"Очерки истории цивилизации" - читать интересную книгу автора (Уэллс Герберт)

Глава тридцатая Мухаммед и ислам

Мы уже описывали, как в 628 г. дворы Ираклия, Кавада и Тайцзуна посетили арабские послы, отправленные неким Мухаммедом, «Пророком Бога», из маленького торгового городка Медина в Аравии. Нам следует теперь рассказать, кто же был этот пророк, появившийся среди кочевников и торговцев аравийской пустыни.

С незапамятных времен Аравия, кроме полосы плодородной земли на юге полуострова в районе Йемена, оставалась страной кочевников, родиной и постоянным местом обитания семитских народов. С Аравии в различные времена, словно волны, следующие одна за другой, эти кочевники распространялись на север, восток и запад на земли ранних цивилизаций Египта, Средиземноморского побережья и Месопотамии. Мы обращали внимание в нашем «Очерке», как были завоеваны шумеры: их цивилизацию поглотила одна из таких семитских волн; как семиты-финикийцы и хананеяне поселились вдоль восточных берегов Средиземного моря; как семитские народы Вавилонии и Ассирии переняли оседлый образ жизни. Говорили мы и о том, как семиты-гиксосы завоевали Египет; как Сирия перешла к арамеям и Дамаск стал их столицей; как евреи частично завоевали свою «обетованную землю»; как халдеи переселились из восточной Аравии на древние земли южных шумеров. С каждым новым вторжением история знакомит нас с еще одним ответвлением семитских народов. Но каждая из этих волн завоеваний имела за своей спиной племенное ядро, которое оставалось в качестве резерва для завоеваний в будущем.

В истории более высоко организованных империй века железа, империй дорог и письменности Аравия напоминает клин, вбитый между Египтом, Палестиной и Междуречьем Тигра и Евфрата. Она по-прежнему оставалась местом скопления племен кочевников, которые торговали, грабили и собирали дань за беспрепятственный проход караванов по их землям. Если они и оказывались в подчинении у кого-то, такое подчинение было непрочным и длилось недолго. Египет, Персия, Македония, Рим, Сирия, Константинополь, снова Персия поочередно устанавливали видимость контроля над Аравией, провозглашали некое покровительство над арабами. При Траяне была образована римская провинция Аравия, которая включала плодородные тогда земли вокруг Хаурана, и тянувшаяся вплоть до Петры. Время от времени кому-то из арабских вождей удавалось выдвинуться, и его город — перевалочный пункт на пути торговых караванов — переживал непродолжительный период расцвета. Так было с Оденатом из Пальмиры, на недолгую славу которого мы уже обращали внимание. Еще одним таким блистательным, но недолговечным городом в пустыне был Баальбек, его руины по-прежнему поражают путешественника.

После разрушения Пальмиры арабов пустыни начинают именовать в римских и персидских летописях сарацинами.

Во времена Хосрова II Персия провозгласила свою власть над Аравией, ее чиновники и сборщики податей были в Йемене. Перед этим Йемен находился под правлением абиссинских (эфиопских) христиан несколько лет, а до того на протяжении семи столетий там правили местные князьки, исповедовавшие, отметим это, иудейскую веру.

Вплоть до начала VII в. н. э. не было никаких признаков необычной или опасной активности в аравийских пустынях. Жизнь в этих краях не менялась из поколения в поколение. Там, где были более-менее плодородные лоскутки земли — возле родника или колодца, — селилось скудное земледельческое население, ютившееся в городках, обнесенных стенами. Стены приходилось строить из опасения перед бедуинами, которые кочевали со своими овцами, коровами и лошадьми по пустыне. На основных караванных путях появлялись и более крупные города — там жизнь, по местным меркам, могла претендовать на то, чтобы называться зажиточной.

Наиболее влиятельными из этих городов были Медина и Мекка. В начале VII в. население Медины не превышало пятнадцати тысяч жителей; в Мекке жителей, возможно, было тысяч двадцать — двадцать пять. Медина сравнительно хорошо снабжалась водой и изобиловала садами финиковых пальм. Ее обитателями были выходцы из Йемена, из плодородных земель на юге Аравии. Мекка же была юродом совсем другого типа. Она была выстроена вокруг источника с горьковатой водой, и жили в ней недавно осевшие бедуины.

Мекка была не просто торговым городом — она была местом паломничества. Среди арабских племен уже давно существовало некое подобие амфиктионии, центрами которой были Мекка и некоторые другие святыни. Существовали определенные месяцы, в которые запрещалась всякая вражда и кровная месть, и действовали обычаи гостеприимства и защиты по отношению к пилигримам. Вдобавок эти собрания со временем приобрели некоторое сходство с олимпиадами: арабы открыли, что их языку по силам воспеть прекрасное, и все чаще стали устраивать состязания певцов-сказителей. Как правило, исполнялись походные песни и любовная лирика. Шейхи племен под руководством «короля поэтов» избирали и награждали лучших. Песни победителей разносились затем по всей Аравии.

Кааба, священное место в Мекке, относится к очень древним временам. Это маленький квадратный храм из черного камня, а его краеугольным камнем стал метеорит. Этот метеорит считался божеством, и все меньшие племенные божки Аравии находились под его покровительством. Одно бедуинское племя, которое уже давно жило в Мекке, захватило этот храм и объявило себя его хранителем. К ним во время месяца перемирия сходилось множество людей, которые торжественно обходили вокруг Каабы, совершали поклонение и целовали сам камень, а также принимали участие в торговых делах и поэтических состязаниях. Жители Мекки в значительной степени зависели от доходов, поступавших от этих многочисленных паломников.

Все это сильно напоминает политическую и религиозную жизнь Греции пятнадцатью веками раньше. Но язычество этих более примитивных арабов уже подверглось самой энергичной обработке и с самых разных направлений. Арабов усиленно обращали в свою веру иудеи во времена правления в Иудее Маккавеев и Иродов. Как мы уже отмечали, Йемен последовательно был под властью иудеев (точнее, арабов, обращенных в иудаизм), христиан и зороастрийцев-персов. Совершенно очевидно, что паломники, общаясь на ярмарках в Мекке и подобных священных местах, живо обсуждали различные религиозные идеи и особенности разных вероисповеданий. Мекка, естественно, оставалась оплотом древнего языческого культа, на котором держалось ее процветание и влияние. Медина, напротив, склонялась к иудаизму, к тому же ее соседями были иудейские поселения. Соперничество и острая вражда между Мединой и Меккой, таким образом, были совершенно неизбежны.

Именно в Мекке, около 570 г., родился Мухаммед, основатель ислама. Детство его прошло в значительной бедности, и даже по меркам пустыни он был необразован. Сомнительно, чтобы он умел писать. Какое-то время он был пастушонком, затем стал слугой у некоей Хадиджи, вдовы богатого торговца. Возможно, он приглядывал за ее верблюдами или помогал ей заниматься торговлей. Как говорят, он ходил с караванами в Йемен и Сирию. Похоже, успешного торговца из него не получилось, но судьба все равно была к нему благосклонна. Он сумел приглянуться хозяйке, и она взяла его в мужья, несмотря на то что ее семье такой союз пришелся совсем не по вкусу.

Мухаммеду тогда было всего двадцать четыре. Неизвестно, была ли его жена и в самом деле намного старше его, хотя традиция утверждает, что ей к тому времени было сорок лет. Женившись, он, вероятно, уже не совершал далеких поездок. У них было несколько детей, одного из которых звали Абд Маниф — иначе говоря, слуга мекканского бога Манифа. По этому можно заключить, что в то время Мухаммед еще не совершал религиозных открытий.

До сорока лет он жил, в общем-то, ничем не примечательной жизнью в Мекке, мужем при богатой жене. Есть основания предполагать, что ему принадлежала часть доходов от земледельческого производства в округе. Тот, кто посетил бы Мекку около 600 г., пожалуй, счел бы Мухаммеда человеком праздным, немного застенчивым, любителем послушать досужие разговоры, средним поэтом и совершенно посредственной личностью.

О том, какова была его внутренняя жизнь, мы можем только догадываться. Литераторы уже успели сочинить, какие у него были духовные борения, как он уходил в пустыню, терзаемый сомнениями и божественной жаждой. «В тиши пустынной ночи, под звенящим зноем пустынного полудня он, удалившись от людей, все же не находил уединения, ибо и пустыню сотворил Бог, и даже в пустыне смертный не в силах укрыться от Него».[54]

Может, все так и было, однако подтверждений этих уходов в пустыню нет. Бесспорно, Мухаммед глубоко задумывался обо всем, что видел вокруг себя. Вероятно, он посещал христианские храмы в Сирии. Почти наверняка он многое знал об иудеях и их религии и слышал, как они насмехаются над черным камнем Каабы, который правил тремя сотнями племенных божков Аравии. Он видел толпы паломников, и от него не могли укрыться их суеверие и неискренность в языческой вере его города. Все это угнетающе действовало на молодого араба. Наверное, сам того не подозревая, он оказался обращен в веру иудеев в единого Истинного Бога.

Наконец, будущий пророк уже был не в силах сдерживать эти чувства. Когда ему исполнилось сорок, он начал говорить о сущности Бога, сначала только со своей женой и несколькими самыми близкими друзьями. Он создал несколько стихотворений, которые, как он объявил, были открыты ему ангелом. В этих строфах речь шла о его вере в Единого Бога, а также несколько общих мест о необходимости праведной жизни. Он также с убежденностью говорил о посмертном существовании, о том, что злым и нерадивым следует помнить об адских мучениях, и о рае, уготованном для тех, кто верует в Единого Бога. За исключением того, что Мухаммед провозгласил себя новым пророком, во всех этих поучениях не содержалось ничего нового для того времени. Но это учение было равнозначно бунту для Мекки, доходы которой в значительной части зависели от многобожия и которая поэтому продолжала цепляться за идолов, в то время как остальной мир уже начал избавляться от них. Как и Мани, Мухаммед провозгласил, что все пророки перед ним, в особенности Иисус и Авраам, были божественными учителями, но именно ему предназначено увенчать и окончательно завершить их учение. Правда, о Будде он не упоминает, потому что никогда не слышал о нем — пустынная Аравия была провинцией и в теологическом смысле.

Несколько лет новорожденная религия сберегалась в тайне в тесном кругу близких нового пророка, таких же ничем не приметных людей. Хадиджа, жена пророка, его приемный сын Али, раб Зайд и еще Абу Бекр, преданный друг и поклонник, таким был первоначальный круг ислама. Еще несколько лет они оставались малоприметной сектой Мекки, скорее роптавшей, чем протестовавшей против идолопоклонства, так что городская верхушка поначалу даже не замечала их существования. Однако новое учение набирало силу. Мухаммед начал проповедовать более открыто, учить о будущей жизни и грозить идолопоклонникам и неверующим адским огнем. Его проповеди не остались незамеченными. Многим казалось, что он нацелился на единоличное правление в Мекке и теперь привлекает на свою сторону легковерный или недовольный люд. Новое движение вскоре столкнулось и с открытым противодействием.

Мекка была местом паломничества и поклонения; в ее стенах не дозволялось пролитие крови. Тем не менее ход событий стал складываться исключительно неблагоприятно для последователей нового учителя. Их стали избегать, а затем дошла очередь и до того, что у них стали отнимать имущество. Некоторым пришлось искать пристанище в христианской Абиссинии. Сам пророк, правда, не пострадал благодаря своим связям, а его противники не хотели кровавой вражды. Здесь мы не можем проследить все обстоятельства этой борьбы, но необходимо отметить один случай, который не может не вызвать недоумения. Впрочем, как говорит сэр Марк Сайке, «это только подтверждает, что он был плоть от плоти арабом». После всех настойчивых проповедей единства Бога пророк сам пошел на уступки. Он появился на подворье Каабы и объявил, что боги и богини Мекки, в конце концов, могут в действительности существовать как некие подобия святых, наделенные силой заступничества.

Его уступка была воспринята благожелательно, но только Мухаммед сделал ее, как тут же раскаялся в своей слабости, и это раскаяние показывает, что он, бесспорно, имел страх Божий. Он как мог старался поправить то зло, которое сам сотворил. По его словам, его устами говорил дьявол. Пророк принялся обличать идолопоклонство с новой силой. Борьба с отжившими свой век божествами после краткого перемирия теперь приняла зловещий характер, уже без надежды на примирение.

К концу десятилетия своей проповеди Мухаммед, уже пятидесятилетний, так и не был признан в Мекке. Хадиджа, его первая жена, умерла, один за другим умерли и некоторые из его основных сторонников. Он постарался укрыться в соседнем городке Таифе, но Таиф встретил его камнями и оскорблениями. И когда, как казалось, уже не было никакой надежды, перед ним открылись новые возможности. Помощь пришла оттуда, откуда он совсем не ждал ее. В Медине, раздираемой внутренними распрями, многие помнили учение Мухаммеда, которое узнали во время паломничества в Мекку. Народ в Медине не так тяготел к древним идолам, возможно, под влиянием многочисленных мединских иудеев. Пророку было послано приглашение прийти и править во имя его Бога в Медине.

Он поехал не сразу. Два года он вел переговоры, отправил ученика проповедовать в Медине и разрушить там идолов. Затем он начал отправлять тех последователей, что были у него в Мекке, в Медину, чтобы те ожидали там его прибытия. Он не хотел полностью зависеть от незнакомых приверженцев в чужом городе. Этот исход верных продолжался, пока, наконец, Мухаммед и Абу Бекр не остались одни.

Несмотря на священный характер Мекки, его едва не убили там. Старейшины города, несомненно, знали о том, что происходит в Медине, и отдавали себе отчет, чем это может обернуться, если этот неугомонный пророк со временем станет хозяином города, лежащего на их основном караванном пути в Сирию. Обычаю, решили они, придется уступить перед осознанной необходимостью. Последует за этим кровная месть или нет, но Мухаммед должен умереть — таким было их решение. Они решили убить его в его постели и, чтобы поровну разделить ответственность за оскорбление святыни, согласились, что убийство совершит группа, в которую войдет по человеку из каждого рода города, кроме рода Мухаммеда. Но тот уже был готов к бегству, и когда ночью убийцы ворвались в его комнату, оказалось, что в его кровати спит или притворился спящим Али, его приемный сын.

Это бегство — хиджра — также не обошлось без приключений, так как убийцы были решительно настроены догнать беглеца. Опытные следопыты выслеживали его к северу от города, но Мухаммед и Абу Бекр спрятались в южных пещерах, где были наготове припасы и верблюды, и уже оттуда направились в Медину. Пророк и его преданный соратник прибыли туда и были приняты с огромным воодушевлением 20 сентября 622 г. Это был конец испытаний и начато власти.

Вплоть до времени хиджры, пока ему не исполнился пятьдесят один год, можно было спорить о том, что представлял собой характер основателя ислама. Но после хиджры Мухаммед уже постоянно был на виду. Перед нами человек с огромной силой воображения, но уклончивый и неискренний, как и положено арабу, со всеми достоинствами и изъянами, присущими бедуину.

Начало его правления было «очень бедуинским». Господство Единого Бога всей земли, как оно понималось Мухаммедом, началось с грабительских набегов, которые не менее года неизменно заканчивались провалом, на караваны из Мекки. Затем последовало еще более вызывающее деяние, граничившее со святотатством, — нарушение издревле соблюдаемого арабской амфиктионией мира в священный месяц раджаб. Кучка мусульман в эти дни всеобщего примирения коварно напала на маленький караван и убила человека. Это был их единственный успех, и пошли они на это по приказу пророка.

За вылазкой последовало настоящее сражение. Следующий караван, который вышел из Мекки, сопровождал отряд в семьсот всадников, их же поджидали триста грабителей. Завязался бой, сражение у Бадра, который мекканцы проиграли с очень тяжелыми потерями. Шестьдесят или семьдесят из них погибло, еще больше было ранено. Торжествующий Мухаммед вернулся в Медину, где Аллах и этот успех вдохновили его казнить нескольких его противников из числа местных иудеев, которые позволили себе вольность пренебрежительно отнестись к пророку и его пророческому слову.

Но Мекка решила отомстить за Бадр, и в сражении возле Охода, недалеко от Медины, им удалось взять верх над сторонниками пророка. Впрочем, эту победу нельзя было назвать решающей. Самого Мухаммеда сбили с коня и едва не убили, многие из его последователей просто разбежалось. Мекканцы, однако, не воспользовались своим успехом и не вошли в Медину.

Какое-то время все свои силы пророк тратил на то, чтобы сплотить своих приверженцев, которые явно пали духом. Настроения тех дней, негодование пророка нашли свое отражение в Коране. «Суры Корана, — по словам сэра Марка Сайкса, — которые посвящены этому периоду, превосходят почти все остальные своим величием и возвышенной верой». Нам, со своей стороны, лишь остается предложить на суд читателя некоторые из этих величественных высказываний.

Эта вражда с переменным успехом продолжалась еще несколько лет, и, наконец, Мекка предприняла последнюю попытку раз и навсегда покончить с растущим влиянием Медины. Воинство для этого похода собирали, где только могли, но в итоге на Медину выступило не менее чем десять тысяч человек, огромная сила для того времени и той страны. Разумеется, эту массу людей никак нельзя было назвать подготовленной и дисциплинированной армией. Кроме луков, копий и мечей, другого оружия у них не было. Впрочем, все эти рыцари пустыни, пешие и верхом на лошадях и верблюдах, ожидали, что против них выступят такой же толпой бедуины, чтобы сойтись с ними врукопашную — обычное занятие для пустыни. Но когда они, наконец, прибыли на место и видны уже были глинобитные дома и лачуги Медины, перед их глазами предстало невиданное и совершенно обескураживающее зрелище: ров и стена. Воспользовавшись советами одного новообращенного перса, Мухаммед решил окопаться в Медине!

Этот ров произвел на бедуинское воинство впечатление самого гнусного и постыдного поступка, который когда-либо видел свет. На полном скаку они проносились вокруг рва, кричали осажденным все, что они думают об их совершенно немужском поведении. Выпустив в сторону мединцев несколько стрел, они решили разбить лагерь, чтобы посовещаться об этом грубом попрании законов пустыни. Как вести себя дальше — решить это оказалось очень сложной задачей. Мухаммед не собирался выходить, это было ясно. Вдобавок начался проливной дождь, их шатры намокли и отяжелели, еду было невозможно готовить. Единодушия среди союзников больше не было, настроение было совсем не боевое, так что в конце концов это воинство пустыни снова распалось на составные части, так и не сразившись с врагом (627). Разноплеменные отряды ускакали на север, юг и восток, оставив после себя только клубы пыли, тем все и закончилось.

Неподалеку от Медины был укрепленный поселок иудеев, не слишком высоко ставивших теологию Мухаммеда, с которыми он давно хотел посчитаться. Когда пришло время решающей схватки, иудеи приготовились встать на сторону того, кто окажется сильнее, но теперь Мухаммед сам напал на них, вырезал всех мужчин, все шесть сотен душ, а женщин и детей продал в рабство. Не исключено, что этих рабов купили все те же бедуины, на которых иудеи смотрели как на возможных союзников. Никогда больше после этой необычной неудачи не удавалось Мекке организовать действенный союз против Мухаммеда, и один за другим ее предводители перешли на его сторону.

Нет необходимости следовать за перипетиями переговоров и примирения, которые привели в итоге пророка в Мекку. Суть договора состояла в том, что правоверному следует обращаться лицом к Мекке во время молитвы, вместо того чтобы обращаться к Иерусалиму, как они делами до того, и что Мекка должна стать местом паломничества новой веры. До тех пор пока паломничество продолжалось, жителям Мекки, видимо, было все равно, устремлялись ли эти толпы в их город во имя одного бога или же многих. А Мухаммед все более разочаровывался в своих ожиданиях, что ряды сторонников новой веры значительно пополнятся за счет иудеев и христиан, и он перестал акцентировать внимание на том, что все эти религии в действительности поклоняются одному и тому же Единому Богу. Аллах все больше и больше становился его собственным неповторимым Богом и теперь, после примирения с Меккой, все чаще увязывался с метеоритным камнем Каабы и все меньше и меньше понимался как Бог Отец всего Человечества. Пророк же давно выказывал готовность пойти на соглашение с Меккой, и, наконец, такое соглашение было достигнуто. Мекка и в самом деле стоила уступок. В 629 г. Мухаммед вошел в город как его хозяин. Идол Манифа, божка, в честь которого он когда-то назвал своего сына, разбили у его ног, когда он вступал в Каабу.

С этого момента уже ничто не стояло на его пути. Были еще сражения, измены, кровавые бойни. Но его власть продолжала уверенно расти, пока он не стал хозяином всей Аравии. В 632 г., когда вся Аравия лежала у его ног, в возрасте шестидесяти двух лет он умер.

На протяжении последних лет его жизни, после хиджры, политика Мухаммеда в целом мало чем отличалась от политики всех тех, кто объединял народы в единые монархии. Основное отличие было лишь в том, что он использовал в качестве объединяющей силы религию, которую сам же и создал. Он мог вести себя дипломатично, вероломно, безжалостно или сговорчиво, в зависимости от обстоятельств — так вел бы себя любой арабский царек на его месте. Царствование Мухаммеда не было отмечено большой духовностью. Его личную жизнь на протяжении периода власти также нельзя назвать особо поучительной. До смерти Хадиджи, когда ему исполнилось пятьдесят, он, по-видимому, оставался верным мужем одной жены, но затем, как и у многих мужчин в преклонные годы, у него появился непристойно сильный интерес к женщинам.

Он взял в жены сразу двух женщин после смерти Хадиджи. Одной из них была юная Айша, которая оставалась до самых последних его дней любимой женой и наиболее влиятельным из советчиков. Впоследствии их круг расширился за счет еще нескольких женщин, жен и наложниц. Такая жизнь не могла не приводить к склокам и бытовой неразберихе, и, несмотря на множество очень своевременных откровений, полученных в этой связи от Аллаха, можно поспорить с правоверными об уместности и оправданности такого образа жизни.

Однажды Айше случилось оскандалиться. Ее забыли на одной из стоянок: она задержалась в шатре в поисках потерянного ненароком ожерелья, а верблюд с паланкином уже тронулся в путь, и пришлось Аллаху вмешаться с гневной отповедью клеветникам, которые поспешили очернить жену пророка. Аллах был вынужден весьма недвусмысленно высказаться и по поводу неудержимого стремления этого женсовета к «жизни этого мира и его излишествам», а также по поводу «побрякушек». Много пересудов вызвало и то, что пророк женил своего прежнего раба, а теперь приемного сына Зайда на своей молодой двоюродной сестре Зайнаб, а затем, «когда Зайд удовлетворил с ней свое желание», пророк взял и сам женился на ней — но только для того, как разъясняет вдохновенная книга, чтобы показать разницу между приемным и родным сыном. «Мы дали ее тебе как жену, чтобы не было сложностей среди верующих в почтении жен их приемных сыновей, когда они удовлетворили с ними свои желания, и да будет исполнена воля Аллаха». Но это простое положение Корана могло бы обойтись и без такого излишне наглядного пояснения. Более того, в гареме пророка поднялся настоящий бунт, вызванный неподобающим почтением, которое пророк выказал египетской наложнице, родившей ему сына — мальчика, к которому он питал исключительную привязанность, поскольку ни один из сыновей Хадиджи не выжил.

Эти семейные дрязги неизбежно сказываются на нашем восприятии личности пророка. Одной из его жен была иудейка, Сафия; Мухаммед взял ее в жены в вечер битвы, когда был схвачен и казнен ее муж. В конце дня он осматривал приведенных женщин, его благосклонный взгляд остановился на ней, и ее отвели в его шатер.

Такие моменты прежде всего бросаются в глаза, когда мы говорим о последних одиннадцати годах жизненного пути Мухаммеда. Только потому, что он тоже основал великую религию, находятся авторы, которые пишут об этом сластолюбивом и довольно переменчивом лидере так, словно Мухаммеда можно поставить в один ряд с Иисусом из Назарета, Гаутамой или Мани. Но очевидно, что по характеру это был обычный человек: тщеславный, эгоистичный, деспотичный и склонный к самообману, — отнюдь не великий. Мы бы изменили беспристрастности нашей истории, если бы из неискреннего желания не обидеть возможного читателя-мусульманина представили его в любом другом свете.

Но раз мы стремимся сохранить эту адекватность, сразу скажем, что возможные суждения о личности Мухаммеда далеко не все сводятся к тщеславию, эгоизму и склонности к иллюзиям, на которые мы обратили внимание. Не следует от чрезмерных восхвалений правоверных бросаться в другую крайность и столь же рьяно обличать основателя ислама. Может ли человек без хороших качеств иметь друга? Мы видим, что все, кто знал Мухаммеда лучше других, верили ему больше, чем кому-либо. Хадиджа ни разу не усомнилась в нем — впрочем, она может быть просто преданной женщиной. Абу Бекр — вот лучшее доказательство, а он никогда не колебался в своей преданности. Абу Бекр верил в пророка, и очень сложно тому, кто читает историю этих дней, не верить Абу Бекру. Али также рисковал жизнью ради пророка в его самые трудные дни. Мухаммед ни в коем случае не был самозванцем, хотя временами в своем тщеславии он вел себя так, словно бы Аллах всецело был в его распоряжении и что его мнение всегда было и мнением Бога.

И если его запятнанная кровью страсть к Сафие может вызвать лишь удивление и отвращение в наших современных умах, его любовь к маленькому Ибрагиму, сыну Марии-египтянки, и его неудержимая скорбь, когда мальчик умер, встретят искреннее человеческое сочувствие.

Он гладил руками землю на маленьком могильном холмике. «Моему раненому сердцу легче от этого, — говорил он. — Хоть мертвый этого и не почувствует, это утешение для живого».

За год до смерти, в конце десятого года хиджры, Мухаммед совершил свое последнее паломничество из Медины в Мекку. Он обратился там с величественной проповедью к своим людям. Существуют различные мнения относительно аутентичности передачи этих слов в мусульманской традиции, но не приходится сомневаться в том, что мир ислама, мир, который насчитывает сейчас триста миллионов человек, и поныне принимает их за правило жизни и в значительной степени соблюдает их. Читатель непременно обратит внимание на то, что первый параграф этого поучения сметает всякую вражду и кровавые раздоры между последователями ислама. Последний же приравнивает мусульманина-негра к халифу. Возможно, эти слова нельзя назвать настолько же проникновенными, как слова Иисуса из Назарета, но они также помогли установить в мире традицию достоинства и равенства в отношениях между людьми, они дышат величием, и, самое главное, они человечны и осуществимы в повседневной жизни. Они создали общество, более свободное от повсеместных в те времена жестокости и социального угнетения, чем любое из прежних обществ в мире.

Это настоятельное требование добросердечия и почтительности в повседневном обиходе — одно из главных достоинств ислама, но далеко не единственное. Не менее важен и тот бескомпромиссный монотеизм, свободный от какой-либо национальной ограниченности иудаизма, на котором настаивает Коран. Ислам с самых своих истоков был неуязвим для любых теологических нагромождений, которые разделили и запутали христианство, скрыв под собой дух Иисуса. И третий источник силы ислама заключался в том, что в Коране тщательно и в деталях было прописано, как следует молиться и совершать обряды. Сюда следует отнести и ясное указание на то, что особое значение, придаваемое Мекке, — не более чем условность. В центре акта богослужения был и до сего дня остается сам правоверный. Никакой лазейки не было оставлено, чтобы освященный жрец прежнего образца мог проникнуть в эту новую веру. Это была не просто новая вера, новая пророческая религия, подобная религии Иисуса во времена Иисуса или же религии Гаутамы при его жизни. Она была утверждена так, чтобы остаться таковой и по сей день. Ислам до сего дня имеет множество богословов, учителей и проповедников, но он не имеет жрецов.

Ранний ислам переполнял дух доброты, щедрости и братства. Вдобавок это была простая религия, в которой не было ничего недоступного пониманию. Ей было присуще рыцарское благородство пустыни, и она прямо обращалась к самым непосредственным чувствам, присущим каждому человеку. Против новой веры выступили иудаизм, который воздвиг вокруг Бога непреодолимую для людей других народов стену; христианство, которое тогда только и занималось, что рассуждало о тонкостях доктрины и преследовало ереси, сути которых простой человек не в силах был уразуметь. Против ислама был и маздаизм, культ магов-зороастрийцев, добившихся распятия Мани.

Большинство людей, которые откликнулись на призыв ислама, не слишком волновало, был Мухаммед святым или нет, совершал ли он сомнительные поступки или был безупречен. Их привлекло то, что его Бог, Аллах, пройдя проверку в их сердцах, действительно оказался Богом праведности. В искренности сердца приняв веру Мухаммеда, люди увидели перед собой широкую и ясную дорогу в мире неопределенности, предательства и нестерпимых раздоров, которая вела их к постоянно растущему братству всех достойных людей мира, к раю не бесконечных славословий, в котором все почетные места будут заняты святыми, жрецами и помазанниками-царями, но к раю, где все будут равны, в том числе и в понятных для простого человека наслаждениях. Не прибегая к помощи двусмысленного символизма, без таинственной полутьмы алтарей и речитативов жрецов, Мухаммед смог донести эти неотразимые идеи до сердец людей.

Подлинным воплощением духа ислама был не Мухаммед, но его ближайший друг и сподвижник Абу Бекр. Можно не сомневаться, что если Мухаммед был умом и воображением первоначального ислама, Абу Бекр был его совестью и волей. На протяжении того времени, когда они вместе утверждали новую веру, часто выходило так, что Мухаммед лишь изрекал истину, но именно Абу Бекр верил в эту истину. Когда Мухаммед колебался, Абу Бекр был ему опорой. Абу Бекр был человеком, не ведавшим сомнений, его вера, словно меч, также неотвратимо изменяла мир, как это делало слово пророка. Невероятно, чтобы Абу Бекр поступился своей верой перед мелкими божками Мекки, и он обошелся бы без вдохновения свыше, чтобы внести ясность в свою личную жизнь. Когда на одиннадцатом году хиджры (632) пророк занемог от лихорадки и умер, Абу Бекр стал его преемником — халифом и правителем своего народа (араб, «халифа» — заместитель, преемник). Именно нерушимая вера Абу Бекра в праведность Аллаха не допустила раскола между Меккой и Мединой и подавила начавшийся бунт среди бедуинов, недовольных введением налогов. Именно Абу Бекр возглавил первый большой военный поход арабов — на Сирию, что намеревался сделать еще пророк, не доживший до этого времени. И затем Абу Бекр, обладавший верой, которая движет горами, столь же простосердечно решил осуществить завоевание всего мира для Аллаха войском из трех-четырех тысяч арабов и в полном соответствии с теми посланиями, которые пророк отправил из Медины правителям великих держав мира.

И ему почти удалось добиться задуманного. Если бы ислам имел в своем распоряжении несколько способных и более молодых людей, которые могли бы продолжить его начинание — людей того же склада, что и Абу Бекр, — его замысел непременно осуществился бы. Этот замысел был близок к осуществлению, потому что Аравия стала теперь средоточием веры и воли и потому что нигде в мире, вплоть до рубежей Китая, разве что в степях России и Туркестана, не было больше подобного сообщества свободных духом людей, предводители и правители которых черпали бы силу в подлинной, искренней вере. Лучшие годы Ираклия, победителя Хосрова II, давно миновали, он страдал от водянки, а его империя была истощена долгой войной с персами. Среди разноликого множества народов, которыми он правил, мало кого волновало, жив их император или уже умер. Персия же скатилась до низшего уровня деградации правящей династии. Отцеубийца Кавад II умер, процарствовав всего несколько месяцев, и последовавшая затем серия династических интриг ослабила государство.

Война между Персией и Византийской империей на момент, когда началось правление Абу Бекра, завершена была только формально. Обе враждующие стороны активно использовали арабских легионеров. По всей Сирии были разбросаны города и селения крещеных арабов, которые демонстрировали лишь видимость верности Константинополю. За перемещениями персидских войск между Месопотамией и пустыней внимательно наблюдал арабский князек, столицей которого была Хира. Арабское влияние было сильно в Дамаске, где знатные арабы-христиане охотно читали и заучивали последние новинки поэзии из пустыни. Таким образом, под рукой у ислама был значительный и готовый к употреблению материал.

Начавшиеся военные кампании оказались среди самых замечательных в мировой истории. Аравия внезапно открылась миру как колыбель множества одаренных людей. Имя Халида, словно яркая звезда, выделяется в созвездии талантливых и преданных исламу полководцев. Во всех сражениях, в которых участвовал Халид, он всегда выходил победителем, а когда по причине зависти второго халифа, Омара, он был несправедливо лишен прежнего положения, то не стал поднимать шум и с прежней самоотверженностью продолжал служить Аллаху, став подчиненным тех, кем прежде командовал.

Арабские армии нанесли одновременно два удара: по византийской Сирии и по персидскому приграничному городу Хире. Они предлагали на выбор три альтернативы: или платите дань, или признайте истинного Бога и присоединяйтесь к нам, или умрите. Им навстречу выходили армии, многочисленные и обученные, но лишенные того духа, который двигал арабами, и мусульмане разбивали эти армии. Нигде арабам не приходилось встречаться с сопротивлением народа. Населению многолюдных земледельческих областей Месопотамии было безразлично, будут ли они платить налоги Византию, Персеполю или Медине. И если сравнить эти два правления, арабское и персидское, то арабы — арабы своих великих лет — были, бесспорно, лучшими правителями, более справедливыми и более милосердными.

Арабы-христиане с готовностью переходили на сторону пришельцев, так же поступали и многие иудеи. Как ранее на Западе, так теперь и на Востоке иноземное вторжение превратилось в социальную революцию. Но здесь произошла также и религиозная революция, которая принесла с собой новую и ощутимую духовную энергию.

Именно Халид дал решающее сражение (636) армии Ираклия на берегах Ярмука, притока Иордана. Легионы, как обычно, выступили без надлежащей кавалерийской поддержки; тщетно призрак Красса витал над Востоком эти семь столетий. Имперские армии всецело полагались на вспомогательную конницу, набранную из арабов-христиан, а те сразу же переметнулись к мусульманам, как только армии сблизились. Наступление византийской армии превратили в пышную процессию священнослужителей, освященных знамен, икон и священных реликвий, сопровождаемую пением монахов. Но реликвии не помогли, а пение оказалось малоубедительным. У арабов шейхи и эмиры взывали к своим войскам, а пронзительные голоса расположившихся сзади женщин, по древнему арабскому обычаю, подбадривали своих мужчин. Ряды мусульман были полны истово верующими в то, что впереди их ждет или победа, или рай. В исходе сражения не приходилось сомневаться, особенно после измены нерегулярной конницы византийцев. Попытка отвести войска превратилась в беспорядочное бегство, закончившееся беспощадной резней. Византийской армии пришлось к тому же сражаться спиной к реке, которая оказалась запружена телами убитых.

После этого Ираклий был вынужден постепенно сдать всю Сирию, которую он еще недавно отвоевал у персов, своим новым противникам. Вскоре пал и Дамаск, а годом позднее мусульмане вступили в Антиохию. На какое-то время им пришлось снова оставить ее, уступив последнему усилию Константинополя, но вскоре они легко вернули ее под предводительством Халида.

В это же время на востоке после быстрого первоначального успеха, который арабы получили у Хиры, сопротивление персов стало более упорным. Династическая борьба в Персии, наконец, прекратилась с появлением нового Царя царей. Кроме того, у персов также был свой выдающийся полководец — Рустам. В 637 г. он решил дать арабам сражение у Кадисии. Его армия представляла собой собрание разноплеменных отрядов, подобное тому, которое Дарий повел во Фракию или которое Александр разгромил у Исса. У Рустама так же было тридцать три боевых слона, и он сидел на золотом троне позади персидских порядков, наблюдая за битвой, — как и предводитель персов тысячу лет назад у Геллеспонта и Саламина.

Битва продолжалась три дня. Первые два дня начинались с атаки арабов, но персидская армия удерживала свои позиции, пока не наступала ночь, а с ней и временное перемирие. На третий день арабы получили подкрепление, а к вечеру персы предприняли попытку завершить сражение, направив на ряды арабов своих боевых слонов. Поначалу огромные животные сметали все на своем пути, но затем один из них был ранен и начал в слепой ярости метаться между двумя армиями. Его паника сказалась и на остальных слонах. На какое-то время обе армии застыли в ошеломлении, наблюдая в красном свете заката за отчаянными усилиями ревущих чудовищ вырваться из ощетинившегося пиками кольца людей. По чистой случайности им удалось прорвать персидские, а не арабские порядки, и арабы воспользовались всеобщей сумятицей и набросились на персов. Наступала ночь, но в этот раз армии не разошлись по разные стороны. Всю ночь арабы во имя Аллаха били и преследовали бегущих персов. Рассвет застал остатки разгромленного войска Рустама вдалеке от поля боя. Путь бегства был отмечен брошенным оружием, оставленными повозками, умирающими и уже мертвыми. Не уцелел и помост с золотым троном, а сам убитый Рустам лежал в груде мертвых тел…

В 634 г. Абу Бекр умер, и вместо него халифом стал Омар, соратник и зять пророка. Именно ко времени Омара (634–644) относятся главные завоевания мусульман. Византийская империя была полностью вытеснена из Сирии, правда, у Таврских гор натиск мусульман удалось остановить. Армения была опустошена, была завоевана вся Месопотамия, а также и Персия за Междуречьем. Египет почти без сопротивления перешел от греков к арабам. За несколько лет семиты, во имя Бога и его пророка, вернули себе почти все владения, которые арии-персы отобрали у них почти тысячу лет назад. Почти сразу же сдался Иерусалим, не доводя дело до осады и заключив соглашение с арабами. Истинный Крест, который увозили персы с десяток лет назад и который восстановил на прежнем месте Ираклий, снова оказался вне власти христиан. К христианам проявили терпимость, ограничившись только подушным налогом. Им оставили все их церкви и все реликвии.

Иерусалим поставил своеобразные условия своей сдачи. Город соглашался признать своим победителем только халифа Омара лично. До того халиф не покидал Медины, собирая армии и посвятив себя общему руководству мусульманской экспансии. Он прибыл в Иерусалим (638), и обстоятельства его прибытия как нельзя более красноречиво показывают, что энергия и простота изначального ислама постепенно сходили на нет по мере успехов правоверных. Омар проделал путешествие длиной в шестьсот миль только с одним спутником, верхом на верблюде. С собой он взял мешок ячменя, еще один с финиками, бурдюк с водой и деревянное блюдо — такой была вся его поклажа, с которой он отправился в это путешествие. У городской черты халифа встретили главные его соратники, успевшие нарядиться в роскошные шелковые одеяния, на лошадях с богато отделанной сбруей. Старик, не ожидавший подобной встречи, пришел в ярость. Он соскочил с седла и, выкрикивая ругательства, стал швырять в богатые одеяния новоявленной знати комья грязи и камни. Зачем они так вырядились, кричал он, — чтобы унизить его? Где его воины? Где его неприхотливые бедуины? Он не позволит этим павлинам сопровождать его в город.

Халиф Омар проследовал дальше со своим спутником, а щеголеватым эмирам ничего не оставалось, как ехать за ним поодаль — подальше от его гнева и его камней. В одиночестве Омар направился на встречу с патриархом Иерусалима, который, по всей видимости, принял управление городом после отступления византийских правителей. С патриархом они поладили, тот провел его по Святым местам, и Омар, несколько поостыв, лишь отпускал едкие шутки в адрес своих не в меру великолепных последователей.

Не менее показательно в отношении тенденций того времени и письмо Омара, в котором он приказывал одному из наместников, который построил дворец в Куфе, сравнять его с землей.

Абу Бекр и Омар I — две самые примечательные фигуры в истории ислама. Рамки нашего очерка не позволяют нам рассказать о тех войнах, в результате которых за сто двадцать пять лет ислам распространился от Инда до Атлантики и Испании и от Кашгара, на границе с Китаем, до Верхнего Египта.

Исламу удалось взять верх потому, что это был наилучший общественный и политический порядок, который могло предложить то время. Ислам взял верх потому, что повсюду он встречал народы, погруженные в политическую апатию, — ограбленные, угнетенные, необразованные и неорганизованные народы, а также эгоистичных и невежественных правителей или наместников, которые утратили всякую связь со своим народом. Ислам был тогда самой свободной, чистой и еще не затертой политической идеей из всех, что знал до того мир, и эта идея могла предложить лучшие условия широким массам людей, чем какая-либо другая. Финансовая и рабовладельческая система Римской империи, литературная, культурная и общественная традиция Европы пришли в полный упадок и развалились еще до возникновения ислама. Только когда человечество разуверилось в искренности носителей исламской идеологии, ислам стал приходить в упадок.

Значительная часть его энергии была истрачена на завоевание и ассимиляцию Персии и Туркестана. Его наиболее мощный напор был направлен на север от Персии и на запад от Египта. Если бы ислам сосредоточил свою первоначальную энергию на Византийской империи, можно не сомневаться, что к VIII в. арабы взяли бы Константинополь и прошли через Византийскую империю в Европу так же легко, как они достигли Памира. Халиф Муавия, правда, осаждал столицу империи семь лет (672–678), и Сулейман — в 717 и 718 гг. Однако этот натиск не был постоянным, и на протяжении трех — четырех столетий Византийская империя оставалась последним бастионом на пути ислама в Европу. Ислам, несомненно, нашел бы в недавно христианизированных или все еще языческих аварах, болгарах, сербах, славянах и саксах таких же новообращенных, готовых примкнуть к воинству ислама, какими оказались тюрки Центральной Азии. Но вместо того чтобы всерьез взяться за Константинополь, он впервые появился в Европе окольным путем, через Африку и Испанию. И лишь во Франции, оказавшись на огромном расстоянии от Аравии, способной оказать ему поддержку, ислам столкнулся с силой, достаточно мощной, чтобы остановить его продвижение.

С самых первых дней новой империи в ней главенствовала бедуинская знать Мекки. Абу Бекра провозгласили первым халифом на традиционном сходе в Мекке, так же второго и третьего халифов, Омара I и Османа. Но все трое были мекканцами из почтенных семей. Они не были людьми Медины. И хотя Абу Бекр и Омар были людьми поразительного прямодушия и порядочности, Осман отличался гораздо более низкой натурой. Это был уже вполне знакомый в истории тип венценосца, который осуществлял завоевания не для Аллаха, а для Аравии, и в особенности для Мекки, а если быть совсем точным, то для себя и для мекканцев из своей семьи — Омейядов. Этот почтенный человек был готов стоять горой за свою страну, за свой город и за «своих людей». Он не был из числа ранних приверженцев Мухаммеда, как первые двое халифов. Осман примкнул к пророку из чисто политических соображений, увидев в этом прямую для себя выгоду. После него халиф перестал быть невиданным прежде пламенным вождем, предводителем правоверных, но стал просто одним из восточных монархов, которых много было до и будет после него. Он был достаточно хорошим монархом, по восточным меркам, но не более.

Правление и смерть Османа со всей очевидностью выявили последствия слабых сторон Мухаммеда, так же как жизни Абу Бекра и Омара стали свидетельством божественного пламени, которое было в его учении. Мухаммед проявлял склонность к компромиссам там, где Абу Бекр выказал бы твердость. Ненасытность, свойственная аристократии, — новый элемент во внутриарабских отношениях, появившийся при Османе, — был одним из плодов политических методов пророка, искавшего компромисс с мекканской верхушкой. И то наследство, которое он оставил после себя в виде беспечно подбираемого гарема, сложностей и зависти в отношениях между аристократическими семьями, что отражалось на делах мусульман на протяжении правления первых двух халифов, теперь выступило на первый план. Али, который был племянником, приемным сыном и зятем пророка — он был мужем его дочери Фатимы, — счел себя вправе стать законным халифом. Его притязания были поддержаны недовольными из Медины и теми мекканскими семьями, которые соперничали и с ревностью следили за возвышением Омейядов. Но Айша, любимая жена пророка, всегда ревновала к Фатиме и недолюбливала Али. Она встала на сторону Османа… Прекрасное начало истории ислама внезапно опустилось до уровня отвратительного соперничества и стычек вдов и наследников.

В 656 г. Османа, уже восьмидесятилетнего старика, толпа забросала камнями на улицах Медины, затем гналась за ним до самого его дома и убила, и Али, наконец, стал халифом, чтобы самому в свою очередь пасть от рук убийцы (661). В одном из сражений этой гражданской войны Айша, уже пожилая, но все такая же неугомонная дама, отличилась тем, что сама, верхом на верблюде, повела за собой воинственно настроенную толпу. В конечном итоге она оказалась в руках у неприятеля, но с ней обошлись вполне милосердно.

Пока армии ислама триумфально продолжали свое завоевание мира, неурядицы гражданской войны подтачивали самую его основу. Что значило мировое правление Аллаха в глазах Айши, когда у нее была возможность взять верх над ненавистной Фатимой? И какая выгода была Омейядам и рьяным сторонникам Али в объединении человечества, когда они всецело были поглощены своей враждой, где ставкой была верховная власть халифа? Исламский мир раздирался на части этой злобой, ненасытным желанием власти и непреодолимой глупостью кучки мужчин и женщин в Медине.

Но не менее значительная группа, сунниты, с которыми беспристрастному читателю трудно не согласиться, отвергают это странное прибавление к простому учению Мухаммеда. Насколько мы можем судить, Али был совершенно заурядной личностью.

Наблюдать за тем, как этот раскол растаптывал прекрасные начала ислама, — все равно что листать историю болезни со случаем размягчения мозга. В нашем распоряжении многочисленная литература на эту тему, из которой мы узнаем, как Хасан, сын Али, был отравлен своей женой и как был убит его брат Хусейн. Мы не можем не упомянуть о них здесь, потому что для значительной части человечества они являются предметом страстных переживаний и не менее горячей взаимной вражды: это два главных шиитских мученика. По ходу этого конфликта старая Кааба в Мекке была сожжена, и это, естественно, послужило отправной точкой бесконечным пререканиям, стоит ли ее отстраивать в точности как прежде, или же в более величественных формах.

Какое-то время после смерти Али род Омейядов сохранял за собой верховенство и почти столетие давал правителей исламу (661–750).

Несколько лет ислам бесспорно главенствовал в Восточном Средиземноморье, и в 669 г., а затем в 674 г., в период, когда правил первый великий омейядский халиф Муавия (661–680), арабы предприняли две атаки на Константинополь с моря. Это были именно морские атаки, поскольку исламу, пока он оставался под верховенством арабов, ни разу не удавалось преодолеть Тавре кие горы — барьер, отделявший византийскую Малую Азию от мусульманских владений. В этот же период арабы все дальше продвигали свои завоевания в Центральной Азии. В то время как на своей родине ислам уже приходил в упадок, ему удавалось приобретать огромные армии новых последователей и пробуждать единый дух среди прежде разделенных и не имевших общей цели тюркских народов. Медина больше не могла оставаться центром обширных инициатив ислама в Азии, Африке и Средиземноморье, поэтому столицей омейядских халифов стал Дамаск.

Наиболее заметными из них — в тот период, когда разошлись тучи династических интриг, — были Абд аль-Малик (685–705) и Валид I (705–714), при которых династия Омейядов достигла вершины своего успеха. Западные рубежи халифата теперь достигали Пиренеев, в то время как восточные владения халифа граничили с Китаем. Сын Валида Сулейман (715) повторно повел мусульман на Константинополь. Планы захвата столицы Византийской империи вынашивались еще его отцом. Как и при халифе Муавии за полстолетия до того, арабы напали с моря, поскольку Малая Азия по-прежнему оставалась недоступной. Корабли для этого похода набирались преимущественно в Египте.

Однако византийский император, узурпатор Лев III Исавр, проявил невиданную находчивость и упорство в обороне. Он сжег большинство кораблей мусульман в ходе отчаянно смелой вылазки, отрезал войска, которые они высадили на азиатскую сторону Босфора, и после кампании в европейской части империи, продлившейся два года (716–717), необычайно суровая зима довершила окончательный разгром мусульман.

Ни один из зачинателей великих религий мира, кажется, не выказывал признаков понимания того, насколько огромны те образовательные задачи, которые ожидают его религию в дальнейшем. Те идеи, с которыми он обращался к массам, должна была сопровождать самая обширная работа по их освещению и всестороннему пояснению. Но все великие начинания подобного рода представляют сходную картину: стремительное распространение, словно поток, прорвавший преграду, после чего неизбежно следовали упрощения и искажения.

Еще немного — и мы узнаем об омейядском халифе Валиде II (743–744), который насмехался над Кораном, ел свинину, пил вино и не молился. Не исключено, что в этих историях есть доля правды, но вполне вероятно, что их намеренно распускали, чтобы опорочить представителей правящего рода Омейядов. В Мекке и Медине росло недовольство роскошью и небрежением верой, которые царили в Дамаске. Еще один влиятельный арабский род, Аббасиды (потомки Аббаса, дяди Мухаммеда), давно строил планы захвата власти. Они умело использовали охвативший всю Аравию порыв вернуть вере былую строгость.

Вражда Омейядов и Аббасидов была древнее, чем ислам, она уже существовала к тому времени, когда родился Мухаммед. Аббасиды поддержали традицию шиитских «мучеников» — Али, его сыновей Хасана и Хусейна, и призвали под свои знамена их сторонников. Знамя Омейядов было белым, Аббасиды подняли черное знамя — черное в знак скорби по Хасану и Хусейну и потому, что этот цвет впечатляет больше, чем любой другой. Кроме того, Аббасиды провозгласили, что все халифы после Али были узурпаторами.

В 749 г. они осуществили переворот, к которому так тщательно готовились. Последнего из Омейядских халифов схватили и убили в Египте. Абуль-Аббас стал первым из Аббасидских халифов в 750 г. Начало своего правления он отметил, собрав в одну тюрьму всех живых мужчин из рода Омейядов, до которых был в силах дотянуться, и приказал казнить их всех до одного. Их тела, как гласит предание, стащили в пиршественный зал, накрыли их кожаным покрывалом, и на этом ужасающем ковре принялись пировать Абуль-Аббас и его приближенные. Более того, были вскрыты могилы халифов Омейядов, их кости сожгли, а пепел развеяли. Вот так, наконец, был отмщен Али, а династия Омейядов исчезла со страниц истории.

Интересно отметить, что в Хорасане было восстание в поддержку Омейядов, которое подержал китайский император.

Но потомкам Али не суждено было долго наслаждаться плодами своего триумфа. Аббасиды были правителями и авантюристами более древней школы, чем ислам. Теперь, когда традиция Али сыграла отведенную ей роль, уже следующий Аббасидский халиф начал преследовать и казнить всех живых членов его рода, потомков Али и Фатимы. Стали оживать старые традиции Сасанидской Персии и Персии Ахеменидов.

С воцарением Аббасидов халифы утратили контроль над морем, который перешел к Испании и Северной Африке. Там теперь складывались независимые государства — в Испании во главе с уцелевшим представителем рода Омейядов.

Центр ислама покинул Дамаск, переместившись через пустыню в Месопотамию. Мансур, преемник Абуль-Аббаса, построил для себя новую столицу — Багдад, неподалеку от руин Ктесифона, прежней столицы Сасанидов. Теперь тюрки и персы становились эмирами наравне с арабами, и армия была реорганизована по Сасанидскому образцу. Медина и Мекка имели значение только как центры паломничества, в сторону которых правоверные обращались во время молитвы. По той причине, что арабский был очень красивым языком, и еще потому, что это был язык Корана, он продолжал распространяться, пока со временем не вытеснил греческий и не стал языком образованных людей по всему мусульманскому миру.

Мало что из сведений об Аббасидских правителях после Абуль-Аббаса достойно упоминания. В Малой Азии год за годом продолжалась ожесточенная борьба, в которой ни Византия, ни Багдад не имели постоянного успеха, хотя раз или два мусульманам удалось прорваться до самого Босфора. Стоит упомянуть еще только одного Аббасидского халифа, да и то из-за его легендарного, а не реального величия. Гарун аль-Рашид (786–809) в действительности был халифом внешне процветающей империи, но он навсегда останется халифом бессмертной империи «Тысяча и одной ночи» в вечно живом мире литературы.

«Имперский двор отличался роскошью, изысканностью и неограниченным богатством; сама столица, Багдад, была гигантским торговым центром, выросшим вокруг мощной крепости, где размещался государственный аппарат. Каждому державному ведомству там были отведены свои особые палаты. Обязанности таких ведомств были надлежащим образом отрегулированы, и во главе каждого из них был поставлен опытный и знающий имперский чиновник.

Империя также изобиловала школами и университетами, куда стекались философы, студенты, ученые, поэты и богословы изо всех уголков цивилизованного мира… Столицы провинций украшали просторные общественные строения, их связывали в единое целое надежной и скорой службой почт и караванов. Границы были безопасны и хорошо охранялись, армия — преданной, боеспособной и храброй, министры и наместники — честными и воздержанными. Сама обширная империя всюду являла картину силы и неоспоримого превосходства, от Киликийских ворот до Адена, и от Египта до Центральной Азии. Христиане, язычники, иудеи, равно как и мусульмане, были задействованы на государственной службе. Узурпаторы, полководцы-бунтари и лжепророки уже не тревожили мусульманских владений. Люди теперь не страдали от голода и восстаний, а богатели на караванных путях… С эпидемиями и болезнями всегда готовы были совладать имперские больницы и лекари, получавшие жалованье от государства…

В государственной политике уже не принято было рубить сплеча, как прежде водилось у арабов. Прежние обычаи заменила собой сложная система диванов (правительственных учреждений), главным образом позаимствованная из персидской системы администрирования. Специальные ведомства под руководством министров управляли почтой, финансами, делами двора, государственными землями, правосудием и войсками. Целая армия чиновников, писцов, учетчиков и служащих, корпевших каждый над своим маленьким, но ответственным поручением, постепенно прибрала к своим рукам всю государственную власть, устранив Повелителя правоверных от любого непосредственного общения со своими подданными.

Имперский дворец и его внутреннее убранство были в равной степени основаны на римских и персидских прообразах. Евнухи, строго охраняемые гаремы, стража, соглядатаи, сводники, шуты, поэты и карлики окружали особу Повелителя; каждый по-своему старался заслужить благосклонность владыки, отвлекая державный ум от забот о процветании государства. А в это время посредническая торговля с Востоком вливала золото в Багдад, дополняя другие значительные денежные потоки. Прежде всего это были поступления от военной добычи, ее приносили в столицу предводители победоносных захватнических отрядов, которые опустошали Малую Азию, Индию и Туркестан. Казавшийся бесконечным поток рабов-тюрок и византийских монет увеличивал богатства Халифата.

Все это в сочетании с оживленными торговыми потоками на караванных путях, центром которых был Багдад, привело к появлению обширного и влиятельного класса богачей, состоявшего из сыновей полководцев, чиновников, землевладельцев, царских фаворитов, торговцев и т. д. Эти люди поощряли искусства, литературу, философию и поэзию, когда на это у них было настроение; они строили для себя роскошные дворцы, соревновались друг с другом в роскоши своих развлечений, вдохновляли поэтов-льстецов сочинять им панегирики. Они были не прочь сами, пусть дилетантски, поупражняться в философии, поддерживали различные философские течения, щедрой рукой раздавали деньги направо и налево — в сущности вели себя так, как и всякий богатый во все века.

Аббасидская империя в дни Гаруна аль-Рашида определенно была слаба и уязвима. И пусть читатель не сочтет это утверждение нелепицей, учитывая, что в моем описании империя представлена упорядоченной и устоявшейся с административной стороны, ее армия — боеспособной, а богатства — неисчерпаемыми. К этому предположению меня привело то, что.

Аббасидская империя утратила связь со всем, что было жизнеспособного и исконного в исламе, и зиждилась на восстановленных обломках империй, разрушенных исламом. В этой империи не было ничего, что взывало бы к высшим чувствам народных лидеров. Священная война выродилась в систематическое ограбление соседних земель. Халиф превратился в роскошного императора или Царя царей, правительство из патриархального стало бюрократическим. Зажиточный класс стремительно утрачивал последние остатки веры в государственную религию. Созерцательная философия и роскошная жизнь заняли место правоверности Корана и арабской простоты. Единственное, что еще могло удержать империю от развала — простая и строгая мусульманская вера, — было в полном небрежении и у халифа, и у его советников… Сам Гарун аль-Рашид охотно прикладывался к чаше с вином, его дворец был украшен разными изображениями птиц, зверей и людей…

На какой-то миг нас завораживает величие Аббасидской державы, но вдруг мы понимаем, что это всего лишь яркая обертка, скрывающая прах и пепел мертвых цивилизаций».

Гарун аль-Рашид умер в 809 г., и его великая империя немедленно скатилась к хаосу и гражданской войне. Следующее значительное событие в этом регионе происходит двумя столетиями позже, когда турки[57] под предводительством великой семьи Сельджукидов (от имени их вождя Сельджука, жившего в X в.), хлынули на юг из Туркестана и завоевали не только Багдадский халифат, но также и Малую Азию. Туркам, которые наступали с северо-востока, оказалось по силам обойти Таврские горы, которые до этого сдерживали мусульман.

Турки помогли исламу возродиться в новом величии, и они снова обратили усилия мусульманского мира в сторону религиозной войны с христианскими державами. На какое-то время между этими двумя великими религиями установилось перемирие, после остановки мусульманской экспансии и с упадком Омейядов. Военные действия, которые происходили между христианством и исламом, представляли собой скорее приграничные конфликты, чем продолжительную войну. Только в XI столетии противостояние двух религий снова приобрело характер жестокой и фанатичной борьбы.

Нам, в продолжение этой темы, предстоит рассказать о турках и крестоносцах, о великих войнах, которые начались между христианским миром и исламом и которые оставили по себе совершенно безумную нетерпимость между этими великими мировоззренческими системами вплоть до нашего времени. Но прежде необходимо уделить внимание духовным и культурным успехам арабского мира, которые широко распространялись в тех краях, где прежде преобладал эллинизм. Силы арабской цивилизации подспудно копились еще до Мухаммеда. А затем, под воздействием военных и духовных успехов, вспыхнули блеском и великолепием, которые сравнимы разве что со славой греков в их лучшие дни. Достижения арабской цивилизации возродили у человечества тягу к знаниям. Если грека можно назвать отцом, то араба — приемным отцом научного метода. Именно арабским, а не латинским путем современный мир получил этот дар света и силы.

Уже самые первые завоевания арабов привели к тому, что арабская культура вступила в тесное взаимодействие с греческой литературной традицией, точнее, не с оригинальной греческой, но опосредствовано, через сирийские переводы греков. Несториане — христиане на восток от православия — по всей видимости, отличались большей образованностью и интеллектуальной активностью, чем придворные богословы Византии, и гораздо более высоким уровнем общей образованности, чем латинские христиане Запада. К ним терпимо относились в последние дни Сасанидов, и они также прекрасно уживались с исламом, вплоть до возвышения тюркских народов в XI в. Именно несториане были интеллектуальной опорой персидского общества. Их усилиями были сохранены и даже приумножены, например, достижения греческой медицинской науки. Во времена Омейядов большинство врачей в халифате были несторианами.

Можно не сомневаться, что многие ученые-несториане исповедывали ислам, не отступая сколько-нибудь значительно от своей веры и не делая уступок исламу в своих исследованиях и взглядах. Они многое сохранили из сочинений Аристотеля в греческом оригинале и в сирийских переводах. В их распоряжении также была значительная математическая литература. Возможности и приспособления для проведения научных исследований, которые были в распоряжении св. Бенедикта или Кассиодора, не идут ни в какое сравнение с тем, что было под рукой у ученых арабского мира.

К этим учителям-несторианам обратился острый и любознательный ум араба пустыни, многому от них научившись и многое улучшив в их учении. К тому же на протяжении многих столетий в Персии продолжались напряженные и разносторонние богословские и философские поиски. Эти усилия теперь, облекшись в кораническую фразеологию, привели к появлению ересей и расколу в мусульманской вере. Шиитское сектантство — персидское в своей основе.

Но персы, обладавшие эллинистической ученостью, были не единственными учителями, с которыми общались арабы. По всем богатым городам Востока были рассеяны сородичи арабов — евреи, со своей собственной неповторимой литературой и традицией. Взаимное влияние арабов и иудеев пошло на пользу и тем и другим. Иудеи никогда не были педантами в вопросе своего языка — мы уже отмечали, как за тысячу лет до ислама они перешли на греческий в эллинизированной Александрии, а теперь по всему новому мусульманскому миру они говорили и писали по-арабски. Некоторые из величайших образцов иудейской литературы написаны по-арабски, религиозные труды Маймонида (1135–1204) например. Сложно сказать, когда речь идет об арабской культуре, где в ней заканчивается иудей и начинается араб, настолько значимо было в ней влияние иудейской составляющей.

Более того, был у арабской культуры еще и третий источник вдохновения, особенно если говорить о развитии математической науки. В настоящее время нам сложно оценить его должным образом. Это, конечно же, Индия. Можно не сомневаться, что арабы весь тот период, на который пришлось их величие, сохраняли тесный и плодотворный контакт с санскритской литературой и индийскими естественными науками.

Способности арабских ученых проявились уже при Омейядах, но во времена Аббасидов их дарования раскрылись во всей полноте. Историческая наука — это начало и опора всякой здоровой философии и великой литературы, и первые наиболее заметные арабские писатели были историками, биографами и поэтами, черпавшими вдохновение в исторических темах. За художественную прозу, за сочинительство занимательных рассказов арабские авторы взялись, когда уже сложилась читающая публика, желавшая изящных развлечений. Когда умение читать перестало быть редкостью и стало обязательным для каждого государственного чиновника и для каждого воспитанного молодого человека, пришло время для поступательного развития образовательной системы, а с ней и учебной литературы. К IX и X вв. ислам создал уже не только грамматики, но и объемистые словари, а также множество филологических трудов.

За то столетие, пока продолжалось наступление на Запад, в нескольких центрах мусульманского мира — в Басре, Куфе, Багдаде и Каире, а также в испанской Кордове — из религиозных школ, поначалу открывавшихся при мечетях, выросло несколько великих университетов. Слава этих университетов вышла далеко за пределы мусульманского мира, привлекая студентов Востока и Запада. В Кордове в особенности училось много студентов-христиан. Влияние арабской философии через Испанию на университетскую мысль Парижа, Оксфорда и Северной Италии и на западноевропейскую науку в целом было, несомненно, очень значительным. Труды Аверроэса (Ибн-Рушда) из Кордовы (1126–1198) следует отметить особо. Аверроэс более чем кто-либо из арабских философов оказал влияние на европейскую науку. Он развил учение Аристотеля в направлении, которое сделало возможным строгое различение религиозной и научной истин. Так был расчищен путь для высвобождения научного поиска из-под гнета теологического догматизма, который сковывал его и в христианстве, и в исламе.

Еще одно великое имя — Авиценна (Ибн Сина; 980–1037), получивший прозвище «царь врачевателей», который родился на другом краю арабского мира, в Бухаре… В Александрии, Дамаске, Каире и Багдаде все так же процветало переписывание книг; в Кордове в 970 г. существовало двадцать семь общедоступных школ, открытых для обучения бедноты.

«Свою математику арабы строили на основах, которые заложили греческие математики. Происхождение так называемых арабских цифр неясно. Боэций, во времена Теодориха Великого, использовал знаки, которые напоминают те девять цифр, которыми мы сейчас пользуемся». Однако нуль, как считается, был неизвестен до IX в., когда он был введен мусульманским математиком Мухаммедом ибн Мусой, который также первым стал пользоваться позиционной системой записи чисел в десятичной системе. Это, однако, оспаривают индийцы, которые заявляют, что нуль и десятичная система — это индийский вклад в математическую науку.

«В геометрии арабы немногое добавили к Евклиду, но алгебра — это практически их творение. Также они развили тригонометрию, придумав синус, тангенс и котангенс. В физике арабы изобрели маятник, осуществляли работы по оптике. Они добились значительных успехов в астрономии. Арабские ученые построили несколько обсерваторий и сконструировали множество астрономических инструментов, которыми пользуются и до сих пор. Они рассчитали угол наклона эклиптики, уточнили время равноденствий. Их знания в астрономии были, бесспорно, велики.

В медицине они значительно продвинулись вперед сравнительно с работами греков. Они изучали физиологию и гигиену, их представления о лекарственных веществах были близки к современным. Их хирурги знали, как пользоваться анестетиками, и могли выполнять операции самой высокой сложности. Когда в Европе занятие медициной было запрещено церковью, утверждавшей, что исцеление должно быть следствием религиозных обрядов, совершаемых духовенством, арабы уже имели реальную медицинскую науку.

Арабы заложили многие основы химии. Они открыли много новых веществ, таких, как поташ, нитрат серебра, сулема, азотная и серная кислоты. Слово «алкоголь» арабского происхождения, хотя это вещество было известно под именем «винный дух» еще Плинию (100 г. н. э.)…

В ремесле они превзошли весь остальной мир разнообразием и красотой изделий и совершенством исполнения. Их мастера работали со всеми металлами — золотом, серебром, медью, бронзой, железом и сталью. Ткани, которые были созданы ими, так и остались непревзойденными. Арабские мастера знали секреты окраски тканей, они умели изготовлять бумагу. Их кожаные изделия славились по всей Европе. Они умели делать сахар из тростника, выращивали множество прекрасных сортов винограда. У них был вполне научный подход к земледелию, хорошо продуманная оросительная система. Уже тогда они активно использовали удобрения и научились приспосабливать посевы к качеству грунта. Они добились замечательных результатов в садоводстве, зная, как делать прививки и создавать новые сорта плодов и цветов. Благодаря арабам Запад познакомился со многими деревьями и растениями Востока. Земледелие было темой множества их научных трактатов».[58]

Среди всех этих очевидных успехов арабской цивилизации особо следует отметить изготовление бумаги, учитывая, насколько это было значимо для интеллектуальной жизни человечества. Вероятно, арабы научились этому от китайцев через Среднюю Азию. Европейцы позаимствовали способ производства бумаги именно у арабов. До этого книги писали на листах папируса, но после арабского завоевания Египта Европа оказалась отрезана от поставок папируса. Пока бумагу не стали производить в изобилии, от умения писать было мало проку. Отсутствие легкодоступного материала, пригодного для письма, по всей видимости, куда значительнее сказалось на сравнительной отсталости Европы «темных веков», чем склонны признавать историки…

Важно и то, что интеллектуальный процесс не прекращался в мусульманском мире, несмотря на значительные, порой критические сдвиги и неурядицы в политической жизни. Арабы не смогли найти подход к решению проблемы, нерешенной и поныне, — построения стабильного прогрессивного государства. Везде в исламском мире форма правления оставалась абсолютистской, подверженной всем колебаниям, интригам и убийствам, которые характерны для крайних форм монархии. Но на протяжении нескольких столетий, невзирая на преступления монарших дворов и соперничающих лагерей, духу ислама удавалось поддерживать в обществе некую добропорядочность и умеренность в обыденной жизни. Византийская империя была бессильна сломить эту цивилизацию, а тюркская угроза на северо-востоке еще только набирала силы. Пока не налетел турецкий шквал, интеллектуальная жизнь исламского мира продолжала стабильно развиваться.

Мусульманские завоевания дали жизнь новому типу архитектуры, который по-разному называют сарацинским, магометанским или арабским. Но исконный араб никогда не был художником. Он строил мечети, дворцы, мавзолеи и города, потому что нужно было их строить, и находил для этого мастеров и архитекторов среди покоренных египтян, сирийцев и персов. Арабское искусство в Персии было попросту продолжением персидского искусства, но в Египте и Сирии действительно произошло приспособление к новым условиям и появился новый тип строений и орнамента. Это и было в строгом смысле «арабское» искусство.

На западе арабского мира, в Северной Африке и Испании, развилась своеобразная архитектура, особой приметой которой была характерная арка, формой напоминающая подкову. Сирия и Египет, еще задолго до появления арабов, уже отошли от византийских форм, заменив круглую арку стрельчатой, и пошли еще дальше, чем византийское искусство, в отказе от скульптурных изображений. Греческий реализм уступил место условному орнаменту, а арабский темперамент, склонный к созерцанию и экстазам, только усилил этот процесс — не ради того, чтобы подчиниться религиозным предписаниям, ведь существует множество ранних арабских рисунков с натуры, но «повинуясь инстинкту». В повседневной жизни независимо от культуры араб проявляет крайнее нежелание оголять свое тело или смотреть на тело.

Постепенно, с эволюцией арабского искусства, декоративность переходит от условных животных и растительных форм к геометрическим узорам, арабескам. Крыши и своды инкрустируются все более обильно, множится использование решетчатых ширм и перегородок, и даже внешние формы становятся многогранными. Своды покрываются круглой и многоугольной лепкой, которая свисает с них, словно сталактиты. В результате подавления чувств, их сублимации рождается новая и таинственная красота, подобная красоте кристаллов или водных струй. Утонченными и загадочными ритмами неодушевленной материи эта красота противоположна не знающей запретов свободе, роскошной вульгарности бьющего через край жизнелюбия греческого искусства.

Отмечая своеобразие арабской архитектуры, упомянем минарет и купол в виде луковицы, а также неподражаемые изразцы, глазурованные и зачастую богато украшенные. И повсеместно в орнаментации используются отрывки и фразы из Корана, выведенные прекрасным и размашистым арабским письмом.