"Очерки истории цивилизации" - читать интересную книгу автора (Уэллс Герберт)

Глава двадцать девятая История Азии во время упадка Западной и Византийской империй

Европейские писатели со своей западнической предвзятостью склонны слишком преуменьшать мощь Восточной империи, которая сплотилась вокруг Константинополя. Эта империя воплощала в себе традицию более древнюю, чем римская. Начиная с VI в., ее официальным языком был принят греческий и стало ясно, что перед нами всего лишь номинальное ответвление Римской империи. В действительности это Греческая империя, о которой мечтал Геродот и которую основал Александр Великий.

Она называла сама себя «Римской», а свой народ — римлянами, «ромеями». И по сей день современный новогреческий язык иногда называют ромейским. Константин Великий не знал греческого, и Юстиниан говорил на нем с сильным акцентом. Но эти поверхностные явления не могут изменить того факта, что эта империя в своей сути была греческой, с прошлым в шесть столетий ко времени Константина Великого, и когда собственно Римская империя полностью развалилась за четыреста лет, эта греческая «Римская империя» простояла еще более одиннадцати веков — с 306 г., начала императорства Константина Великого, до 1453 г., когда Константинополь был взят турками-османами.

И пока на Западе происходило полное разложение общественной системы, на Востоке подобного развала не было. Города, большие и малые, процветали, наделы в деревнях старательно обрабатывались, продолжалась торговля. На протяжении многих веков Константинополь был крупнейшим и богатейшим городом мира.

Мы не станем тратить время на пересказ того, кто и когда правил этой империей, на имена и причуды императоров, на их преступления и интриги. Как и большинство монархов крупных государств, не они направляли движение своих империй, это империи увлекали их за собой. Мы уже говорили о Константине Великом (306–337), упоминали Феодосия Великого (379–395), которому удалось на непродолжительное время объединить прежнюю Римскую империю, а также о Юстиниане I (527–565). В дальнейшем мы еще будем говорить о византийском императоре Ираклии (610–641).

У Юстиниана, как и у Константина, возможно, текла в жилах славянская кровь. Он был человеком великого честолюбия и великих организаторских способностей. Ему повезло и в том, что он взял в жены женщину не меньших, если не больших дарований. В молодости будущая императрица Феодора была актрисой сомнительной репутации.

Но честолюбивые усилия императора Юстиниана восстановить былое величие Империи привели к тому, что он истощил налогами свои ресурсы. Как мы уже рассказывали, он отвоевал провинцию Африку у вандалов и большую честь Италии у готов. Он также вернул в состав Империи юг Испании. Юстиниан построил величественный и прекрасный храм святой Софии в Константинополе, основал университет и издал свод законов, так называемый кодекс Юстиниана. Этому следует противопоставить то, что он закрыл школы в Афинах.

В это время великая эпидемия чумы опустошала весь мир, и после его смерти возобновленная и расширенная его усилиями Империя лопнула, как мыльный пузырь. Большая часть его итальянских завоеваний была утрачена с нашествием лангобардов. Италия в те времена лежала в полном запустении. Летописцы лангобардов утверждают, что они пришли на пустовавшие земли. Авары и славяне двинулись из придунайских земель к Адриатике. Так славяне осели на землях Сербии, Хорватии и Далмации, став предками нынешних южных славян. Более того, началась упорная и изматывающая борьба Византии с Сасанидской империей.

Но прежде чем рассказать об этой борьбе, в которой персы были трижды близки к тому, чтобы взять Константинополь, и которая завершилась поражение персов у Ниневии (627), необходимо сжато обрисовать историю Персии с парфянских времен.

Мы уже не раз сравнивали краткие четыре столетия римского империализма и упорную живучесть империализма Междуречья Тигра и Евфрата. Мы имели возможность бегло взглянуть на эллинизированные Бактрийскую и Селевкидскую монархии, которые на протяжении трех веков процветали в восточной половине покоренных Александром территорий, и рассказали, как в Месопотамии появились парфяне в последнем столетии до нашей эры. Мы описывали битву при Каррах и конец Красса. С этого момента и на протяжении двух с половиной веков на востоке правила парфянская династия Аршакидов, противостоящая Риму. Сирия и Армения оказались в приграничном положении; эти границы сдвигались то на запад, то на восток, по мере того как одна из сторон становилась сильнее.

В 226 г. в Персии произошло восстание, и Аршакидская династия уступила место более энергичной Сасанидской, представленной коренными персами. Первым из ее правителей был царь Ардашир I. В одном аспекте империя Ардашира представляла собой любопытную аналогию империи Константина Великого столетие спустя. Ардашир предпринял попытку консолидировать ее, установив религиозное единство, и сделал государственной древнюю персидскую религию Зороастра, к которой мы позднее еще вернемся.

Эта новая Сасанидская империя сразу же проявила агрессивный характер, и при Шапуре I (241–272), сыне и преемнике Ардашира, захватила Антиохию. Мы уже говорили, что император Валериан был тогда разгромлен персами (260) и взят в плен. Но возвращаясь после своего победоносного марша в Малую Азию, Шапур пал от руки Одената, арабского правителя Пальмиры — крупного торгового центра, расположенного в одном из оазисов Сирийской пустыни.

На непродолжительное время при Оденате и затем при его вдове Зенобии Пальмира превратилась во влиятельное государство, балансировавшее между двумя империями. В 272 г. его взял император Аврелиан, который в цепях увез Зенобию, чтобы отпраздновать свой триумф в Риме.

На протяжении всего этого времени война между Персией и Восточной Римской империей опустошала Малую Азию не меньше чумы. Этот период также был временем быстрого распространения христианства, которое первоначально преследовалось персидскими правителями. После христианизации Рима персидский монарх остался единственным «божественным» правителем на земле, и он видел в христианстве не более чем пропаганду своего византийского соперника. Константинополь привычно выступал в защиту христиан, а Персия — зороастрийцев. В договоре 422 г. одна империя согласилась терпимо относиться к зороастризму, а другая — к христианству.

В 484 г. от православной церкви откололись христиане Востока, сплотившись вокруг несторианской церкви, которая, как мы уже отмечали, посылала своих миссионеров по всем уголкам Центральной и Восточной Азии. Это отделение от Европы, освободившее епископов Востока от власти византийских патриархов, сняло с несторианской церкви подозрения в политической неблагонадежности и послужило причиной абсолютной толерантности к христианству в Персии.

При Хосрове I (531–579) наступил последний период мощи Сасанидской империи.

Хосров был современником Юстиниана, и его правление было вполне сопоставимо с правлением константинопольского императора. Хосров провел налоговую реформу, восстановил ортодоксальный зороастризм, расширил границы своей державы в Южную Аравию (Йемен), которую избавил от правления эфиопских христиан, продвинул свои северные границы в Западный Туркестан и провел несколько войн с Юстинианом. Слава о нем как о просвещенном монархе была так велика, что когда Юстиниан закрыл философские школы в Афинах, последние греческие философы нашли себе пристанище при его дворе. Они хотели найти в нем царя-философа; эту иллюзию в свое время питали Конфуций и Платон. Однако атмосфера ортодоксального зороастризма пришлась этим философам еще меньше по вкусу, чем ортодоксального христианства, и в 549 г. Хосров милостиво позволил им вернуться в Грецию, оговорив особым пунктом в своем договоре с Юстинианом, чтобы их не преследовали ни за их языческую философию, ни за их временное увлечение Персией.

Именно в связи с Хосровом мы узнаем, что в Центральной Азии появился новый гуннский народ, тюрки, которые сначала вступили в союз с ним, а затем с Константинополем.

Хосрова II (591–628), внука Хосрова I, ожидали самые невероятные колебания фортуны. В самом начале своего правления он добился удивительных успехов в борьбе против Византийской империи. Трижды (в 608, 615 и 626 гг.) его войска доходили до Халкидона, от которого рукой подать до Константинополя. Он занял Антиохию, Дамаск и Иерусалим (614) и из Иерусалима увез в свою столицу Ктесифон крест, о котором говорили, что это был подлинный крест, на котором распяли Иисуса. Хотя существует версия, что тот же или еще один из подлинных крестов был уже перевезен в Рим.

В 619 г. Хосров II захватил Египет. Этому победному шествию положил конец император Ираклий (610), который принялся восстанавливать подорванную военную мощь Константинополя. Какое-то время Ираклий избегал решительного сражения, накапливая мощь. Он вышел на поле боя в 623 г., когда уже чувствовал, что ему по силам справиться с персами. Персы дали несколько неудачных сражений, кульминацией которых стала битва при Ниневии (627). Но ни у одной из сторон не хватало сил, чтобы окончательно сокрушить противника.

В 628 г. Хосров II был низложен и убит своим сыном Кавадом. Спустя год две истощенные империи были вынуждены примириться, вернувшись к своим старым границам. Персы возвратили крест Ираклию, который с пышными церемониями восстановил его на прежнем месте в Иерусалиме.

Вот так выглядят основные события в истории соседних Персидской и Византийской империй. Что для нас более интересно, хотя и не так просто поддается изложению, — это те перемены, которые происходили в жизни широких масс населения этих великих империй в то время. Автору удалось найти немного описаний великой чумы, которая опустошала мир во II–IV вв. н. э. Несомненно, эти эпидемии резко уменьшали численность населения и серьезно расшатывали общественный порядок — как нам известно, это произошло с Римской и Китайской империями.

Сэр Марк Сайкс[51] оставил нам «Последнее наследие калифа» — живописное описание жизни Ближнего Востока того периода, который мы рассматриваем. Рассказывая о первых веках нашей эры, он пишет: «Несмотря на самую отвратительную тиранию пьяниц, самодуров, сумасшедших, дикарей и покинутых женщин, которые время от времени держали в своих руках бразды правления, многолюдное население Месопотамии и Сирии продолжало процветать. Огромные каналы и дамбы поддерживались в порядке, торговля и архитектура процветали, несмотря на частые нашествия враждебных армий и постоянную смену правителей. Приход армии неприятеля иногда воспринимался с удовлетворением, если была уверенность в его победе и в том, что поставки для его армии будут оплачены.

Но набеги с севера,[52] по всей видимости, были смертоносны. Поселянам в таком случае приходилось укрываться за городскими стенами, откуда они могли наблюдать дым пожарищ, который говорил о разрушении и ущербе, причиненном кочевниками. До тех пор, однако, пока в неприкосновенности оставались каналы (они строились, конечно же, с максимальным тщанием и прочностью), кочевники не могли нанести непоправимого ущерба…

В Армении и Понте условия жизни были совершенно противоположны. Это были горные районы, населенные свирепыми племенами, возглавляемыми влиятельной местной знатью под властью царя, чья власть была неоспорима, в то время как в долинах и на равнинах миролюбивый земледелец предоставлял им необходимые экономические ресурсы…

Киликия и Каппадокия были полностью подчинены греческому влиянию, с многочисленными богатыми и высоко цивилизованными городами, также располагавшими и значительным торговым флотом. Проход от Киликии к Геллеспонту и все Средиземноморское побережье были усеяны богатыми городами и греческими колониями, космополитичными по духу и языку, со всеми теми местными амбициями, которые так присущи греческому характеру. Греческое влияние распространялось от Карий к Босфору и вдоль побережья вплоть до Синопа на Черном море, где постепенно сходило на нет.

Сирия представляла собой причудливый, словно лоскутное одеяло, узор княжеств и городов-государств, начиная с почти варварских государств Каркемиша и Эдессы (Урфа) на севере. На юг от них находился Гиераполь, с огромными храмами и жрецами-правителями. Ближе к берегу более плотное население теснилось вокруг независимых городов Антиохии, Апамеи и Эмесы (Хомс).

В это же время среди пустыни великий торговый город Пальмира поражал всех богатствами и величием, оставаясь нейтральным местом торговли Парфии и Рима. Между Ливаном и Антиливаном мы обнаруживаем в самой вершине своей славы Гелиополь (Баальбек), сохранившиеся руины которого даже теперь вызывают наше восхищение… Мы видим чудесные города Герасу и Филадельфию (Амман), которые связывались крепкими мощеными дорогами, а воду к ним подводили гигантские акведуки…

Сирия по-прежнему настолько богата остатками этого времени, что совершенно несложно представить, как выглядела эта цивилизация. Искусства Греции, завезенные уже давно, развились в непомерное величие, подавлявшее чернь. Богатство отделки, непомерность трат, нарочитость богатства — все это говорит о вкусах сластолюбивых и артистичных семитов.

Вокруг больших городов сельское население, должно быть, жило примерно той же жизнью, что и в наши дни, в глинобитных хижинах или домах из кирпича-сырца. На отдаленных пастбищах бедуины приглядывали за своими стадами в полной свободе, подчиняясь только набатейским царям (их столицей была Петра) из своего же собственного народа, или служили проводниками и охранниками торговых караванов.

А за пределами земель пастухов лежала выжженная пустыня, служившая непроницаемой преградой в обороне Парфянской империи, где за Евфратом расположились великие города Ктесифон, Селевкия, Хатра, Нисибин, Харран и сотни других, чьи имена теперь забыты. Население этих крупных городов зависело от огромных зерновых богатств Месопотамии, щедро орошаемой в те времена каналами. Давно миновало величие Вавилона и Ассирии, наследники Персии и Македонии уступили место Парфии, но люди и земледелие оставались такими же, как и тогда, когда Кир-Завоеватель впервые покорил эти земли. Язык многих городов был греческий, и образованные граждане Селевкии могли беседовать о философии и трагедиях Афин.

Сравним теперь это с положением дел в конце VII в.

«Сирия оставалась разоренной, истощенной страной. Ее великие города, хотя и по-прежнему обитаемые, почти сплошь лежали в руинах, снести которые не хватало средств. Дамаск и Иерусалим не оправились от последствий долгих и ужасных осад. Амман и Гераса пришли в упадок и превратились в жалкие селения, полностью подвластные бедуинам. Хауран, вероятно, все еще сохранял признаки былого процветания, которыми он был отмечен во времена Траяна.

Убогие строения, безграмотные надписи того времени — все это указывает на гнетущий и тягостный упадок. Среди пустыни стояла опустевшая и покинутая Пальмира, лишь немногочисленный гарнизон продолжал охранять ее крепость. На побережье и в Ливане еще была заметна слабая тень былых богатств и коммерции. Но руины и запустение были обычной картиной северных земель, которые с неизменной регулярностью подвергались набегам на протяжении ста лет и еще пятнадцать лет были в безраздельной власти войск неприятеля. Земледелие переживало глубокий упадок, население заметно сократилось из-за чумы и тех потрясений, которые ему довелось пережить.

Каппадокия незаметно скатывалась к варварству, великие базилики и города, которые грубые поселяне не могли ни отстроить, ни восстановить, сровняли с землей. По Анатолийскому полуострову огнем и мечом прошли персидские армии, его величественные города были захвачены и разграблены».

Когда Ираклий был занят восстановлением порядка в опустошенной Сирии, после смерти Хосрова II и перед окончательным замирением с Персией, ему доставили необычное послание. Гонец принес его к пограничному имперскому посту в пустыне на юг от Дамаска. Письмо было написано на арабском, малоизвестном семитском языке кочевых народов из южной пустыни. Императору, скорее всего, принесли только перевод — и, вероятно, с уничижительными примечаниями переводчика.

Это был странный вызов, написанный невразумительным, цветистым языком. Отправил его некто, называвший себя «Мухаммед Пророк Бога». Этот Мухаммед, судя по всему, требовал от Ираклия признать единого подлинного Бога и служить Ему. Уяснить что-либо определенное из этого послания оказалось совершенно невозможно.

Но в Ктесифоне об этом Мухаммеде знали больше. Говорили, что этот назойливый лжепророк принялся настраивать Йемен, богатую провинцию в Южной Аравии, восстать против Царя царей. Пока что персидскому царю Каваду было недосуг заниматься этим делом. Он низложил и убил своего отца Хосрова II, и теперь все его время поглощала реорганизация персидской армии. Каваду принесли такое же послание, как и то, что получил Ираклий. Происшедшее только разозлило царя персов. Он порвал письмо, швырнул обрывками в посланника и приказал тому убираться прочь.

Когда об этом доложили тому, кто отправил все эти послания из далекой Медины, убогого грязного городишки, тот был очень разгневан. «Да будет так, о Аллах! — вскричал он. — Так отбери же у него его царство!» (628)

Но прежде чем продолжить рассказ о том, как ислам пришел в мир, завершим наш краткий обзор общественных условий в Азии в начале VII в. Стоит также сказать пару слов и о религиозном развитии персидского общества в Сасанидский период.

Начиная с дней Кира, зороастризм взял верх над древними богами Ниневии и Вавилона. Зороастр (греческая транскрипция иранского «Заратустра»), как и Будда, был арием. Нам не известно доподлинно, в каком именно веке он жил — одни авторитеты относят время его жизни к X в. до н. э., другие считают его современником Будды и Конфуция. Столь же мало нам известно о месте его рождения и о том, из какого именно народа он происходил.

Учение Зороастра сохранила для нас «Авеста», но мы не станем детально рассматривать это учение, потому что оно не играет значительной роли в современном мире. Центральная часть зороастрийской религии сводилась к противостоянию двух богов: бога добра Ормазда — бога света, правды, прямоты, солнца, и бога зла Аримана — бога лжи, тайных заговоров, хитрости, дипломатии, тьмы и ночи. Когда зороастризм впервые появился на исторической арене, он уже был окружен церемониальной и жреческой системой. У него не было изображений, но были жрецы, храмы и алтари, на которых горел священный огонь и на которых совершались священные ритуалы этой религии. Среди других отличительных черт — запрет на погребение или сожжение умерших. Парсы Индии, последние оставшиеся зороастрийцы, до сих пор выносят своих умерших в особые открытые башни, Башни тишины, куда слетаются грифы.

При Сасанидских царях, начиная с Ардашира (227), эта религия стала государственной, ее глава был вторым человеком в государстве после царя, а сам царь, совершенно как в древние времена, считался божественным и состоящим в особом родстве с Ормаздом.

Но религиозное брожение, начавшееся в мире, пошатнуло бесспорное главенство зороастризма в Персидской империи. Сказалось не только мощное распространение христианства на восток, на что мы уже обращали внимание, но и в самой Персии появились новые секты, впитавшие в себя новшества и представления своего времени.

Одним из ранних ответвлений зороастризма был митраизм. Он распространился в Европе в I столетии до н. э., после восточных походов Помпея Великого. Он был исключительно популярен среди солдат и простонародья и вплоть до времени Константина Великого продолжал оставаться серьезным соперником христианства. Митра был бог света, «происходящий» от Ормазда и рожденный чудесным образом, во многом напоминающим то, как исходит третья ипостась христианской Троицы от первой. Об этой ветви зороастрийского ствола больше нет необходимости говорить. В III столетии н. э., однако, появилась еще одна религия, манихейство, которая заслуживает некоторого внимания.

Мани, основатель манихейства, родился в 216 г. в добропорядочной семье в Эктабанах, древней индийской столице. Образование он получил в Ктесифоне. Его отец был своего рода религиозным чиновником, и Мани воспитывался в атмосфере философских и религиозных дискуссий. Затем к Мани пришло убеждение — движущая сила всех зачинателей религий, что он, наконец, обрел окончательное просветление. Мани решил, что настало время познакомить мир со своими взглядами. В 242 г., после восшествия на трон Шапура I, второго Сасанидского монарха, он принялся проповедовать свое учение.

Вполне показательно для того времени, что его учение не избежало теокразии. Он не пришел, говорил Мани, чтобы проповедовать что-то новое. Великие основатели религий до него все были правы. Моисей, Зороастр, Будда, Иисус Христос — все они были подлинными пророками, но только ему было предначертано прояснить и увенчать их неправильно понятое учение. Делал он это, используя зороастрийские символы. Он объяснял сложности и противоречия жизни конфликтом света и тьмы. Ормазд был Бог, а Ариман — Сатана. О его идеях про то, как был создан человек, как он пал из света во тьму, как он будет освобожден из-под власти тьмы, и о той роли, которая Иисусу была отведена в этой необычной смеси религий — мы не сможем рассказать здесь, даже если бы это было в наших силах. Наш интерес к этой доктрине — исторический, а не богословский.

С исторической же точки зрения чрезвычайно интересен тот факт, что Мани не только исходил весь Иран, проповедуя свое новое и, как он считал, окончательное учение. Он побывал также в Туркестане, в Индии и, перейдя через горные перевалы, — в Китае. Следует обратить внимание на эту свободу передвижения и потому, что Туркестан, как мы видим, больше не был страной свирепых кочевников. Теперь это была страна, в которой процветали города и люди обладали образованием и досугом, достаточным для богословских диспутов.

Идеи Мани чрезвычайно быстро распространялись на Восток и на Запад, став питательной почвой для ересей по всему христианскому миру почти на целое тысячелетие.

Где-то около 270 г. Мани вернулся в Ктесифон и многих обратил в персидской столице в свою веру. Это навлекло на него гнев государственной религии и жречества. В 273 г. правящий монарх приказал распять его. С его тела, неизвестно зачем, содрали кожу, и начались неистовые преследования приверженцев новой религии. Тем не менее манихейство сохраняло на протяжении нескольких веков свое положение в Персии наряду с несторианским христианством и ортодоксальным зороастризмом (маздаизмом).

Совершенно очевидно, что в V и VI столетиях н. э. не только Персия, но и весь регион нынешнего Туркестана и Афганистана был значительно цивилизованнее Франции и Англии того же времени. Покров неизвестности над историей этих регионов был приподнят в начале нашего века; была открыта очень значительная литература, написанная не только на языках тюркской группы, но и на согдийском и еще на одном из арийских языков. Эти рукописи, дошедшие до наших дней, датируют временем, начиная с VII в. Их алфавит — адаптированный вариант арамейского, принесенного манихейскими миссионерами. Многие из открытых манускриптов — лоскуты пергамента, которые еще совсем недавно вставляли в оконные проемы вместо стекла, написаны в изящном стиле и не уступают любому манускрипту, вышедшему из-под руки бенедиктинского монаха-переписчика. Среди обширной манихейской литературы во множестве встречаются переводы из Священного Письма христиан, а также буддийские тексты. Многое из этого материала еще ожидает своего изучения.

Эта область Центральной Азии оставалась все еще преимущественно арийской по речи и культуре, а ее искусство тяготело к индийским и персидским образцам. Все это говорит о том, что эти века, в которые Европа оказалась отброшенной назад, были временем сравнительного прогресса Центральной Азии к востоку от Китая.

Из-за благоприятных климатических изменений азиатская цивилизация в то время переживала период развития и утонченности. В Берлине можно видеть коллекцию фресок из Туркестана того периода, на которых изображены костюмы и утварь, предвосхищающие самым удивительным образом одежду и утварь Франции и Германии XIII в. (то есть шести столетий спустя). Также на этих картинах можно увидеть знакомые фигурку и символы королей, королев и валетов из карточной колоды. Культурная жизнь этого региона в VI–VII вв. сравнима с расцветом европейского средневековья. На сценах, представленных на этих картинах, светловолосые и темноволосые люди соседствуют с множеством рыжеволосых, что говорит о межрасовом смешении.

Западная миграция к северу от Каспия гуннских народов, которых теперь называли татарами и тюрками, все еще продолжалась в VI в., но теперь ее следует воспринимать скорее как отток избыточного населения, чем переселение целых народов. Мир от Дуная до китайских границ был по-прежнему преимущественно кочевым, и города, большие и малые, вырастали лишь на основных торговых путях.

Мы уже упоминали о том, как юэчжи переселились в Индию, подобно индоскифам (индопарфянам) во II столетии. Остатки этих юэчжей кочевали в Центральной Азии, становясь все более многочисленными в степях Туркестана. Теперь их знали как эфталитов, или белых гуннов. После того как они три века оставались постоянной угрозой для персов, эфталиты начади вторгаться в Индию по следам своих сородичей — примерно в 470 г., менее чем через четверть столетия после смерти Аттилы. Они не мигрировали в Индию, а лишь совершали периодические набеги, оставляя после себя разграбленные города и села, и возвращались с добычей в свою степную родину. Так и гунны, обосновавшись на просторной Дунайской равнине, опустошали оттуда Европу.

На Индию этих семи столетий, которые мы сейчас рассматриваем, огромное влияние оказали вторжения юэчжей и индо-скифов, которые, как мы уже говорили, стерли последние следы греческого правления, а также эфталитов. До индоскифов еще одна волна снявшихся со своих мест кочевников, саков, нахлынула на Индию. Таким образом, Индия пережила три волны варварских вторжений: в I в. до н. э., в начале II в. н. э. и около 470 г. Но только второе из этих вторжений представляло собой постоянное завоевание и заселение захваченных земель. Индоскифы осели возле северо-западной границы и дали начало Кушанской династии, которая правила большей частью Северной Индии, вплоть до Бенареса на востоке.

Наиболее заметным среди кушанских монархов был Канишка (датировка неизвестна, вероятно, начало II в.), который присоединил к Северной Индии Кашгар, Яркенд и Хотан. Как и Ашока, Канишка был ревностным буддистом и одним из величайших покровителей буддизма. Канишка способствовал распространению буддизма, и Кушанская империя на севере Индии, должно быть, привела Индию к более тесным и частым контактам с Китаем и Тибетом.

О последующих дроблениях и слияниях государств в Индии сложно рассказать в нескольких словах. Временами Индия походила на лоскутное одеяло, распадаясь на множество мелких владений. А иногда империи, подобные империи Гуптов, распространялись на значительные территории. Империя Гуптов достигла расцвета в IV–VI вв., под ее покровительством возник современный индуизм. Этот период отмечен также значительной литературной активностью. Но все это мало сказывалось на повседневной жизни индийских народов. Брахманизм уживался с буддизмом, две религии процветали бок о бок. Основная масса населения жила тогда во многом, как и сейчас: одевались, возделывали землю и строили дома почти так же, как и в наши дни.

Вторжение эфталитов запомнилось не столько своими долговременными последствиями, сколько жестокостями, которые они совершали. Эти эфталиты очень напоминали гуннов Аттилы в своем варварстве. Они просто разоряли и грабили и не создали ничего, подобного Кушанской монархии. Их вожди после набегов возвращались на свои стойбища в Западном Туркестане. Михиракулу, их наиболее заметного предводителя, даже называли Аттилой Индии. Одно из его любимых развлечений, как говорит предание, было не из дешевых — он приказывал сбрасывать с кручи слонов, чтобы наблюдать затем за их мучениями. Эти зверства довели его данников — индийских князей до восстания, и Михиракула был изгнан из Индии (528).

Но конец набегам эфталитов в Индию положили не индийцы, а тюрки, которых поддержали персы. Они разорили главное становище эфталитов на реке Оке (Амударья) в 565 г., и после этого разгрома эфталиты полностью и очень быстро растворились в окружающем населении, как и европейские гунны после смерти Аттилы столетием раньше. Кочевники без своих пастбищ должны рассеяться, иначе и быть не может.

Мы не сможем проследить здесь, как выглядело развитие индийского искусства от дней Александра до пришествия ислама. Эллинистическое влияние на индийскую скульптуру и архитектуру было значительным, мастера, и в особенности художники, постоянно перемещались между Персией, Центральной Азией и Индией. Буддийскому искусству присущи заметные эллинистические черты, и когда во II и последующих столетиях нашей эры буддизм, как мы уже говорили, распространялся в Китае, изящество и неповторимые особенности греческой скульптуры сказались и на китайских изображениях Будды, и на китайском религиозном искусстве в целом. Но индийский климат оказался прямо-таки губительным для произведений искусства, оказавшихся в забвении, — династии, теперь почти совершенно забытые, жили прекрасной и утонченной жизнью, но мало что дошло до нас от всей их красоты.

Один из совершенно завораживающих памятников того времени, который дошел до нас, — пещерная живопись Аджанты недалеко от Хайдарабада. Со II по VII вв. н. э. там находился буддийский монастырь, с величественными залами и галереями, вырубленными прямо в скалах. За этот период, главным образом в V и VI вв., эти пещеры были украшены фресками, созданными на пожертвования монархов и состоятельных людей несколькими умелыми художниками.

Сегодня мы с изумлением взираем на эти свидетельства, настолько красноречиво они передают пышную, блистательную и чувственную жизнь при дворе, которая в противном случае совершенно бы стерлась из памяти людей. О том, что именно изображено на многих из них, в наши дни нет однозначного мнения. На одних представлены сцены из жизни Будды и преданий, связанных с ним. Другие, похоже, посвящены богу Индре, а на некоторых просто показана повседневная жизнь при дворе индийских правителей. Одна сцена, как считают, изображает прием послов от Хосрова II. Эти пещеры посетил во времена Мухаммеда Сюань-Цзан, китайский путешественник, о котором мы подробнее поговорим чуть позже.

Эти семь столетий, которые увидели начало и конец императоров в Риме и полный распад и перестройку общественной, экономической, политической и религиозной жизни Западной Европы, были также свидетелями глубоких перемен в китайском мире. Слишком часто китайские, японские и европейские историки высказывают предположение, что династия Хань, с которой начинается этот период в истории Китая, и династия Тан, которая его завершает, были образованиями одного типа, контролировавшими одну и ту же империю, и что четыре столетия между концом династии Хань (220) и началом периода Тан (618) были столетиями скорее волнений и беспорядка, чем существенных перемен. Введенные в заблуждение тем фактом, что в конце, как и в начале этих четырех столетий, Китай занимал примерно то же самое положение в Азии и был все тем же узнаваемым Китаем, с единой культурой, письменностью, общественными представлениями, ученые упускают существенные разрывы и реконструкции, которые произошли в этот период и которые являют собой параллели с европейским опытом в истории Китая.

Действительно общественное крушение в Китае никогда не было настолько полным, как в европейском мире. На протяжении всего этого периода сохранялись значительные области, в которых продолжалось развитие и совершенствование общественных отношений. Не было столь полного упадка в художественной и литературной продукции, что мы отмечаем на Западе, не было и настолько глубокого отказа от поиска красоты и удовольствия. В мире появился чай, который начал распространяться из Китая. Некоторые китайские поэты в изящном стиле воспевали свои ощущения от первой чашки чая, второй и так далее. Китай продолжал создавать прекрасные картины и много веков спустя после падения Хань. Во II–IV вв. были нарисованы одни из самых замечательных пейзажей, которые когда-либо изображала рука мастера. Продолжалось обширное производство прекрасных ваз и резных изделий. Строились и отделывались прекрасные дома. Примерно в одно время с появлением чая началось печатание текстов с помощью деревянных досок, а в VII в. наступило заметное оживление поэзии.

Существенные различия между великими империями Запада и Востока благоприятно отразились на стабильности последних. В Китае не было общей монетной системы. Денежная и кредитная система западного типа, эффективная и уязвимая одновременно, не напрягала его экономическую жизнь. И дело не в том, что Китай не был знаком с идеей денег. Для мелких сделок различные провинции использовали «наличность» из цинка и бронзы, своеобразные китайские монеты с отверстием посередине, но для крупных операций использовали только проштампованные слитки серебра. Эта великая империя продолжала вести большинство своих дел на основе натурального обмена, подобно тому, как это было в Вавилоне во времена арамейских торговцев. И так продолжалось до начала XII столетия.

Мы видели, как в Римской республике экономический и общественный порядок был разрушен слишком большой текучестью собственности, к которой привели деньги. Деньги стали абстрактной величиной и потеряли связь с подлинными ценностями, которые они должны были символизировать. Люди и общины непостижимым образом увязли в долгах, а во главе общественной системы стал класс богачей-кредиторов, которые не управляли и не распоряжались каким-либо вещественным богатством, но обладали властью привлекать и накапливать деньги.

Никакого подобного развития «финансов» не произошло в Китае. Богатство в Китае оставалось подлинным и ощутимым. Поэтому Китай не нуждался ни в аналоге Лициниевых законов, ни в Тиберии Гракхе. Представление о собственности в Китае не выходило за рамки того, что можно было пощупать. Не было ни рабского труда, ни массового использования труда пленников на особо тяжелых физических работах. Были девушки, которые выполняли домашнюю работы, и женщины, которых продавали и покупали, но это едва выходило за рамки обычного подчиненного положения женщин в условиях домостроя.

Тот, кто занимал и обрабатывал земельный участок, в большинстве случаев был и его владельцем, платившим только земельный налог. Среди землевладельцев выделялись крупные и мелкие, но не было огромных поместий и соответственно влиятельного класса помещиков. Безземельные люди превращались в поденщиков, и свою плату они получали почти исключительно натурой, как и в Древнем Вавилоне.

Все это способствовало стабильности, а географическое положение Китая — единству. Тем не менее могущественная династия Хань постепенно клонилась к упадку, вероятно, ослабленная роскошью, и когда в конце II столетия мировая эпидемия чумы ударила по системе — той же чумы, что увенчала столетие беспорядков в Римской империи, — эта династия пала, как истлевшее дерево под ураганным ветром. И снова мы встречаем тенденцию распадаться после потрясений на несколько враждующих государств и те же варварские вторжения — на Востоке, как и на Западе.

Г-н Фу[53] приписывает значительную роль в этом политическом бессилии Китая своего рода китайскому эпикурейству, восходящему, как он считает, к скептическому индивидуализму Лао-цзы. Эта фаза разделения известна в истории, как «Период Троецарствия». IV в. стал свидетелем династии более-менее цивилизованных гуннов, подчинивших себе провинцию Шэньси. Это гуннское царство включало в себя не только север Китая, но и значительные области Сибири. Их династия впитала китайскую цивилизацию, и благодаря ее влиянию китайская торговля и китайское знание достигли почти полярного круга. Г-н Фу сравнивает эту сибирскую монархию с империей Карла Великого в Европе, о которой у нас пойдет речь впоследствии. Это были «китаизированные» варвары, — так и Карл Великий был варваром, испытавшим влияние романизации.

Из сплава этих сибирских и коренных северокитайских элементов возникла династия Суй, которая покорила себе и юг Китая. Династия Суй отмечает начало возрождения Китая. Наступил также период значительной литературной активности. Увеличилось количество томов в императорской библиотеке до 54 тысяч, как нам говорят. Начало VII в. увидело начало великой династии Тан, которая просуществовала три столетия.

Возрождение Китая, которое началось с Суй и достигло расцвета в эпоху Тан, было на деле, как утверждает г-н Фу, новым рождением. «Его дух, — пишет он, — был совершенно новым. Он отмечает цивилизацию Тан совершенно новыми отличительными чертами. Четыре основных фактора соединились и сплавились в ней воедино: а) китайская либеральная культура; б) китайская классика; в) индийский буддизм; г) северная воинственность.

«Родился новый Китай. Провинциальная система, центральное администрирование и военная организация Тан были совершенно иными, чем у ее предшественников. Искусства испытали оживляющее индийское и центрально-азиатское влияния. Литература была чем-то совершенно новым, а не простым продолжением старой. Религиозные и философские школы буддизма таюке отличались самобытными чертами. Это был период существенных перемен».

«Интересно сравнить это становление нового Китая с последними днями Римской империи. Так же, как римский мир был разделен на восточные и западные половины, так и китайский мир был поделен на южную и северную. И Рим, и Китай одинаково пережили варварские вторжения. Они породили государства примерно одного типа. Империю Карла Великого можно сопоставить с Сибирской династией (поздняя Вэй); временное возвращение Западной империи Юстинианом можно сравнить с завоеванием севера Ли Юанем. Династии византийских императоров схожи с южнокитайскими. Но с этой точки два мира начинают расходиться. Китай восстановил свое единство. Европе еще предстоит это сделать».

Владения императора Тайцзуна (627), второго танского правителя, протянулись на юг до Вьетнама и на запад до Каспийского моря. В этом направлении его южные границы подходили к персидским. Северная граница пролегала от киргизской степи вдоль Алтая к северу от пустыни Гоби. Корея была завоевана и превращена в данника его сыном. Династия Тан цивилизовала на китайский манер и включила в состав китайской нации все проживавшие на юге народы, и как китайцы севера называют себя «людьми Хань», так китайцы юга называют себя «людьми Тан». Были составлены новые уложения законов, реформирована образовательная система, издано полное и точное собрание всех классических китайских произведений.

Ко двору Тайцзуна прибыло посольство из Византии; и, что еще более значимо, из Персии прибыла группа миссионеров-несториан (635). Этих последних Тайцзун принял с великими почестями. Он выслушал, как они изложили основные положения своей веры, и приказал перевести христианские писания на китайский, чтобы он мог познакомиться с ними более детально.

В 638 г. он объявил, что нашел новую религию вполне удовлетворительной и что ее можно проповедовать в пределах его империи. Он также позволил построить церковь и заложить монастырь. В Сиане в наши дни существует каменная стела (памятник китайского несторианства), датируемая примерно 781 г., на которой вырезано по-китайски описание всех этих события.

Еще более примечательное посольство прибыло ко двору Тайцзуна в 628 г., на семь лет раньше, чем несториане. Оно состояло частично из арабов, которые прибыли по морю в Кантон на торговом корабле из Янбу, порта в Аравии недалеко от Медины (корабли уже активно использовались в восточной и западной торговле того времени). Этих арабов направил все тот же Мухаммед, величавший себя «Пророком Бога», и послание, которое они доставили Тайцзуну, было, вероятно, идентично тем, которые получили в том же году византийский император Ираклий и Кавад в Ктесифоне.

Китайский правитель не проигнорировал это послание, как поступил Ираклий, но и не стал оскорблять послов, подобно отцеубийце Каваду. Он принял их хорошо, выказал глубокую заинтересованность их теологическими воззрениями и даже помог им, как говорят, построить мечеть для арабских торговцев в Кантоне — мечеть, которая сохранилась до наших дней. Это одна из старейших мечетей в мире.

Городская жизнь, культура и могущество Китая при ранних танских правителях представляют собой такой яркий контраст с упадком, беспорядками и развалом в Западном мире, что сразу же встает один из самых любопытных вопросов в истории цивилизации. Почему Китай не сохранил это мировое лидерство, которое он обрел благодаря своему быстрому возвращению к единству и порядку? Почему он и по сей день не доминирует в мире культурно и политически?

Какое-то время Китай, бесспорно, сохранял свое лидерство. Мы можем с уверенностью сказать, что только через тысячу лет, в XVI и XVII вв., с открытием Америки, распространением книгопечатания и образования на Западе и с зарождением современного научного подхода западный мир снова начал обгонять Китай. При правителях Тан, в его величайший период, и далее, при утонченной, но несколько упадочной династии Сун (960–1279), в период правления просвещенных Мин (1368–1644) Китай являл собой зрелище процветания, счастья и творческой активности, значительно превосходя любое современное государство. И раз он добился столь многого, почему он не достиг еще больше? Перед китайскими кораблями были открыты просторы морей. В то время уже существовала значительная заморская торговля. Так почему же не китайцы открыли Америку или Австралию?

Существуют древние бушменские наскальные изображения, которые, возможно, указывают на то, что отдельные китайские корабли достигали Южной Африки в некое точно не установленное время. Говорят, что в Мексике также прослеживаются следы побывавших там китайцев и что китайские наскальные изображения есть в Новой Зеландии. Но если это и так, все эти случайные открытия получили не большее продолжение, чем плавание вокруг Африки карфагенян или первые посещения скандинавами Америки. Необходимо нечто большее, чем индивидуальный гений и личная инициатива, чтобы сделать эти открытия достоянием общества, чтобы они принесли плоды и воплотились в установившееся и пригодное для употребления знание. Само общество должно быть готово к этому.

В Китае, конечно же, как и в других частях света, не было недостатка в личной наблюдательности и изобретательности. Китайцы знали о порохе в VI в., они использовали местное отопление на газе и угле за столетия до того, как этому научились в Европе. Они превосходно строили мосты, на высоте была их гидравлика, знание минералов, которое демонстрируют их антикварные изделия, было очень велико. Почему же они так и не смогли организовать систему совместного исследования и фиксирования полученных в результате исследований знаний, которую дала миру современная наука? И почему, несмотря на их прекрасную подготовку в хороших манерах и самообладании, интеллектуальное образование так и не пошло в широкие массы населения?

Интеллектуальная инициатива, свободное предпринимательство, склонность к эксперименту, которые, как предполагается, характеризуют западное сознание, совершенно очевидно проявляются в истории этого сознания только во время особых периодов и при особых обстоятельствах. Во всем остальном Западный мир демонстрирует тот же традиционализм и консерватизм, что и Китай. С другой стороны, китайский ум, когда для этого есть стимулы, проявляет себя столь же гибким и изобретательным, как и европейский, и даже в большей степени, чем близкое ему японское сознание.

Возьмем для примера греков. Весь период их интеллектуального расцвета попадает на период между VI столетием до н. э. и упадком александрийского Мусея при поздних Птолемеях во II в. до н. э. Греки были и до, и после этого времени, но история тысячи лет Византийской империи демонстрирует нам греческий мир, по меньшей мере, в таком же интеллектуальном застое, что и Китай. Мы уже обращали внимание на сравнительную бесплодность итальянского ума на протяжении римского периода и его обильное плодоношение во времена Возрождения учености. Англичане отличались непревзойденной ученостью в VI и VII вв. н. э., но далее ничем не смогли отличиться вплоть до XV в. Снова же арабская цивилизация, как мы впоследствии расскажем, словно звезда, вспыхнула и светила на протяжении десяти — пятнадцати поколений с момента появления ислама, при этом не отличаясь ничем более-менее значимым ни до, ни после этого.

Китай же демонстрировал стабильную, пусть и разрозненную изобретательность; и прогресс китайского искусства свидетельствует о постоянных новых течениях и мощных инновациях. Мы слишком преувеличиваем благоговение китайцев перед их отцами — отцеубийство было гораздо более распространенным преступлением среди китайских императоров, чем даже среди правителей Персии. Более того, Китай знал несколько либеральных движений и восстаний против «путей древности».

В дни Тан, Сун и Мин Китай, должно быть, не знал недостатка в обеспеченных людях, представлявших примерно тот же класс, что и молодежь, которая наполняла Академию в Афинах, или деятели Возрождения в Италии. И все же Китай в эти благоприятные периоды не сумел создать сколько-нибудь значительных систем из зафиксированных и проанализированных фактов.

Если мы отбрасываем всякое представление о том, что существуют глубокие расовые различия между Китаем и Западом, которые делают китайца по природе консервативным, а европейца — прогрессивным, мы вынуждены будем искать истинную причину этой разницы в другом направлении. Многие склонны находить эту причину, которая, несмотря на все ее первоначальные преимущества, так тормозила Китай на протяжении последних четырех или пяти столетий, в скованности китайского ума образным мышлением и неповторимой китайской письменностью, настолько усложненной и запутанной, что умственная энергия этой страны уходит значительным образом на то, чтобы овладеть ею. Эта точка зрения заслуживает более внимательного рассмотрения.

Мы уже рассказывали об отличительных особенностях китайского письма и китайского языка. Японская письменность произошла от китайской, но состоит из системы знаков, отличающихся более быстрым написанием. Значительная часть этих знаков — идеограммы, взятые из китайского и применяемые таким же образом, как и китайские идеограммы, но с прибавлением ряда знаков, обозначающих слоги. Существует также японская слоговая азбука на манер шумерской слоговой азбуки, которую мы уже описывали в одной из ранних глав. Японское письмо остается довольно неуклюжей системой, такой же неуклюжей, как и клинопись, хотя и не настолько, как китайское. В Японии даже было движение за то, чтобы перенять западный алфавит. Корея уже давно сделала шаг вперед и создала подлинный алфавит на основе все тех же китайских иероглифов.

Все остальные значительные системы письма, которыми сейчас пользуются в мире, основаны на средиземноморских алфавитах, учить их и пользоваться ими несравненно легче, чем китайским. Это означает, что в то время, как другие народы учат сравнительно простой и доступный метод излагать свои мысли на языке, который им знаком, китайцу приходится овладевать огромным множеством сложных слов-знаков и слов-групп. Он должен не просто выучить знаки, но также принятое группирование этих знаков для выражения различных значений. Китаец должен познакомиться для этого с определенным числом показательных классических произведений. Как следствие в Китае хоть и можно найти огромное количество людей, которым знакомо значение наиболее часто встречающихся иероглифов, далеко не все обладают достаточно обширными знаниями, чтобы понять значение газетной статьи, и еще меньше тех, кому доступны стилистические тонкости и редкие оттенки значений. В меньшей степени это справедливо в отношении Японии.

Нет сомнения, что читатели-европейцы, особенно таких богатых лексически языков, как английский или русский, во многом также отличаются тем, насколько они могут понять содержание книг, которые прочитали. Их понимание разнится в зависимости от их словарного запаса. Но соответствующие им уровни интеллекта среди китайцев вынуждены тратить гораздо больше времени и труда на то, чтобы понять смысл прочитанного. Образование аристократа в Китае — это главным образом овладение умением читать.

Особенности китайского письма и образовательная система, выросшая на его основе, должно быть, век за веком действовали как фильтр, отделяя гибкие и способные умы от посредственных и своенравных и лишая последних положения, дающего влияние и власть. Такое объяснение кажется вполне правдоподобным.

Впрочем, в своей окончательной строгости эта классическая экзаменационная система сложилась лишь ко времени сравнительно недавней династии Мин. Династия Мин (1368–1644) отличалась патриотичным и консервативным характером, вернув власть в стране китайцам после правления монголов. Первый из императоров Мин, перестроивший экзаменационную систему в сторону более трудной и взыскательной, сказал: «Это приведет всех мудрецов мира в мои сети». «Пять Классиков и Четыре Книги» целиком опутали разум Китая. Когда человеку удавалось пробиться через них, его система ценностей становилась такой же несгибаемо консервативной, как и у классического ученого из Оксфорда.

Предпринималось несколько попыток упростить китайское письмо и приспособить для него алфавитную систему. Когда в Китае начинал распространяться буддизм, осуществлялось значительное количество переводов с санскрита, и под индийским влиянием попытки создать китайскую алфавитную систему едва не увенчались успехом. Были разработаны два китайских алфавита, но ни тем ни другим почти не пользовались. Помехой для повсеместного их использования (это и сейчас стоит на пути любой фонетической системы китайского письма) было то, что литературный стиль и фразеология одни и те же по всему Китаю, в то время как разговорный язык простонародья и в произношении, и в общеупотребительных выражениях разнится настолько, что люди из одной провинции могут совершенно не понимать, что говорят выходцы из другой. Существует, однако, «стандартный китайский», скорее литературный, чем разговорный, который понимают в целом массы образованных людей. И именно с возможностью применения алфавитной системы письма к этому стандартному китайскому связывают свои надежды многие реформаторы образовательной системы в современном Китае. Составлен китайский алфавит, его преподают в общеобразовательных школах, на нем выпускают газеты и книги для широких масс. Была упразднена и косная экзаменационная система, которая убивала интеллектуальную инициативу.

Тысячелетиями китайская система, хоть временами ее трясло и качало, была неподвластна разложению. Приходили и уходили династии, случались восстания, периоды беспорядков, голода, эпидемий. Китай пережил два великих иноземных вторжения, которые привели иноземные династии на трон Сына Неба. Но ни одно потрясение не смогло революционизировать порядок вещей в Поднебесной. Императоры и династии сменяли одна другую, но оставались мандарины, классика, традиции и повседневность китайской жизни.

Начиная с дней династии Тан, китайская цивилизация постепенно и неотвратимо распространялась во Вьетнам, Камбоджу, Сиам, Тибет, Непал, Корею, Монголию и Манчжурию, но обращает на себя внимание нечто больше, чем поступательное движение этой культуры по дальневосточным странам. Китайцы VII в. н. э. уже были в своей сущности столь же высоко цивилизованным народом, как и тысячу лет спустя.

Теперь мы можем кратко остановиться на искусстве и архитектуре Китая во времена Хань и Тан, а также тех династий, которые были в промежутке между ними. По причинам, которые нам совершенно не ясны, китайцы всегда предпочитали в строительстве дерево и кирпич камню. Однако в Китае нет недостатка в хорошем строительном камне. Почти не сохранилось никаких руин и никаких каменных строений, за исключением Великой китайской стены, датируемых ранее XI в. н. э. Но картины и летописи, сохранившиеся до наших дней, свидетельствуют о давней традиции, уходящей корнями ко временам династии Цинь или даже ранее.

Прообразом для самых ранних строений послужил монгольский шатер. Основная их черта — огромная крыша, с двумя или тремя ярусами, украшенная резным и лакированным деревом. Крыша может быть отделана также покрытием из ярко раскрашенной черепицы. Дома, в основном одноэтажные, растянутые горизонтально. Одна из наиболее распространенных черт китайского стиля — это разнообразные арочные конструкции. Немало в Китае каменных мостов, некоторые из них отличаются неповторимой красотой.

Третий тип вертикального строения — это пагода, словно устремленная в небеса. Пагода, а также террасы и балюстрады завершают обобщенную схему китайских строений. Таким был архитектурный ландшафт Китая к началу христианской эры, таким он остается и по сей день. О пагоде говорят и, возможно, неточно, что своим появлением она обязана влиянию индийских буддистов и является китайским соответствием индийских культовых сооружений — буддийских ступ.

Это же безразличие к долговечным материалам сказалось и на нашем знании китайского пластического искусства до династии Хань. Едва ли не единственное исключение — это бронза. Нам известны бронзовые сосуды и фигуры династии Чжоу и даже Шан. Они выполнены с таким изяществом и так умело, что это заставляет предполагать, что в те времена существовало огромное множество столь же мастерски выполненных произведений искусства, исчезнувших к нашему времени. Только во времена династии Хань, после начала христианской эры, мы подходим к периоду китайской жизни, который оставил нам множество свидетельств в других материалах.

Живопись, по общему мнению, была ведущим искусством Китая, и уже в период Хань создавались прекрасные картины. Некоторые из этих работ сохранились до наших дней, и они демонстрируют зрелость и мастерство, которые указывают на устоявшуюся художественную школу. Китайская живопись — это исключительно акварель; вместо величественных фресок мы обнаруживаем картины на шелке и бумаге, и они отличаются от западных работ своим явным избеганием пространственных и перспективных композиций. Китайская картина плоскостная, но словно наполненая воздухом; она выполнена тонкими изящными штрихами и куда более сосредоточена на пейзажных сюжетах, чем на детальном изображении человеческого тела. Династия Тан, по мнению многих критиков, ознаменовала собой вершину китайской живописи.

Китайская скульптура едва поспевала за китайским изобразительным искусством и едва ли достойна упоминания рядом с европейскими работами. Но китайская керамика остается непревзойденной. Китайцы обжигали свои знаменитые вазы при гораздо более высоких температурах, чем на Западе, и уже к концу периода Тан производили фарфор и непревзойденную глазурь. Еще в эпоху Хань керамика отличалась особой прочностью и изяществом.

Многочисленные керамические фигурки служителей, лошадей, верблюдов и так далее, датируемые начиная с периода Тан, украшают сейчас европейские дома и коллекции. Их достают из могил, куда их клали вместо рабов и животных, которых убивали на могилах в более варварском прошлом. Эти погребальные убийства, которые осуществлялись для того, чтобы почивший монгольский вождь и в стране теней не знал недостатка ни в слугах, ни во вьючных животных, сохранялись в Китае до VII или VI вв. до н. э. Затем их заменили керамическими фигурками. Гунны времен Аттилы все еще соблюдали этот древний обычай и продолжали выполнять этот кровавый обряд на могилах своих вождей. Но в Египте он отжил свое еще до самых ранних династий и тоже уступил место погребальным изображениям.

В 629 г., спустя год после прибытия посланников в Кантон и тридцать с лишним лет после того, как миссионеры, посланные Папой Григорием, ступили на землю Англии, некий ученый и ревностный буддист по имени Сюань-Цзан отправился в путь из Сианя (Чанъаня), столицы императора Тайцзуна, в свое великое путешествие в Индию. Он пробыл в пути шестнадцать лет. Вернувшись в 645 г., он описал свои путешествия в книге, которой суждено было пополнить собой сокровищницу китайской классической литературы. Мы не можем пройти мимо нескольких моментов из его путевых заметок, так как они дополнят наше представление о том, как выглядел мир в VII в. н. э.

Сюань-Цзана отличала любовь к удивительным историям, которые он записывал так же доверчиво, как и Геродот, хоть у него и не было того тонкого чувства истории, которым обладал «отец истории». Он не оставлял ни один древний памятник или руину, не разузнав у окружающих какую-либо невероятную историю, связанную с этим местом. Китайские представления о литературе как о высоком искусстве, вероятно, не позволили ему в деталях рассказать, как он путешествовал, кто были его провожатые, где и как его принимали на ночлег, что он ел и чем оплачивал свои расходы, — эти детали бесценны для историка. Тем не менее он оставил немало ярких и поучительных картин из жизни Китая, Центральной Азии и Индии того периода, который мы рассматриваем.

Его путешествие было уникальным для того времени. Выступил он по северному пути, пересек пустыню Гоби, прошел вдоль южных склонов Тянь-Шаня, обогнул глубокое озеро Иссык-Куль и так добрался до Самарканда, а далее, почти по следам Александра Великого, повернул на юг и через Хайберский перевал и Пешавар вошел в Индию. Возвращался он южным маршрутом, для этого ему пришлось пересечь весь Памир от Афганистана до Кашгара, а далее — в противоположном направлении того пути, которым прошли юэчжи семь столетий назад, — через Яркенд, вдоль склонов Кунь-луня он вышел на свой прежний путь возле края Великой стены, граничащего с пустыней. Его перемещения по Индии теперь не представляется возможным проследить — он пробыл там четырнадцать лет и обошел весь полуостров, от Непала до Цейлона.

В то время в силе был императорский указ, запрещавший подданным Поднебесной покидать пределы империи, так что Сюань-Цзан покинул Сиань, словно преступник, бегущий от наказания. За ним даже выслали погоню, чтобы помешать ему осуществить задуманное. Описание того, как он купил у странного седобородого человека рыжую кобылу, которая знала путь через пустыню, как ему удалось обойти пограничный пост с помощью «чужеземца», который соорудил для него мост из ивняка ниже по течению приграничной реки, как он перешел через пустыню, определяя путь по останкам людей и животных, как он видел мираж в пустыне и как его дважды едва не изрешетили стрелами из сторожевых башен на дорогах через пустыню, читатель сможет найти в его «Жизни».

Путешественник заблудился в пустыне Гоби и четыре ночи и пять дней провел без воды. Позднее, когда он уже был в горах среди ледников, двенадцать из его провожатых замерзли во льдах насмерть. Все это описано в его «Жизни», в рассказе о своих путешествиях он почти не упоминает об этом.

Он знакомит нас с тюрками, этими новыми продолжателями традиции гуннов, которые держали в своих руках не только те края, которые мы зовем теперь Туркестаном, но и всю протяженность северного пути. Он упоминает многие города, отмечая при этом прекрасно возделанные поля. Он был принят разными правителями, союзниками и данниками Китая. Среди прочих особо выделяется фигура хана тюрок, величественная личность, облаченная в зеленый бархат, с длинными волосами, повязанными шелком.

«Золотая вышивка на ханском шатре сияла ослепительной красотой и пышностью. По обе стороны восседали на циновках его приближенные и советники, все как один одетые в роскошные парчовые халаты, пока остальная свита стояла несколько поодаль. Ты сам сможешь убедиться, что хотя это был и пограничный правитель, но все при его дворе дышало благородством и утонченным вкусом.

Хан, выйдя из шатра, сделал около тридцати шагов навстречу Сюань-Цзану, который после любезного обмена приветствиями вошел в шатер… После небольшого перерыва допустили и послов из Китая и Гаочана, которые поспешили вручить свои верительные грамоты и послания, которые хан внимательно прочел. Обрадованный, он пригласил послов занять место подле него на циновках. Затем хан приказал принести вино для себя и послов и напиток из винограда для буддийского паломника и подал знак музыкантам. Тут же зазвучали здравицы в честь хозяина и гостей, зазвенели чаши, которые снова немедля наполнялись служителями. Музыканты, игравшие на самых разнообразных инструментах, тоже старались вовсю, и громкая музыка наполнила шатер. И хотя это были непривычные звуки простонародной музыки, да к тому же и чужеземной, она удивительно ласкала слух и ободряла чувства.

Вскорости гостям поднесли целые горы жареной говядины и баранины, а паломнику подали дозволенную пищу, как-то: печенье, молоко, сладости, мед и виноград. После угощения снова принесли виноградный напиток, и хан обратился к Сюань-Цзану, прося его немедля наложить основы его учения. Паломник поведал ему о «десяти добродетелях», сострадании к животным, изложил значение парамит и учение об освобождении. Хан же, воздев руки, поклонился в ответ и, уверовав, с радостью принял учение».

О Самарканде Сюань-Цзан рассказывает как о просторном и процветающем городе, «огромном перевалочном пункте на пути торговых караванов. Земля же вокруг него исключительно плодородна, изобилует деревьями и цветами, а также там выращивают прекрасных лошадей. Обитатели города все умелые мастера, толковые и охотно берутся за любое дело». Не стоит забывать, что в это время в англосаксонской Англии едва ли был хоть один город.

Однако, переходя к повествованию обо всем увиденном в Индии, благочестивый пилигрим в Сюань-Цзане берет верх над наблюдательным путешественником, и далее книга наполнена совершенно чудовищными историями о разных невероятных чудесах. Тем не менее автор делится впечатлениями о домах, об одежде и так далее, очень похожих на те, которыми пользуются и в наши дни в Индии. Тогда, как и теперь, калейдоскопическая пестрота индийской толпы контрастировала с безликой массой в голубых униформах Китая.

Сомнительно, чтобы во времена Будды в Индии письменность и чтение были широко распространены. Но когда китайский паломник посетил Индию, грамотность была уже вполне распространенным явлением. Сюань-Цзан очень интересно рассказывает о величественном буддийском университете в Наланде — его руины были недавно обнаружены и раскопаны археологами. Наланда и Таксила были, по всей видимости, весьма значительными образовательными центрами, открытыми примерно в то же время, что и ранние философские школы в Афинах. Он также посетил пещеры Аджанты, о которых мы уже рассказывали. Несмотря на влияние буддизма, кастовая система в Индии, как обнаружил Сюань-Цзян, вполне устоялась, главенствующее положение брахманов было совершенно неоспоримо. Он называет те четыре касты, о которых мы уже упоминали, но в его передаче их положение и занятия выглядят несколько отличными. Шудры, по его словам, это каста земледельцев. Индийские же авторы говорят, что их обязанностью было служить «дважды рожденным» из высших каст.

Впрочем, реалии индийской жизни почти не видны за нагромождением легенд и благочестивых домыслов, которыми изобилует эта часть повествования китайского паломника. Но именно ради них он проделал свой нелегкий путь и теперь мог отвести душу в родной стихии. Вера Будды, которая в дни Ашоки и даже еще во времена Канишки была все еще достаточно чистой, чтобы вдохновлять благородные сердца, теперь, как мы обнаруживаем совершенно потерялась в дикой чаще нелепых фантазий, философии бесконечных Будд, сказках о чудесах, вроде чудесного зачатия от слона с шестью бивнями, о сострадательном царевиче, согласившемся быть съеденным голодной тигрицей, и тому подобное. И в соперничестве с этим интеллектуально обессилевшим буддизмом брахманизм повсеместно делал успехи, как с сожалением отмечает Сюань-Цзян.

Но не только признаки глубокого интеллектуального упадка в Индии мы находим в повествовании Сюань-Цзяна. Постоянно он возвращается к описанию разрушенных и покинутых городов. Значительная часть Индии все еще не могла оправиться от зверств эфталитов и последующего периода упадка.

Снова и снова мы встречаем у него подобные места: «Его путь на северо-запад пролегал через огромный лес. Дорога постепенно превратилась в узкую и небезопасную тропу, где путешественник мог столкнуться с диким быком и дикими слонами; а еще грабители и охотники, готовые расправиться с путешественником, подстерегали его в этом лесу. Все же, выбравшись из этого леса, он достиг страны Кушинакало (Кушинагара). Городская стена представляла собой одни развалины, запустение царило и в близлежащих городах и селениях. Кирпичные фундаменты «старого города» (очевидно, столицы этого края) в окружности были длиной в десять ли. Обитателей в городе было немного, его внутренность постепенно поглощали окружающие леса». Подобное разорение не было, однако, повсеместным явлением — во всяком случае, у Сюань-Цзяна не меньше упоминаний о многолюдных городах и селах с возделанными и ухоженными полями.

«Жизнь» также рассказывает нам и о том, какой трудной была обратная дорога. Он попал в руки разбойников; слон, на котором он вез самое дорогое из поклажи, утонул; ему пришлось приложить немало усилий, пока он раздобыл свежих вьючных лошадей.

Можно представить, с каким триумфом встречали Сюань-Цзана в китайской столице. О его прибытии, должно быть, заранее известили императорские курьеры. Встречали его со всеобщим ликованием: улицы были украшены торжественными флагами, повсюду звучала музыка. Путешественника на подъезде к столице встречал пышный эскорт. Двадцать лошадей понадобилось, чтобы перевезти все те ценности, которые он с таким трудом и усердием собрал за годы своих путешествий. Он привез с собой сотни буддийских книг на санскрите; множество статуй Будды, больших и малых, из золота, серебра, горного хрусталя и сандалового дерева; буддийские религиозные изображения-мандалы. Помимо этого, в его собрании было не менее чем полторы сотни подлинных реликвий, связанных с Буддой.

Сюань-Цзан был представлен императору, который принял его как личного друга, сопроводил его во дворец и день за днем расспрашивал о всех тех диковинных землях, в которых так долго странствовал путешественник. Но когда император спрашивал об Индии, пилигрим был настроен говорить только о буддизме.

В дальнейшей истории Сюань-Цзана особо примечательны два эпизода, которые бросают свет на то, что думал и к чему стремился Тайцзун, этот великий император, которого, вполне вероятно, можно считать столь же буддистом, как и христианином или мусульманином. Проблема со всеми знатоками религий заключается в том, что они слишком много знают о своей собственной религии и чем она отличается от прочих. Преимущество таких государственных мужей, монархов-строителей, как Тайцзун и Константин Великий, в том, что они сравнительно мало вникали во все эти тонкости. Очевидно, что благо, лежащее в основе всех этих религий, Тайцзун воспринимал как единое основополагающее благо. Нет ничего удивительного в том, что он вследствие этих бесед предложил Сюань-Цзану оставить религиозную деятельность и стать его советником по иноземным державам. От этого предложения Сюань-Цзан отказался, даже не задумываясь. Тогда император настоял, чтобы он, по меньшей мере, написал отчет о своих путешествиях; и в результате появилось произведение, пополнившее сокровищницу китайской классической литературы. В итоге Тайцзун предложил высокообразованному буддисту, чтобы он, воспользовавшись своим знанием санскрита, сделал перевод великого китайского учителя Лао-цзы, который таким образом стал бы доступен для индийского читателя.

По большому счету, думал он, Лао-цзы мог бы вполне сравняться, а то и превзойти Будду, а значит, если такая книга ляжет перед брахманами, они с радостью примут ее. Примерно с теми же чувствами Константин Великий делал все от него зависящее, чтобы примирить Ария с Афанасием. Но вполне естественно, что и это предложение Сюань-Цзан отклонил. Он удалился в монастырь, чтобы остаток сил и дней посвятить переводу буддийских текстов в изящные китайские письмена.