"Радуга Над Теокалли" - читать интересную книгу автора (Свидерская Маргарита)

Часть I. СТРАНА МАЙЯ. ПРИГРАНИЧЬЕ

Коацаок поразил свадебный караван угрюмостью и тишиной. Не было толп народа в ярких праздничных одеждах. Никто не выкрикивал приветствий новобрачным. Не гремели барабаны, и не закладывало уши от пронзительного визга свирелей. Что-то произошло. Это чувствовалось даже в воздухе. Оно, словно, жаркое покрывало, душило город.

— Ацтеки прислали гонцов, к нам идут послы правителя Анауака… — первое, что услышали Кинич-Ахава и Иш-Чель от Копана, который встретил молодую пару во внутреннем дворике их дворца. Халач-виник был настолько встревожен происходящим, что забыл произнести приветственную речь. Угроза придавила его крепкие плечи, а весь вид показывал, что Копан тщетно пытается найти выход достойный его особы. Уичаа тоже не скрывала своего страха, а жизнерадостный вид невестки вызвал в ней раздражение. От свекрови Иш-Чель лишь достался недовольный взгляд. Уичаа ообщила молодым, что народ Анауака собирается покорить их город, и Коацаок уже потерял драгоценное время. Подтверждением были послы, прибывшие несколько дней назад с требованием «договора о дружбе», которым ацтеки навязывали свою волю. Это была обычная ацтекская тактика захвата территории. Теперь Коацаоку предстояло пройти дорогой многочисленных покоренных городов. Спасения не было.

— Через пятнадцать дней ацтеки явятся за выкупом. — Закончила Уичаа.

— Много ли они хотят, моя госпожа? — Иш-Чель попыталась придать своему виду, тону и голосу глубокое почтение. Ее не смутил злой взгляд свекрови.

— Ровно столько, чтобы мы стали их рабами. Весь урожай этого года, драгоценности, золото… боюсь, что даже, если мы выплатим выкуп, то ацтеки все равно сделают нас своими тлаймати! — Уичаа с трудом сдерживала негодование. Слова она бросала, не глядя ни на кого. Иш-Чель знала, что свекровь не одобряет их брак, но открытая неприязнь ее удивила.

— И самое главное — Коацаоком править мы не будем. Ацтеки поставят своего наместника, а мы… — Уичаа махнула рукой.

— Неизвестно что они сделают с нашей семьей… — подал голос Копан.

— Зачем думать о том, что они сделают с побежденными? Нужно готовиться к войне и с оружием встретить их! У нас хватит сил отстоять наш город! — Кинич-Ахава с первой минуты решил, что будет отстаивать свой город с оружием в руках и никому не позволит быть хозяином в Коацаоке. Это его земля, его город. Уичаа с гордостью и одновременно с грустью взглянула на своего сына. В очередной раз она убедилась в своей правоте — ее страхи начали сбываться: ее сын, ее гордость не допустит унизительного примирения. Копан молчал, а Кинич-Ахава не понимал отца, его безразличия к происходящему.

— Мы не можем сидеть и просто ждать, что будет! Нужно укреплять стены города. Я сам этим займусь. Мы отдадим все силы, но не отдадим город!

— Быть может, мы смогли бы уплатить выкуп, Кинич-Ахава? В городе много богатых людей, сомневаюсь, что при ацтеках жить им будет лучше. Они просто обязаны внести свою долю — Коацаок и их город, драгоценности не стоит прятать в хранилище. Они могут послужить Коацаоку — тихо предложила Иш-Чель. Кинич-Ахава с благодарностью кивнул головой. Он принял ее поддержку.

— Богатые люди будут богатыми и при ацтеках, если им удастся сохранить свое добро. А, чем сильнее будет сопротивление жителей, тем страшнее будет борьба за Коацаок и ужаснее воины ацтеков, которые войдут в него… — наконец высказался Копан.

С прибытием сына силы духа ему не прибавилось, даже наоборот, он окончательно растерялся. В глубине души правитель не хотел войны. Он бы приложил все силы, чтобы откупиться от ацтеков, но здесь сталкивалось нежелание расстаться с богатством семьи и нежелание терять власть и могущество. Ни одна из потерь его не устраивала, подтачивала изнутри и забирала последние силы. Он не мог ни о чем другом думать. Ко всему этому его неотступно преследовали предсказания, увиденные с помощью Уичаа. Он упорно оттолкнул их, поверив своим жрецам, и вот теперь надвигается крах — разве можно противиться воле всесильных духов?.. Сопротивление бесполезно — ведь тайные силы показали ему, что Коацаок будет погребен, но как же спасти свое имущество, свою власть, жизнь, наконец?!

— Мы должны действовать! Что толку рассуждать о том, какими будут ацтеки, когда войдут в город? Мы должны делать все, чтобы этого не допустить! — Китнич-Ахава не понимал безразличия отца. В чем же дело, почему халач-виник ничего не предпринимает? Ведь он всегда был хорошим воином и мудрым правителем, почему сейчас Кинич-Ахава видит перед собою человека, который даже не пытается скрыть свою панику? Сколько бы сейчас не было сказано слов, видимо, поддержки от правителя не получить. И что делать? Попытаться, прикрываясь именем халач-виника, подготовить город к обороне, взять власть в свои руки… а не будет ли это изменой? Но если от этого зависит будущее города, его жителей? Если правителя поразила какая-то неведомая болезнь, то может ли он, его сын и наследник бездействовать? Но тогда на него тогда ложится ответственность за жизни граждан. Кинич-Ахава к этому был готов и решил отбросить сомнения.

— Если мы не откупимся… — попыталась вставить Уичаа, но сын перебил ее, не заметив, потому что его увлекла сама идея:

— Мы должны выиграть время, это поможет нам отстоять город. Мы дадим ацтекам выкуп, поторгуемся, попытаемся уменьшить его, а тем временем к нам придут на помощь братья Кокомо. Связанные узами родства они просто обязаны прийти на помощь!

— Ты забываешь, что на все воля богов, сын мой, они должны подтвердить твое предложение. А мы бессильны перед их решением… — развел руками Копан. Кинич-Ахава внимательно посмотрел в глаза отца и увидел в них лишь смирение и страх. Страх в глазах правителя?! Больше у наследника не было сомнений, что именно на нем лежит вся ответственность за город.

— Я готов испросить волю богов, выступить на совете старейших и убедить их в правильности моего решения! Но я не собираюсь сидеть и ждать ацтеков! Я буду готовить город к войне! И какое бы решение не вынесли наши жрецы — город я не сдам!

Кинич-Ахава резко повернулся спиной к родителям, и кивком головы приказал Иш-Чель идти за ним. Он понял, что отец не будет предпринимать какие-либо действия, мать настроена враждебно к невестке и также не может ничего предложить. Оставалось спросить волю богов и надеяться только на себя.

«Мой отец болен, его рассудок помутился, мой долг взять правление на себя и защитить город! А моя мать? Что случилось с нею? Неужели ненависть к семье отца затмила ей разум?»

Кинич-Ахава быстрым шагом преодолел анфилады комнат и прошел в свои покои, которые теперь должен был разделить со своей молодой женой. Супруги молча позволили слугам помочь принять омовение после дороги. Сменили одежду и принялись ужинать.

Иш-Чель все это время с интересом оглядывала комнату, в которой ей теперь предстояло жить. Это было просторное помещение, окна выходили на запад и открывали вид на горы, особенно красивые при закате солнца. Стены комнаты были занавешены шкурами животных, добытых лично Кинич-Ахава на охоте. Висели маски богов и богинь, кое-где поблескивали ножи, и стояли копья. Комната была чисто мужской, строгой, без излишеств. Единственным предметом с изящными линиями была жаровня, принесенная для обогрева и разжигаемая ночью.

Когда супруги, наконец, остались после ужина одни, Иш-Чель решила прервать задумчивость мужа:

— Если Ицамна скажет, что Коацаок должен подчиниться ацтекам, ты подчинишься?

— Ицамна скажет то, что угодно верховному жрецу, а он принимает приношения не только от семьи халач-виника…

— Муж мой, ты прав в желании обратиться за помощью к моим братьям и отцу — они пришлют нам воинов. Мы будем готовить выкуп, оттягивать время…

— Это может не понравиться многим горожанам.

— Но, Кинич-Ахава, ведь твой отец — халач-виник Коацаока, ты — его сын. Мы все из рода Кокомо! Что же может не нравиться? Нужно использовать все средства. Очень жаль, что дядя в таком состоянии, иначе ему самому пришла бы в голову эта идея! Если ты не хочешь говорить об этом с народом, то позволь мне выполнить это? Никого не удивит, что дочь Кокомо желает обратиться к своим родным.

— Я не могу тебе запретить выступить перед гражданами и сообщить родным о нашей беде, но послание должны одобрить и поддержать граждане и жрецы.

— Завтра я обращусь к народу. Не думаю, что мое предложение вызовет недовольство. В городе достаточно здравомыслящих людей.

— Делай, как считаешь нужным. Я не против твоей помощи. Но, думаю, имеет смысл поговорить с матерью, она должна мне объяснить, что случилось с отцом! — Кинич-Ахава подошел к висевшему на стене мешочку и достал из него разноцветные нити для узелкового письма. Присев на ложе, он поманил жену к себе. Взял в руки нить, которая должна стать основой и протянул ее Иш-Чель. Она присела и сосредоточенно стала составлять послание, сплетая и завязывая на разноцветных нитях узелки.

— Я хочу спросить, ты не обращалась к своей богине? Может быть, ты сможешь приоткрыть тайну, что тут происходит и что нас ждет? — улыбнулся жене Кинич-Ахава, какие-то смутные сомнения еще остались у него, а, зная возможности Иш-Чель, доверяя ей, он хотел рассеять их, и как можно быстрее.

— Я пыталась, но после пропажи жертвенной девушки у меня ничего не получается… просто странно, я всегда могла в любое время уйти туда… и вот столько времени, а я не могу этого сделать… не пускает… Возможно, я утратила свой дар, став твоей женой…

— А что ты тогда увидела? Что-то важное ведь?

— Мой мир изменился, от него ничего не осталось, исчез покой… и цвета, они перестали сиять! Я даже боюсь, что, когда снова попаду туда, я больше не увижу той красоты! — в светлых глазах Иш-Чель заблестели слезы, Кинич-Ахава обнял ее и приободрил:

— Видимо, твой мир предупредил тебя, что над нашим будущим нависла угроза, видишь, мне нужно готовиться к войне. Но, когда все закончится, твой мир снова будет сиять красками!..

Семейная пара не заметила, что за нею наблюдают из потайного окошка, которое представляло собой маску бога — покровителя семейного очага.

Подслушивающий понял, что самое важное он услышал, ничего интересного не предвидится, и скромно удалился. Это был молодой мужчина, один из прислужников жреца бога дождя Чаку. Он осторожно выскользнул из неприметного коридора и быстрыми шагами, почти бегом, направился в храм Чаку, чтобы сообщить своему господину важную информацию. Служитель Чаку терпеливо выслушал слугу и также быстро отправился известить жреца верховного бога Ицамны.

После безрадостной встречи Уичаа отправилась в свои комнаты, надеясь, что Копан последует за нею, но тот, сказавшись усталым, ушел в свои покои, запретив пускать к себе кого бы то ни было. Это немного огорчило женщину, но, хорошо взвесив, она решила, что такое положение дел ее скорее устраивает, потому что целую ночь она сможет провести как ей угодно.

Уичаа позволила служанкам себя раздеть и подготовить ко сну, приказав принести одежду для утра. Выпроводив всех прислужниц, она некоторое время задумчиво посидела у жаровни, наблюдая, как весело пляшет огонь. Снова и снова она взвешивала всю информацию, известную ей. Но выводы были неутешительными. Войны нужно избежать. Копан не может более руководить городом, но при его жизни не возможна передачи власти над Коацаоком сыну. Мелькнула мысль, опять обратиться к богам за советом, но она отогнала ее, потому что нельзя богов так часто беспокоить. К тому же они ей уже все показали. Теперь нужно только ждать, вот только надеяться можно лишь на Кинич-Ахава…

Уичаа понимала, что реально не имеет над сыном власти, она не может найти подходящих слов и доказательств, чтобы он прислушался к ее доводам. С одной стороны, Кинич-Ахава стремился поступить, как глава рода, как мужчина, но это могло повлечь за собой разрушение и гибель.

С другой стороны, Уичаа была горда, что ее сын не боится ответственности, что он вырос настоящим воином, вот только рядом с ним находилась не она, его мать, которая воспитала такого мужчину, дала ему жизнь, а… женщина, жена, вызывающая у нее только неприятие, граничащее с ненавистью. Почему?

Уичаа не могла, вернее, не хотела даже самой себе дать правдивый ответ. Это была ревность матери к невестке за отнятое внимание, за ту власть, которую Иш-Чель получила, оттеснив свекровь на задний план. Теперь, если сын брал власть в свои руки, то не Уичаа становилась рядом с ним, а ее невестка, и ей будут отданы почести, если город выстоит перед нашествием ацтеков. А это не могло устроить Уичаа, она не могла с этим смириться и уступить. Ведь сыну именно она могла бы реально помочь! Как много бы она готова была отдать, чтобы устранить Иш-Чель. Может быть, стоит подумать над этим и воспользоваться каким-нибудь ядом? Но у нее слишком мало времени!..

Огонь действовал успокаивающе. Время тянулось долго. От веселого огонька в жаровне остались только подрагивающие золотым светом угольки. Когда стих шум во дворце, женщина поднялась со своего места, и, практически одновременно, открылась потайная дверь в ее покоях. Из темноты возник гость, в его руке был факел, которым он освещал узкий проход. Уичаа, ни слова не говоря, спокойно шагнула в коридор. Это был тайный путь к верховному жрецу, служителю бога Ицамны, ее верному другу и помощнику во всех делах. Именно он всегда оглашал народу волю Ицамны, которую хотелось услышать Уичаа. И она доверяла ему все.

Комната жреца была маленькой, скорее всего это было небольшое хранилище под теокалли, на котором стоял храм Ицамне. Для верховного жреца это было убежище от шума и забот. В него имели доступ только приближенные. Ожидая гостью, жрец спокойно курил трубку, а дым сизым облаком обволакивал его фигуру, скрывая задумчивое выражение больших глаз. Жрец уже знал, с какой проблемой его посетит сегодня ночью жена халач-виника. Он даже догадывался, о чем его снова будут просить, и что предложат взамен. Так было всегда и уже успело ему наскучить. Долгие годы он фактически управлял городом, а потому неимоверно устал постоянно нарушать действительную волю Ицамны, которому он исправно служил и, в которого истово верил. Но, поднявшись, волею случая, к вершине власти, он никогда бы не отдал и части ее в чужие руки, слишком много она ему давала, слишком приятно было ощущать себя самым могущественным человеком в городе.

— Нам нужно подождать, — прервал он, попытавшуюся с ним заговорить посетительницу и предложил ей сесть с противоположной стороны жаровни. Она недовольно вскинула брови и невольно выразила свое удивление, граничащее с негодованием:

— Ты позволил еще кому-то прийти сюда, когда я здесь!

— Да, моя госпожа, потому что это те, кто тебе нужен для очередного твоего дела. Не волнуйся, они не заставят тебя ждать и не выдадут твоего секрета! — Уичаа удобно устроилась и терпеливо стала ждать. Жрец не ошибся, скоро ночные гости вошли в комнату и с недоумением оглядели присутствующих.

Первым вошел жрец бога дождя Чаку. Это был высокий мужчина с лицом, на котором читались спесь и надменность, а также вечное недовольство. Одет он был в обычную набедренную повязку и пестрый плащ. Никаких внешних отличий, положенных столь знатной особе на нем не было. Он немного оскорблено поджал губы, когда увидел женщину на совете, где место только для мужчин, но, получив набитую и раскуренную трубку из рук верховного жреца, снисходительно кивнул Уичаа, и молча закурил.

Последним ночным гостем верховного жреца оказался человек, которого Уичаа никак не предполагала увидеть. Он воровато проскользнул в дверной проем, разогнав своим появлением поток мыслей присутствующих. Это был племянник правителя Коацаока — Халаке-Ахава. Он же ничем не выразил своего удивления присутствию на тайном собрании тетушки, а спокойно уселся на циновку так, словно сиживал на ней в этой комнате каждый день. Уичаа заподозрила, что так оно и было.

— Мы собрались здесь, чтобы решить проблемы, нависшие над нашим городом… — практически выкурив трубку, начал первым разговор жрец Ицамны, заметя, что Уичаа порядком надоело разглядывать в полном молчании собравшуюся компанию, и она, славившаяся крутым нравом, может взорваться и сорвать собрание:

— С одной стороны ацтеки не оставят нас в покое, как бы мы от них не откупались… С другой стороны мы не можем допустить на наши земли войска Кокомо, которые желает призвать Кинич-Ахава. Прекрасно известно, что нам потом никогда не вытолкать их обратно в Майяпан… — продолжил Халаке-Ахава.

— Золота достаточно для откупа ацтекам, возможно, не будет нужды в призыве Кокомо… — задумчиво произнесла Уичаа, оглядывая присутствующих, словно оценивая содержимое их кошельков. Мужчины переглянулись, скупость правящего семейства была им известна хорошо.

— Разумеется, госпожа, вы внесете свою долю, но дело не в том, как откупиться от ацтеков, а в том, что Ваш сын упорно проводит политику воссоединения с семейством столь агрессивным, что это никак не может нас — честных граждан, устроить! — выдохнул очередную порцию дыма жрец бога Чаку.

— Хорошо. Тогда давайте здесь и сейчас выясним: кто и чью линию проводит, ведь за каждым из вас стоят определенные силы! — вскинулась в защиту сына Уичаа, гордо окидывая мужчин взглядом. Ее верный помощник невольно поморщился. Он совершенно не ожидал прямолинейности от Уичаа. Обычно ей была свойственна небольшая доля дипломатии. И сейчас он ожидал от нее большей сдержанности и сообразительности, по крайней мере, природной хитрости.

— Госпожа, мы все верные слуги нашего города, не нужно этого забывать и не стоит нас, в чем бы то ни было, подозревать…

— Я полагаю, что ты, Халаке-Ахава, мечтаешь занять место моего мужа. Именно по этой причине ты подстрекаешь людей к неповиновению и чернишь любое дело, которое начинает мой сын. Напоминаю, он — законный наследник Коацаока! А Вы, уважаемый, — Уичаа повернула голову в сторону жреца бога Чаку, — Не можете удовлетвориться той частью власти, которая вам предоставлена! Поэтому-то вы здесь и сошлись сегодня и были так удивлены моим присутствием! Вы объединились против моей семьи!

— Госпожа, не нужно горячиться. Мы все заинтересованы в спокойном правлении и порядке в нашем городе. И именно потому мы все здесь.

— Если так, то хватит препираться и нужно переходить к делу! Каждому из Вас есть, что сказать. Нам нужно устранить любую возможность мирного прихода нам на помощь войск Кокомо. Думаю, тут мы все единодушны? — собравшиеся дружно кивнули, вновь ракуривая трубки. Возникла небольшая пауза.

— А нет возможности столкнуть лбами ацтеков и Кокомо? — предложил Халаке-Ахава, присутствующие пожали плечами и погрузились в краткое раздумье.

— Кокомо и их земли слишком далеко. Какое им дело до нашего приграничья? То, что на наших землях будут ацтеки, их совершенно не касается — у них достаточно проблем со своими городами.

— Если ваша невестка обратится к своим родным за помощью, то они обязаны будут прийти ей на помощь, — опроверг слова Уичаа жрец бога Чаку. Всем своим видом, показывая, как он недоволен. Его раздрожала все, что проиходит на этом совете.

— Вы хотите сказать, что…

— Да, госпожа, мой верный человек сообщил мне, что таковы намерения Иш-Чель, а Кинич-Ахава ее всячески поддерживает. К сожалению, она уже составила письмо и собирается выступить завтра на площади перед народом, полностью в соответствии с законом. И мы не можем ей помешать!

— Значит, мы опоздали! — разозлился Халаке-Ахава, его кулаки нервно сжались. Уичаа презрительно усмехнулась — она не любила, когда мужчина не мог сдержать своих эмоций.

— Это как посмотреть. Она может отправить посланника, но вот дойдет ли он…

— А если она будет их слать одного за другим, как мы уследим?

— А нам и не нужно за этим следить. Можно спать спокойно, если устранить саму женщину… — после слов жреца бога Чаку повисла напряженная тишина. Ничуть не смущаясь, выдержав паузу, он продолжил, смотря прямо в глаза Уичаа:

— Ведь это Ваше самое заветное желание, госпожа! — Уичаа едва успела прикрыться маской сдержанности, но в душе она ужаснулась откровению жреца.

— Да, я не скрываю недовольства этим браком!

— Поэтому мы Вас и принимаем в свой круг…

— Хорошо, что Вы нас поддерживаете…

— Постойте, но стоит моей невестке умереть, и Кокомо вместе с ацтеками будут стоять у наших ворот!

— А если мы сделаем так, что окажем большую честь семье Кокомо, то они будут счастливы.

— Я Вас не понимаю, почтенный! — Уичаа нервно облизала губы — становилось жарко. Избавиться от неугодной невестки ей хотелось, как только она услышала о возможном браке, желание усилилось с первой минуты их встречи.

— Звезды говорят, что засуха будет продолжаться недолго, они же скажут нам о воле бога Чаку: нашим полям нужен дождь, а для этого нужно хорошо попросить…

— Но Иш-Чель — жена Кинич-Ахава! Она принадлежит знатному роду! — Уичаа растерялась.

— А кто посмеет оспорить волю бога? Да еще в тяжелую минуту, когда нужно откупиться от ацтеков?

— Вы предлагаете жребий? — ужаснулась Уичаа, — А если я его вытяну, вытяну первой?

— Госпожа, нужно создать такую ситуацию, чтобы право первой тянуть жребий досталось Вашей невестке… А Вы нам еще нужны, вот Вы-то неприкосновенны…

— Вы что-то не договариваете… мой муж — халач-виник, и я должна тянуть первой!.. Хотя… зачем я сомневаюсь — вы уже все продумали?!

Жрец бога Чаку довольно улыбнулся ее прозорливости и согласно кивнул:

— Напрасно Вы, госпожа, от нас отделяетесь. Вы также принимаете в этом участие. Да, мы все продумали, но вот согласитесь ли Вы с нашим предложением? — задумчиво оглядел присутствующих жрец бога Чаку.

— Очевидно, оно не столь хорошо для меня, чтобы я могла сразу же согласиться? — вызывающе усмехнулась Уичаа, специально сделав паузу, словно задумываясь, что бы еще выторговать, и только затем, снисходительно поинтересовалась:

— Так в чем же оно состоит, уважаемый?

— Хм… В том, что с завтрашнего дня не наш халач-виник Копан будет управлять городом, а его сын — Кинич-Ахава…

Об этом Уичаа в тайне мечтала, но услышать на совете не ожидала, а потому в гневе вскочила со своего места:

— Это измена!

— Конечно, но Вам нужна власть над Вашим сыном так же, как и нам над ним. Мешает во всем наш правитель. Его слабоволие и бездействие не допустимы, но он болен! Духи зовут его! Теперь Вы думайте и решайте! Сейчас и немедленно!

— Но постойте, чем же мешает нам мой муж? Какие Духи? Халач-виник практически устранился от дел, он не предпринимает никаких действий, ни во что не вмешивается!

— Но важные решения принимает он! Тем он нам и мешает. Он уже заглянул в глаза Духам Смерти, он боится и ждет их. Посудите сами, устраняя Копана, мы передаем власть в руки Кинич-Ахава. Из-за нашествия ацтеков, ее не освещаем. Пока. Волею богов. Это для его усмирения. Следовательно, Вы на некоторое время, отходите на второй план, кто может Вас в чем-то заподозрить? Никто. Затем, мы устраняем Иш-Чель, вот тут Вы должны полностью контролировать поведение сына. То есть — не дать ему совершить необдуманные поступки. Потом, мы откупаемся от ацтеков, Кокомо претензий к нам не предъявляют, а мы заключаем новый брак, угодный всем нам… Вы получаете послушную невестку и правите Коацаоком, мы — новый сильный договор с сапотеками или даже с ацтеками, там будет видно… Что Вы скажете нам на это?

— Я пртив убийства мужа! Это измена и… — дрожь прошла по телу Уичаа. Устранить Иш-Чель — ее мечта, но устранить Копана — к этому она была не готова. И где гарантии, что все это собрание не посадит на правление городом кого-нибудь другого, устранив так же просто сначала ее сына, а затем и ее?

— Полноте, госпожа, власть притягивает Вас сильнее, чем брак с нашим халач-виником! Одна Вы не останетесь, и не заставляйте меня раскрывать Вам Ваши же тайны! — снизил голос до шепота жрец бога Чаку, при этом он весьма ехидно улыбался.

Уичаа поняла, что этому проныре довольно много известно такого, чем он вполне может держать ее в своих руках. Женщина задумалась. Если бы знать, что известно ему, можно было бы увильнуть, но сейчас она в трудном положении. Слишком много ей известно… А что известно ему?! Если откроется ее неверность Копану, то ей не избежать казни. А откажись она выполнить решение тайного общества, ни одно ее слово не будет иметь силу — слишком могущественные противники предлагают ей союз. Откажись она выполнить решение тайного собрания — в живых ее не оставят.

Уичаа отбросила всякие колебания Возможно, слишком быстро, слишком поспешно, но кто может обвинить человека, спасающего свою жизнь? Власть она действительно любила, и сына любила. Что больше? Об этом женщина никогда не задумывалась. Но сын для нее был продолжением власти, а значит, его она любила больше. Сейчас Уичаа старалась выторговать им обоим жизнь и власть, а потом… Слишком много было еще препятствий и проблем, чтобы о них думать сейчас. В настоящий момент она должна была принести в жертву все лишнее и чуждое, только бы удержать власть для сына в семье. Копан теперь был сброшен со счетов. Она билась за себя и сына.

— Хорошо. Выхода нет. Я согласна с Вами. Как Вы предполагаете убить моего мужа?

— Яд, госпожа.

— Хорошо, потому что… — беседующие не обращали внимания на вход в комнату, настолько они были заняты обсуждением своих проблем, что не заметили тень человека, который прятался за шкурой, висевшей над дверью, почти с самого начала переговоров. При последних словах, сказанных Уичаа, тень застонала и, цепляясь за шкуру, чтобы сдержать падение, бессильно рухнула в комнату, увлекая за собою все, что оказалось на ее пути.

Заговорщики испугались по-разному: Халаке-Ахава трусовато поджал под себя ноги и попытался сжаться в невидимый комок, тщетно накидывая на голову свой плащ; жрецы же воинственно выхватили припрятанные в складках одежды кремневые ножи; Уичаа испуганно вскрикнула — она единственная, кто мгновенно узнал подслушивающего.

Это был Копан.

Немая сцена продолжалась недолго. Убедившись, что халач-виник почему-то не подает признаков жизни, все, кроме Халаке-Ахава, подошли к лежавшему правителю и склонились над ним. Халач-виник не шевелился, обе руки его были прижаты к груди, глаза прикрыты, а губы что-то шептали. Жрец Ицамны встал на колени перед лежащим и прислонил свое ухо к самим губам поверженного правителя.

— «Предатели»… — услышал он.

Простояв так некоторое время, он выпрямился. Лицо жреца не изменилось. Оно было равнодушно.

— Хм… я понимаю, у нашего халач-виника удар. Можно предположить, что боги нас поддерживают… — невольная улыбка расползлась по лицу жреца бога Чаку, — Вот видите, госпожа, даже яд не понадобился! Люблю поддержку богов!

Уичаа удрученно смотрела на поверженного супруга. Она не знала радоваться ей или огорчаться. Слишком уж призрачной становилась ее власть. Если бы Копан умер, она ничего бы не боялась. Теперь же он ведь мог прийти в себя в себя в любой момент! Это значило жить в потоянном страхе разоблачения.

«Отступать не буду!..» — твердо решила женщина.

— Нужно прислать рабов, чтобы они перенесли халач-виника в его покои. Скорее всего, он пришел один — верховный жрец Ицамны осмотрел вход и остался доволен поворотом дела. Теперь он не скрывал своей радости.

— Скоро рассвет. У нас мало времени, нужно приставить верного человека и, как только халач-виник начнет говорить — дать ему яд. Иначе всем нам смерть! Сейчас расходимся, на все у нас три дня. Каждый знает, что нужно делать… иначе все наши намерения потерпят провал.

Ты, Халаке-Ахава, подстрекай людей к бунту против Кинич-Ахава, делай это незаметно, спокойно, но быстро.

Вы, госпожа, изображайте убитую горем жену и следите за состоянием мужа.

Вы, уважаемый, готовьте народ к необходимому жертвоприношению от всех знатных домов города, — верховный жрец осмотрел всех присутствующих и снова затянулся трубкой.

Заговорщики покинули пирамиду бога Ицамны по одному. Верховный жрец бога Чаку ушел полностью довольный и даже, в какой-то мере, счастливый. Он был удовлетворен. То, над чем он трудился долгие годы, вскоре должно было принести плоды, которые он собирался любовно пожинать.

Уичаа вышла, сопровождая носилки с мужем. Их доставили дворцовые рабы. Она не стремилась скрыть положение Копана. Но она не знала, как будет смотреть сыну в глаза, сообщая о внезапной болезни отца. Поэтому правителя доставили в его покои с большим шумом.

Халаке-Ахава выскочил из подземелья едва ли не в припрыжку. Перепугавшись насмерть, когда обнаружилось их собрание, он уже практически распрощался с жизнью, а внезапное разрешение проблемы придало ему силы. Он, собственно, уже и не вспоминал о тех минутах скользкого страха, которые ему пришлось пережить. С самого детства он завидовал положению двоюродного брата и мечтал занять его место. В этом сговоре он также не раскрывал своих истинных целей, решив придерживаться оговоренной линии поведения и, выполняя поручение, настраивать народ против Кинич-Ахава. А мечты, что ж они когда-нибудь сбудутся…

Халаке-Ахава решил любыми путями добиться власти в Коацаоке. Взвешивая различные перспективы получения власти в городе, он решил заранее договориться с ацтеками, которые могут захватить город. Теперь его волновало только одно — не успеет ли кто-нибудь, такой же разумный, его опередить. Над этим стоило поработать основательно. Но главное, что грело его душу — возможность творить дела для себя. Этим он готов был заниматься и днем и ночью.

Кинич-Ахава, узнав о внезапной болезни отца, немедленно последовал к нему в покои. Там он застал мать, которая, изредко прерывая рыдания, сообщила, что Копан недвижен и разговаривать не может. Наследник несколько минут постоял над телом отца, который пребывал в забытьи, подумал и решил — лучшего момента поговорить с матерью не будет:

— Я хотел поговорить с тобою, почему ты против сопротивления ацтекам?

— Потому что они сметут нас, это безумие им сопротивляться!

— Даже с помощью войск Кокомо? — Уичаа поморщилась, прекратила рыдать, придала своему голосу легкую грусть и вздохнула:

— Они не успеют, сын мой, а ацтеков не обманешь.

— Надеюсь, ты поддержишь меня, несмотря на то, что мы с тобою расходимся во мнении? Ты не будешь мне мешать? — Кинич-Ахава нервно переступил с ноги на ногу. Уичаа усмехнулась, подняла глаза на сына и четко, с паузами, произнесла:

— Сын мой, разве мать будет мешать своему ребенку? — Уичаа сделала паузу, — Будет, только в том случае, если ее неразумное дитя может погубить себя своими действиями.

— Значит, будешь?! — Кинич-Ахава вскипел, — Но почему?!

— Почему? Потому что ты идешь неправильным путем, он погубит и город и тебя. С ацтеками нужно дружить, хитрить, но всякое открытое сопротивление бесполезно! Кинич-Ахава, я — твоя мать, ты — все, что есть у меня самое ценное, дороже моей жизни, но я только женщина, я смирюсь — твой ум видит дальше, чем мой. Может быть, я что-то упускаю, чего-то не знаю. И только потому я подчинюсь и буду тебе помогать, какое бы ты ни принял решение.

— Но я буду защищать город!

— Это все? — Уичаа перестала изображать грусть. Снова все было бесполезно.

— Почти. Есть еще один вопрос, он тоже неприятен.

— Если ты о своей жене, то можешь ничего не говорить — я не приму ее в свое сердце! Скандалов не будет, слишком мне дорог ты, мой сын.

— Значит все, как и прежде?

— Да.

— А если бы я отступил от своего решения, ты бы приняла Иш-Чель в свое сердце?

— Нет. К чему снова поднимать этот вопрос?! Уйди, позволь мне ухаживать за твоим отцом! А тебя… ждут дела города…

Кинич-Ахава, не скрывая раздражения от неудавшегося разговора, покинул покои отца. Раздражение ему удалось погасить — Уичаа всегда выказывала свое недовольство выбором женщины для наследника, так что с этим он уже давно смирился. Обещание же не противиться его воли защищать город даже обрадовало — мать имела все права, в соответствии с законом, и могла при желании очень сильно ему осложнить управление своими вмешательствами. Сейчас наследник понял, что и тут ему уступили все права, он мог спокойно править городом, до выздоровления халач-виника Копана.

Известие о большом празднике, посвященном Ицамне, облетело город с быстротою ветра. Одновременно жителям сообщили о тяжелой болезни халач-виника. Теперь умы горожан были заняты только тем, в какую сторону будет дуть ветер из дворца правителя. Люди Халаке-Ахава исправно разносили по всем уголкам Коацаока весть о желании жрецов обратиться к богу Чаку с просьбой о дожде. Теперь город напоминал встревоженный муравейник, где на каждом перекрестке громко обсуждалось жертвоприношение и болезнь халач-виника, будущие перестановки во дворце и, конечно же, последствия. Ссоры возникали, но до серьезных столкновений не доходило, потому что заговорщики выжидали удобного момента и только подготавливали благодатную почву, подогревая обещаниями о лучшей жизни под ацтеками, нежели под пятой молодого и неопытного халач-виника, ставленника ненавистных Кокомо. Тем не менее, сторонников приглашения войск из Майяпана было достаточно много, они приводили веские аргументы и до хрипоты отстаивали свою правоту. Однако болезнь правителя приводила обе стороны в замешательство. Смущение вызывало следующее. Копан был единокровным братом правителя Майяпана, а вот сын его наполовину. Родственные узы ослабевали. Надеждой Кинич-Ахава была его жена Иш-Чель. Но даже при той полноте политической власти, которой были наделены женщины майя, она не могла решать такие важные проблемы, как военный договор.

Споры стихли, когда время приблизилось к полудню на главном теокалли города, где возвышался храм Ицамне, уже все было готово к большому жертвоприношению, об этом известил звук ритуальных барабанов. Толпа смолкла и направилась на центральную площадь к подножию теокалли.

Кинич-Ахава вышел в сопровождении семьи. Он занял место халач-виника на вершине своего дворца, что позволило бы ему и его свите наблюдать за действиями жрецов и слышать все, что происходит внизу. Все ждали появления верховного жреца Ицамны. Он появился, когда хор исполнил торжественную песню-псалом.

Весь его облик соответствовал представлению майя о небесном драконе. На нем было одеяние голубого цвета с темными пятнами, символизирующими шкуру обычного ягуара. Только сзади костюм заканчивался стилизованным хвостом, напоминающим мощный хвост крокодила. На голове же была маска — некая смесь головы птицы и того же крокодила, украшенная многочисленными яркими перьями с преобладанием голубой гаммы. Место глаз занимали огромные камни из бирюзы величиной с хороший кулак взрослого человека. Весило одеяние жреца много, поэтому он тяжело и медленно ступал, стараясь сохранить равновесие и гордую осанку. Присоединившись к поющим хористам, жрец воздел руки к небу, от этого шкура предательски качнулась, но была тут же поправлена младшими жрецами, следовавшими за верховным.

Жрец Ицамны продолжил в одиночестве, голос у него был громкий, сильный, немного басистый. Изредка служители издавали глухой шум, символизирующий звук небесного грома, который означал невольное ворчание бога. Постепенно, к концу песни, барабаны становились все тише, пока совсем не замолчали — бог Ицамна готов был слушать. И тогда верховный жрец ловко скинул с себя шкуру дракона, оставшись в одной белоснежной набедренной повязке и многочисленных ожерельях из перьев и камней, спускающихся почти до колен. Прислужник подал ему кремниевый нож. Жрец поднял его над головой и затянул новую песню, постепенно разворачиваясь к жертвенному камню, на который служители уже уложили первого мужчину.

Свите Кинич-Ахава было видно лицо приговоренного, на нем читалось воодушевление и гордость, а глаза горели фанатичным огнем. Одним точным ударом жрец раскроил грудь мужчины и, подняв окровавленное сердце к небу, стал рассматривать его, что-то бормоча себе под нос. Служители укладывали на жертвенник уже следующего. Всего их было подготовлено больше десятка.

Верховный жрец Ицамны внимательно рассматривал внутренности и сердце жертвы, с каждым разом все громче и громче произнося слова молитвы. Вскоре руки жреца устали наносить удары, и тогда его место занял помощник, который, вскрыв грудь очередной жертве, передавал сердце верховному и уступал ему место для гадания по внутренностям.

Жертвоприношение длилось уже несколько часов, когда верховный жрец издал торжествующий вопль, который мог означать только то, что бог Ицамна дал ответы на все вопросы, интересующие правителя Коацаока. Приговоренных тут же увели в подземные комнаты теокалли — им предстояло ждать следующего раза.

Залитый кровью, верховный жрец облачился снова в свою шкуру небесного дракона и подошел к самому краю площадки, напротив которой расположилась правящая династия, и сообщил волю Ицамны. Из витиеватых выражений, которыми изъяснялся жрец, следовало, что правитель Коацаока Копан поправится нескоро, Ицамна позволяет его сыну править городом, выкуп нужно собирать, послов в Майяпан можно отправлять. Сообщение вызвало небольшую бурю негодования, которая стихла, едва Кинич-Ахава объявил, что желает говорить. Он встал, подошел к лестнице, ведущей вниз, и спустился на ее середину. Подождав, пока смолкнут протестующие, он обратился к горожанам:

— Граждане города Коацаока, вы слышали волю Ицамны, нашего любимого и почитаемого бога. Он подтвердил наше желание оставить наш город свободным. Помочь нам могут только наши братья Кокомо. Я обещаю вам, что не допущу захвата власти в городе ни чужеземцам, ни кровным моим братьям. Я призываю их только для помощи в сопротивлении ацтекам. Клянусь вам в этом!

Тишина, которая повисла после этих слов, означала, что жители пытаются продумать все до мелочей. Неожиданно рядом с Кинич-Ахава возникла Иш-Чель. Она тихо спустилась вниз и стала рядом с мужем. Лучи заходящего солнца зажгли ее рыжие волосы огненным водопадом. Зрелище было диковинным и захватывающим. Тонкие черты лица и гордая осанка производили должное впечатление. Взглянув на мужа вопрошающе, женщина очаровательно улыбнулась и также обратилась к толпе:

— Граждане Коацаока, я из рода Кокомо, но я принадлежу Коацаоку. По брачному договору, в случае военной угрозы благополучию Коацаока, моя семья обязуется помочь воинами. Я вместе с Вами живу в этом городе, и как вы, хочу видеть его свободным от любой власти, кроме законной. Позвольте мне обратиться к моим родным и попросить их о помощи. Ручаюсь, что они уйдут, как только отпадет необходимость в их присутствии. Прошу вас, не отказывайтесь, воины Кокомо искусны в военном деле и их помощь будет нам не лишней. Я подготовила послание к моей семье и мне нужны воины, готовые его доставить. Если вы позволите…

Голос Иш-Чель не был сильным, но он был нежным, и она вложила в него столько искренности, что люди это сразу же почувствовали. Народ резко разделился на кучки и стал активно обсуждать ее предложение. Правящая чета была вынуждена стоять и ждать решения городского собрания. Выступление Иш-Чель понравилось жителям, многие выражали свою симпатию жене наследника, открыто переходя на его сторону. Вскоре на площади начали выкрикивать о своем согласии то там, то тут, пока огромная масса людей во весь голос не прокричала свой вердикт:

— Согласны…

— Теперь дело за верными посланниками, — улыбнулась Иш-Чель. Толпа граждан шевельнулась и вытолкнула из своих рядов пятерых желающих. Однако жители Коацаока подошли к этому вопросу серьезно, каждую кандидатуру обсудили, и… все кандидаты были отвергнуты. Потом на площадку вышли двое крупных мужчин, и чей-то голос произнес, перекрывая шум:

— Эти люди достойны, пусть несут твое послание, госпожа. Они храбры, выносливы и проверены. Против них никто не скажет худого слова!

И действительно толпа радостно зашумела, выражая свое согласие. Иш-Чель вручила узелковое письмо воинам, прислужница подала им мешочки с едой, и посланцы вступили в широкий проход, который образовала толпа под одобрительные возгласы.

— Вот и все вопросы решены, — повернула свое счастливое лицо Иш-Чель к мужу. Он улыбнулся, но, промолчав, стал подниматься наверх. Быстрым шагом он отправился в покои отца, состояние которого не улучшилось, Иш-Чель решила его сопровождать.

После собрания Уичаа направилась к верховному жрецу Ицамны. Она с трудом сдерживала свою ярость и боялась, что она преждевременно вырвется наружу. То, что толпа горожан благосклонно приняла невестку, ее страшно разозлило.

Женщине казалось, что жрец ее предал. Почти шипя, она ворвалась в хранилище, где менее суток назад сговаривалась с врагами сына. Но комната была пуста. Кипя гневом и от бессилия сдержать свое негодование, Уичаа схватила с полки и швырнула в угол комнаты несколько глиняных горшков, совершенно не заботясь о рассыпавшемся содержимом. А оно рассыпалось драгоценными осколками нефритов и бирюзы, которые хранились в них.

На шум прибежал тот самый немой раб, который всегда приводил ее к верховному жрецу. Увидя госпожу, он убежал обратно. Вскоре на пороге возник тот, на кого Уичаа собиралась вылить свой гнев. Вид правительницы не смутил жреца, он спокойно сел, затянулся любимой трубкой с табаком и только тогда соизволил взглянуть на кипевшую от негодования женщину. Не в первый раз он видел ее в таком состоянии, поэтому молчал и курил, демонстративно показывая, кто в настоящее время господин. Первой не выдержала Уичаа:

— Ты не должен был допускать обращения Иш-Чель к гражданам Коацаока!

— Почему? — спокойно спросил жрец.

— Как почему! Это противоречит нашему плану!

— Да? Нисколько! Твоему — да. К сожалению, эмоции всегда владеют тобой больше, чем разум, Уичаа. Ты никак не можешь их усмирить, сколько бы я тебя не учил!

— Ты нарушаешь наши планы, а отчитываешь меня! Как ты смеешь?!

— Что ж, придется тебе объяснить. Я позволил твоей невестке выступить, чтобы она заняла действительно высокое положение. Это необходимо, дабы Кокомо не могли усомниться — их кровную сестру приняли должным образом! Как это просто, Уичаа, а ты из-за своей горячности едва не сорвала все! Убирайся, ты меня рассердила!..

Уичаа, получив выговор, ослушалась жреца, присела и стала думать. Гнев постепенно стихал, ей становилось стыдно и за свои слова, и за то, что она не смогла сохранить свое лицо. Выражение надменности, которое постоянно присутствовало на нем, исчезло. Вместо него возникла рабская покорность. Маленькими шажками Уичаа подошла к курившему жрецу и опустилась на пол у его ног. Тщетно она пыталась поймать его взгляд, жрец упрямо смотрел в сторону. Тогда женщина приникла губами к коленям верховного жреца и стала покрывать их поцелуями, постепенно продвигаясь вверх. В это время ее тонкие руки проворно скользнули под белоснежную набедренную повязку жреца и начали его ласкать. Вскоре голова Уичаа оказалась там, пытаясь возбудить мужчину, но услышала горький упрек в свой адрес:

— Ты всегда пытаешься встать выше меня, Уичаа, но пока не упадёшь вниз, ты не получишь того, что больше всего тебе нужно… Проси!

— Я не могу без тебя, прости мою глупость. Можешь унижать, но не отталкивай меня! Я — твоя раба, я все выдержу, только не отвергай меня! Я буду послушна! — Уичаа не переставала осыпать поцелуями тело мужчины, который встал и равнодушно смотрел на нее, презрительно кривя губы. Но блеск в его глазах говорил, что он явно получал удовольствие от происходящего. Вскоре заметилось и его возбуждение. Желая доставить ему наслаждение, и поскорее насытиться самой, Уичаа сбросила свою одежду, обнажив красивое стройное тело, и призывно взглянула снизу вверх, вкладывая в свой взгляд желание и покорность. Но мужчина презрительно ее оттолкнул:

— Нет… сначала ты удовлетворишь меня, и не раз, Уичаа, а уж потом я подумаю, достойна ли ты моего прощения… Если нет, то пойдешь к своему мужу, пусть он тебя поласкает так, как могу только я…

Уичаа взвыла от негодования и, желая добиться своего, обрушила на своего любовника такую бурю ласк, что он постепенно начал таять, но, по-прежнему продолжал ее изводить. Только это уже было привычной игрой двух любовников, которая продолжалась больше двух десятков лет. Уичаа не могла и вспомнить, как это началось, но в ее мире существовал только один мужчина, который мог удовлетворить ненасытность. Холодность мужа лишний раз подталкивала к измене, а презрение жреца сводили с ума и превращали ее в монстра, усмирить которого могли только такие игры, продолжавшиеся зачастую всю ночь. В виде эксперимента жрец давал своей любовнице опьяняющее зелье, отчего она окончательно теряла голову и приходила к нему за ласками снова и снова, отбросив гордость, теряя всякое достоинство, желая лишь погасить огонь страсти пожирающий ее изнутри.

Уже не раз жрец, чтобы побесить свою возлюбленную и оттянуть момент ее удовлетворения, приглашал в эти игры своего немого раба. Первый раз Уичаа была шокирована настолько, что только угроза не получить удовольствие, заставила ее выполнить все, что приказал любовник. Она его любила, любила настолько, что хотела верить сама и убеждала жреца в том, что ее сын Кинич-Ахава от него, но верховный жрец лишь смеялся и опровергал все ее слова. Вечный страх, что кто-то раскроет их тайну, придавал встречам особенную остроту. Вчера стало ясно, что их тайна больше не тайна, но Уичаа уже устала бояться. Она хотела устранения Копана, считая, что сын не будет ей помехой. Недвижимый Копан ее уже не пугал, а жрецу бога Чаку достаточно будет нескольких кувшинов с драгоценностями, и он навсегда забудет о том, что сказал, да еще выдаст ей имя болтуна. Отбросив посторонние мысли, Уичаа отдалась наслаждению.

В то время как Уичаа предавалась телесным удовольствиям, Кинич-Ахава с женой попытался навестить отца. Но халач-винику было отказано в приеме, по причине плохого самочувствия Копана. А послы ацтеков должны были прибыть со дня на день…

Сообщение, что послы ацтеков вошли в город, распространилось мгновенно. С должными почестями их сопроводили во дворец халач-виника.

Кинич-Ахава постарался взять власть в свои руки, но ему очень не хватало мудрого совета отца, ведь фактически его поддерживала только треть населения. Многие жители предпочитали либо покинуть город, либо откупиться, но не идти на прямое столкновение с ацтеками, к которому их призывал и готовил Кинич-Ахава. Очевидно, сказывалась слава ацтеков, как непобедимых воинов, а у каждого были дети, кое-какое нажитое имущество. Новый халач-виник понимал это, но жить под пятой ацтеков он не хотел.

Он боялся признаться даже самому себе, что его раздирают противоречия. С одной стороны защищать родной город было безумством, а стать изгнанником, которому, как подачку, уступят клочок земли, он принять не мог. С другой стороны, молодая отвага горячила кровь, а гордость не могла позволить уйти без боя, без единой попытки отстоять свое право, потерять все. Чему ж его тогда учили и готовили столько лет? И может ли воин вот так просто уйти? Воин может пасть в бою, но не уступить своего. Это ему постоянно повторяли с детских лет. Он вырос с этой мыслью… как же ему не хватало отца, кого-нибудь, кто бы мог с ним поговорить и помочь советом, удержать от ошибок! Но он остался один — к жрецам идти не было смысла — он перестал им верить. А Иш-Чель попрежнему не могла обратиться к духам, создавалось впечатление, что закрылась какая-то дверь, и сколько бы она не делала попыток, ответа не было.

Кинич-Ахава неторопливо шел к тайному окошку, что бы рассмотреть послов перед тем, как они предстанут перед ним. Он хотел заранее, еще до встречи, составить свое мнение о непрошеных гостях. Неожиданно для себя он у окошка наткнулся на жену, которая внимательно рассматривала послов. Похоже, что этим она занималась уже довольно долго. Почувствовав его присутствие, Иш-Чель вздрогнула и виновато улыбнулась мужу. Сделав должный поклон, она тихо уступила свое место, тихо шепнув:

— Мой господин, это не послы, это воины… Обрати внимание на их руки, они, словно, ищут на своем боку дубинки! А лица! Я в жизни не видела более страшных лиц!

— Ты наблюдательна, но эти лица в боевой раскраске будут еще страшнее, дорогая — подтвердил ее догадку Кинич-Ахава, когда внимательным взглядом окинул группу терпеливо ожидающих послов.

Ацтеков было пятеро. Все богато одетые, в ярких плащах, драгоценностях. Фигуры крепкие, с гордой осанкой. Узлы мышц на обнаженных торсах еще раз подтверждали догадку Иш-Чель. За то время, что за ними наблюдали, послы не обмолвились между собою ни словом. Они спокойно сидели на ярких циновках и напоминали каменные статуи.

— Посмотри на их ноги, это даже не пилли. Это явно предводители военных отрядов! А значит, в Анауаке уже готовятся к войне. Они здесь для того, чтобы рассмотреть городские укрепления! — Кинич-Ахава не сдержался и рассерженно стукнул кулаком стену.

— Значит война?

— Ацтеки не дадут нам уйти с миром, как на это надеются некоторые. Идем! — Халач-виник и его жена быстрыми шагами направились к залу приемов, где у входа столкнулись с Уичаа, одетой, как и подобало жене правителя.

— Я считаю, что мне нужно так же присутствовать при приеме послов, дорогой, еще одни глаза, еще одни уши… — ответила она на его немой вопрос, заметив, как недовольно сдвинулись брови на переносице сына. Кинич-Ахава вынужденно кивнул, понимая, что спор бесполезен, а послы уже в зале.

Стоя за спиной мужа, Иш-Чель внимательно рассматривала гостей теперь с близкого расстояния. Больше всего ее поразило сосредоточенное выражение их лиц. На них совершенно не читалась хитрость и ловкость, свойственная дипломатам. Это были лица с грубой обветренной кожей, а многочисленные шрамы подтверждали подозрения женщины — перед ними были не дипломаты. Ища подтверждения своей догадке, Иш-Чель оглянулась и встретилась взглядом с Уичаа, та незаметно кивнула, тоже заметив мельчайшие детали в облике послов. Ей было известено правило ношения одежд у ацтеков — когда твои ноги покроются бесчисленными шрамами от битв, в которых ты участвовал, только тогда ты будешь иметь право прикрыть их от ночной прохлады полами длинного плаща. На гостях были короткие пестрые плащи. Столь явное откровение говорило только о решении ацтеков захватить город.

— Вам давалось двадцать дней на раздумье, и мы пришли за ответом. Мы печалимся вместе с Вами и желаем, чтобы болезнь отступила от халач-виника Копана. Нам очень жаль, мы, как и Вы, надеемся на его скорейшее выздоровление… Но времени было достаточно. Мы ждем Вашего решения, — говоривший не превышал голоса, но всем видом показывал, что его не обвести вокруг пальца рассказами о болезни правителя города.

Он оглянулся, и что-то сказал на своем языке сидевшему за ним послу. Это был тот самый мужчина, который привлек внимание Иш-Чель, когда она из потайного окошка рассматривал гостей. Тогда она видела его профиль, сейчас он сидел напротив нее. Впечатление о нем, как о воине, оставалось прежним, даже усиливалось. Крупные черты лица были несколько резкими, искривленными парой рваных шрамов на лбу и подбородке, совершенно не смягчавшиеся большими глазами, слегка прикрытыми во время разговора тяжелыми веками, которые, тем не менее, не скрывали, а подчеркивали внимательный и острый взгляд. Крупный нос нависал над губами, которые могли бы понравиться своей формой женщине, по обычаю ацтеков нижняя губа была проколота, и из нее выглядывала золотая голова ягуара. Крепкий, надменно вздернутый подбородок, высокие скулы. Длинные волосы были завязаны в пучок на макушке и спадали на широкие плечи, прикрывая дорогие ожерелья, жестко, как показалось Иш-Чель, и коварно поблескивающие в свете факелов. Сидевшие с ним рядом мужчины также отличались крепким сложением и обилием шрамов, а богатые украшения и невозмутимый вид только подчеркивали — ацтеки пришли воевать.

— Мы готовы выплатить вам выкуп, — прервал исследования Иш-Чель голос мужа. Кинич-Ахава решил, что нужно оттягивать время.

— Халач-виник уже собрал то, что нам нужно? — немного медленно, с акцентом произнес мужчина, которого лучше всех рассмотрела Иш-Чель. Голос у него был густой и сильный, в нем слышались жесткие нотки. Они выдавали в говорившем человека, привыкшего командовать. Он встал. Весь вид его демонстрировал мощь захватчиков. Даже без оружия, с гордо вскинутой головой, он полностью олицетворял военную мощь Анауака. Присутствующие поняли, что это была вызывающая демонстрация силы и напористости, заставляющая осаждаемых задуматься над своей судьбой, и снова повторить:

«Ацтеки пришли воевать!»

— Да, мои граждане собрали требуемый выкуп.

— Вы доставите его к воротам города, — легкий кивок головой, еще раз, указывающий — кто теперь хозяин положения, и послы направились к выходу, в сопровождении охраны Кинич-Ахава. Только, когда затихли шаги незваных гостей в коридорах дворца, присутствующие оживленно стали обсуждать происшедшее. Никто не мог понять, почему халач-виник, так настаивающий на войне, вдруг, безропотно решил откупиться.

— Мы просчитали золото, зерно, которое принесли наши граждане и то, что в нашей сокровищнице. Всего достаточно, мы можем откупиться от ацтеков и прожить в мире некоторое время, пока не прибудут воины Кокомо, — пояснил всем свое решение Кинич-Ахава, когда возбуждение слегка улеглось.

— Напоминаю всем, кто еще не понял — ацтеки пришли воевать! А нам нужно время!

— Скажи нам, халач-виник, ты решил оплатить выкуп из своей казны. Похвально! Но сколько в ней осталось? — перекрывая благодарные фразы, летящие со всех сторон, с улыбкой, поднялся со своего места Халаке-Ахава. Гнетущая тишина и испуганные взгляды резко изменили настроение собравшихся. — Это я тебя спрашиваю, я — Халаке-Ахава! Так сколько ты оставил в своей казне?! Этот вопрос интересен всем. Если ты от радости не потерял память, то должен помнить, что урожая в этом году фактически не будет, а кормить неимущих граждан твоя прямая обязанность. Ты — правитель, ты и корми. Так есть у тебя, или у твоей молодой жены, а может быть у почтенного Копана, чем расплатиться за продукты?.. Да, а халач-виником тебя разве выбрали? Что-то не припомню…

— Халаке-Ахава, твои речи — прямая измена! Но я отвечу. У моей семьи есть средства. Что же касается моего правления, то, как только поправится халач-виник Копан, я уступлю ему его место! И не в это время мы должны ссориться и что-то выяснять!

— А если он не поправится?

— Значит, совет старейшин будет утверждать, кому править в Коацаоке! Но сейчас важно только одно — ацтеки пришли воевать! — боясь сорваться и потерять свое лицо, Кинич-Ахава решительным шагом направился к выходу.

Уичаа помедлила, но, обратив внимание, что голоса смолкают при ее приближении, поняла, что ей ничего не узнать, гордо удалилась в свои покои. Поведение Халаке-Ахава напугало Иш-Чель, она была удивлена тем, что муж не приказал схватить изменника. Но еще больше ее пугала правда — казна была почти пуста. Иш-Чель прошла в их покои. Кинич-Ахава сидел на циновке, скрестив ноги, и смотрел в огонь. Присев на корточки, Иш-Чель заглянула ему в глаза, в них была грусть, а иногда вспыхивала досада.

Кинич-Ахава был в отчаении. Его надежды и уверенность в полученной власти покачнулись. Реальной власти у него не было, и только он готов был встать на защиту города и отдать все свои силы, как недавно отдал все из казны, все что копилось и наживалось его отцом и предками. Его семья уже была разорена, а нищие не правят городами и народом! Если будет сделана проверка казны, то ему не удержать власти в городе, изменники не дадут ему и слова сказать. Что же делать?! Ведь только правитель помогает обычным горожанам, только он заботится об их благе. Но он и сделал то, что мог для простого люда — отдал казну для ацтеков, что бы была возможность потянуть время!

Нет, Кинич-Ахава не сомневался в правильности своих действий. Он пытался найти выход. Он не знал, что будет делать, когда уйдут ацтеки и придут войска Кокомо, которых он тоже должен будет кормить. А что будет, когда в себя прийдет Копан, явно тот не будет счастлив, узнав, что сын опустошил казну семьи. И никакие доводы его не убедят. Ведь был выход бежать в Майяпан, тем самым сохранить богатства семьи… Бежать? Какой бред… Стать изгнанником? Нет, для Кинич-Ахава это было неприемлемо, как и для многих горожан… В любом случае, он будет защищать город и своих людей, какую бы цену боги не запросили, он выполнит свой долг и обязательства, и никто не посмеет назвать его трусом. Он так решил.

— Почему ты не приказал его схватить? Его слова — прямая измена! — перебила его мысли Иш-Чель.

— Я не халач-виник. Я только его сын! У меня нет реальной власти! Халаке член Совета старейшин и мой родич по крови.

— Что же будет с нами? Он откуда-то знает, что казна пуста. У нас нет никакого имущества… Мы нищие, Кинич-Ахава! Что мы будем делать?

— Не волнуйся, я что-нибудь придумаю. Ложись отдыхать. Я хочу подумать. Завтра тяжелый день, — попытался отстраниться от жены Кинич-Ахава. Он придвинулся к жаровне и стал смотреть в огонь. Он так увлекся своими мыслями, что не заметил, как тихо уснула Иш-Чель, да и сам он спокойно погрузился в сон.

После совета послов расположили рядом с входом в город. Где, по обычаю майя, отводилось место для путешественников. Помещение для отдыха предоставил им зажиточный горожанин, желавший на всякий случай услужить ацтекам. Ведь по городу ходили разные слухи, а кто его знает, как дело обернется, и кто его гости… Поэтому хозяин, иногда, был слишком любезен. Он самостоятельно принес огромное блюдо с тушеным мясом и многочисленными горшочками с приправами; не забыл он предложить кукурузные лепешки, в которые было завернуто фасолевое пюре и кусочки сочной вареной рыбы. В глиняном кувшине с красным орнаментом гостям предложили пульке, причем, хозяин первым пригубил его и довольно причмокнул, демонстрируя, что оно достойно их внимания. Только самый старший из ацтеков по возрасту нерешительно протянул руки, вопрошающе глянув на своего предводителя, взболтал содержимое и сделал небольшой глоток. Затем, как и хозяин, довольно крякнул, вытер губы тыльной стороной ладони и вернул кувшин хозяину, чем сильно его удивил. Никто из собравшихся к кувшину не притронулся, и на немое удивление хозяина отрицательно замотали головами. Поняв, что гости соблюдают какой-то свой обычай, хозяину пришлось предложить им сок агавы. Гости попытались изобразить на своих лицах удовольствие и принялись за ужин.

Ацтеки приступили к еде в полном молчании. Хозяин немного потоптался на месте, но был вынужден уйти. Самый младший из ацтеков незаметно проскользнул к выходу из комнаты, чтобы проследить, чем будет занят гостеприимный хозяин. Ацтек удовлетворил свое любопытство, вернулся на место и знаками объяснил, что майя стоит близко к их комнате и весь обратился в слух.

Кривые усмешки появились на лицах, до сих пор, не проронивших ни слова ацтеков. Они чинно принялись поглощать пищу. После еды, опять же в полном молчании, выкурили по трубке табака, который достали из маленьких кожаных мешочков, висящих у каждого на поясе, и улеглись вокруг очага на пестрые циновки.

Поздней ночью, когда все домочадцы гостеприимного дома и их гости крепко спали, у входа возник едва слышный шорох. Сон ацтеков был чутким, но никто не сдвинулся с места и не пошевелился. Вслед за шорохом послышались легкие шаги босых ног, затем тяжелая поступь хозяина (мужчина был довольно грузен), тихий шепот. Говорившие приблизились к гостевой комнате и замерли у ее входа. Потом покрывало бесшумно отодвинулось, и в помещение проскользнул смуглый раб, на теле которого белела только набедренная повязка. Вошедший, очевидно, знал, кто ему нужен, потому что немедленно направился в центр комнаты, осторожно переступая через притворяющихся спящими остальных гостей. Ночной гость присел на корточки и осторожно коснулся плеча, как ему казалось, спящего ацтека. Майя не удивился, встретив спокойный, совершенно не сонный взгляд того, кого он пытался разбудить. Ацтек открыл глаза до того, как чужая рука коснулась его плеча.

— Мой господин хочет сообщить Вам важные сведения… — едва разжимая губы, прошептал посетитель. Предводитель ацтеков осторожно поднялся, с удовлетворением отметив, что за ним перестали притворяться спящими и остальные. Они спокойно сели и внимательно оглядели потревожившего их ночной отдых.

— Веди, — спокойно, без удивления, ответил ацтек. Вождь давно уже привык, что среди граждан осаждаемых городов всегда находятся те, кто не применит откупиться. Зачастую, предатели сохраняли жизнь многим ацтекским воинам, а потому он никогда не брезговал использовать перебежчиков, которые буквально дарили ему легкую победу и экономили время на осаду.

В агрессивной политике захвата расширяющего свои территории Анауака, любая стратегия находила себе место. Ацтек, ожидая хозяина раба, даже не сомневался, что ночной гость окажется кем-то из правящей династии Коацаока, или предтавителем обиженной семьи, готовым к любому сотрудничеству. Такое случалось так много раз, что ацтек уже перестал удивляться беспредельности человеческой алчности, порой граничащей с детской наивностью в своей правоте. Предавая своих, ренегат полностью зависел от пришельцев, которые, зачастую, никогда не стремились сдерживать своих обещаний, преследую только свои интересы. Но слишком часто было поздно что-либо менять. Ждать посетителя пришлось недолго. Желающий предать свой народ, воровато проскользнул в комнату и робко присел на край циновки. Предводитель ацтеков спокойно вынул свой нож и положил его перед собой, открыто демонстрируя недоверие к просителю. Долгие годы войн приучили его быть осторожным, а на переговорах бывало всякое. Присутствующие выдержали необходимую в таких случаях паузу, предложили гостю трубку, подождали, пока он сделал несколько глубоких затяжек и собрался с мыслями. Наконец гость решился:

— Я — племянник халач-виника Копана, меня зовут Халаке-Ахава. Я старше Кинич-Ахава, член Совета старейшин нашего города и имею больше прав на управление городом, чем мой брат. Меня поддерживают все уважаемые жители нашего города, Кинич-Ахава реальной власти не имеет… — «Итак, передо мною обиженный, жадный родственник, который желает власти…», — думал, пока Халаке-Ахава пытался объяснить свои права, предводитель ацтеков. По тому, как судорожно затягивался дымом гость — он невольно выдавал свое нетерпение и страх, ацтек понял, что ночной гость будет согласен на все условия. Халаке-Ахава перевел дух, постарался успокоиться и продолжил:

— Я могу помочь войти в город. У нас есть план. Я говорю, уважаемые, не только от своего имени, повторюсь, меня направили самые уважаемые жители города.

— Хорошо, продолжай.

— Город собрал выкуп. Это удалось, благодаря недавней свадьбе Кинич-Ахава, большую часть составляет приданое его жены. Мой род также должен внести свой вклад, который мы самостоятельно доставим к вам в лагерь. Так вот… мой человек затеет с кем-нибудь из ваших воинов ссору. Это будет поводом, а ворота города будут открыты. Наши воины без Кинич-Ахава с места не тронутся, брата я берусь временно устранить.

— Как? — наконец-то проявил интерес предводитель ацтеков.

— Уже давно не было дождя, жрецы собираются требовать у народа большой жертвы, — Халаке-Ахава снова жадно затянулся дымом, выдержал паузу, явно для того, чтобы ацтеки оценили его сообразительность и значимость, — Они выберут для этого жену Кинич-Ахава, и он…

— В чем женщина провинилась?

— Ни в чем. Но только так мы сможем отвлечь Кинич-Ахава от городских проблем.

— Она представляет такое значение для халач-виника? Какая-то женщина? — предводитель ацтеков с недоумением переглянулся со своими людьми.

— Да! У них там какие-то чувства, перед свадьбой был даже небольшой скандал, столько шума было из-за его женитьбы!..

— Ты ручаешься, что воины Кинич-Ахава не смогут сразу же помешать нам? Нас не интересует, как ты этого добьешься. Главное — ворота должны быть открыты!

— Ручаюсь своей головой!

— Хорошо. Я — Амантлан — предводитель воинов-ягуаров, хочу знать, что ты просишь взамен?

— Когда вы займете город, мы хотим сохранить свои дома и положение в городском совете, разумеется, оказывая Вам всякую поддержку. — Амантлан кивнул. Торг его устраивал, остальные ацтеки согласно кивнули головами, мирно попыхивая трубками.

— Сколько вас?

— Двадцать три семьи, напоминаю, самые уважаемые граждане Коацаока. — Снова кивок и самый молодой ацтек протянул предводителю неприметный мешочек, содержимое которого тихо звякнуло. Амантлан развязал пестрый шнурок, опустил большую руку внутрь и достал пригоршню мелких золотых пластинок. Отсчитав положенное количество, любовно взглянул на лицевую сторону, где поблескивала оскаленная морда ягуара, протянул их Халаке-Ахава. Тот бережно спрятал пластины, предварительно пересчитав их.

Амантлан вынул трубку изо рта и положил ее рядом с собой — это означало конец переговорам. Халаке-Ахава, бережно прижимая к груди золотые пластинки, покинул ацтеков. К сожалению, он не знал, что уносимые им пластинки не только не служили защитным знаком при осаде или нападении на город, а наоборот, были условным сигналом любому ацтекскому воину-ягуару, что в этом доме живут богатые люди и есть, чем поживиться. Так ацтекский предводитель Амантлан наказывал предателей в покоренных городах, которые подлежали полному уничтожению.

Копан из рода Кокомо, правителей могущественного города Майяпана, халач-виник приграничного города-государства Коацаока умер на рассвете, оставив землю, которой правил долгие годы перед угрозой захвата и раздираемой внутренними противоречиями. Он так и не успел ничего сообщить своему сыну, которого к нему не допускали. Возможно, эта изолированность и беспомощность и подорвала его силы. Он умер тихо, но обнаружили это только ближе к полудню.

Первому весть сообщили Кинич-Ахава, который в этот момент беседовал с матерью. Женщине удалось скрыть невольную радость. Она разрыдалась и, упав на пол, заботливо перенесенная сыном на свое ложе, в течение дня больше не поднялась.

Уичаа дала волю слезам, сама не зная, от чего она плачет больше, от радости, что свободна, или от жалости к себе, что столько лет провела с человеком, который был ей безразличен, с которым она так и не смогла найти общее понимание. Уичаа не мучалась догадками. Она просто плакала и получала от этого настоящее удовольствие.

На следующий день прибыли послы ацтеков, которым сообщили о смерти халач-виника Копана и трауре, в который будет погружен город, пока все церемонии не будут завершены. Ацтеки выразили соболезнование, скрыли недовольство, но перенесли дату на получение выкупа на первый же день после окончания траурных церемоний.

Пришедшая в себя, и снова надевшая надменную маску, Уичаа до хрипоты спорила теперь с сыном, который хотел похоронить отца по обычаю семьи Кокомо. Но Уичаа, как всегда, стремилась соблюсти свою выгоду, снова была против желания сына. Ей совершенно не хотелось, чтобы облик Копана преследовал ее, когда она заходит в молитвенный дом.

Кинич-Ахава настоял на своем. Более того, он сам присутствовал при ритуале с самого начала, отдавая последние почести отцу. Он свято верил, что теперь, сможет в любое время приходить в молитвенный дом и беседовать с ним, спрашивать его совета.

На следующий день после смерти халач-виник был перевезен в специальное помещение под главным залом в молитвенном доме. Его тело положили на каменную плиту и отделили голову. В то время как голову бережно опустили в чан с водой, насыщенной травами, и поставили варить на медленном огне, тело обернули в саван, переложили на пестрые носилки и предали огню на центральной площади в присутствии всего города. Затем, собранный пепел Кинич-Ахава поместил в глиняный горшочек, приготовленный для этой церемонии и освященный в храме Ицамны.

В это время, резчик по дереву уже изготовил деревянную статую, очертаниями полностью соответствующую умершему Копану, воспроизведя каждый шрам на теле умершего, и разрисовал ее, изобразив полную боевую раскраску воина майя. Теперь предстояла поистине ювелирная работа, которую выполнял специальный мастер. Он отделил от черепа заднюю его часть. Затем залил вовнутрь священную смолу с травами и начал придавать черепу черты лица живого Копана. Мастер был настоящим художником. Через некоторое время на Кинич-Ахава, не выходившего ни на минуту из мастерской, взглянул пустыми глазницами отец. Посовещавшись с наследником умершего, мастер, для пущей убедительности, вставил в глазницы отполированные кусочки обсидиана, которые, поблескивая в свете факелов, оживили маску и придали несколько веселый вид покойному халач-винику.

Кннич-Ахава самостоятельно взял в руки голову отца и соединил ее со статуей (в нее был вставлен горшочек с пеплом правителя Коацаока). Водрузив на голову убор из ярких перьев, украсив грудь дорогими ожерельями и браслетами, сын халач-виника преклонил колени перед статуей и попросил оставить его наедине.

Уичаа с радостью покинула и сына, и, выглядевшего очень живым, Копана.

Кинич-Ахава, когда его оставили одного, стал держать совет с человеком, которого при жизни почитал, но редко мог поговорить. Отец оставил сыну клубок неразрешимых проблем. Неопытность и горячность могли сыграть с молодым правителем плохую шутку. Кинич-Ахава обращался к отцу за советом: кому можно доверять, а кого лучше выдворить из города. Мысленно молодой правитель обращался к отцу, прося совет, но не получал ответа. Временами ему казалось, что он слышит голос Копана, но это были голоса служителей, раздававшиеся далеко наверху.

В городе чувствовалось напряжение. Каждый житель подсчитывал, во сколько обойдется выкуп для ацтеков, сколько останется кукурузы и другого зерна, и сможет ли его семья дотянуть до следующего урожая. Эти подсчеты во многих домах были неутешительными, и люди ждали, какое решение примут жрецы.

В надежде на новый урожай майя поднимали головы и, щурясь, пытались рассмотреть на безоблачном небе хоть какую-нибудь маленькую тучку, которая смогла бы подарить долгожданный дождь и спасти посевы. Жрецы молились, но дождя не было. Это ожесточало людей, неумолимо подталкивая к бунту. И тогда город всколыхнуло известие. Бог Чаку требует большой жертвы от знатных граждан.

Для этой цели собрались все граждане Коацаока на центральной площади. Кинич-Ахава наблюдал за всем высокого помоста. Он видел, как приходящие на площадь воины, торговцы, ремесленники со своими семьями проталкивались, чтобы занять места. Только на сей раз не в поиске удобных или лучших мест, а с четко определенной целью. Более бедные горожане уверенно протискивались к помосту, где сидел халач-виник, а богатые граждане занимали места напротив. В этом просматривалась определенная закономерность — город делился на два лагеря.

Жители близлежащих к площади домов высыпали на плоские крыши и потеснились, чтобы дать место родственникам из удаленных городских районов. Площадь заполнилась и напоминала пестрый муравейник. Шум толпы, вызванный задержкой, становился угрожающим. Временами вспыхивали ссоры, мужчины с оружием и не скрывали своего отношения к противоположному лагерю. Наконец появился Халаке-Ахава, его люди заняли место напротив халач-виника, что выглядело вызывающим неповиновением. Гнев и неприязнь противников потушил жрец бога Чаку, который внезапно вышел из храма.

Черный длинный плащ развивал тихий ветерок. Огромный головной убор из длинных зеленых перьев на макушке и красными в окружении головы, символизировал яркий расцвет растений под лучами солнца. С большой золотой бляшкой на груди, изображающей бога Чаку, широким поясом из шкуры ягуара, опускающимся до колен поверх набедренной повязки, жрец бога Чаку был великолепен. Он внушал трепет и уважение. Он вышел с поднятыми к небу руками, его губы шевелились, произнося молитву, глаза окружали черные нарисованные круги — символ бессонных ночей и темного грозового неба.

Глаза присутствующих устремились на эти поднятые руки. От этого человека зависело благополучие собравшихся граждан. Теперь только он мог командовать толпой и требовать у нее полного повиновения. А толпа подхватила молитву, которую запели младшие жрецы, и постепенно весь город обратился к богу Чаку. Толпа начала впадать в транс, загипнотизированная мрачной силой, исходящей от служителей этого бога. Молитва продолжилась несколько часов. От усталости люди начали раскачиваться, глаза становились пустыми. Только ощутив полную власть над толпой, главный жрец оборвал свое песнопение, замер и стал вещать низким голосом повеление бога Дождя:

— Мой народ слишком любит себя, он отдает мне только крохи со своего стола. Пусть каждый пожертвует тем, что ему дороже всего… Выберите молодую женщину, стоящую выше всех ко мне, любимую и лелеянную вами, пусть она и ее подруги согреют меня. Я поверю только им, и вы снова станете моими любимыми детьми. Я прощу вас.

После слов жреца повисла мертвая тишина. Еще не выйдя из транса, люди начали оглядывать себя и своих соседей…

Иш-Чель казалось, что ее сердце остановилось — жрец требовал человеческую жертву от правящего дома, а женщин было две: она и ее свекровь, но им была нужна молодая…

«Нет! Это какое-то безумие!.. Такого не может быть!.. Они не могут, не смеют принести меня в жертву! Я же жена халач-виника! О, бог Чаку!» — в панике она готова была броситься бежать, но ноги ей отказали, да и куда бежать? Ее окружала толпа фанатично настроенных жителей, которым нужен дождь. Им все равно, что от них требуют, лишь бы пошел этот проклятый дождь! Тошнота подкатила к горлу и не давала дышать, она отняла речь…

А народ уже требовал объявить, кто будет посланницами к Чаку, кому окажут эту честь. Иш-Чель огляделась, она попыталась поймать взгляд мужа, но тот с жалостью смотрел на мать. Плотная стена из прислуги окружила ее кольцом, а кое-кто поддерживал женщину под руки. На губах Уичаа играла загадочная улыбка, которая могла означать что угодно.

Из храма вынесли небольшой горшочек, его передали главному жрецу, и он направился к семье халач-виника уверенной поступью. Кинич-Ахава пытался поймать его взгляд, но жрец устремил его в небо и только изредка опускал на правителя, словно, удостаивая милости.

Жрец, только соблюдая этикет, слегка поклонился правителю и застыл, ожидая от него указаний. Кинич-Ахава понял, что он не может, не имеет права на глазах своего народа помешать своей жене и матери исполнить долг. Это была почетная миссия. Пауза затягивалась. Правитель лихорадочно искал выход, а народ ждал. Оставалось уповать на милость бога Чаку, и Кинич-Ахава обречено махнул рукой, разрешая начать церемонию.

«Я не хочу тянуть этот жребий! Они не имеют права заставить меня это делать! Я просто не буду его тянуть!» — Иш-Чель застыла, с ужасом глядя на приближающийся горшочек. Для нее он таил только зло, она не могла даже подумать, что ее может обойти выбор. Сначала от страха у нее отнялись ноги, потом руки плетьми повисли вдоль тела, отказавшись исполнять волю. Она не смогла заставить себя протянуть руку и вытянуть свой жребий.

Но на то и прислужницы… Одна из них заботливо подхватила безвольную руку госпожи под локоток и положила на протянутый горшочек. Тонкие пальцы Иш-Чель ухватились за его край мертвой хваткой. Та же заботливая рука служанки осторожно, по пальчику разжала их по одному и опустила их вовнутрь. Там лежали пластинки. Иш-Чель показалось, что они ударили ее могильным холодом. Но она не успела даже определить свои ощущения. Ее руку, существующую без нее, подтолкнули и сжали, заставляя пальцы слабо раздвинуться и сомкнуться на самой верхней, которая несла в себе неизвестность…

Внимательно рассмотрев жребий, жрец поднял его над головой и издал торжествующий вопль, который тут же подхватила толпа — слова бога Чаку подтвердились — добровольная жертва из правящей семьи найдена. Толпа ликовала — теперь женщине предстояла счастливая и безмятежная жизнь в чертогах бога Чаку. А сама будущая жертва уже не слышала воплей радости ликующих горожан, она потеряла сознание. Ее подхватили и уложили на носилки, которые были отправлены в комнаты под теокалли.

Кинич-Ахава просто застыл, он прекратил наблюдать за жрецами, и не мог оторвать взгляд от носилок, на которых уносили жену. Неужели боги требуют от него такую плату?! Как можно? Кровь бросилась в голову, он сжал нож на поясе, но не сдвинулся с места. Значит вот она — жертва, необходимая богам за благоденствие города…

Жрецы продолжали выбирать в сопровождение еще трех девушек — сан супруги халач-виника требовал достойной свиты. Младшие жрецы медленно обходили знатные семьи, а их упорно преследовали тысячи зорких глаз, наблюдавших за правильным соблюдением ритуала. Каждый выбор сопровождался шумным ликованием горожан. Служители Чаку были довольны — еще три знатные девушки, известные своей порядочностью и красотой изъявили о своем добровольном желании сопровождать Иш-Чель в небесные чертоги бога, стать его прислужницами, молить о милости к родным и близким, оставшимся на земле. Девушек сразу же усадили в носилки и унесли вслед за Иш-Чель.

Тяжелый день подходил к концу. Все испытывали радостное удовлетворение и надежду. Завтра, под усиленной охраной, церемониальная процессия отправиться к ритуальной скале у реки, и свершиться воля бога Чаку, придет его благословение измучившимся детям, вновь настанет благополучие на землях города Коацаока.

Иш-Чель пришла в себя уже глубокой, ночью. Обморок длился долго и перешел в крепкий сон. Сначала женщина почувствовала холод, который проник ей под одеяло, потом сладковатый привкус на губах. Еще с затуманенными мыслями, она поняла, что крепкий сон был благодаря напитку, который она в бессознательном состоянии выпила. Тут же было дано себе слово, что ни есть, ни пить она больше ничего не будет, иначе превратиться в слабовольную и послушную жертву в руках жрецов. Ей осталось тихонько приоткрыть глаза и осмотреться из-под длинных ресниц, но легкий шорох заставил ее снова застыть, притворяясь спящей. Итак, в комнате она была не одна. Кто это? Стража? Прислуга? То, что это не ее постель и не ее комната она не сомневалась: запах в помещении был пропитан определенными благовониями, а холод… Иш-Чель любила тепло, и в комнате всегда стояло несколько жаровен. Выходит, жребий, жрец, добровольный выбор — не сон?! Очевидно, паника и смятение отразились на ее лице, и наблюдатель это заметил, потому что, когда Иш-Чель не выдержала и попыталась приоткрыть глаза, ее жест был замечен. Над собою она увидела голову старухи. Ее беззубый рот довольно улыбался. Едва их глаза встретились, как будущая жертва, получив подтверждение, что это явь, все вспомнила и в ужасе прошептала:

— Значит это, правда?! О, нет!.. — однако, вновь потерять сознание ей не дали. Достаточно сильный, но аккуратный удар по обеим щекам заставил женщину не только отбросить желание терять сознание или притворяться спящей, а вскочить, не раздумывая, и дать хорошую сдачу. Ее оплеуха не была щадящей. Служительница громко вскрикнула и отлетела на некоторое расстояние, не удержавшись на старческих ногах. Она растянулась во весь рост, произведя при этом нежелательный грохот опрокинутых факелов. Пока старушка летела и пыталась уберечься, Иш-Чель успела добежать до дверного проема. Но сбежать ей не удалось — шкуры откинулись, и в комнату быстро вошел жрец бога Чаку в сопровождении свиты.

— Наконец-то, госпожа, Вы пришли в себя… — жрец говорил ласково. Старушка к тому моменту уже с кряхтением поднялась и покорно склонилась, ожидая дальнейших указаний. Свита заполнила помещение, они внесли огромную лохань с горячей водой, ткани, жаровни с горящими углями, от которых тут же пошло тепло. Пока прислуга раскладывала нарядную одежду с украшениями и косметику, Иш-Чель и жрец продолжали стоять друг против друга и смотреть в глаза. Взгляд жреца был довольным и снисходительным, он увещал Иш-Чель покориться. Иногда ей казалось, что это гипноз, потому что в душе поднималась волна спокойствия и равнодушия. Но, откуда-то из глубины вырастало сопротивление и тогда, испугавшись, что его заметят, Иш-Чель притупляла взор, слегка откидывала голову, позволяя себя баюкать. Вскоре она не могла себе сказать, чего ей хочется больше: чтобы ее успокоили, и ей было не страшно, или же бороться за жизнь… Почувствовав, что Иш-Чель покинул бунтарский дух, жрец тихо отдал команду прислуге и вышел из комнаты.

Женщины начали обряд с омовения, они раздели послушную Иш-Чель, заставили ее опуститься в теплую воду и запели. Нежное, почти жалостное пение послужило для жертвы сигналом — Иш-Чель разрыдалась и сбросила с себя чары гипноза, понимая, что ей не удастся вырваться. По мере того, как суть пения доходила до ее сознания, в Иш-Чель, зарождалось новое сопротивление.

А женщины пели ей, что она должна быть благодарна божественному выбору. Завтра она покинет этот грубый мир с его войнами, неурожаями, голодными годами…

«Что-то я не припомню, когда голодала!..» — внутреннее сопротивление нарастало. Иш-Чель, еще не освободившаяся окончательно от гипноза, попыталась закрыть уши, но терпеливые руки, омывшие не один десяток жертв, упорно разжимали их, и приходилось слушать наставления.

Поющие превозносили редкую красоту, которая непременно должна понравиться и удивить бога, благодарили отца и мать, которые подарили Коацаоку такую божественную женщину…

«Вот именно, вам меня подарили, а вы хотите меня убить!» — Иш-Чель уже пришла в себя, гипноз перестал действовать и вместо религиозного трепета или хотя бы жалости к себе, в ней креп бунт. Он ее пугал, потому что она должна была испытывать гордость, от божественного выбора, удостоенной чести. Но в душе не возникало послушание и покорность, на которую были рассчитаны песни, которые казались ей теперь страшно заунывными и печальными.

Перечислив все женские достоинства Иш-Чель, прислужницы перешли в наступление на ее сознательность. Избранница должна быть ласковой с всесильным. Услужливой во всем, покорной, тогда он пошлет городу дождь и богатый урожай, не даст голоду убить детей и матерей, придаст силы их мужчинам, отгонит ацтеков прочь…

«Да уж, так эти псы и уйдут!» — уже все существо Иш-Чель сопротивлялось происходящему, оно не хотело умирать.

О какой славе и почестях ей говорят!? Ее совершенно не интересует вечная благодарность граждан, которые мирно спят в своих постелях, и только фанатики бодрствуют, чтобы на рассвете следовать за ритуальной процессией! Она молода, красива, богата, счастлива, любима! Она хочет жить здесь и сейчас! Ей ни от кого ничего не нужно! О, боги, как же она хочет жить, просто жить! Неужели они не могут этого понять?! Ведь это так просто!..

«Отпустите меня, — мысленно обращалась Иш-Чель к своим стражам, продолжающим петь. Она пыталась заглянуть им в глаза, найти сочувствие, но прислужницы опускали тяжелые веки и продолжали свое дело.

«Помогите же мне!» — взгляд ее, полный мольбы, перебегал с одного лица на другое, но служанки смотрели поверх ее головы…

«Неужели среди вас нет никого, кто бы мне помог?! Я же не могу справиться со всеми вами! Где же помощь?» — тут Иш-Чель поняла, что рассчитывать на слуг нечего, помощь может, прийти только извне, и только от Кинич-Ахава. Но где же он. Ведь он ее муж. Он ее любит, он ее защитит. Конечно, как же раньше она не додумалась! Именно он войдет сейчас и прекратит все это.

«Ну вот, вот его шаги!» — шаги действительно слышались отчетливо, но это шли рабы, которые должны были забрать грязную воду. Среди них Иш-Чель так и не увидела своего мужа. И снова паника охватила женщину. Почти отчаявшись, набравшись смелости и гордости, она попыталась достаточно твердо задать присутствующим вопрос:

— Где мой муж? — самая старшая прислужница, которая не сделала ни одного движения за все время, а только наблюдала и отдавала распоряжения, строго посмотрела на нее, недовольно чмокнула губами, поджала их, и с оскорбленным видом, сохраняя достоинство, удостоила бывшую госпожу Коацаока ответа:

— Халач-виник больше не твой муж, ты принадлежишь богу Дождя. Ты теперь его невеста. Ты должна быть счастлива, что божественный выбор пал на тебя! Поэтому молчи и не задавай глупых вопросов!

— Гадкая старуха, как ты смеешь так со мною говорить! — разозлилась Иш-Чель и быстро выдернула руку, на которую надевали очередной браслет. Резкий взмах… К своему удовольствию, прислужница вовремя поняла, что за этим последует увесистая оплеуха, и вовремя увернулась от удара. Но кончики ногтей бывшей правительницы Коацаока все же оставили легкий след. Это было оскорблением. Сдерживая ярость, старуха прошипела:

— Усмири свою гордыню, иначе получишь напиток забвения! Я лично волью его в тебя, паршивая девчонка! И объявлю, что ты так хочешь побыстрее попасть к богу Чаку, что просто изнемогла от желания ему услужить!:

— Мерзкая старуха! Тебя бы отправить услуживать! Да видно ты сейчас красивее, чем была сто лет назад! — на шум вышел жрец, окинув взглядом ссорящихся, он все понял. Взмахом руки он приказал старой женщине удалиться. Ее место заняла молодая прислужница. Иш-Чель мрачно насупилась — придраться было не к чему — подготовительный ритуал подходил к концу. Ей оставалось только мысленно призывать мужа. Теперь спасение могло прийти только от него.

Кинич-Ахава метался в своих покоях. Происходящее было настолько неправдоподобным, что походило скорее на страшный сон. Но факт отсутствия рядом Иш-Чель говорил, что вечерние события были, и они вышли из-под его контроля. Теперь же он должен срочно что-то предпринять. Чем быстрее, тем лучше. Но что?

Ритуал избрания, жребий показались, ему странными. Поведение его народа говорило о враждебности. Демонстрация силы братом заставляла беспокоиться о сохранении за собою власти халач-виника. Весь клубок событий указывал на хорошо продуманную интригу, которую плели давно, а он только сейчас увидел ее маленький кончик…

Принеся в жертву Иш-Чель, интриганы наносили удар и лично ему, и его правлению, так как с завтрашнего дня он не мог рассчитывать на поддержку со стороны Майяпана. Фактически он становился врагом рода Кокомо. Это были внешние проблемы, по долгу своего положения, он обязан был постепенно разобраться. На главное место, естественно, он ставил Иш-Чель.

Она занимала его мысли, она заставляла его страдать и думать о совершенно невозможных планах освобождения. Он находился на грани нервного срыва. Отступиться от любимой женщины он не мог, но и не мог предложить взять кого-нибудь взамен. Две, пять, десять рабынь не могли удовлетворить кровожадность жрецов и фанатиков. Им нужна была такая жертва, которая бы показала всем, насколько он дорожит своей властью, своим правом на управление Коацаоком, верой своего народа.

Кинич-Ахава чувствовал, что разрывается на части. Он любил Иш-Чель, и, наверное, слишком был счастлив, а боги позавидовали. На ум не приходило ни одного дельного плана по спасению жены. Он не мог напасть на теокалли и выкрасть ее — за нею следили охрана и служители. А толпа религиозных горожан, готовых ради общего счастья бдеть всю ночь на площади и петь гимны… Тут ему вдруг стало стыдно, он поставил себя на место одного из горожан, на чью дочь упал божественный выбор — мужчина и его семья были счастливы, горды тем, что смогли внести свою лепту в спасение от голода тысячи жизней своих родных.

«Возможно, я проявляю малодушие?» — подумал он, — «Ведь это выбор бога, это честный жребий… Скорее всего — это плата за власть!» — А возможно за его некомпетентность… молодость… неуверенность… Иш-Чель — дорога ему, но завтра он потеряет ее навсегда. Именно с этим он не мог согласиться, против этого бунтовал и был готов совершить любой безумный поступок.

В его покои бесшумно вошла мать. Ей достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, в каком он состоянии. С одной стороны Уичаа была удовлетворена — она пожинала плоды, но состояние сына ее испугало. Необходимо было принимать меры, иначе все планы могли потерпеть крах.

«Неужели мой сын, взрослый мужчина, так увлечен этой рыжей?!» — Уичаа удивленно и презрительно скривила губы, но вслух произнесла:

— Сын мой, ты должен смириться, поискать в своем сердце радость… Твои подданные не поймут тебя, ахав! Для бога нельзя ничего жалеть! — Сын посмотрел матери в глаза и почувствовал, что поддержки не получит.

— Твой народ будет тебя уважать, усмири гордыню, отдай женщину с радостью, об этом просит бог Чаку!

— Пусть он просит, что угодно, но не ее!

— В тяжелые минуты мы должны жертвовать нашим богам именно самое дорогое! Твой отец бы так никогда не сказал! Как ты можешь управлять народом, если ничем не желаешь жертвовать? Правление не только права, доходы, почет, но и еще большая жертвенность, сын. Очень жаль, что ты к этому не был готов. Именно сейчас, ты должен доказать всем, что у тебя твердая рука и ради города ты способен на все!

— Ценой жизни любимой женщины?

— Она из семьи Кокомо, а многие не приветствуют тесных связей с ними… Не нужно. Ты прекрасно понимаешь, что не доказав своему народу любви и преданности, ты не сможешь подчинить своей воле город. Люди просто отвернутся от тебя! А, показав свое смирение перед богами, ты привлечешь на свою сторону многих и многих!

— Политика… Ты говоришь мне то, что я знаю сам!

— Тогда не сиди здесь, а иди на площадь и присоединись к народу! Покажи свою радость и надежду, уверенность в правильности выбора, что ты рядом с народом!

— Нет. На закате я уже выполнил свои обязанности халач-виника. Теперь я должен выполнить обязанности мужа.

— И снова ты заблуждаешься — она не жена тебе больше, она невеста бога Чаку. Ее сейчас готовят к утренней церемонии и охраняют. Просто, если ты надумал ее посетить, то тебе это никто не позволит.

— Разве я не халач-виник?

— Даже правитель не имеет права переступать через закон и обычаи. Женщина принадлежит богу и находится в его владениях! Ты не имеешь права! Этим ты только отвернешь от себя жрецов, а они тебе сейчас нужны больше, чем народ!

— После того, как жрецы нарушили священные узы моего брака, я имею право нарушить их законы!

— Какое рвение! И какое безумство! — презрительно передернула плечами Уичаа, пытаясь скрыть беспокойство, что ситуация выходит из-под ее контроля.

— Ты против меня и моей жены! Я — халач-виник, никто не посмеет помешать забрать жену!

— Я пришла тебе помочь. Если ты это сделаешь, то лишишься власти. А мне не может быть безразлично ни твое поведение, ни кому достанется Коацаок и власть в нем! Ты — мой единственный сын! Видно горе затмило твой разум… Достаточно одного необдуманного шага и те, кого воодушевил твой поступок, отойдут от тебя вместе с той беднотой, которой все равно, кто будет их кормить, стоит тебе нарушить закон!

— Хорошо, кто может мне помешать навестить Иш-Чель?

— Ты опять за свое! Она уже не твоя жена, она сейчас молится со всеми в храме! Она прекрасно знает законы и порядки, она сама не раз совершала жертвоприношения, сама умеет говорить с духами! Ты не должен ей мешать! — Кинич-Ахава опустил голову, тяжело вздохнул и произнес с отчаянием:

— Я… я просто не могу не знать, как она там… Я должен ее поддержать и успокоить!

— Нет, твой приход, во-первых, невозможен, во-вторых, ты сделаешь еще хуже, потому что она сейчас уже в мыслях с богом Чаку, нельзя ее отрывать от молитв!

— Пойми, что-то тревожит мое сердце… Я должен идти к ней!

Уичаа вздохнула:

— Я догадывыалась, что не смогу тебя переубедить. Что ж, тогда ты должен, сохранив свое лицо помочь ей, — мать предупреждающе подняла руку, увидев мгновенную радость в глазах сына. Она ловко достала из складок одежды маленький мешочек и ответила на его немой вопрос:

— Возьми, это яд. Он действует мгновенно. Я взяла его в чертогах бога Чаку, твоя жена сможет отправиться к нему быстрее. Она не успеет даже испугаться, когда будет лететь со скалы… Только этим ты сможешь ей помочь. Не отталкивай мою помощь, это то, что ей будет нужнее всего!

— Как ты не поймешь! Я не могу смириться с тем, что Иш-Чель умрет, а не с тем, как это произойдет! Ты предлагаешь мне дать ей яд?! О, боги!.. Я хочу дать ей жизнь, жизнь, понимаешь!?

Кинич-Ахава сорвался на крик, а Уичаа обиженно поджала губы и быстро спрятала яд в складки своей одежды. Потом она горестно покачала головой и изобразила на лице смирение:

— Хорошо. Поступай, как знаешь. Я помогу тебе попасть в подземные помещения, где сейчас находится Иш-Чель. Сам ты не найдешь. Пойдем, раз таково твое желание. Но я, как мать, не могу допустить, чтобы мой сын потерял свое лицо…

С гордо поднятой головой, Уичаа быстрыми шагами пересекла комнату и вышла в коридор, где стояла ее охрана. Легким взмахом руки, она отпустила своих людей, подождала правителя и направилась в сторону своих покоев.

Сын и мать пересекали анфилады комнат огромного дворца. На пути им попадались совершенно пустые комнаты, и правитель не мог вспомнить предназначение этих богато украшенных и расписанных помещений. Ближе к выходу стали появляться рабы и прислужники. Многие спали, подстелив себе циновку или укутавшись в пестрые одеяла, но большинство все еще находилось в трансе. Шепча и подпевая гимны, люди с потухшими глазами бесцельно бродили по дворцу, ничего вокруг не замечая.

Религиозные фанатики расположились во дворе дворца и настолько громко пели, что их голоса, получив отражение в пустых комнатах, только усиливали внутренний шум. Повсюду горели смоляные факелы, они освещали дорогу, которая изменилась, как-то резко и неожиданно. Уичаа свернула влево и открыла небольшую дверь в стене, прикрытую расшитым покрывалом. Дальше шли крутые ступени, вырубленные прямо в скале, на которой стоял дворец правителя Коацаока. По-прежнему на стене висели факелы и ярко освещали путь. Спуск закончился неожиданно за очередным поворотом узкой лестницы. Правители оказались в широком коридоре, который так же был вырублен в скале; вдоль одной из стен тихо в желобке журчал ручеек, очевидно, когда-то это было подземным руслом, а люди только закончили обработку стен. Дорога уходила под крутой уклон и постоянно извивалась.

Уичаа из складок одежды достала пластинку и, пошарив по стене правой рукой, вставила ее и надавила. Пластина привела в движение невидимые механизмы. Большая плита бесшумно отодвинулась, и они очутились внутри теокалли бога Чаку. Кинич-Ахава понял это по заунывному пению гимнов. Уичаа шла теперь медленнее, постоянно осторожно выглядывая, подходя к поворотам. Комнату, где находилась Иш-Чель, нашли быстро. Странно, но рядом не было охраны.

В комнату он вошел сам, не заметив, куда исчезла мать. Жена сидела и тупо смотрела в стену. Создавалось впечатление, что женщина спит, или думает, но, зная умение Иш-Чель уходить в потусторонний мир, можно было предположить, что она в настоящий момент общается с Духами.

— Иш-Чель, дорогая… — тихо позвал Кинич-Ахава, боясь, что она находится в трансе и может неадекватно отреагировать на его присутствие. Но жена, едва услышав его голос, подскочила и радостно кинулась ему на шею. Глаза Иш-Чель были чисты от какого-либо дурмана и сияли счастьем:

— Я верила, я знала, что ты придешь! Ты почувствовал, что нужен мне! Кинич-Ахава, забери меня отсюда! Я так напугана, что до самой смерти не забуду этот ужас! — Иш-Чель доверчиво льнула к нему и с надеждой заглядывала в глаза, ища защиты.

— Что же ты молчишь?! Почему мы не уходим?!

— Иш-Чель, я не знаю, что тебе сказать…

— Значит, ты не пришел меня забрать?! Тогда зачем ты пришел? — Иш-Чель сорвалась на крик и вырвалась из его рук.

— Тише! Нас могут услышать! — внезапный страх мужа разозлил Иш-Чель.

— Да? А мне все равно, ведь я живу последние часы! — Иш-Чель почувствовала, как ее начинает трясти от негодования. Но она понимала, что помощь может быть получена только от Кинич-Ахава, и ей нельзя с ним ссориться, а нужно срочно встряхнуть его и перетянуть на свою сторону. Разбить его спокойствие, заставить думать только о ее спасении. Нельзя срываться на крик — это может только оттолкнуть. Любым путем нужно убедить его применить все свое влияние и отменить жертвоприношение. Поэтому она изменила тактику. Выражение лица стало грустным, ясные глаза утонули в слезах, она мягко прильнула к мужу, всем своим видом показывая беспомощность и надежду только на него.

— Я не могу поверить, что ты позволишь им сделать это со мною.

— Иш-Чель. я пытаюсь найти выход, — Кинич-Ахава был настолько углублен в свои мысли, что даже не заметил перемены в поведении жены. Он бережно полу обнял ее, но Иш-Чель вновь не сдержалась:

— Что же ты тогда стоишь?! Иди, предлагай им обмен, выкуп!

— О, боги! Как ты не можешь понять! Ты вытянула жребий! Именно ты, а не моя мать, или другие женщины нашего дома! Это воля богов!

— Нет. Кинич-Ахава! Мне его навязали! Почему ты позволил жрецу протянуть жребий мне первой?! Ведь твоя мать обладает большим влиянием, чем я!

— Ты моя жена, поэтому с тебя и начали.

— Ты прекрасно знаешь, что совершил ошибку! Прикажи заново перетянуть жребий в нашей семье!

— Как ты можешь! Это жестоко желать смерти близким! И потом, слова бога ты забыла?!

— А принести в жертву молодую женщину не жестоко?! Ведь это я умру, я!.. У тебя в руках власть, ты все можешь, жрецы обязаны тебя послушать!

— Это невозможно, за жрецами стоит мой народ, я должен проявить твердость. Мой народ ждет от меня этой жертвы.

— «Мой народ», ты повторяешь чужие слова!

— Иш-Чель, я сделал то, что не делал ни один правитель! Я пришел к тебе, а ты…

— Что ты ожидал увидеть? — Иш-Чель поняла, что они с мужем говорят на разных языках, и ей никак не удается уговорить ей помочь, — Я пока еще жива, сделай же что-нибудь, Кинич-Ахава! Потом будет поздно!

Но муж опустил голову и отошел от нее.

— Как ты можешь?.. — донесся ее тихий шепот, он оглянулся и встретил взгляд огромных глаз. Иш-Чель подошла к нему. Ощущение, что глаза, как бездонные озера разлились и утопили его в волнах страха; выплескивающих через край, усилилось.

— Как же ты можешь?.. — снова прошептала Иш-Чель. Голос теперь дрожал, прерывался, молил. Но он молчал. Его мысли стремительно неслись в бешеном водовороте, и он не мог их остановить, поймать ту, которая поможет объяснить жене, да и ему самому, что не в его власти что-либо изменить. Он только халач-виник! Помочь могут только боги! Как же она не может этого понять! Его сердце уже разорвалось на части от боли. Он зол на самого себя, на свою беспомощность и бессилие! Почему он должен защищаться? Ведь это у него отнимают самое дорогое, самое желанное. С этой утратой он не сможет просто нормально жить, зачем же его так жестоко мучают?! Почему она не понимает его? Зачем заставляет страдать, обвиняя? Какое она имеет право?! А шепот впивался в мозг, он упорно стучал по нервам, бил на жалость, умолял:

— Я прошу тебя, одумайся… убеди их! О, боги, как я хочу жить! — Иш-Чель в отчаянии вцепилась в его руку.

— Иш-Чель, я сделал все, что мог. Почему ты меня не понимаешь?! — пересиливая боль, он вырвал свою руку и поспешил отвернуться, чтобы не смотреть на исказившееся лицо жены.

— Но я не хочу умирать! — Повисла пауза. «Зачем я пришел?». Иш-Чель попыталась к нему достучаться, это была ее последняя, правда очень призрачная, надежда на спасение:

— Я же люблю тебя…

— Неужели ты не видишь, что мне больно!

— Завтра я умру, а тебе будет еще больнее… — в ответ он смог только скрипнуть от злости зубами и снова от нее отвернуться.

— Помоги мне, спаси меня! Сейчас! Я не верю, что ты не можешь, слышишь!

Смотри мне в глаза, наверное, тебя чем-то опоили! Смотри на меня! Ты меня видишь последний раз! Очнись!

— Но я ничего не могу сделать, Иш-Чель!

— Неправда. Помоги мне бежать… — впервые тихо и спокойно сказала она. Но эти слова произнеслись в нужную минуту и прояснили его разум. Они остановили водоворот мыслей, оттеснили все второстепенное. Теперь главное стало ясным и четким.

— Бежать?.. Но… Как же я раньше не подумал… Конечно же! Если ты убежишь, то останешься жить! — он обрадовался и прижал ее к себе. Иш-Чель услышала гулкие удары сердца —

«Живой!» — Она немного отпрянула от него и, радостно сияя глазами, потянула к выходу:

— Скорее… — Кинич-Ахава некоторое время смотрел на жену и не двигался с места. В его голове снова понесся хоровод мыслей. Картины бедствий, которые последуют после этого безумного и безответственного поступка сменяли одна другую. Со спасением жены он терял все, становился изгоем, которого могли убить в любой момент — он выкрал священную жертву. К такому шагу он не был готов. Поэтому удержал жену:

— Ты понимаешь, что мы станем преследуемыми изгнанниками, нас нигде не примут?

— Я хочу жить!

— Но мы не сможем обратиться к твоим родным, у тебя не будет даже шалаша над головой! Ты будешь завидовать последнему рабу!

— Я вижу, что это страшит скорее тебя, дорогой! Мне нечего бояться, последние минуты моей жизни уходят, а я еще здесь!

— Но ты не сможешь жить в лесу!

— А я разве буду одна?

— Нет… конечно же, нет, но мой долг перед моим народом, я должен быть с ним!

— Но я тоже принадлежу тебе. Ты не сможешь жить, зная, что меня нет! — Некоторое время он еще размышлял, но потом решился:

— Пойдем, я помогу тебе выйти отсюда, но дальше ты пойдешь сама…

— Я согласна на все! — Иш-Чель сжала свое сердце в кулак и потянула мужа к выходу. Он шел покорно, а на лице читалась такая безысходность, что другая бы женщина и в другой момент просто бы махнула на него рукой. Но он был ее единственной возможностью вырваться, и Иш-Чель решила, что пусть это будет потом, главное сейчас, чтобы он вывел ее из города за его пределы. А она как-нибудь переживет его повышенное чувство долга к народу и безответственное отношение к ней. Главное — выйти отсюда живой!

Держась за руки, они выскользнули в коридор и остановились, тут же потеряв ориентацию — не горел ни один факел. Только сверху проникал рассеивающий кромешную тьму тонкий рассыпчатый лучик, придававший темноте жутковатые очертания. Иш-Чель испуганно прижалась к мужу, который растерялся от неожиданности — когда он шел сюда, везде был свет. Теперь он должен был сообразить, куда бежать.

Темнота вдруг зашевелилась и осязаемой волной упала на них. Последнее, что помнил Кинич-Ахава, это жалобный вскрик Иш-Чель и тупую боль в области темени от тяжелого удара сзади. Потом все заволокло черным туманом, и холодные пальцы жены выскользнули из его руки…

Солнце еще не взошло, но громкий бой барабанов известил граждан Коацаока о начале жертвоприношения. Дежурившие всю ночь фанатики поддержали грохот барабанов, издав торжествующий вопль. Затем они с новыми силами затянули гимны. Многие сопровождали пение пляской, во время которой делали надрезы на своем теле — капающая кровь символизировала ожидаемый дождь. Поддерживая себя дурманящими напитками, люди, проведя ночь без сна, больше напоминали стаю диких животных. Некоторые были не в состоянии четко произносить слова гимна и издавали вой собак.

Когда жрецы вышли из храма, и появились носилки с девушками, толпа пришла в неистовство. Все ликовали. На улицу высыпал весь город. Все кричали, людям вторили свирели, даже грохот барабанов не мог заглушить человеческие вопли. Разгоняя предрассветный мрак, горели факелы, но, отбрасывая причудливые тени на стены домов, они лишь искажали озверевшие лица…

Уичаа наблюдала процессию из дворца. Она не находила радости в своем сердце, наоборот, в предчувствии чего-то ужасного, предательски сжималось сердце, стоило только взгляду найти пышные носилки бывшей невестки. Прокралась предательская мысль: «Может быть, я зря ее уничтожила?»

Провал побега держался в строжайшем секрете, но вот скрыть впавшего в беспамятство халач-виника не удалось. Ему дали настой из трав, который содержал успокаивающие компоненты, и правитель впал в оцепенение. Однако, Уичаа оставалась при сыне и зорко следила за каждым его вздохом. Но Кинич-Ахава не проявлял беспокойства или какой бы то ни было заинтересованности. Он давно пришел в себя, но не шевелился, а спокойно сидел на своем ложе и тупо смотрел на отблески факелов. Громкая волна воя с площади на минуту привела его в чувства. Он на мгновение приподнялся. Попытался рассмотреть процессию, но потом устало опустился, отвернулся к стене, так и не произнеся ни слова.

Иш-Чель несли в пестрых носилках, она бросила последний взгляд на дворец и, обречено, вздохнула. Ей оставалось жить совсем чуть-чуть… Толпа стала редеть, едва процессия приблизилась к стенам города. С жертвами оставались только носильщики, охрана и весь штат жрецов бога Чаку.

Дорога пошла в гору, и когда она стала совсем узкой, жрецы приказали девушкам покинуть носилки. Теперь они должны были идти сами по узкой тропинке. Иш-Чель осматривала окрестности, которые уже освещали первые лучи восходящего солнца.

Она старалась запомнить все: прохладный воздух, аромат цветов, распускавшихся навстречу новому дню; зеленую растительность, бьющую по глазам, но такую близкую и родную, что хотелось упасть на землю и остаться с ней навсегда. Ей казалось, что она это видит впервые, но было больно, потому что на самом деле это было в последний раз. Небо чистое и ясное, как ее глаза, манило и звало…

И тут Иш-Чель заметила далеко-далеко впереди радугу, вернее ее краешек. Жрецы также увидели это и радостно загалдели, торопя свои жертвы — бог Чаку приветствовал бывшую госпожу Коацаока, он опускал ей лестницу. Но для Иш-Чель же появление радуги имело другой смысл. Она воспряла духом, потому что поняла — богиня приветствует ее и посылает знак — она будет жить!

С этой мыслью женщина начала более зорко оглядывать окрестности, чтобы не пропустить момента, когда можно будет спастись.

Но процессия подошла уже к скале, возвышавшейся над рекой, которая за последние дни порядочно обмелела. Жрецы снова приступили к молитве, а Иш-Чель внимательно осматривала место, куда ей предстояло падать. Осмотр не обрадовал ее и не вселил надежды: скала обрывалась отвесно, а снизу поднимались острые зубастые камни, подножие их было скользким, между ними бежала вода. Только чуть дальше, всего в десяти шагах река становилась глубокой и быстрой, сливаясь с многочисленными ручейками в одно русло.

«Как же мне добежать до этого места?!» — Иш-Чель уже не сомневалась, что именно в этом было ее спасение.

Пока жрецы довершали ритуал, охрана зорко следила за каждым движением девушек. Это и стало их роковой ошибкой, которая принесла жертвам неожиданное освобождение.

Передовой отряд ацтекских воинов-ягуаров следил за процессией из чисто алчных соображений. На приносимых в жертву было надето столько золотых украшений, да и сами девушки были красивы и юны, что устоять перед соблазном их захватить ацтеки не могли. Что касалось религиозного вопроса, то ацтеки чтили только своих богов.

На какое-то мгновение строй стражников разомкнулся. Воины позволили себе расслабиться, потому что к каждой девушке подошел жрец, и цепко схватив несчастную за плечи, приготовился скинуть ее на камни. Ощутив прикосновение крепких пальцев на своих плечах, Иш-Чель готова была уже проститься с мелькнувшей мыслью о возможном освобождении — оттолкнуть, вырваться или бежать в цепкой хватке жреца, было бы наивным безумством. Она забилась в руках жреца, понимая, что упускает последнюю возможность спастись. Жрец не ожидал сопротивления и от неожиданности слегка расслабил свою хватку. Именно в этот момент с жутким воем ягуаров на них бросились ацтеки…

От неожиданности, потрясенные жрецы выпустили свои жертвы и схватились за ножи, отчетливо понимая, что теперь уже их жизни под угрозой. Иш-Чель не стала терять драгоценного времени — для нее что жрецы, что ацтеки, все было едино. Она воспользовалась внезапной свободой, замешательством и бросилась бежать вдоль обрыва… Легкий толчок и она бросилась в реку…

Вода подхватила, обдав прохладой, и понесла, круча и ударяя о камни и дно. Иш-Чель упорно боролась за свою жизнь, теперь ничто не могло заставить ее опустить руки! Когда течение стало тише, она попыталась вылезти на берег, что было непросто. Ее руки и ноги (Иш-Чель выползала на четвереньках) утопали в грязи и тине. Ползти на берег оказалось намного труднее, чем барахтаться в реке.

Усилием воли женщина наконец-то выбралась на берег и обессиленная упала передохнуть. Не успев отдышаться, она услышала предательское хлюпанье грязи и, оглянувшись на реку, с ужасом увидела вылезающих ацтеков. Несколько воинов прыгнули за нею следом, но она этого не заметила.

Иш-Чель не успела даже вскочить на ноги, как двое воинов накинулись на нее и стали срывать дорогие украшения, выкручивая руки. Содрав с нее все золото и разорвав при этом одежду, мужчины заспорили — кто первый начнет ее насиловать. Жесты и мимика воинов была столь красноречива, что Иш-Чель не раздумывала, а первая ударила одного из них ногой в пах. Но другой быстро опрокинул ее на спину. Началась настоящая свалка. Иш-Чель боролась, как дикая кошка. Они валялись в грязи и тине, увязая и придвигаясь, все ближе к воде.

Но тут раздался громкий оклик. Ацтекам хорошо был знаком этот голос. Один из воинов попытался подняться, ему это удалось, схватив добычу за волосы, перепачканный, он поволок Иш-Чель за собой.

На твердой почве, занимая все пространство берега, стояли ацтеки во главе с Амантланом. Предволитель сурово оглядел дравшихся солдат и, сдерживая смех, приказал занять место в отряде. Товарищи по оружию встретили их не столь тактично — они подняли вояк на смех, передразнивая и показывая, как те смешно выглядели, когда не смогли справиться с одной женщиной. Переждав смех, воины обратились к вождю со своими претензиями, постоянно указывая на Иш-Чель. Они уже поделили золотые украшения пленницы, но никак не могли решить, кому будет принадлежать она.

Вождь переводил взгляд с одного на другого, затем на грязную и оборванную Иш-Чель, не блещущую красотой. Потом, чтобы прекратить спор, он заявил на нее свои права, наступив ногой ей на спину. Затем последовало краткое распоряжение. Иш-Чель связали, и отряд наконец-то двинулся вниз по реке, обходя город стороной.

Ацтеки стояли военным лагерем в двух часах ходьбы от Коацаока. Иш-Чель потрясло такое количество боевых отрядов — ацтеки действительно пришли не за данью — они пришли воевать. Пленницу поместили в шалаш, оставив связанными только руки. Там же она обнаружила остальных девушек, которых готовили ей в сопровождение к богу Чаку. Все были живы, но напуганы: готовясь к смерти, они верили в свое счастливое предназначение, а пленение ацтеками лишило их счатливой и беззаботной жизни в чертогах бога. Примешивался еще и страх за судьбы родных, чьи просьбы они не донесли; он угнетал девушек, давил на них, пугал неизвестным исходом.

Иш-Чель не разделяла горя своих несостоявшихся спутниц — краткий миг свободы воодушевил ее. Главное, что она жива, а там, кто знает… Поэтому все жалобные причитания вызывали у нее если не гнев, то раздражение и досаду. Но она стремилась их погасить, понимая, насколько тяжело девушкам.

Ночью девушки начали хныкать.

— Замолчите! Вы живы, а это главное!

— Лучше было умереть, чем попасть в руки ацтекам!

«Возможно, для вас всех это и луше, но не для меня! Я хочу, и буду жить!»

Прошло два дня после неудачного жертвоприношения. Город оплакал гибель жрецов и занялся сбором дани для ацтеков. Яркое утро и веселое пение птиц совершенно не соответствовало настроению совета старейших, которые сопровождали носилки с выкупом. Он был огромен: более сотни рабов несли на себе большие тюки с тончайшей хлопковой тканью, которая пойдет на одежду богатым пили. Другие рабы тянули носилки, груженные золотом, медом и другими ценностями, оговоренными послами.

Ацтеки стояли на вершине холма недалеко от города. Их огромный лагерь, который они поставили вечером, совершенно не напоминал торговый караван — на небольшом расстоянии друг от друга располагались небольшие отряды человек по двадцать воинов в полном вооружении и готовности к нападению. В центре каждого отряда стояло древко со знаменем отряда, изображавшем какое-либо животное. Все это пестрое многоцветие шевелилось и бурлило, но придерживалось определенного порядка.

Караван с выкупом встретили все те же послы, которые теперь не скрывали своей принадлежности к командному составу ацтекского войска. Впереди них в полном боевом облачении стоял вождь. На нем был костюм из шкуры ягуара, который обтягивал его с головы до щиколоток. На голове красовалась оскалившаяся маска из черепа животного. А в злобном оскале белоснежных клыков на послов взирало лицо. Крупные черты его были расписаны яркими красками — полная боевая раскраска воина-ягуара.

Рядом с ним стоял еще один из гостей Коацаока — предводитель воинов-орлов по имени Кремниевый Нож, но одет он был иначе. Его костюм был из нашитых одно на другое белоснежных перьев, а где заканчивались перья, торчали деревяшки, окрашенные в красный цвет, они символизировали грозные когти орла — владыки неба. На голове поблескивала золотым клювом и нефритовыми глазами маска — голова орла. У ацтеков воины подразделялись на воинов-ягуаров и воинов-орлов. Между ними постоянно шло негласное соперничество.

Чем ближе подходили старейшины Коацаока, тем сосредоточеннее становились лица предводителей ацтекского воинства. Предстояло подтвердить правильность передаваемого имущества и выслушать условия договора. С обеих сторон были выделены люди, обученные счету. Солнце уже садилось, когда пересчет был завершен, и старейшины оказались лицом к лицу с вождем воинов-ягуаров Амантланом.

— Амантлан, город не полностью уплатил выкуп, не хватает пяти тюков с хлопком, — на разрисованном лице предводителя ничего не дрогнуло. Тяжелый взгляд из-под белых клыков пригвоздил говорившего к земле. Амантлан задумался, а горожанам показалось, что время остановилось. Испугались все. Переговоры, которые должны были начаться, могли сорваться.

— Проверить еще раз. Каждый мешок, каждый тюк подносить сюда. Счет ведет только один человек.

— Ярче костры! Зажечь факелы! Выставить охрану! — отдавал приказы воин-орел, командир одного из отрядов: — Мы не успеем до темноты все пересчитать, Амантлан!

— Пусть воины будут готовы. Не думаю, что Кинич-Ахава соберется на нас напасть. Горожане слишком напуганы. Мы пришли слишком рано, — кривая усмешка скользнула по губам вождя. — Но я не хочу требовать больше положенного или оставлять, что принадлежит нам! Поэтому, пусть внимательно считают!

Воин-орел слегка кивнул и направился отдавать распоряжения. От себя он добавил только один приказ — окружить плотной стеной старейшин Коацаока, чтобы в случае тревоги, ни один не смог сбежать. Кремниевый Нож считал, что это нелишне.

Зажженные факелы осветили площадку, на которую сносили выкуп. Майя поминутно переглядывались, от них не ускользнули приготовления ацтеков. Когда последний тюк был сосчитан, предводитель подошел к учетчику и выслушал его доклад.

— Довольно много не хватает… — спокойно ответил Амантлан на немой вопрос старейшин Коацаока. Майя терпеливо начали сверять свои расчеты. Но ацтек оказался прав. Дело могло бы решиться мирно, но из толпы горожан полетел в сторону вождя ацтеков ком земли, сопровождавшийся выкриком:

— Чтоб вы подавились, все вам мало!.. — один резкий взмах руки Амантлана и в толпу горожан ринулся отряд воинов-ягуаров, бесцеремонно расталкивая собравшихся. Организовать свалку оказалось проще, чем успокоить взвинченных до предела майя и ацтеков, к тому же это было началом плана, который предложил Халаке-Ахава. Майя решительно не желали выдавать кричавшего, началась драка, посте пенно переросшая в резню.

Происходящее на какой-то миг ошарашило обе стороны. Майя замешкались и с ужасом поняли, что теперь резни не избежать. А ацтеки пытались сообразить, какие выгоды это им принесет, и не является ли всё это делом рук их предводителя, умеющего подстраивать подобные военные хитрости.

Многие воины не скрывали своего нетерпения, поворачивали головы в сторону Амантлана, чтобы увидеть сигнал к наступлению. Напряжение нарастало. Несколько отрядов молодых орлов, отбросив всякую осторожность, поддавшись внутреннему голосу, который призывал их завоевывать славу и почести, ринулись на врага, который оказался без руководителя, а потому напоминал скорее разрозненную толпу, чем организованное и боеспособное войско, способное отразить пока еще столь малочисленный натиск. Майя не могли решить: защищать им выкуп, или в боевом порядке отступать к стенам города, где призывно чернели распахнутые ворота (кому же это пришло в голову?!). Наконец какое-то подобие порядка им удалось организовать, и майя издали боевой клич, который должен был привести в чувства и встряхнуть растерявшихся, но не успели еще последние нерасторопные воины встать в боевой порядок, как стоявший неподвижно, Амантлан резко взмахнул рукой в направлении города. Тут же две лавины воющих ацтеков разделились и обрушили свою мощь на малочисленных противников.

Левая лавина практически моментально смяла защитников выкупа, развернув свои ряды на обороняющихся майя. Правая быстрым маршем ринулась к городским воротам, которые по-прежнему были раскрыты.

Крах войска Коацаока стал очевиден. Едва ацтеки приблизились к стенам города, навстречу им выбегали воины и ремесленники Коацаока, среди которых несся Кинич-Ахава. Шум в голове и резь в глазах заглушались болью за происходящее. Совсем недавно он пришел в себя и узнал, что кто-то спровоцировал срыв переговоров.

Авангард ацтеков и защитники города буквально сшиблись в лоб, на огромной скорости налетев друг на друга. Всюду слышались крики, страшный треск проломленных черепов, хруст костей — это работали боевые палицы ацтеков. Кровь обильно заливала тела убитых и утоптанную землю, которой уже не было видно. Сражаться приходилось стоя на поверженных и раненых.

Удушающая темнота скрывала огромные потери, которые несли обе стороны. Раненные не молили о пощаде, главным было удержать подходы к городским воротам, пока их кто-нибудь, наконец, закроет. Перед ними начала расти насыпь из человеческих тел, где смешались и мертвые и живые, где невозможно было отличить ацтека от майя, а наверху шел жестокий последний бой личной охраны Кинич-Ахава с превышающими по количеству отрядами ацтеков. Кинич-Ахава не чувствовал усталости, только злая мысль, что с таким малым отрядом ему не удержать городские ворота, и он только зря погубит людей, надоедливо билась в мозгу.

Грохот барабанов, резкий свист свирелей и громкий рев воинского клича ацтеков:

Посреди равнин

Наше сердце жаждет смерти,

От обсидианового ножа.

Жаждет наше сердце смерти,

Смерти на войне!

Сражение на подступах превращалось в бессмысленное жертвоприношение богам Анауака, имена их все чаще выкрикивались нападавшими. Инстинкт самосохранения взял верх и заставил действовать решительно в целях собственного спасения.

— Уходим в лес! — крикнул Кинич-Ахава во всю мощь своего голоса. Сражавшиеся рядом поняли и изменили направление основного удара. Ловко, быстро и неожиданно сплоченными рядами поразили они передние ряды ацтеков. Медленно, а затем всё быстрее увеличивая скорость своего продвижения, майя буквально проскользнули между городской стеной, за которой уже слышались громкие причитания жителей, подвергшихся нападению и грабежу, и горой трупов, на которой всего несколько мгновений назад они еще бились за жизнь своих близких.

Отряд Кинич — Ахава был слишком мал и не представлял угрозы для захватчиков, поэтому воины-ягуары не преследовали беглецов. К тому же потоки прохладной воды внезапно обрушились долгожданным дождем на пустынное поле битвы.

Сражение перекинулось за стены города, теперь бой шел в каждом доме, но побежденным не на что было рассчитывать: нападавшие оставляли в живых только молодых девушек и юношей, которые могли бы выдержать долгий путь в страну Анауак.

Не жаловали ацтеки и семьи, получившие охранные пластинки от Халаке-Ахава, всех сопротивляющихся захватчики безжалостно вырезали.

Предводителъ ацтеков — Амантаан спокойным шагом шел по центральной улице города, он вел себя как хозяин в своем поместье. Направлялся он к дворцу халач-виника, единственное здание в Коацаоке, окна которого еще не были освещены пожаром.

— Прекратите жечь город! — недовольно бросил победитель, понимая, что многим теперь придется ночевать под дождем на мокрой земле. Но дело было сделано, и удушающий дым, прибиваемым дождем, начал стлаться по земле. Он мешал дышать и вынудил ацтеков убраться из города до утра.

Дождь стал спасением для некоторых жителей. Они вовремя услышали шум в центральной части Коацаока и предпочли воспользоваться шансом для спасения себя, своего добра и семей. Под покровом ночи и дождя, подаренного им богами, горожане правильно рассчитали, что смогут бесприпятственно покинуть город через лазейки, оставленные для разведчиков в случае долгой осады, и укрыться в лесу.

Среди спасенных беглецов, быстро продвигающихся в лесную чащу, уверенным шагом следовала Уичаа. Именно её охранники расчищали лесные завалы и подгоняли отстающих беженцев. На вопрос, куда же они направятся, она с уверенностью отвечала:

— Домой! Митла даст нам кров! — а про себя, приложив руку к сердцу, Уичаа добавляла:

«И мой сын направится туда… У него нет другой дороги…»