показалось Ицкоатлю:

— Разумеется, Ицкоатль, и я даже не боюсь в этом признаться! Да, взялась за старое. Пробыв в столь долгом уединении, я поняла, что мне совершенно не нужен Амантлан, но как еще я могла заставить тебя прийти ко мне?.. Ты сейчас попытаешься сказать, что это неправда, но тебя ко мне привела ревность, мой любимый брат… — продолжая говорить, Шочи медленно подходила к тлатоани, который замер от неожиданного признания. Такого он не ожидал. В полной растерянности он пытался быстро копнуть в своей душе, чтобы определить, насколько права его сестра, но не успел.

Руки Шочи, её полуобнаженное тело ласково обвились вокруг него, и он под тяжестью осел на постель, так и не успев оказать сопротивления. А Шочи уже во всю использовала своё мастерство умелой любовницы, придавив тлатоани к постели и не давая ему ни на минуту прийти в себя. Ицкоатль побарахтался, показывая сопротивление скорее для приличия, а потом сдался, уступив голодному желанию, разожженому опытной женщиной.

Со времени их последней встречи, когда оба были ещё молоды, прошло много времени. Шочи его зря не теряла. Она приобретала и оттачивала свое сексуальное мастерство, становясь в этом деле истинным виртуозом, что было и отмечено Ицкоатлем, получившим изощреннейшее наслаждение. Не дав любовнику отдышаться, Шочи, усевшись сверху на него, тут же приступила к решению своих дел:

— Милый, как видишь, ты зря от меня отказывался, но это все в прошлом, так? — Ицкоатль кивнул, понимая, что Шочи разожгла в нем желание, которое он когда-то потушил, а теперь не собирался отказываться от удовольствий, так искустно ему предложенных.

— Тогда ты скажешь мне, что любишь меня, что я буду с тобой рядом?

И опять тлатоани только кивнул, все больше не желая себе отказывать в предлагаемых утехах, а в глубине души он отругал себя, что столь долго себе в них отказывал, но, вспомнив о многочисленных женах, успокоился. Зря время и он не терял. Хорошо, что они, наконец, смогут договориться, ему так хочется мира в семье. Чтож, если она сейчас попросит его сделать её одной из жен, он заставит её помучиться, потрудиться и согласится. Кто сможет воспротивиться его желанию взять еще одну сестру себе в жены?

Ицкоатль, как никогда, ощущал себя на вершине власти. То, что непокорная Шочи, изолированная долгое время, наконец, признала его силу, смирилась и стала вымаливать у него любви, только подтверждало его мысли. Он знал, что только с человеком, имеющим власть, его сестрица согласилась бы связать свою судьбу, да еще так изысканно…

— Когда ты объявишь меня своей женой?

— Когда ты усмиришь свою гордыню и докажешь, что покорна мне…

— Это я всегда готова тебе доказывать, Ицкоатль!

— Тогда на днях… — Шочи довольно улыбаясь, позволила тлатоани заключить себя в объятия, но в голове она уже строила планы, как отомстить тому, кто ее отверг. Амантлан должен быть наказан.

Приглашение от сестры тлатоани застало Иш-Челъ врасплох. Ей было непонятно, что от не нужно этой знатной даме. Хотя, в глубине души, Иш-Чель догадывалась, что в этом явно замешен Амантлан, который в настоящий момент находился в городе. Иш-Чель решила, на всякий случай, поставить в известность о своем визите Ишто. Та с сомнением покачала головой и отправила раба к сыну в казармы.

С достоинством, выслушав посыльного, женщина старательно стала собираться в гости. Заменила будничную рубашку, да новые сандалии. Небольшой выбор драгоценностей (Амантлан не баловал свою жену роскошью) не заставил ее задержаться и, приблизительно через час, она уже была готова. Покрыв голову белым покрывалом, что делала каждый раз при выходе в город, Иш-Чель уверенно села в каноэ, которое ей любезно прислали. Дворцовый сад она видела, но вновь была восхищена его красотой и пышностью. Прохладные высокие стены дома верховного правителя, все в яркой росписи, предстали перед ней впервые, и она на немного задергалась, внимательно разглядывая каждую картинку.

Вежливое покашливание сопровождающего напомнило ей, зачем она пришла, и женщина была вынуждена поторопиться, чего совсем не хотелось.

Покои Шочи выходили прямо в сад, который плавно спускался к озеру, что давало в жару прохладу, а ночью заставляло пожарче растапливать очаг, чтобы согреться. Сейчас было немного сумрачно и прохладно.

Сестра тлатоани Ицкоатля полностью оправдывала свое звание самой красивой девушеки Теночтитлана. При её появлении присутствующие замолкали, чтобы, в очередной раз, полюбоваться тонкой и высокой фигурой, которая угадывалась, а точнее просматривалась под тончайшим хлопком ее белоснежных одежд. Как того требовал обычай ацтеков, густые волосы жесткой копной были распущены и опускались почти до колен, разделенные на три пряди: две прикрывали высокую грудь, а одна колыхалась на спине. Умело подведенные широко поставленные большие глаза были всегда задумчивы и немного печальны. Что-то невинно-детское проскальзывало в её непосредственной живости, и только опытный человек мог разгадать, что это хорошо продуманное поведение умной и расчетливой женщины, привыкшей к дворцовым интригам.

Итак, они стояли напротив друг друга. Обе такие разные, совершенно не похожие, но почему-то очень близкие.

— Приятно видеть перед собой красивое лицо, — звонкий певучий голос ласкал слух. Шочи, взмахом руки, отослала женщин, которые были с ней, и мило улыбнулась, продолжив:

— Нам ведь не нужны лишние уши, правда?

— Как скажете… — слегка склонила голову Иш-Чель.

— Я уже давно хотела посмотреть на Вас… Но вы были больны, как мне сказали, потом оказалось, что вы подарили нашему герою Амантлану сына… — Шочи во время разговора довольно пристально рассматривала гостью. В её взгляде не было ревности, скорее это был некий дух соперничества.

— Вас не обманули.

— Удивительное почтение, граничащее с гордостью. Это правда, что Вы из знатного рода?

— Да. Мой отец — правитель Майяпана, города в центре земли майя.

— Ирония судьбы… Вы могли бы стать женой правителя тоже какого-нибудь майского города.

— Я и была женой халач-виника Коацаока.

— Вот как? 3начит, наш отважный воин Амантлан отнял вас у мужа? Или вы сами сбежали к нему? — с неподдельным интересом Шочи внимательно заглянула в самую глубину светлых глаз Иш-Чель. Но та вовремя опустила ресницы, не желая выдавать свои чувства незнакомому человеку. Однако от Шочи нелегко было отделаться, ведь она преследовала свои планы.

— И как вам нравится жизнь с ацтекским мужчиной? — Иш-Чель упорно молчала, ей не нравились откровенные вопросы хозяйки, которые показывали, что дальше вообще пойдут ещё откровеннее. Но нужно было ответить достойно:

— Уверяю Вас, она ничем не отличается от жизни с мужчиной майя!

Озорно играя глазами, Шочи повторила свой вопрос, немного его изменив:

— Мне очень интересно, насколько наши мужчины отличаются от ваших?

— Странный вопрос: Амантлан — законопослушный гражданин, а нашему ребенку всего три года.

Шочи громко рассмеялась:

— Амантлан действительно законопослушен в том, что касается интересов Анауака, но, уверяю Вас, когда дело касается женщины, которая ему интересна, и которую он хочет сделать своей, тут никакие запреты его не остановят! Думаю, Вам известно, что мы с ним близки, а я — сестра тлатоани!

Вкрадчивый тон и вызывающий взгляд Шочи провоцировал Иш-Чель, но она смогла себя сдержать и спокойно ответить:

— Ваша связь известна мне, как и любому жителю Теночтитлана, ведь Вы ее не скрываете, но какое отношение к ней могу иметь я? Я — жена законопослушная, мне не пристало следить или указывать мужу, с кем и где ему проводить свободное от его обязанностей время…

— Хорошо! Вижу, что Вы не столь просты, как на первый взгляд, поэтому не буду скрывать своих целей! Я собираюсь стать женой Амантлана! Мы с ним уже решили!

— Госпожа Шочи, если мой муж решил взять в наш дом вторую жену, то, насколько мне об этом известно, первую, старшую жену, то есть меня, ставит перед фактом муж, но никак не возможная женщина. Не торопитесь ли Вы с выводами, мужчины после похода бывают так темпераментны! А Ваша репутация сестры тлатоани…

— А ты, оказывается не тихоня! Умеешь показать зубки! Именно поэтому, Амантлан посчитал, что лучше, если мы с Вами, по-дружески, обо всем договоримся сами! Неужели две женщины из знатных семей не смогут достойно договориться?

— О чем, госпожа? — Иш-Чель с трудом скрыла иронию.

— Как это о чем?! Ваш ребенок родился первым, но мои дети в моей стране смогут занять более высокое положение…

— Вот как? Разрешите напомнить Вам, госпожа, что закон дает право всем свободным гражданам Анауака на любое положение, а я уже давно не рабыня, мой сын — сын свободных граждан!

— Но мои дети…

— И много у Вас детей? — Шочи на секунду смешалась, но продолжила со свойственной ей раскованностью:

— У меня пока нет детей, но это один из наиважнейших вопросов! Я его хочу решить сейчас! Естественно, мой муж не сможет Вам оказывать того внимания, как мужчина, когда мы с ним поженимся, пока я не буду уверена, что ношу его ребенка. И потом, я думаю, мы будем жить в доме тлатоани, и он не сможет Вас посещать, разве что крайне редко. Ведь закон — это для пилли и народа, а стране нужны воины, и так много одиноких женщин… Вам просто необходимо понять сейчас, мы так давно любим друг друга, и если бы не Ваша случайная беременность, то я была бы на Вашем месте, и не было бы этого разговора!

— Моему мужу, при такой большой любви, о которой Вы мне поведали, ничего не стоило жениться на Вас, ведь он только в вопросах безопасности Анауака законопослушный гражданин! Но, если он все же решил, то я не имею права противиться этому. Мне безразлично, где и с кем он будет проводить ночи, но то, что положено мне, как жене, я не уступлю никому! И именно Вам придется с этим мириться! И еще одно, я уже не чужестранка, мои родители — достойные и уважаемые граждане, и они знают, как обратиться в Совет старейшин и призвать Вас и моего мужа к выполнению тех обязательств, которые он поклялся исполнять, взяв меня в жены! Я никогда не отдам ничего, чем обладаю, и что принадлежит мне по закону! Это же касается и интересов моего сына. Он — старший сын Амантлана и ему по праву принадлежит первенство по рождению. Думаю, я ясно выразила свои мысли, госпожа Шочи?

— Да. Но я не напрасно задала свой первый вопрос о мужчинах. Вы за столь короткий срок смогли забыть своего первого мужа?

— Он, кроме того, что был моим мужем, являлся и моим братом, а я не вижу повода забывать членов моего рода, моей первой семьи.

— И все же, как я поняла, из нашей беседы, Вы так настойчивы в отстаивании своих супружеских прав с Амантланом, можно подумать, что Вы, бедняжка, влюблены в нашего сердцееда, а я вас расстраиваю… — Шочи попыталась изобразить искренное огорчение. Но Иш-Чель только иронично усмехнулась и решила добить соперницу:

— Вы ошибаетесь, госпожа Шочи. Меня жалеть не нужно — я любима мужем. Но, если моему мужу, как честному гражданину, хочется довести Вашу долгую историю до конца, спасти Вашу репутацию или пожалеть Вас, то это его долг и право. И, как Вы сказали? «Народу Анауака нужны воины», правильно. Нельзя же заставлять молодую женщину, которую никто не берет в жены, мучиться в одиночестве, ведь кто-то должен это сделать!

— Ах ты дрянь! — наконец Шочи не выдержала, — Ты влезла в мою жизнь и еще издеваешься!

— Нет, госпожа, я отстаиваю честь своей семьи!

— Да нет у тебя никакой семьи! Амантлан не живет с тобой, он бежит от тебя, едва ты появляешься на пороге! И бежит ко мне!

— Если это так, то зачем этот разговор? Чего же Вы боитесь, если мой муж бежит к Вам?! Вы хотите меня запугать, госпожа Шочи, но ничего у Вас не получится! Я знаю свои права и всегда буду их отстаивать! Закон на моей стороне, а Ваши интриги меня не касаются! Прощайте! — Иш-Чель, сохраняя выдержку из последних сил, вышла из комнаты, а, затем, выбежала из дворца. Она не знала чему верить, а чему нет.

Распрощавшись с Шочи, Иш-Чель чувствовала себя разбитой и встревоженной. Она кипела от возмущения. Она терялась в догадках. Чего же хочет Амантлан? Иш-Чель с огромным трудом выдержала обратную дорогу. Противоречия разрывали ее на части. Она никак не могла решить, имеет ли она право потребовать от Амантлана объяснений, или ей тихо покориться? Но наглость Шочи, ее вызвающее поведение на празднике, откровения на приеме, Иш-Чель не могла оставить. Она должна была как-то отреагировать, но вот как?! Конечно, Шочи не Амантлан, она могла спокойно заявлять о его любви, но о своих правах? А что она может сказать виновнику беспокойства? Можно подумать, что это будет иметь какой-нибудь результат! Но, ее оскорбили, не пожелали считаться с ее чувствами! Стоп! Какие такие чувства? А не пора ли остановиться? А то ведь и в правду нужно будет, наконец-то, разобраться, что у нее с мужем. Но нужно ведь прояснить ситуацию! Если Амантлан возьмет себе вторую жену, (а он имеет на это право) то ребенок от второго брака будет оспаривать у ее сына все, или почти все. А сколько еще раз ее муж будет жениться? И каждый раз ей прийдется отстаивать свои интересы? Или нужно раз и навсегда выяснить свое положение в семье?

Прожив достаточно долго в его доме, она понимала, что это тихая гавань для них с сыном. Но она была поставлена в ситуацию, когда каждый стремился бы выжить. Самым естественным было использовать все средства для налаживания отношений с Амантланом. Иш-Чель решилась на выяснение отношений с Амантланом.

То, что жену призвали во дворец тлатоани, могло вызвать только беспокойство. Иш-Чель вошла в две семьи — она была под их защитой. За любой ее проступок несли ответственность муж и приемный отец. Приглашение Шочи озадачило Амантлана, он не мог даже представить, о чем могли говорить между собою его бывшая любовница и жена. Зная вздорный характер Шочи, Амантлан мог предположить только одно — его жену ждала открытая провокация, поэтому следовало спешить. Но он опоздал, Иш-Чель уже входила в дом. Одного взгляда ему хватило, чтобы понять — его ждет крупный и весьма неприятный разговор.

— Мне необходимо с Вами поговорить, господин! — Амантлан с улыбкой смотрел на Иш-Чель, она всегда восхищала его умением держать себя, но сейчас в ее голосе он почувствовал не прикрытый гнев.

— Я… собирался в казармы.

— Нет, господин, сегодня и сейчас Вы выслушаете меня! Если нет, то я подниму скандал на весь дом! — Иш-Чель решительно направилась в его комнату:

— Вам не удасться снова от меня сбежать!

Амантлану и самому было интересно узнать, зачем его жену приглашали во дворец. Не скрывая интереса, он прошел за Иш-Чель и удобно расположился на своем ложе, машинально набивая табаком трубку. По обычаю Иш-Чель должна была дождаться, когда муж обратится к ней, но он не спешил, а она не хотела быть невоспитанной.

— Вас пригласили во дворец? — трубка была набита, раскурена, женщина немного успокоилась, пора было начинать разговор.

— Да. Сестра тлатоани оказала мне любезность.

— Вам показывали сады или делились кулинарными рецептами?

— Вы ошибаетесь, господин! Меня поставили в известность о Вашем решении ввести в дом еще одну жену!

— Да? Кого именно?

— Сестру тлатоани! Почему я узнаю об этом…

— Уверяю, женщина, я не потерял разум, иметь двух жен! А если бы и потерял, то иметь в семье двух женщин и обоих из знатных домов, уж явно бы не стал! У меня дом, а не дворец тлатоани!

— Но, госпожа Шочи убедительно мне заявила, что этот вопрос уже решен. Она хотела решить вопрос о детях!

— Детях? У меня только один ребенок — твой сын, женщина! И еще раз повторяю, я не собираюсь брать вторую жену!

— Но…

— Я, что не понятно сказал?

— Тогда почему…

— Почему Шочи пригласила тебя к себе и устроила театр?

— Она не стала бы это говорить, не имея оснований!

— Скажи, тебя больше всего разозлило, то, что я могу взять вторую жену, или что-то другое?

— Меня попытались унизить! Мне бросили в лицо, что Вы меня избегаете!

— Тебе не хватает моего внимания? Это что-то новое, — Амантлан сделал вид, что поднимается, но Иш-Чель так резко отшатнулась, что уязвила его, — Вижу, что по моему обществу ты не скучаешь… Так, что тебе нужно, женщина? Ты получила защиту, не рабыня, я тебе не докучаю? Что же ты еще хочешь?

— Знать, что мы с сыном в безопасности!

— Так мало? — Амантлан снова улыбался. А Иш-Чель злилась на себя.

— Этого достаточно.

— Это у тебя есть. А жениться я могу в любое время, как только сочту нужным. Мужчине не нужно спрашивать на это разрешения. Естественно, об этом, из вежливости, именно я поставлю тебя в известность. Что еще?

— Вы так явно демонстрируете свое невнимание ко мне, что об этом судачат на всех улицах Теночтитлана!

— Тебе не хватает моего общества? Извини, но я — воин, мне некогда заниматься ухаживанием, даже за собственной женой! К тому же, напоминаю, мы заключили соглашение. Я не вызываю у тебя ничего, кроме дрожи, а насилия мне хватает на войне! Ты сама демонстрируешь мне свое отвращение!

— Вовсе нет!

— Постой-ка, — Амантлан внимательно посмотрел на Иш-Чель, — Если ты встревожена сегодняшним разговором с Шочи, то…

Он продолжал думать и смотреть ей в глаза, кажется, он догадался — все, что было у сестры тлатоани, его жена восприняла слишком серьезно. Настолько, что готова с ним заигрывать! Это было уже слишком.

— Она тебе лгала. Может быть, ты в чем-то и права, женщина, и нам действительно нужно жить под одной крышей, чтобы не вызывать лишних разговоров. Так что с завтрашнего дня тебе нужно переезжать в Теночтитлан и находиться все время в этом доме, пока я не уйду в поход. Я теперь всегда заранее буду предупреждать тебя о своем прибытии, чтобы ты могла меня встретить, как это подобает. Наши отношения действительно зашли в тупик. Но через шесть дней я снова ухожу в поход. Как и обещал, я очень удобный муж, — Амантлан внимательно смотрел на Иш-Чель. На ее лице сначала мелькнуло недовольство, затем удивление, а потом явное сожаление.

— Вы опять уходите в поход?

— А ты будешь горевать? — Амантлан опять шутил, а Иш-Чель страшно злила эта привычка.

— Естественно, соблюдая все обычаи и правила.

— О, я не столь жесток к своей семье, а моя мать не выдержит без бани. Я разрешаю вам после моего ухода удалиться за город, — Амантлан подошел к Иш-Чель вплотную, — Достаточно будет иногда просить богов даровать мне жизнь.

Иш-Чель запаниковала, а он улыбался! Он спокойно взял одну из кос и взвесил ее тяжесть. Аккуратно положил косу на место и коснулся нежно шеи Иш-Чель. Она подняла на него свои глаза, его взгляд смеялся. На несколько мгновений они застыли. Его рука прекратила ласку. Он ждал. Иш-Чель очнулась, опустила глаза и вежливо ответила:

— Мы всегда ежедневно молимся богам послать Вам удачу и здоровье, господин.

— Как и положено семье военачальника, — он был слегка разочарован, но ничего другого и не ожидал. Амантлан отошел от жены и, не глядя на нее, добавил:

— Тебе нечего волноваться за свое будущее, женщина, я сдержу свое обещание. А сейчас мне нужно идти.

Иш-Чель выполнила распоряжение мужа и переехала в город. Они вместе появились в гостях у приемных родителей Иш-Чель, у Тлакаелеля, на рынке делали покупки. Амантлан вел себя с холодным достоинством, так, чтобы никто ничего не смог сказать. Пересуды стихли. Шочи поняла, что проиграла — Амантлан так и не появился во дворце тлатоани. Он в назначенный срок отправился в поход на отоми. Его радовало перемирие с Иш-Чель. За эти дни она была послушна, с ним не спорила и не выказывала свою неприязнь к нему.

Женщина старалась быть с мужем вежливой, вести себя достойно и, как это полагалось по обычаю. Но в голове у нее постоянно крутилась одна мысль, что будет, если Амантлан еще раз женится. Она не могла объяснить, почему ее это так задевает, какое ей до этого дело…

Прошло неколько месяцев, два дня назад пришел гонец от Амантлана с сообщением, что военачальник скоро вернется. Небольшая семья перебралась в Теночтитлан. Готовясь к встрече мужа, Иш-Чель решила посетить рынок вместе со слугами. Совершив покупки, Иш-Чель направилась домой, думая, что еще предстоит сделать до прибытия мужа. Размышления прервал свист кнута, так хорошо ей знакомый:

— Эй, вы, пошевеливайтесь! — грубый голос надсмотрщика, гнавшего рабов к дворцу тлатоани полностью вернул ее в действительность, заставив широко раскрыть глаза на приближавшуюся к ней группу.

Нарядные пилли плавно отходили в сторону и радостно тыкали пальцами, указывая на плетущихся в бессилии рабов. Это были майя. Это были люди её рода. Самой страшное, что в изможденных от долгого пути, грязных и окровавленных людях она рассмотрела знакомые черты…

В глазах потемнело. Она поняла, что сейчас потеряет сознание. Слабость, охватившая её тело и холодный пот, проступивший на лбу, говорили о приближении обморока. Страх и беспокойство в глазах служанки сказали ей об этом, и она попыталась взять себя в руки, по-прежнему не веря своим глазам. Может быть, она потеряла рассудок? Но, нет. Третьим, идущим в общей связке, шел Кинич-Ахава. Она узнала бы столь дорогие её сердцу черты, где угодно и когда угодно, сколь бы грязен не был он, сколь бы долгая дорога не изменила его облик, а раны на лице и теле не исказили его. Война и невзгоды, плен и унижение не смогли сломить дух этого гордого человека — мечты её грез. Его голова была высоко поднята, гордая осанка твердо держала спину; ноги, пусть и едва первдвигались, но ступали уверенно. Белоснежные плиты Теночтитлана жгли его босые ступни не меньше, чем пыль долгих дорог. Он был гордостью майя, и даже в плену весь его вид говорил о силе духа и непримиримой вражде к ним, к народу Анауак. Любой, встретивший гордый, надменный взгляд черных горящих глаз, невольно уступал ему дорогу — пленных порой заносило от нечеловеческой усталости. У всех идущих были потухшие глаза, но этот человек заслуживал уважения праздных пилли. Ацтеки ценили людей, которых не могли сломить.

Иш-Чель попыталась поймать его взгляд, её душа рванулась к нему, забыв и отбросив обиды. Перед ней был самый дорогой ей человек. И она стремилась лишь к тому, чтобы он увидел её, увидел и понял, как ей тяжело видеть это, что она ощущает боль его босых ног, обожженных горячими камнями. Она была готова припасть к ним губами и омыть слезами каждую из спёкшихся и кровоточащих ран… Она страдала бесконечно… Но он прошел, не заметив её — Кинич-Ахава смотрел вперед, поверх голов. Новые чувства охватили её, тонкие руки затряслись от напряжения, и только голос служанки привел Иш-Чел в чувство:

— Госпожа, на нас обращают внимание… Пойдемте домой!

Иш-Чель не помнила, как они добрались домой. Она словно во сне позволила рабам уложить ее в каноэ на мягкие шкуры. Прислужница сообщила, что госпоже стало плохо, и ее оставили одну. Желание спасти Кинич-Ахава даже не возникало. Оно, наверное, родилось в ней, как только Иш-Чель увидела его. Для нее теперь не существовало другой цели, кроме его спасения. То, что Кинич-Ахава вели, как простого раба, давало маленькую надежду, что никто не знает, кем является этот пленник. Нужно срочно узнать, куда отвели пленных, где их содержат и к какому празднику готовят. Иш-Чель поручила это старому Муши, она была твердо уверена, что старик все выполнит и никому ее не выдаст.

Муши вернулся поздно, поставил каноэ и тихо проник в ее комнату. Вид госпожи его смутил — всегда спокойная и уверенная, сейчас Иш-Чель не находила себе места. Едва Муши пересек порог комнаты, как госпожа подлетела к нему и вцепилась в руку:

— Не медли, где этот человек?

— Должен Вас расстроить, госпожа, но этих пленников разместили в тюрьме рядом со зверинцем тлатоани… — старику было тяжело видеть в глазах женщины потухшую надежду, — Госпожа, их охраняют не воины!

— А кто?

— Ночью во дворце бродят ручные ягуары сестры тлатоани Шочи… — голос старого Муши едва доносился до Иш-Чель, потому что вспомнив историю этих ягуаров, в ее голове стал вырисовываться безумный план…

Купить каноэ, выкрасть из комнаты Амантлана специальный знак, который служил пропуском на южных дорогах и некоторые другие мелочи не вызывали у женщины тревоги. Самое главное было проникнуть ночью во дворец и вывести Кинич-Ахава. Как это выполнить?

Казалось, что голова разорвётся от мыслей, одна шальнее другой. Час шел за часом. Терпение Муши перерастало в смирение, когда хозяйка наконец-то все обдумала. Предложение Иш-Чель было настолько неправдоподобно и безумно, что про себя старик решил, будто его госпожа тронулась умом. Сама идея была невероятна, а ее воплощение потребовало бы огромной силы воли и абсолютного бесстрашия. И именно оно светилось в решительном взгляде Иш-Чель, которая ставила на кон всё, что имела, а расплата, в случае провала, была бы ужасной.

— Ты готов мне помочь, Муши? — тонкие руки женщины не знали покоя, они то теребили край рубашки, то взлетали к волосам, поправляя тщательно уложенную прическу, то ладошкой прикрывали дрожащие губы, сдерживая дыхание. Она хорошо осознавала, что её ждет, и старалась ещё раз продумать, чтобы не ошибиться.

Пока Муши разыскивал каноэ, Иш-Чель пробралась в комнату мужа, неустанно повторяя молитву своей богине. Руки дрожали от напряжения, в глазах плавали темные круги, она боялась не найти то, что помогло бы ей спасти Кинич-Ахава.

Разжигать очаг было нельзя, чтобы не привлекать внимания домашних. Ведь она практически никогда не заходила в эту часть здания. Стараясь не шуметь, Иш-Чель осторожно направилась в угол комнаты, где муж обычно сваливал одежду. У Амантлана, как и у любого знатного пилли ее было много. Ацтеки заканчивали свои пиры вручением подарков. Это был знак проявления богатства и власти. Многочисленные ткачихи и умелые вышивальщицы работали весь световой день, чтобы их хозяин мог в один вечер щедрым жестом раздать своим гостям тончайшие одежды, блестящие плащи или дорогие украшения.

Частый гость тлатоани, Амантлан никогда не возвращался из дворца без подарков. Чаще всего он уходил в одном из своих боевых нарядов, а возвращался в одежде из шелковистого тончайшего хлопка, поверх которой накинут плащ из щкуры редкого зверя, либо, позволенной только высшей ацтекской знати, весь переливающийся плащ из маленьких перьев колибри.

Иш-Чель нередко прибирала в этой кладовой. Амантлан любил порядок, поэтому каждая вещь лежала на своем месте: большие круглые щиты, с изображением оскалившейся морды ягуара были рядом с тремя зонтами от солнца, ручки которых были вырезаны в форме переплетающихся змей, их глаза из нефрита слегка поблескивали холодом от лунного света; далее следовали стопкой плащи из меха, ошибки быть не могло, так как характерный запах шкур Иш-Чель не могла спутать ни с чем.

Потом она зацепилась за ручку тяжелой палицы и обрадовалась, что не поранилась вставленными в нее кусочками камней из лавы — рана могла бы сделать её план неосуществимым. Подойдя к группе сандалей, сваленных в кучу, она старательно проверила каждый шнурок на прочность и принюхалась, чтобы не ошибиться — сандали должны были быть старыми и впитать запах своего хозяина. По пути, подобрав пару кремниевых ножей, женщина завернула их в лоскут из тонкого хлопка, очевидно, это была набедренная повязка; медленно подбиралась она к куче военной одежды, на которую возлагала большую надежду.

Резкий запах кожи и пота ударил в нос, давая понять, что вожделенная куча паред ней. Иш-Чель старательно начала перебирать брошенные кое-как одежды, радуясь, как ничему в жизни, что нерадивые служанки не успели привести в порядок, а то и просто убрать отсюда костюмы из шкуры ягуара. Когда оказалось, что она наконец-то нащупала знакомый мех, Иш-Чель присоединила костюм к своему узелку и продолжила поиски. Ей был нужен еще один костюм. Тишина в доме пока ничем не нарушалась, а заговорщикам это было наруку. Наконец второй костюм ягуара, кажется, был найден, оставалось надеяться, что она не ошиблась в той темноте, поглотившей кладовую.

Прихватив пару плащей с густым мехом, и надеясь, что это не подарки тлатоани, а, следовательно, Амантлан не кинется их искать, Иш-Чель выскользнула из комнаты мужа. Пробравшись на свою половину, она подкинула хворост в огонь, достала иглу с нитками и разложила один из боевых костюмов мужа. Несомненно, это была боевая одежда, с которой смыта разве что только кровь, многочисленные дыры, рваные и небрежно прихваченные несколькими стежками из сырой кожи, потертости никогда бы не позволили ее спутать с чем-либо еще. Иш-Чель вознесла молитву своей богине и старой няне, благодаря их за то, что в детстве ее научили владеть иглой.

Второй костюм, за который она взялась, закончив первый, представлял собой кучу рванья, совершенно не пригодного к починке. С одной стороны это было хорошо — его никто не кинется искать, но с другой стороны починить и одеть такое… Иш-Чель была застигнута врасплох. Она не знала, на что решиться: вновь идти в комнаты мужа, ожидая в любую минуту быть пойманной без вразумительных объяснений, или попытаться хоть как-нибудь его сшить. Времени и на раздумья не было. Только сегодня, пока не прошла сверка пленных, пока новые сторожа не присмотрелись и не запомнили новых рабов в лицо, они могли вытянуть Кинич-Ахава. Вздохнув, она решительно взялась за иглу. К тому же ей несказанно повезло, что в пуках она держала старые, поношенные, пропитанные запахом мужа шкуры. В то, что там, в кладовке, найдется еще один экземпляр, не хуже этих, ей не верилось. И она быстро заработала иглой, пытаясь подогнать одежду на себя.

Шитье заняло времени в два раза больше, чем она предполагала. До прихода Муши она успела выскользнуть на кухню. Не зацепив ни одного горшка и блюда, Иш-Чель сложила в мешок: половинку индюка (будем надеяться, что экономная Ишто поверит в то, что его утянули собаки… как и все остальные продукты), перец, десяток початков кукурувы, немного сладкого картофеля, несколько вяленых рыбин. В ее руках оказался увесистый мешок с продуктами. Рука сама нащупала глиняный кувшин, он тоже был ей нужен, и не маленький, а довольно объемный. Нагруженная таким образом, Иш-Чель, едва дыша, добралась в свою комнату, где ее уже ждал обеспокоенный Муши.

— Каноэ готово, — едва слышно прошептал он, а его правая бровь удивленно полезла вверх, завидя, сколько всего принесла хозяйка.

— Хорошо. Я готова. Идем.

Заговорщики решили плыть между чинампе, пока не окажутся напротив дворца тлатоани. Теночтитлан тускло освещал огонь на центральном теокалли. Иш-Чель осторожно попробовала воду озера рукой — ей предстояло ночное купание, а становилось прохладно.

Муши греб уверенно, каждый сильный взмах его рук, неожиданно далеко продвигал их лодку. Предусмотрительный старик нагрузил её свежей рыбой, и оставалось только гадать, что думал хозяин, получивший награду, очевидно щедрую, за весь свой груз. Иш-Чель осторожно отодвинула ногой подальше корзины с товаром, чтобы не раздражал запах рыбы.

— Мы на месте, госпожа. Куда плыть?

— Плыви к теокалли, — их каноэ ловко лавировало между цветущих чинампе. Голова кружилась от пряного запаха многочисленных цветов, очевидно, они проплывали мимо жилья цветовода, который строил свой достаток на выращивании цветов для похоронных обрядов или пиров богатых пилли.

Свет на теокалли становился ярче, и каноэ ткнулось в твердую почву, но Иш-Чель, хорошо помнившая, где находятся сады тлатоани с его особым зверинцем, нетерпеливо махнула рукой, требуя, чтобы Муши плыл дальше. Перед ними раскинулась ровная площадка с высоким столбом, где в определенные дни свершался полет людей-птиц, за площадкой мрачным огнем на вершине выплывал из ночи Великий храм, посвященный Тлалоку и Уицилопочтли. Ночью жертвоприношения не совершались. Площадь перед теокалли была пустынна, временами её пересекали одинокие фигуры ночных прохожих. Город везде отошел ко сну.

Муши плыл, держась берега, уверенно огибая теокалли с левой стороны. В ночи темнели очертания дворца тлатоани, сады и парк спускались к самой воде и не были огорожены — их охраняли ягуары Амантлана. Внимательно прислушавшись, Иш-Чель прошептала:

— Вот теперь мы на месте… Держись берега, Муши, но не подплывай слишком близко, — она быстро выскочила из каноэ, почти по пояс, погрузившись в прохладную воду озера. Узел с одеждой Амантлана она держала на голове. Положив его на сухое место, женщина убедилась, что на берегу никого нет, Муши отплыл в темноту, и его не видно. Тогда она сняла с себя всю одежду, вздрогнув от ночной прохлады. Иш-Чель набрала большую пригоршню песка и, погрузившись в воду, начала ожесточенно тереть себя. Когда каждый кусочек тела её был тщательно отмыт, она окунулась с головой и отжала волосы. Быстро выскочив из воды, дрожа от холода, Иш-Чель не стала дожидаться, пока тело обсохнет, и резко натянула на себя одежду Амантлана. Запах шкуры животного, смешанный с запахом пота и грязи ударил в нос терпкой тяжестью, дурманящей голову. Иш-Чель подавила в себе неприятные ощущения. Она понимала, чем сильнее запах Амантлана, тем больше у неё шансов выжить, наткнувшись на сторожей в облике ягуаров.

Едва она натянула на голову маску и взглянула на ночь из пасти с оскаленными клыками животного, как раздался легкий шорох в кустах, примыкавших к прибрежной полосе, и под лунный свет выпрыгнула пара изящных и крупных пятнистых кошек. Это были ягуары Амантлана.

«Привет, ребята!.. Вы не заставили себя ждать… Ну, как, удалось мне вас провести?»

Ягуары, играясь между собой, крупными прыжками приблизились к ней. Она замерла, радуясь, что рядом глубокое озеро и, если что-то пойдет не так, то, возможно, ей удасться спастись.

Ягуары подходили ближе и ближе, их красивые морды вытягивались по напрвлению к ней, а тела готовились к прыжку. Одна из грациозных кошек вдруг замерла и сделала неожиданный прыжок в сторону одежды Иш-Чель, аккуратно сложенной у береговой полосы. В момент тонкий хлопок был разорван в клочья, и довольная морда с белоснежным оскалом повернулась к замершей женщине. Дыхание прекратилось, сердце перестало биться, в какой-то миг она поняла, что план её был не просто безумием, а намного больше, и место ей в том самом зверинце, которого ей удалось избежать. Держать в поле зрения обоих кошек у Иш-Чель не получалось, все её внимание, приковала к себе первая, впрочем, ей абсолютно не было никакого дела до второй. Какая разница, кто ее съест?

Мысль о побеге вновь мелькнула, но тут желтые глаза ягуара встретились с ней, и намертво приковали к себе её внимание, а ноги налились неподъемной тяжестью. До Иш-Чель донеслось урчание, было оно довольным или угрожающим, она не знала. Тут женщина обратила внимание, что она так напугана, что даже не дрожит. В голове мелькнула совершенно несерьезная мысль, которая её слегка приободрила: «Дрожать-то нужно было раньше…»

Кошка плавно надвигалась на нее, а пришедшая в себя Иш-Чель уже начала прикидывать расстояние до глубокого места озера, когда что-то холодное и мокрое ласково ткнулось в её онемевшую руку.

Довольное урчание второй кошки, которая нежно терлась о её ноги, было настолько неожиданным, что Иш-Чель опустилась на песок, как подкошенная. Ягуары требовали от неё ласки, нетерпеливо тыкаясь в нее носами. Страх отступил.

Смахнув с глаз набежавшие слезы, Иш-Чель собралась с силами, встала и, прихватив узелок, который облизал один из ягуаров, направилась в глубь сада. Ягуары вприпрыжку бежали рядом. Через некоторое время к веселой кампании присоединились ещё три кошки. Каждое появление сопровождалось дружеским приветствием, состоящим из мокрого тыканья и ласковых толчков в ногу.

Каждый раз при новом прикосновении, к которому нельзя было относиться без дрожи, Иш-Чель вся сжималась, и готовилась ощутить на своём горле ровный ряд зубов трусцой бежавших рядом животных.

Ягуары весело прыгали, а Иш-Чель уже испуганно озиралась по сторонам сада, боясь, что они создают много шума, но, очевидно, именно этот шум и был необходимой защитой. Никто не рискнул бы войти на территорию, охраняемую столь жизнерадостными охранниками.

Они приблизились к каменной стене, у которой начинались клетки с рабами. Учуяв резкий запах людей, ягуары изменили свое поведение, и женщина смогла увидеть со стороны, что её могло ожидать.

Звери с грозным рычанием стали бросаться на деревянные брусья, одна из кошек села напротив клетки и ожесточенно стала бить себя по бокам длинным хвостом, готовясь к прыжку. Боясь, что она перебудит всех пленников, Иш-Чель решила на них цыкнуть. К её удивлению животные послушно угомонились, и только шерсть по-прежнему стояла у них дыбом, а так они послушно уселись полукругом. По мере продвижения от клетки к клетке звери уверенно, чего нельзя сказать об Иш-Чель, продвигались вдоль стены, когда в прутья вцепились руки, и раздался тихий шепот:

— Кто тебе нужен?

Вопрос был так неожидан, что Иш-Чель смешалась, не зная как на него ответить. Казалось, она все продумала, все учла, но вот как найти ночью среди сотни людей того, кто ей нужен, она не знала.

Известно ли пленникам настоящее имя Кинич-Ахава? Нет ли среди них предателя, и многие другие вопросы навалились на женщину, вызывая дикую панику, какую не могли доставить своим присутствием даже ягуары. «Что ответить?» Время работало не на нее. И тогда она решила рискнуть.

— Я — Иш-Челъ, жена Кинич-Ахава из Коацаока… Я ищу своих близких…

— Иш-Чель?.. Кинич-Ахава здесь, через две клетки, женщина, — голос, сначала выражавший робкую надежду, по мере того, как говоривший понимал, что это не к нему, терял свою жизненную силу и последние слова произнес едва слышно. Но Иш-Чель поняла и бросилась к камере, где должен был находиться тот, кого она признала на площади Теночтитлана.

Пленные были настолько обессилены, что тот шум, который производили ягуары, не мог их пробудить. Дрожа, Иш-Чель вынула из свертка кремниевый нож и подошла к решетке. Та была из толстых деревяшек, переплетенных ремешками из кожи. При достаточной силе и ловкости она могла бы и сама их перерезать.

С земли поднялся, пошатываясь, человек и подошел к ней.

— Кто тебе нужен? — донесся до неё шепот. Перед ней, в темноте стоял Кинич-Ахава. Она не могла рассмотреть черты его лица, но интуитивно чувствовала, как он напряжен.

— Кинич-Ахава…

— Он перед тобой. Кто ты?

Вопрос повис в воздухе. Кто она?!. Да ведь он не знает, что она жива!.. Что это не её дух пришел к нему! А вдруг он испугается? Поднимет шум? Не поверит её словам?!. И тогда всё зря!

— Кто ты? — Кинич-Ахава подошел вплотную к решетке, притиснув своё лицо к самим жердям, тщетно вглядываясь в темноту. Иш-Чель решилась. Она подошла, накрыла его руки своими и, приблизив лицо достаточно близко, тихо, но уверенно сказала:

— Это я… Иш-Чель. Я не призрак, я осталась жива… — реакция Кинич-Ахава была естественной — он отпрянул и замер. Ни назад, ни вперед. Это обрадовало Иш-Чель. Кинич-Ахава был воистину храбрым человеком. Его пальцы под руками Иш-Чель слегка дрогнули, выдавая неуверенность.

— Кто ты? — едва выдавил он снова, не веря своим ушам. Тьма мешала ему рассмотреть пришедшего, к тому же злобный оскал на маске кого угодно мог повергнуть в ужас днем, а ночью настолько искажал черты, что даже при очень большом желании рассмотреть что-либо было просто невозможно.

— Я — Иш-Чель и пришла тебя спасти, — твердо и уверенно произнесла Иш-Чель, она уже пришла в себя и поняла, что ей придется брать все в свои руки, и как можно скорее. Из туч выходила луна.

— Как ты собираешься, это сделать? — невозмутимость пленника слегка смутила Иш-Чель. Она ожидала хоть какую-то радость, смущение, но пленник равнодушно взял, протянутый ему нож, и спокойно начал перерезать связывающие перекладины ремни. Они работали быстро и сосредоточенно, когда образовали проем, достаточный, чтобы Кинич-Ахава мог вылезти, Иш-Чель протянула ему узел с одеждой и глиняный кувшин с водой.

— Ты должен тщательно вымыть свое тело, иначе ягуары тебя не пропустят, — Иш-Чель увидела, как он спокойно кивнул головой, бесприкословно с ней соглашаясь. На некоторое время он исчез в глубине камеры. Вынужденная ждать, Иш-Чель присела рядом с клеткой и машинально погладила подошедшую к ней дикую кошку. Та, довольно мурлыкнув, улеглась на ее ногах. У женщины уже не было сил, чтобы хоть как-то отреагировать на столь нежное соседство, и она равнодушно почесала ягуара за ушами.

Тихий шорох сказал ей, что Кинич-Ахава вылезает через прутья. Он ловко подтянулся на прутьях сверху и грациозно опустил свое худое тело рядом с Иш-Чель. Ягуар, недовольно ворча, ткнулся мордой в его ногу, но, учуя всё тот же запах, недовольно отошел. Не говоря ни слова, пара двинулась к воде. Ягуары по-прежнему весело сопровождали их.

Безумный план Иш-Чель удался. Они спокойно прыгнули в воду, а на шум гребков быстро подплыл Муши, который их и подобрал. Когда мужчины оба сели на весла, каноэ птицей полетело в ночь.

Только когда Теночтитлан, освещенный огнем теокалли, остался далеко позади, Иш-Чель начала бить мелкая дрожь. Она натянула на себя оба плаща из меховых шкур, прихваченных из кладовой Амантлана. Мужчины гребли без передышки, несмотря на почтенный возраст Муши, и никому из них плащ был не нужен. Вскоре мелькнул небольшой мыс, где располагался пригородный дом Амантлана. Вид спящего дома привел Иш-Чель в чувства.

— Стойте! — достаточно резко отдала она приказ. Муши много лет был рабом и привык исполнять приказы мгновенно. Он тут же поднял своё весло, а Кинич-Ахава не успел, отчего каноэ сделало крутой разворот к берегу.

— В чем дело? — раздраженно спросил бывший пленник, не понимая, из-за чего остановка.

— Правь к берегу, Муши. Ты потом отвезешь Кинич-Ахава.

— Зачем к берегу?

— Ты получил свободу. Я не могу бежать.

— Почему?

— У меня маленький ребенок, он не выдержит дороги.

— Вот как… Ты стала женой ацтека?.. Хотя, какое право я имею тебя осуждать, я потерял тебя, а ты спаслась…

— Это твой сын, Кинич-Ахава.

— Я приму твоего ребенка, Иш-Чель, — не понял Кинич-Ахава.

— Это наш ребенок, и он слишком мал для такой дороги. Иди один!

— Может ты и права… — Кинич-Ахава опустил весло и стал помогать Муши править к берегу. А Иш-Чель не знала, как понять его последние слова, к чему их отнести: к ребенку или дороге? И вообще, перед ней Кинич-Ахава, или совершенно чужого человека она вытащила из клетки?! Луна светила ярко, и позволила женщине внимательно рассмотреть черты спасенного. Да это был Кинич-Ахава, который сосредоточился на том, чтобы лодка быстрее достигла берега. Только черты лица его стали более жесткими и совершенно чужими.

— Ты не веришь, что это я? — молчание Иш-Чель было достаточно красноречиво, он продолжил:

— Я свыкся с тем, что ты умерла. Моя жизнь — это каждодневная борьба с ацтеками. Ребенок слишком мал, чтобы выдержать её, а ты… У тебя уже совсем другая жизнь. Никогда бы не подумал, что ты попытаешься меня спасти… Я так глупо попал к ним в руки… Но, спасибо, Иш-Чель! — лодка коснулась берега, и Иш-Чель выпрыгнула. Последний раз она кинула взгляд на человека, которого так любила…

— Дорогая, обещаю тебе вернуться, когда сын подрастет… — что он сказал дальше, Иш-Чель не услышала. Лодка отплыла, да и ей уже было все равно.