"Заговор против мира. Кто развязал Первую мировую войну" - читать интересную книгу автора (Брюханов Владимир Андрееви)

2.2. Круги истории: от Будапешта до Севастополя, от Парижа до Берлина – и все вокруг Проливов.

Вильгельм II, вступивший на трон в 1888 году, принял очень незавидное наследство. Над Германской империей, существовавшей тогда только восемнадцатый год от своего провозглашения, уже сгущались тучи грозы, которая ее и погубила. Как ни странно, одним из главных виновников такой печальной перспективы оказался не кто-нибудь, а сам создатель Империи князь Отто Бисмарк фон Шёнгаузен.

Памятники великому Бисмарку украшают чуть ли не все города Германии, и немцы вполне справедливо уверены, что это самый великий их соотечественник XIX столетия. Достаточно широко одновременно распространено мнение, что с Бисмарка начались и беды и горести Германии, но взгляд этот основан на недоразумении, созданном целенаправленными обвинениями в адрес германского милитаризма, которые усиленно внедряются в умы немецких школьников после 1945 года. Такое воспитание, возможно, весьма целесообразно, но все же оно не соответствует историческим фактам: Бисмарку инкриминируется агрессивная война 1870 года против Франции, якобы положившая начало и всей последующей агрессивной политике Германии, а это было вовсе не так.

Поводом для войны 1870 года послужили дипломатические осложнения между Францией и Пруссией, возникшие вокруг событий в Испании, вроде бы как бы вовсе не задевавшие кровно интересы обеих этих держав. Традиционно обвиняют Бисмарка в искажении дипломатической депеши («Эмсская депеша») путем сокращения ее текста при передаче прессе; это, якобы, и спровоцировало войну[48]. При этом замалчивается, что главным инициатором войны был все-таки Наполеон III, пытавшийся возрождать традиции Франции – самого агрессивного европейского государства предшествующих столетий. В 1870 году Наполеону III понадобилась собственная маленькая победоносная война – для разрешения внутренних политических и экономических проблем Франции; он и объявил ее. В тот момент Пруссия казалась племяннику великого Наполеона (да и всей Европе!) весьма доступной добычей для его доблестных войск.

Война была не Франко-Германской, а Франко-Прусской – и вовсе не только потому, что Германии тогда еще формально не существовало: с фактически нейтрального Рура пушки Круппа поставлялись перед войной обеим противоборствующим сторонам, а южнее Майна – в Баварии, Гессене, Вюртемберге и Бадене – лишь с началом войны решили, что ненавидят французов сильнее, чем пруссаков. И стороннее общественное мнение в Европе, России и Америке было тогда вовсе не на стороне Франции, как это уже казалось сорока-пятьюдесятью годами позднее. Лишь в Австрии и Дании, памятуя недавние поражения от Пруссии, сочувствовали французам. Недаром король Вюртемберга Вильгельм II (тезка германского императора, до 1870 года – суверенный монарх, позже сохранивший свой номинальный королевский титул) был награжден в 1870 году Александром II георгиевским крестом – «за взятие Парижа»; очевидец, узнавший об этом много лет спустя, отмечал: «В 1911 г. это отличие [в смысле – награда] казалось парадоксом» [49].

Так вот, не в том провинился Бисмарк против Германии, что в 1870 году пруссаки поделом разгромили французов, а в том, что в течение последующего века уже не награждались немецкие военные герои русскими орденами, а русские – немецкими (редчайшие экзотические исключения – не в счет)!

Политическая биография Бисмарка – классическое воплощение парадоксального сатирического «Принципа Питера»: «В иерархии каждый индивидуум имеет тенденцию подниматься до своего уровня некомпетентности»[50]. Хотя этот принцип подвергался суровой критике (например: «даже самые поверхностные наблюдения приводят нас к выводу, что Принцип Питера неприменим в сфере общественной, деловой или какой-либо еще, имеющей отношение к торговле или военному делу»[51]), но, не настаивая на его универсальности, все же возразим, что некоторые политические биографии вполне следуют этому принципу. Биография Бисмарка – одна из них.

Начиная с революции 1848 года, в Германии не было более компетентного политического деятеля, нежели Бисмарк. Плодом его усилий и стала Германская империя. В 1866 году Бисмарк великолепно завершил войну с Австрией, настояв (вопреки мнению своих генералов) на сохранении Дунайской монархии, что позволило позднее превратить поверженного противника в самого верного и надежного союзника Германии – вплоть до всеобщего краха 1918 года. Но уже в этой комбинации стала проглядываться дальнейшая некомпетентность Бисмарка: Австро-Венгрия (преобразование единой монархии в двуединую произошло в 1867 году) оказалась не только союзницей Германии, но и жерновом, прикованным к ее ногам – отныне германская внешняя политика оказалась жестко привязанной к внутренним и внешним проблемам своей союзницы, тщетно пытавшейся предотвратить расползание на лоскутки, из которых она была сшита в стародавние времена.

Основой Австро-Венгерского единства (охватывавшего подавляющее большинство ее подданных – чехов, поляков, хорватов, словенцев, словаков и остальных) была католическая вера, а необходимость сплочения проистекала из угрозы, которую представляла собой агрессивная мусульманская Турция. Пять столетий обороны от турок были прочным мотивом сохранения единства. К середине XIX века роли поменялись: сама Турция изо всех сил боролась с собственным распадом, и никакое горячечное воображение не могло более представить себе турецкую угрозу народам Австро-Венгрии, а никто иной пока не замахивался извне на их религию и прочие устои существования. С вынужденной основой подневольной любви было покончено, и подданных ставшего почти бессмертным императора Франца-Иосифа неудержимо повлекло в разные стороны.

Уже в 1848-1849 годах, когда только восходила звезда Бисмарка, восстала Вена, затем – Будапешт, и Австрия сохранила единство лишь путем принудительного внешнего нажима – его инициатором, совершившим тем самым самую значительную ошибку во всей внешней политике России минувших веков, оказался царь Николай I: «Не вдумываясь в необычную сложность и запутанность австро-венгерских отношений, правящие круги России этого времени создали себе простую и ясную схему происходивших событий. Схему эту необыкновенно выразительно очертил Ф.И.Тютчев в своих политических статьях и стихотворениях.

„В Европе существуют только две действительные силы – революция и Россия“, – писал Тютчев. „Эти две силы теперь противопоставлены одна другой; и, быть может, завтра они вступят в борьбу“.»[52]

Заметим, что точка зрения Тютчева разделялась тогда очень многими, в том числе противниками Николаевской России.

А.И.Герцен – непримиримейший, казалось бы, враг Николая I – опубликовал в Лондоне на английском и французском языках несколько позже, в самом начале 1854 года, когда разворачивалась Восточная война, статью «Старый мир и Россия. Письмо к Линтону»[53], где говорилось: «несмотря на все, Николай – орудие судьбы. Он бессознательно приводит в исполнение внутренние виды истории и скорым шагом, с закрытыми глазами, не видя пропасти, идет на их совершение», – Герцену пропасть представлялась в том, что победа Николая над Европейской коалицией (на самом деле произошло прямо противоположное) откроет путь к общеевропейской революции, в то время как «обе фракции – европейских революционеров и панславистов – объединяет социализм». Завершалась статья следующей тирадой: «Время славянского мира настало… Где водрузит он знамя свое? Около какого центра соберется он?

Это средоточие – не Вена, город рококо-немецкий, не Петербург, город ново-немецкий, не Варшава, город католический, не Москва, город исключительно русский. Настоящая столица соединенных славян – Константинополь, Рим восточной церкви; центр тяжести всех славян-греков – Византия, окруженная славяно-эллинским населением…

Во всяком случае война эта – величественная и воинственная интродукция мира славянского во всеобщую историю и с тем вместе похоронный марш старого света»[54].

Герцену возражали К.Маркс и Ф.Энгельс в статье «Панславизм», опубликованной в Нью-Йорке: «Россия – безусловно нация завоевателей, и она была ею в продолжение целого столетия, пока великое движение 1789 г. не породило ей могучего соперника, полного жизненных сил. Мы разумеем европейскую революцию, взрывчатую силу демократических идей и прирожденную человечеству жажду свободы. Начиная с того времени, на европейском континенте существуют фактически только две силы: Россия со своим абсолютизмом и революция с демократией. Теперь революция кажется подавленной, но она живет, и ее боятся, как никогда раньше. На это указывает ужас, охвативший реакцию при известии о последнем восстании в Милане [в феврале 1853]. Но если Россия овладеет Турцией, ее силы увеличатся вдвое, и она окажется сильнее всей остальной Европы, вместе взятой. Такой оборот дела явился бы неописуемым несчастьем для дела революции. Сохранение турецкой независимости или расстройство аннексионистских планов России, в случае, если Оттоманская империя все же распадется, являются фактами величайшей политической важности. В этом вопросе интересы революционной демократии и Англии идут рука об руку. Ни та, ни другая не могут позволить царю сделать Константинополь одной из своих столиц, и если дело дойдет до крайности, то обе указанные силы окажут царю одинаково энергичное противодействие»[55] – это, как легко видеть – подлинный Тютчев, но с эмоциональной позицией противоположного знака. Интересно, читали ли Тютчева Маркс и Энгельс; впрочем, достаточно того, что они читали Герцена.

Фантастически интересно и то, что и социалист Герцен, и противостоявшие ему коммунисты Маркс и Энгельс, будучи сами практически совершенно бессильны, только и могли уповать: первый – на реакционнейшего царя, а его оппоненты – на британский империализм!

Такой же оставалась точка зрения Маркса и Энгельса и много позже: «Существующая Российская империя образует последний великий оплот всей западно-европейской реакции. В 1848 и 1849 гг. это обнаружилось с полной ясностью. /…/ Никакая революция в Западной Европе не может победить окончательно, пока рядом с ней существует современное российское государство. /…/ Падение русского царистского государства, уничтожение Российской империи – это одно из первых условий окончательной победы немецкого пролетариата»[56], – писал Энгельс в 1875 году, когда пролетарская революция вместе с коммунизмом еще упорно бродили по Европе в качестве призраков, постепенно становясь, однако, все более и более туманными.

Так или иначе, но в 1848-1849 годах русский царь действовал в полном соответствии с рецептами Тютчева: «Подобно Тютчеву, император Николай I ощущал европейскую революцию прежде всего как враждебную русским устоям волну. /.../ считая себя оплотом консервативной Европы, Николай I не мог быть двух мнений об австрийских событиях. Вмешаться против Венгрии в защиту Вены император считал своим долгом.

/.../ Все расходы кампании Россия принимала на себя. Не дожидаясь окончательных приказаний,[фельдмаршал И.Ф.]Паскевич послал на защиту Вены в помощь австрийским войскам дивизию Панютина. Затем отправилась в поход главная армия фельдмаршала.

„Не щади каналий, – писал в напутствие Паскевичу император. – Ежели и Вена потеряна, дело ты исправишь, уничтожа гнездо бунта“. /.../

Вся кампания была беспроигрышна для Паскевича ввиду огромного численного перевеса его войск над венгерскими. Против более чем стотысячной армии Паскевича Гёргей[57] мог выставить всего около сорока тысяч человек (действия Паскевича затруднялись, впрочем, холерой, с необычайной силой свирепствовавшей в русской армии)»[58].

Последствия неразумной политики Николая I обрушились прежде всего на него самого: в 1855-1856 годах откровенно враждебная позиция изначально нейтральной Австрии, благодарной, казалось бы, за неоценимую помощь 1849 года, поставила Россию на грань сокрушительного разгрома в Восточной войне. Император не пережил этого, а его преемнику пришлось идти на унизительные условия Парижского мира.

Вторично Венгерский поход 1849 года аукнулся Александру II еще позднее: «В 1878 году, когда под дипломатическим натиском европейских держав в Берлине Россия потеряла плоды своих военных действий против Турции, одним из главных ее противников был австро-венгерский дипломат, граф Юлий Андраши.

Этот дипломат – мадьяр по национальности – хорошо помнил результаты похода Паскевича в Венгрию. Влиятельный представитель Вены на конгрессе 1878 года, Андраши тридцать лет перед тем за участие в венгерском восстании был приговорен к повешению, и только своевременное бегство спасло его от исполнения приговора»[59].

«Как была Австрия предательницей, так ею и останется»[60], – резюмировал в 1885 году начальник российского Генштаба генерал Н.Н.Обручев.

Но зачем и Германии понадобился такой союзник?

Триумф 1870 года поднял Бисмарка на самую верхнюю ступень его карьеры: он стал уже не только премьер-министром Пруссии, но и канцлером созданной им Германской империи. Только блистательная победа над Францией придала ему и его державе такой авторитет, что были преодолены сотни разногласий, терзавших раздробленную Германию. Но одновременно внешнеполитические дела пошли заметно хуже, чем после победы над Австрией: поверженная Франция становиться союзником не пожелала.

Здесь не место обсуждать подробности политики Бисмарка по отношению к Франции и его возможные ошибки. Едва ли большая жесткость к поверженному врагу сделала бы последнего покладистей. Едва ли смягчила бы французов и большая мягкость победителей. Ведь речь шла о наследственных врагах, боровшихся уже не одно столетие. Принадлежность Эльзаса, Лотарингии и других пограничных областей к Германии или Франции по существу не имела исторических традиций и всегда решалась силой оружия. Поэтому едва ли прочный мир с Францией был в руках у Бисмарка.

Едва ли прочный мир был достижим и при любых иных альтернативах его политике. Франция была врагом и оставалась им. Смягчило Францию много позже только двукратное поражение 1914 и 1940 годов, приведшее к полному краху – фактической утрате французами государственного сувернитета, из чего их извлекли извне посредством невероятного политического трюка: в 1945 году победители приняли в свое число Францию, не имевшую на то никаких моральных прав. Только теперь французы навсегда успокоились в отношении реванша.

Разумеется, никакой эквивалентной меры невозможно было придумать немцам в 1870 году. Следовательно, им оставалось только готовиться к новой войне с Францией, к чему они сразу же и приступили под руководством Бисмарка – и тут, на наш взгляд, претензий к нему нет и быть не может.

Но вот в преддверии предстоящей войны нужно было озаботиться и о достойных союзниках, и о том, чтобы таковых не оказалось у Франции – тем более, что самая опасная коллизия, какая могла сложиться к будущей войне, была очевидна уже в 1871 году.

В апреле 1871 Бисмарк получил от своего начальника Генштаба генерал-фельдмаршала Х.Мольтке-Старшего меморандум, в котором черным по белому было начертано: «опаснейшим испытанием для существования молодой Германской империи была бы одновременная война ее с Россией и Францией, и так как возможность такой комбинации не может быть исключена, то следует заблаговременно принять в расчет средства для обороны в таких условиях»[61].

И что же предпринял Бисмарк в предвидении этой опасности?

С начала XVIII по конец XIX века все в Европе успели повоевать против всех остальных по нескольку раз. Не были исключением в этом смысле и отношения Пруссии с Россией: в 1760 году русские даже взяли Берлин. Но с тех пор отношения России с Пруссией, а затем и с Германией складывались значительно более благополучно, нежели с иными великими державами: с Англией, с Францией, и даже с Австрией дело до столкновений доходило гораздо чаще. Причиной такой относительной гармонии стали не только изощренные расклады дипломатических пасьянсов, но и установившееся взаимопонимание между сторонами: ведь Россией правили по существу те же люди, что и Германией.

Упоминавшийся Николай I был женат на родной сестре упоминавшегося Вильгельма I, и они были близкими и доверительными друзьями с юности. Почти столь же близкие отношения связывали Вильгельма I с его племянником Александром II. Да и с другими многочисленными тогда германскими дворами российская монархия была связана теснейшими родственными узами: все цари, начиная с несчастного Петра III и кончая еще более несчастным Николаем II, были женаты на немецких принцессах; единственные упомянутые исключения – датчанка замужем за Александром III и вторая жена его отца, так и не ставшая царицей, происходившая из древнерусского княжеского рода.

И на более низких этажах и политического управления России, и ее культурной и деловой жизни значительную роль играли выходцы из Германии (в меньшей степени – и из других европейских стран), которые приобщали русских в XVIII столетии ко всем достижениям европейской цивилизации.

В XIX веке просто не могло быть таких коллизий, какие, например, беспрерывно приключались с Гитлером, вовсе не понимавшим ни русских, ни англичан, а потому влезавшим в ситуации, самые неожиданные для него самого! И все же после 1871 года почти идиллическое взаимопонимание руководителей России и Германии стало трещать по швам!

Пожалуй, первый шаг в этом направлении совершил Александр II, хотя в 1870 году он искренне переживал за Пруссию и желал ей победы, и, что немаловажно, извлек из этой победы немалую пользу для России.

У России были собственные внешнеполитические проблемы, и первейшей из них была проблема Проливов – Босфора и Дарданелл.

До середины XVIII столетия Черное море (в совокупности с Азовским) в течение веков оставалось внутренним морем Турции, владевшей всеми его берегами. Постоянное противоборство с Россией к северу от Черного моря склонилось, однако, в пользу последней. При Екатерине II Россия закрепилась на всей линии побережья от устья Днестра до Таманского полуострова (включая Крым и все берега Азовского моря). Не за горами, казалось бы, был и захват Проливов и Константинополя: недаром Екатерина назвала своего второго внука Константином – с явным прицелом на возведение его на восстановленный трон Византийских императоров. Возможно, что в конце царствования великой императрицы для этого не хватило совсем немногих дополнительных военных усилий. Во всяком случае, все эти заботы представлялись тогда чисто двусторонними проблемами многонациональной Турции и интенсивно растущей и развивавшейся России, не затрагивавшими ничьих иных кровных интересов. Но ситуация радикально изменилась в ходе Наполеоновских войн.

Последние терзали всю Европу, захватив Россию, Турцию и даже Египет и Сирию, всколыхнули балканских христиан, угнетенных турками, и пробудили интересы всех европейских держав к Восточному Средиземноморью, Балканам и, естественно, Проливам. Наполеон I заявлял: кто владеет Константинополем, тому принадлежит весь мир! Истина весьма спорная, но звучало здорово!

По завершении разгрома Наполеона, Александр I, негативно относившийся ко всяческим революциям, крайне холодно реагировал на стремление греков к независимости, чем и стимулировал вмешательство Англии в балканские проблемы. В ходе Русско-Турецкой войны 1827-1829 годов войска уже Николая I вышли на подступы к Константинополю – и вынуждены были отступить под угрозой Британского флота. Война хотя и завершилась явной победой России (Турция признала ее права на восточные берега Черного моря и протекторат над Дунайскими княжествами Молдавией и Валахией; была признана независимость Греции), но привела к тяжелейшим разочарованиям российской публики: «известие об Адрианопольском мире не вызвало большой радости; все ждали занятия Константинополя»[62], – отмечалось в аналитическом обзоре III Отделения.

В 1832 году египетский паша поднял мятеж против турецкого султана; египетские войска наращивали стремительное наступление на Турцию. Султан счел вынужденным обратиться за помощью к России. Для защиты турецкой столицы в Босфор был введен русский флот, а на берега высажены войска, остававшиеся там с марта по июнь 1833 года. Англичане и французы дружно всполошились: египтяне подверглись их ударам, а русских вежливо, но настойчиво попросили убраться из Босфора. На прощание Турция и Россия заключили Уникер-Искелесийский договор: Россия обязывалась охранять интересы Турции, а последняя – закрыть Проливы для прохода военных судов других стран. Права русского флота оставались неопределенными: уже после подписания договора русская балтийская эскадра вице-адмирала П.И.Рикорда с разрешения Турции проследовала из Эгейского моря в Черное – это оказалось последним пребыванием российского военного флота в Проливах вплоть до завершения Первой Мировой войны[63] (кроме единичных заходов канонерских лодок с дипломатическими миссиями в Турцию и Грецию).

Полученные уроки разнообразного свойства Николаю I впрок не пошли: он явно недооценил позицию англичан и пренебрег дружественностью турок. Во время визита в Англию летом 1844 года Николай публично разглагольствовал о необходимости делить наследство «больного человека» – Турции, и встречал, как ему казалось, сочувственное отношение[64]. Не насторожило его и новое появление английского флота в Босфоре в 1849 году – в ответ на ультимативные требования русских, пытавшихся преследовать венгерских повстанцев (и польских волонтеров, принявших участие в Венгерской революции), нашедших убежище на турецкой территории[65].

Между тем, противоборство Англии и России в то время только разгоралось: англичан заботили и попытки продвижения России в Среднюю Азию – по направлению к Индии, и возможность появления российского флота в Средиземном море, хотя в ходе различных военных конфликтов русские эскадры неоднократно возникали там еще с XVIII века.

Но сила флота определяется не только силой его кораблей, но и возможностью базирования; русские же никаких баз в Средиземном море не имели, и могли пользоваться там лишь услугами временных союзников. Захват же Проливов, Мраморного моря и Константинополя означал не только получение русскими великолепных возможностей базирования в Средиземноморье, но превращал все Черное море в абсолютно защищенную Дарданелльскими и Босфорскими укреплениями гигантскую внутреннюю гавань России, где она могла без помех и препятствий строить флот любой силы, выводить его если не беспрепятственно в Мировой океан (Гибралтар, а позже и Суэцкий канал оставались все же в руках англичан), то в Средиземное море, и при этом обеспечивать флот, повторяем, надежным снабжением. Это было ясно и в России, но гораздо лучше суть вопроса ухватили англичане, вовсе не желавшие возникновения подобного соперничества в Средиземном море – у них хватало и прочих забот. Понимали это, как мы помним, и сторонние наблюдатели, включая Маркса и Энгельса. А вот Николай I, смело взявшись испытать судьбу в 1853 году нападением на Турцию, явно недооценил силу ответной угрозы – в отношении его бессознательности оказался прав Герцен, хотя и расчитывавший на его победу.

В этом смысле и Николай I, и Герцен не сильно отличались от остальных русских, принимавших грубую и топорную дипломатию России совсем не такой, как она выглядела для европейцев. Даже известный критикан Николаевского режима, ссыльный декабрист М.С.Лунин писал в 1840 году: «Внешняя политика составляет единственную светлую точку, успокаивающую разум, усталый от обнаруженных во мраке злоупотреблений и ошибок. Император Николай, избегая вмешиваться по примеру своего предшественника в дела, не касающиеся непосредственно России, почти всегда предписывает свою волю в случаях, касающихся России.

Он неизменно соблюдал правило вести одновременно лишь одну войну, за исключением Кавказской войны, завещанной ему и которую он не мог ни прервать, ни прекратить»[66].

Через полтора десятилетия подобные оценки пришлось пересмотреть: «Грустно-поучительное явление, что мы умели восстановить против себя не только Англию, но и императорскую Францию с конституционной Сардинией; и Австрию с ее Славянами, нашими братьями; и Турцию с нашими единоверцами. Наше veto не помешало Франции июльских дней [1830 года] продержаться 18 лет, Бельгии отделиться от Голландии, Саксонии, Ганноверу, Испании, Португалии, Дании и Сардинии изменить вопреки нам прежнюю форму правления; но это упорное и беспрестанно возобновляемое veto глубоко заронило всюду семена неприязни, которые теперь и приносят плод. Мы неохотно признали французскую империю, не хотели признавать обновленной Сардинии; и вот и та, и другая в войне с нами. Мы щадили Австрию и Турцию ради statuquo; и вот – Турция и Австрия против нас, ради своих Славян. Мы побоялись поддержать и Славян, и единоверных Греков, из уважения к мнимой законности; и вот Греки и Славяне, изверившиеся в нас, готовы броситься в объятия враждебного нам Запада. Мы нетерпимостью своей, гордостью и упорным консерватизмом всех подняли против себя, и народы, и правительства; даже единоверные и иноплеменные народы, даже строго монархические правительства, даже Австрию, одну из участниц священного союза»[67], – так писал известный либерал Н.А.Мельгунов в 1856 году.

Еще более серьезные перемены происходили в это время на фондовых биржах: «С момента, когда /.../ при Александре Николаевиче Россия в поисках новых рынков завоевывает Среднюю Азию, угрожая таким образом „жемчужине британской короны“, богатейший из финансовых рынков Европы, лондонский, захлопывается перед ней наглухо. И в 1870 годах русская кредитная, а следовательно и внешняя, политика переориентируется на германские рынки. Что удивительным образом совпадает с /…/ играми Бисмарка, провозглашенного /…/ Достоевским „единственным политиком в Европе, проникающим гениальным взглядом своим в самую суть фактов“»[73].

Поднимала голову и Франция. В сентябре 1873 досрочно закончились выплаты контрибуции и германские оккупанты были вынуждены покинуть Францию.

Еще в начале 1874 года германское правительство распространило по Европе циркулярную ноту, в которой подчеркивалось, что если Франция мечтает о реванше, то Германия не позволит ей выбрать для этого угодный ей час[74]. Похоже, однако, что вскоре после этого германские планы и попали под угрозу срыва – в связи с неожиданным изменением позиции Александра II.

Успехи совместной российско-германской дипломатии разрядили прежнее враждебное отношение к России со стороны западных держав, и русский царь, отправившийся в апреле 1874 года в дипломатический вояж по европейским дворам (официально – на свадьбы, помолвки и юбилеи родственников), встречал повсюду теплое и заинтересованное отношение. В Англии, где он пробыл девять дней, он и королева Виктория клялись во взаимной дружбе и любви. Здесь же Александр II заявил, что отныне политика России заключается в сохранении мира в материковой Европе[75]. Результаты такого его настроения проявились ровно через год.

Кризис наступил весной 1875 года.

В феврале 1875 было объявлено об окончательном установлении во Франции республики – вместо временного правительства: наглядно демонстрировалась консолидация нации перед лицом внешнеполитических угроз.

В марте французское правительство утвердило введение четвертых батальонов во французских пехотных полках (увеличение пехоты на треть). Хотя законопроект долго обсуждался в парламенте и французской прессе, что не вызывало видимого беспокойства в Германии, но после его принятия влиятельные немецкие газеты – „Kölnische Zeitung“, „National Zeitung“, „Post“ – подняли крик об угрозе французского реванша.

Мнения в германском руководстве разделились: Мольтке был за немедленную превентивную войну, Бисмарк – против[76].

Радовиц, приближенный Бисмарка, ездил в Петербург зондировать мнение России. Вернувшись в Берлин, он высказал на обеде у английского посла 21 апреля 1875 года французскому послу Гонт-Бирону прежнюю германскую сентенцию: «Если затаенной мыслью Франции является реванш, – а она не может быть иной, – зачем нам откладывать нападение на нее и ждать, когда она соберется с силами и обзаведется союзами». Перепуганный французский посол немедленно донес об этом своему правительству. Последнее также заволновалось и конфиденциально довело об этом до сведения дипломатических канцелярий.

Неожиданно Франция нашла защитника в лице России. Император Александр II заявил французскому послу в Петербурге Ле Фло: «Если вы однажды будете находиться под серьезной угрозой, чему я не хочу верить, вы об этом очень скоро узнаете. Вы это узнаете от меня. У нас общие интересы, мы должны оставаться едиными». Русское правительство снеслось с Берлином и Лондоном. Бисмарк дал отбой – неодобрения Лондона и Петербурга ему было достаточно, чтобы одержать верх над Мольтке и его сторонниками.

Этого Александру показалось мало: в сопровождении А.М.Горчакова он выехал в Берлин, и 11 мая, после свидания с Бисмарком, Горчаков заявил Гонт-Бирону: «Я вчера видел Бисмарка и могу вам подтвердить, что он мирно настроен и, следовательно, вы не должны опасаться с его стороны войны»[77]. Но это было еще не все: Горчаков разослал из Берлина телеграмму российским посольствам за границей: «Отныне мир обеспечен»[78].

Вся Европа поняла происшедшее совершенно четко: Александр II и Горчаков публично приписали себе спасение Франции от войны, оскорбив тем самым Германию[79].

Трудно оправдать такой промах Александра II.

Чем он был продиктован? По-видимому, причин было несколько.

Во-первых, тайная военная конвенция с Германией: вероятно, она обязывала воевать и Россию, причем в этой ситуации непосредственно против прежних победителей в Восточной войне – это могло показаться возвращением пережитого кошмара: ведь и на Балтике, и на Черном море их превосходство снова было бы бесспорным – флот союзной Германии тогда никакой роли играть еще не мог.

Во-вторых, в Англии в это время уже ревниво поглядывали на рост влияния Германии, и окончательный разгром Франции явно противоречил традиционной британской политике поддержания равновесия в материковой Европе. Об этом в феврале 1877 года прямым текстом заявил премьер-министр Б.Дизраэли в беседе с русским послом графом Петром Шуваловым[80]. Наверняка в таком же духе обрабатывали и Александра II во время его упомянутого визита в Англию весной 1874 года.

В-третьих, диктаторская роль, к которой стала примериваться Германия, начала вызывать беспокойство и у самих русских. Н.Н.Обручев свидетельствовал в 1885 году, что «опасность возродившейся Германии» осознавалась уже с 1873 года[81].

Не случайно в 1874 году блестящий слушатель Академии генерального штаба В.А.Сухомлинов – будущий военный министр, ошельмованный и оклеветанный в 1915-1917 годах – получил именно от Обручева в качестве темы выпускной работы задание разрешить проблему отставания России от Германии по срокам мобилизации при военном столкновении между ними: за сорок лет до начала Первой Мировой войны эта задача уже прорабатывалась в высших российских военных кругах. Обручеву принадлежала и руководящая идея решения, которую подробно должен был разработать и проанализировать Сухомлинов.

Последний прекрасно справился с заданием с учетом технических возможностей того времени: предварительное сосредоточение кавалерии у границы, мобилизация ее в 24 часа и немедленное нанесение ею ударов по вражеской территории; новорожденные пулеметы, низвергнувшие позже преимущества кавалерии, тогда переживали лишь пору своего младенчества. На докладе Сухомлинова присутствовали тогдашние светила русской армии, включая великого князя Николая Николаевича Старшего[82], а практическая реализация начальных шагов плана – переброска кавалерии к границам – осуществилась в 1883-1884 годах и в течение последующих двух десятков лет оставалась основой начала планируемых военных действий[83].

Генштабистам в принципе положено решать любые гипотетические стратегические и тактические задачи, но вот было ли означенное беспокойство обоснованным уже в 1873-1874 годах или именно последующее поведение российских военных и политиков и спровоцировало возможность германской угрозы – этот вопрос едва ли можно разрешить однозначно. Печально, однако, что в то время британская позиция оказала несомненное влияние на русских.

В-четвертых, сверхъестественное миролюбие царя, возможно, имело еще один рациональный аспект: именно в это время начала обостряться политическая ситуация в Балканских провинциях Турции – о чем ниже. Потенциальное вмешательство России в этот конфликт, развязанный, несомненно, при непосредственном соучастии российских дипломатов, требовал разумной разрядки взрывоопасных ситуаций на иных стратегических направлениях.

Наконец, в-пятых, Александр II, с самого восшествия на престол ощущавший дефицит публичного признания – в особенности на внешнеполитическом поприще, оказался, по-видимому, слаб перед соблазном заработать популярность хотя бы за счет унижения непререкаемого авторитета Бисмарка.

И последний ему этого не простил.

Возможно, война в данный момент действительно не входила в намерения Бисмарка, но одно дело – отказываться от нее по своей воле, хотя и вступая в спор с собственными генералами, и совсем другое – под чьим-то публичным внешним давлением, граничащим с угрозой, причем давлением со стороны собственного союзника, имеющего определенные договорные обязательства и совсем недавно получившего серьезную дипломатическую поддержку Германии при пересмотре Парижского трактата! Были ли причины у Бисмарка для обиды? Разумеется – да.

«В политике нет мести, – говорил Столыпин, – но есть последствия»[84], – этот замечательный афоризм относится, разумеется, к настоящим, взаправдашним политикам. У Бисмарка же с Александром II дальнейшие отношения развивались, как вариация известного сюжета: как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем.

Были ли благоприятные перспективы у «Союза трех императоров»? Да, но при определенных условиях.

Между Германией и Австро-Венгрией почвы для серьезных разногласий не было – по крайней мере и немцы, и австрийцы после 1870 года предпочитали на них не заостряться.

Некоторые противоречия между Германией и Россией имели место: ведь не Гитлер изобрел пангерманизм (равно как и антисемитизм в обеих странах). Но вообразить себе кайзеровскую Германию, поднявшуюся в поход на Россию для завоевания Прибалтики, Польши, Белоруссии и Украины, было бы в XIX веке так же нелепо, как представить себе миллионы евреев, отправляемых кайзером в газовые камеры, хотя, как хорошо известно, войска Вильгельма II действительно оказались в конце его правления в Прибалтике, Польше, Белоруссии и Украине.

Но вот между Россией и Австро-Венгрией действительно имелась серьезная почва для разногласий.

Конфликты на Балканах, не затухающие по сей день, происходили в основном между мусульманами, православными и католиками, хотя в последние два века политические противоборства там принимали и другие разнообразные формы. Все три стороны опирались на внешних покровителей – соответственно Турцию, Россию и Австро-Венгрию.

Политические конфликты на Балканах целенаправленно использовались царской дипломатией для подрыва тыла противника, стоящего на пути решения главной российской внешнеполитической задачи – овладения Проливами; как мы поясняли, в этой задаче не было ничего ни надуманного, ни мистического – вопреки идеям А.И.Герцена, Ф.М.Достоевского, Н.Я.Данилевского и прочих разнообразных мечтателей панславистского толка, причем мечтателей далеко не невинного свойства. «Пятой колонной» России были православные: сербы, черногорцы, болгары, македонцы. Действовали они пока в основном против Турции, но их стремление к национальному возрождению задевало интересы и Австро-Венгрии, которая имела немало подданных, относившихся к той же конфессии и тем же национальностям. Поэтому же интересы России и Австро-Венгрии непосредственно сталкивались и на территориях, пока подчиненных Турции – там смешанно проживали и православные, и католики (прежде всего – в Боснии и Герцеговине). Австро-Венгрия была не только непрочь, но даже обязана претендовать на эти области – это становилось для нее задачей не только захвата и расширения, но и активной превентивной обороны от центробежных устремлений массы собственных традиционных подданных. Поэтому Австро-Венгрия почти вынужденно стояла на пути движения России к Проливам.

Были ли устранимы эти противоречия? По мнению современного исследователя А.Б.Широкорада, это была «сложная, но вполне достижимая задача, состоявшая из двух частей.

Первая часть – найти достойные компенсации Австро-Венгрии и Германии /.../. Австрии можно было предложить Боснию, Герцеговину, ну и в крайнем случае свободный выход к Эгейскому морю через Салоники. /.../

Германии же на определенных условиях можно было гарантировать неприкосновенность Эльзаса и Лотарингии. /.../ Усиление же в этом случае Германии и охлаждение отношений с Францией были ничтожным фактором по сравнению с решением вековой задачи России. Захват Проливов существенно увеличивал военный потенциал России, который легко бы с лихвой компенсировал потерю столь опасного и сомнительного союзника, как Франция.

Вторая часть задачи была жесткая политика в отношениях с Англией, вплоть до разрыва дипломатических отношений и начала войны. /.../

Выживший из ума канцлер Горчаков и не дюже разбиравшийся в политике Александр II поступили с точностью до наоборот. Они оба трепетали перед Англией и по-детски надеялись, что если они будут действовать осторожно и с оглядкой на лондонскую воспитательницу, то им удастся дорваться до сладкого»[85].

Против такой характеристики, выданной царю и его канцлеру, возражать трудно. Оставим в стороне и моральный аспект программы, изложенной очень похоже на то, как мыслили дипломаты и военные XIX века[86]. Но в этой программе имелось еще одно но: при осуществлении столь сложных и рискованных комбинаций необходимо было верить тем партнерам, которые избираются в качестве союзников, и не иметь поводов и причин ошибаться в этой вере. Принимая стратегическое решение сегодня, нужно быть уверенным, что его не понадобится поменять завтра. Дальнейший же ход событий показал, что не только Бисмарк не мог полагаться на царя и Горчакова, но и они на него.

В 1875 году началось восстание в Боснии и Герцеговине, а затем пожар охватил и иные части Балкан; восстание в Болгарии сразу было подавлено турками с невероятной жестокостью.

Затем события пошли почти по сценарию, расписанному А.Б.Широкорадом, только Франция пока не была еще никаким союзником России, и речи не могло идти поэтому о ее сохранении или потере в данном качестве.

В первой половине 1876 года были закулисно утрясены отношения России с Австро-Венгрией и Германией, хотя, очевидно, далеко не полностью: Австро-Венгрия получала в перспективе Боснию и Герцеговину, боровшиеся в это время за свою независимость, а вот Германии неприкосновенность Эльзаса и Лотарингии обещаны не были. Это, по-видимому, и стимулировало Бисмарка хранить еще один камень за пазухой. Россия, так или иначе, получила от своих союзниц карт-бланш на поход на Балканы.

Уступка Австро-Венгрии борющейся Боснии и Герцеговины, хотя и являлась подлостью сама по себе (равно как и ее принятие), но одновременно была необычайно коварным шагом. Об этом четко говорится в меморандуме Н.Н.Обручева 1885 года: «Уже в 1876 г., предположенная на известных условиях уступка Австрии Боснии и Герцеговины была допущена нами потому, что должна была вести к ее ослаблению, а не к усилению. Славянский элемент в Австрии угнетен, немцы и венгры дружно взяли над ними верх. Присоединение еще частицы славян к Австро-Венгерскому организму должно было разрушить эту стройность и как показывает опыт действительно разрушило»[87] – бойтесь данайцев, дары приносящих, а также и русских! Но расчеты последних в 1876-1878 годах также окончились прахом.

С июня по октябрь 1876 года войну с Турцией вели поощряемые Россией Сербия и Черногория, но успехов не имели. В России же пресса развернула горячую кампанию поддержки единоверцев; началась вербовка и посылка на Балканы добровольцев.

Крайне нерешительный царь долго тянул время, не рискуя объявить мобилизацию, которая была проведена только осенью 1876 года, когда, по мнению военных экспертов, выступать было уже невозможно – зимняя кампания в Балканских горах представлялась немыслимой. В результате, во-первых, содержание бездействующей отмобилизованной армии всю зиму 1876-1877 года легло непомерной тяжестью на российскую казну; во-вторых, военные действия, начавшиеся весной 1877 года, были лишены фактора внезапности и преимущества в развертывании, а поэтому не привели к решительным успехам вплоть до глубокой осени, и Россия получила-таки зимнюю кампанию на Балканах, но только уже на следующую зиму; в-третьих, все замедленные действия и царской армии, и царской дипломатии дали время всем недоброжелателям России выяснить отношения между собой и разработать четкие планы на случай всех вариантов дальнейшего развития событий.

Эти планы чуть было не опрокинулись полной и безоговорочной победой русских на рубеже 1877 и 1878 годов, которой уже никто не ожидал. Но тут же Александр II предпринял новую задержку: вместо того, чтобы легко захватить Константинополь на плечах разгромленной и бегущей турецкой армии и под носом уже прибывшего Британского флота, а затем использовать захваченную турецкую столицу в качестве главного козыря на дальнейших дипломатических переговорах, армия остановилась у ее стен.

Царь и его младший брат – главнокомандующий армией великий князь Николай Николаевич Старший – явно уступали друг другу честь принять на себя ответственность за занятие Константинополя. 20 марта / 1 апреля 1878 царь телеграфировал к брату: «Что скажет Россия и наша доблестная армия, если ты не занял Константинополя!.. Я с трепетом ожидаю, на что же ты решишься»[88] – и это вместо прямого приказа! Правда, с другой стороны, захваченный Константинополь сулил чрезвычайно сложные дальнейшие внутриполитические проблемы для царя: отказаться затем от уже занятого Константинополя означало бы бросить совсем уже отчаянный вызов всей своре российских славянофилов! В такой ситуации кто угодно на месте Александра II ощутил бы сильнейшие сомнения!

Итогом стал Берлинский конгресс 1878 года, о котором в 1889 году, в связи со смертью Петра Шувалова, возглавлявшего вместе с Горчаковым российскую делегацию в Берлине, уже цитированный А.А.Половцов вспоминал следующим образом: император Александр Николаевич «сначала говорил, что останется чужд войне, потом, желая оказать любезность императрице и получить за то некоторое отпущение грехов личных, стал мирволить косвенному вмешательству, затем после плотного завтрака произнес московскую речь [30 октября / 11 ноября 1876 года – с угрозами в адрес Турции и Англии] и, наконец, мечтая о воссоединении утраченной по Парижскому трактату бессарабской территории, заказал три фельдмаршальских жезла (для себя и двух братьев) еще прежде объявления войны. Когда же Европа разразилась смехом над Сан-Стефанским договором [19 февраля / 3 марта 1878 года], то Александр II не на шутку струсил, видя истощенное и беспомощное состояние своего правительства.

В присутствии государя [военный министр Д.А.]Милютин говорил уезжавшему в Берлин Шувалову, что мы решительно не в состоянии вести войны, что Англия знает это и Бисконфильд[89] делает громадные вооружения. Сообразно сему, даны были Шувалову инструкции, а для помехи дан в спутники впавший в детство и ненавидимый Бисмарком кн[язь] Горчаков. На конгрессе Россия получила все условия, о достижении коих было предписано Шувалову и, несмотря на то, Александр Николаевич стал бранить Шувалова как виновника нашего политического унижения. Журналисты, и в особенности московские, говорили в том же тоне, забывая, что они же втягивали Россию в войну, якобы бескорыстную, войну освободительную и т.п.»[90]

Существует и более критическое отношение к результатам конгресса и ролям, сыгранным там оппонентами России: «В Берлинском трактате прежде всего поражает то, что он словно создан не для обеспечения всеобщего мира, а с целью перессорить все великие и даже многие мелкие европейские державы»[91].

На конгрессе Бисмарк пытался разыгрывать роль «честного маклера» (по его собственному выражению), но всему свету – и русским в том числе – было ясно, что едва ли не главная его цель – надуть Россию. Упомянутый Андраши стал его лучшим помощником в этом деле, а заглавную антироссийскую роль играли англичане.

Спустя год идеологи бескорыстной освободительной войны, упоминавшейся Половцовым, писали уже в таком стиле:

Н.Я.Данилевский: «Видно, путь к Босфору и Дарданеллам идет через Дели и Калькутту»;

И.С.Аксаков: Россия еще не достигла своих естественных границ на юге: Черное море должно стать «русским», а для овладения им и Проливами следует захватить Среднюю Азию, что заставит Англию «стать податливее к нашим законным правам и требованиям на Черном море и Балканах»[92].

Помимо недопуска России к Проливам, конгресс начудил еще не мало иного. Освобожденная Болгария была разрезана на три части: центральная стала собственно Болгарией, князем которой был избран в 1879 году Александр Баттенбергский (сын Александра Гессенского – брата императрицы Марии Федоровны; Александр Баттенбергский приходился, таким образом, племянником Александру II и двоюродным братом Александру III), северная (Силистрия) отдана Румынии (в компенсацию возвращения России Бессарабии, отнятой у России по Парижскому трактату), а южная (названная Восточной Румелией) возвращена под протекторат султана.

Албанской делегации, пытавшейся проникнуть на конгресс, Бисмарк просто заявил, что такой национальности не существует.

Россия лишилась большинства плодов собственных побед, а Австро-Венгрия, в соответствии с предварительным сговором, взяла под управление Боснию и Герцеговину, которую австрийские войска заняли при яростном вооруженном сопротивлении населения – так была проложена дорога к Сараевскому убийству 15/28 июня 1914 года!

Не принесла успеха и манера, с которой русские принялись управлять освобожденной Болгарией, как российской провинцией; она вскоре вызвала возмущение, а затем и ненависть болгар – нечто подобное повторилось и после 1944 года!

Генерал Э.И.Тотлебен, прибывший под Плевну в октябре 1877 (в апреле 1878 он сменил Николая Николаевича Старшего на посту главнокомандующего на Балканах), сразу скептически оценил и происшедшее, и происходившее: «Мы вовлечены в войну мечтаниями наших панславистов и интригами англичан. Освобождение христиан из-под ига ислама – химера. Болгары живут здесь зажиточнее и счастливее, чем русские крестьяне; их задушевное желание, чтобы их освободители по возможности скорее покинули страну. Они платят турецкому правительству незначительную подать, несоразмерную с их доходами, и совершенно освобождены от воинской повинности. Турки вовсе не так дурны, как об этом умышленно прокричали; они народ честный, умеренный и трудолюбивый»[93].

Здесь, конечно, несколько идеализируется отношение турок к славянам; ближе к истине, скорее, следующая оценка: «Все, кому приходится близко знакомиться с турками, выносят обыкновенно убеждение, что мнение о фанатизме турок сильно преувеличено; турок-суннит не фанатичен и в этом отношении его никак нельзя сравнить с персом-шиитом, который христиан, евреев и даже мусульман, не принадлежащих к его шиитскому толку, считает нечистыми. Турок же, по существу, веротерпим и вовсе не склонен к религиозным преследованиям христиан. Но наряду с этим, однако, следуя учению Корана, он всегда ставит себя, правоверного мусульманина, выше христианина и относится к нему как милостивый победитель к побежденному. Пока христиане выполняли все обязанности верноподданных султана /.../, турки даже старого режима относились к ним снисходительно, мягко и без особых притеснений; но как только какая-либо из христианских народностей, как армяне или балканские славяне, проявляла стремление добиться самостоятельности или равенства с мусульманами, турецкое правительство не останавливалось перед самой жестокой расправой /.../»[94].

Но после 1878 года отношения России с Болгарией действительно стремительно разрушались: победители повели себя так, что невольно заставляли забывать о прежних угнетателях – ныне почти ничем не угрожавших.

Так или иначе, но в отчете о конгрессе Горчаков признавался: «Берлинский конгресс есть самая черная страница в моей служебной карьере»; приписка Александра II: «В моей тоже»[95].

Царь пытался расколоть кольцо дипломатической блокады, в котором оказалась Россия со времени Берлинского конгресса. Летом 1879 года посол в Берлине П.А.Сабуров зондировал у Бисмарка возможность возобновления «Союза трех императоров», но не преуспел[96].

В августе того же года Александр II прислал к Вильгельму I письмо о том, что недопустимые личные отношения между Бисмарком и Горчаковым вносят осложнения во взаимоотношения между державами; Бисмарк это трактовал как попытку России подчинить Германию и резко ужесточил антирусскую политику, несмотря на противодействие кайзера[97].

В сентябре 1879 Бисмарк составил в Вене тайный договор о взаимопомощи с Австро-Венгрией и начал кампанию уговоров Вильгельма I, считавшего этот договор изменой обязательствам по отношению к России[98]. Бисмарк-таки уговорил старого кайзера подписать этот документ; аргумент, к которому он прибег, оказался таким: он, Бисмарк, якобы предотвратил нападение России на Австро-Венгрию в 1876 году, вступившись за нее, и тогда войска, собранные в Бессарабии, были развернуты против турок[99] – чистейшей воды фантазия!

Одновременно по инициативе канцлера в германской прессе развернулась пропагандистская кампания против России как очага и панславизма, и нигилизма[100]. Австрия же, вопреки решениям Берлинского конгресса, в этот момент оккупировала Новобазарский санджак – клин между Сербией и Черногорией, официально остававшийся под юрисдикцией Турции[101] – еще одна пощечина России.

Все это и привело к концу не только внешнеполитическую карьеру Царя-Освободителя, но и его жизнь: волна террористических актов, нашедших живейшее сочувствие российской образованной публики, поднялась именно вследствие нижайшего падения царского престижа в 1878-1879 годы.

Историческая ответственность за гибель Александа II должна быть в значительной степени возложена и на Бисмарка.