"Величие и проклятие Петербурга" - читать интересную книгу автора (Буровский Андрей Михайлович)

Глава 3 ГОРОД — ГРОБНИЦА ПЕТРА I

Культ Петра I, называемого не иначе как «Вели­кий», пронизывает весь петербургский период нашей истории. Веками, десятилетиями о Петре Великом, Пет­ре I говорилось исключительно самыми торжественны­ми словами: великий реформатор! Великий человек! Ве­ликий просветитель! Отец народа! Создатель Империи!

«Великий муж созрел уже в юноше и мощною ру­кою схватил кормило государства», — вещал Н.М. Ка­рамзин[143].

«...богатырь физически и духовно», «невиданный бо­гатырь, которому грузно было от сил, как от тяжелого бремени... ему тесно было в старинном дворце крем­левском, негде расправить плеча богатырского...» — так пишет о нем СМ. Соловьев[144].

И далее, в таком же эпическом стиле: «Молодой бо­гатырь рвался из дома от матери — поразмять плеча бо­гатырского, спробовать силы-удали молодецкой»; «...ге­рой-преобразователь, основатель нового царства, а луч­ше сказать, новой империи...»

В этом хоре славословия звучат голоса величайших историков России — В.Н. Татищева, Н.М. Карамзи­на, СМ. Соловьева, В.О. Ключевского, Е.В. Тарле, В.В. Мавродина. В этом же хоре — голоса А.С. Пушки­на и М.Ю. Лермонтова, А.Н. Толстого и К.М. Симонова, Н.Н. Ге и В.И. Сурикова. Петра возвеличивают всеми возможными литературными и художественными сред­ствами.

Трудно усомниться в истинах, которые несут и воз­вещают ТАКИЕ имена, ведущие деятели русской куль­туры прошлого и настоящего.

И уж, конечно, вполне объяснимо, что обожали Пет­ра все экстремисты всех мастей, все радикалы и «рево­люционные демократы». Что все тот же Белинский:

«Для меня Петр — моя философия, моя религия, мое откровение во всем, что касается России. Это пример для великих и малых, которые хотят что-либо сделать, быть чем-то полезным».

Не меньше захлебывается Герцен: «Петр, Конвент научили нас шагать семимильными шагами, шагать из первого месяца беременности в девятый».

Интеллигенция, ученые люди считали и по сей день считают Петра символом прогресса и движения вперед, к сияющим высям просвещения. Но что характерно — без знания источников, да и особой привычки читать сочинения историков. Вот стоит образованному чело­веку всерьез заняться эпохой — и восторженность его как ветром сдует!

Молодой Александр Пушкин и до Болдинской осени охотно писал стихи о Петре и петровской эпохе, разра­зился своей великолепной «Полтавой», воспел Петра во множестве стихов. Вот он начинает всерьез изучать петровскую эпоху, причем с лояльнейшим намерени­ем — написать «Историю Петра»! Но рождается не книга о величии Петра и его «реформ», а «ужастик» XIX ве­ка, «Медный всадник».

Лев Толстой в молодости тоже очень почитал Пет­ра, чуть ли не благоговел перед ним и собирался пи­сать о нем роман... И тоже только до тех пор, пока не начал собирать материалы для романа. Тут-то Лев Тол­стой начал иначе отзываться о совсем недавнем куми­ре: «Был осатанелый зверь»... «Великий мерзавец, бла­гочестивый разбойник, убийца, который кощунствовал над Евангелием... Забыть про это, а не памятники ста­вить».

Остается предположить, что и с Пушкиным, и с Толстым произошло одно и то же — с малолетства они находились в поле обожествления, обожания, превоз­несения, романтизации Петра и всей петровской эпохи. Воспринимали его восторженно не потому, что сами до этого додумались, и не потому, что располагали многими знаниями об эпохе. А как раз именно потому, похоже, что большими знаниями не располагали. Романтически-приподнятое, радостное отношение к Петру меняется по мере узнавания эпохи, по мере изучения докумен­тов.

Подробно писать о Петре и его «горе-реформах» не , буду. Мне уже доводилось ссылаться на две свои кни­ги, в которых все это безобразие излагается довольно подробно. Сейчас отмечу главное: время между 1613 и 1689 годами — это время нарастания свободы. Ослав­ленный как время сплошного мрака, XVII век в русской истории был временем, когда свободы все прибавля­лось и прибавлялось.

То же, что называется «реформами Петра Велико­го», совершенно противоположно по смыслу. Цель Пет­ра состояла вовсе не в раскрепощении общества. «Ев­ропеизацию» России он видел не в свободе и не в бо­гатстве жителей страны, а в могучей армии и не менее мощной полиции.

Можно спорить о том, можно ли было обойтись без реформ Петра, или все мы бы зачахли без знаменитой петровской дубинки, нужно ли было непременно резать бороды и строить Петербург — но одно несомненно: сама идея свободы человека от государства, свободы от насилия, предельно чужда Петру. Целей ограниче­ния самой власти государства, власти монарха он нико­гда не преследовал. После «реформ Петра» свободы в Российской империи стало несравненно меньше, чем было в Московии до этих реформ.

Интересное дело... Как раз «необразованный на­род», «простонародье» у нас традиционно считают носи­телями идей несвободы, корпоративности, подчинения человека государству и общине. Русские из образован­ных слоев — они и есть носители как раз европейской идеи свободы! Но тут все наоборот — русские евро­пейцы оказываются просто маниакальными привержен­цами самых крутых методов государственного насилия. А вот «простой народ», как мы увидим, как раз Петру не простил. Неужели как раз «черный» народ и не простил Петру угасания свободы, удушения уже возникшей русской Европы?!

Потому что правы большие ученые или не пра­вы, могла состояться история России без антихристо­вых деяний или никак не могла, народ дал свою оценку происходящего: Петр оказался единственным россий­ским самодержцем за всю историю России, именем ко­торого никогда не назывались самозванцы. Даже Нико­лай I, Павел I, Николай II — не самые крупные личности и не самые удачные самодержцы — и у тех были «свои» самозванцы — «Лже-Павлы» и «Лже-Николаи». Иногда удается установить личность тех, кто скрывался под именем царя, иногда нет, но, во всяком случае, именами этих царей назывались хитрые бунтовщики. Но не име­нем царя Петра!

Нет песен про Петра. Народных сказаний про Пет­ра. Даже про Ивана Грозного — есть, а вот про Петра «Великого» — нет. Завоевание Казани породило целый цикл народных песен, в которых царь Иван выступает и сильным, и мудрым, и великим. Но нет никакого цикла песен и легенд про взятие Нотебурга, завоевание При­балтики или основание Петербурга. По-видимому, и це­ли Петра как-то далеки от народных чаяний, и сам он не особенно близок народу. Иван Грозный — и то го­раздо понятнее... да и приятнее.

Весь фольклор, в которых царь Петр выступает мудрым, остроумным, смелым, сильным — все это твор­чество верхних слоев общества. Тех образованных 1 — 2%, которые считали себя «русскими европейцами», продолжателями дела Петра — европеизации России (и кто, говоря между нами, как раз под предлогом «евро­пеизации русской Азии» и «необходимости нести свет просвещения» так удобно устроился на шеях 98% насе­ления Российской империи). Эти люди воспитывались на культе Петра и вряд ли могли отнестись к нему кри­тически.

Что же до мнения народа... Как бы ни относился чи­татель к «средневековым» и «отсталым» рассуждениям про антихриста, в одном народная молва удивительно точна: как и полагается сатанинскому существу, Петр до конца не умер после своей физической смерти.

Петр — единственный из русских царей, после смерти окончательно превратившийся в беса.

Наивно думать, что всевозможные «жутики» про общение человека с дьяволом, про искушение и впаде­ние в смертный грех — только лишь выдумка того или иного писателя. То есть мы знаем эти истории уже в авторской обработке и каждая из них тесно связана с именем автора... самого известного, самого талантливо­го из авторов, писавшего на этот сюжет.

Трудно отделить легенду о Фаусте от бессмертного творения Иоганна Гёте. Спорить не о чем — Гёте соз­дал такой литературный текст, который живет в культу­ре уже двести лет и проживет по меньшей мере еще столько же. Тут и борьба чувства с долгом, и трагедия человека, в погоне за знаниями опоздавшего прикос­нуться к радостям жизни, запоздало пытающегося «свое наверстать». Тут и философский спор добра и зла, и проблема самоопределения, и... одним словом, много чего есть в великолепном произведении Гёте.

Но в том-то и дело, что сюжет «Фауста» вовсе не выдуман Гёте. Это сюжет городского фольклора, ухо­дящий в самое глухое Средневековье. Об ученом, про­давшем дьяволу душу, рассказывали в Европе, по край­ней мере, с XVI, а то и с XV века. Другое дело, что сюжет сюжетом, а каждый автор наполняет его своим понима­нием. Изначально, в народной легенде, доктор Фауст назидательнейшим образом погибал, связавшись с дья­волом для получения все новых знаний. Убогая мораль Ветхого Завета: во многия знания много печали, знай свое место, человек, а не будешь знать — будешь нака­зан.

У Гёте Фауст попадает в рай, вырванный у сатаны вмешавшимися силами добра. У него звучит вовсе не мотив страха перед знаниями, перед могуществом чело­века. Не смиренный, а гордый и мощный мотив:

Но сюжет все равно — народный, а вовсе не Гёте. Что за ним? Не буду доказывать, что и вправду жил та­кой человек — Фауст (хотя вроде бы есть и этому сви­детельства). Но ведь не один и не два ученых XVI, XVJI века испытывали сильнейший соблазн: познав, как ограниченны их знания, как мало отпущено силам чело­веческого разума, прибегнуть к совсем другой силе. Сколько из них не удерживались, раскладывали желез­ный шестиугольник, читали заклинания Каббалы — су­дить не берусь. Так же не берусь судить, какие последствия имели их магические действия — наверное, большинство так и сидели перед пустым шестиугольником, бормоча допотопные глупости. Но ведь у кого-то, на­верное, и возникало внутри шестиугольника НЕЧТО...

Легенды — дым, но был ведь, наверное, и огонь — даже если огня было совсем немножко, а дымовая заве­са громадна.

Так же трудно разделить старый испанский «жутик» про дона Хуана и бессмертные творения Проспера Мериме[146] и А.С. Пушкина[147]. Но и за этими литературными произведениями, и за десятками других, менее талант­ливых и потому менее известных, стоят средневековые испанские легенды, народное предание о человеке, слиш­ком близко подошедшем к грани, разделяющей наш мир и мир зла.

Что в этих легендах и насколько соответствует дей­ствительности, трудно сказать. Действительно ли дон Хуан происходил от благочестивых родителей и учился в университете в Саламанке? Был ли в его жизни слу­чай, когда он попросил огня у человека, шедшего по другому берегу реки Эбро, и это существо протянуло через всю реку (примерно 150 метров) вытянувшуюся, как резиновая, руку со своей сигарой? Действительно ли дон Хуан прикурил от сигары дьявола, вежливо по­благодарил его и пошел дальше?

Ручаться за точность такого рода историй трудно, но если есть густая дымовая завеса, если она держится столетия — то, наверное, есть за этой завесой хотя бы маленький язычок живого красно-желто-синего огня.

Так же точно и с легендами о посмертной жизни Петра I.

Уже в 1729 году ходил по Петербургу не особенно приятный слух: что в высокую воду, при ветре с залива и в ненастье шатается по берегам Невы (набережной тогда еще не было) высокий человек с дубинкой в руке, с безумно горящими глазами.

Встретить этого беса можно было и зимой: особен­но в метель, в пургу. Чаще всего видели существо тоже на берегах или на тропинках, ведущих через лед Невы. Передавали, что лица его разглядеть невозможно, он кутается в широкий плащ, а из-под плаща так полыха­ют, горят сатанинским огнем глаза, что черт разглядеть невозможно. Говорили еще, что голова у этого создания крохотная при огромном росте и длинных, цепких руках.

Ручаться за правдивость этих историй я не стал бы, но, во всяком случае, истории эти рассказывались в 1730—1770-е годы, еще до появления Медного всадни­ка. Говорили, что великан зашибает встречных дубин­кой, а если кого-то не бьет до смерти, то этим-то хуже всех — встреча с призраком Петра I предвещает несча­стье, преждевременную смерть самых близких людей. Если ты, не дай тебе Бог, столкнулся с Петром, и он не прикоснулся к дубинке, только зыркнул на тебя кроваво-красными бесовскими глазами, то беги изо всех сил домой, беги сразу же, торопись, если хочешь успеть проститься с дорогими тебе существами.

В 1782 году в Петербурге появился Медный всад­ник, и тут же соответствующие истории стали связы­вать именно с ним. Конечно, «Медный всадник» Алек­сандра Сергеевича Пушкина — это авторское литера­турное произведение, бессмертие которого зависит уже от талантливости автора, а не от свойств народной легенды. Но Пушкин-то опирался именно на легенду!

По крайней мере, с самого начала 1790-х годов из­вестен этот пласт городского фольклора: памятнику Петру приписывали способность срываться с поста­мента и скакать по городу в поисках кровавой жертвы. Происходило это, как нетрудно догадаться, в темные осенние ночи, когда ветер гнал воду из залива в Неву, грозя наводнением, а низкие тучи сеяли дождь и не пускали к Петербургу свет звезд. Страшный всадник, если верить легендам, отправлялся на охоту и в метель, в пургу, когда декабрьский день продолжался считаные часы, и жители Петербурга почти все время жили при свете тогдашних, очень несовершенных фонарей и све­чей. Правда ли это? Неправда ли? Тоже очень трудно сказать, непросто различить блеск огонька за дымовы­ми пластами.

Главное — задолго до пушкинского «Медного всад­ника» поговаривали в Петербурге о том, что в высокую воду, в сильные осенние шторма или в зимнюю вьюгу памятник Петру срывается с постамента, скачет по го­роду, и якобы даже видели трупы раздавленных чудо­вищным всадником. Правда? Выдумка? Но, во всяком случае, легенда была, а кое-какие остатки ее живут в городе и до сих пор; Пушкин писал, основываясь на ле­генде.

В этом месте я позволю себе привести одну старую историю...

Глухая ночь на 24 сентября 1792 года выдалась ненастной. Луна ныряла между туч, ее чаще всего не было видно. Было очень темно, холодно не по сезону; то начинал лить, то останавливался дождь. С моря по­рывами дул ветер, усиливался к ночи. Ветер гнал воду из Финского залива, течение Невы замедлилось, и всерь­ез ждали наводнения.

Вечером этого дня пожилой чиновник 12-го класса Николай Сергеевич Петров пошел в гости к старинному приятелю, фонарщику Сидоркину.

Чтобы прослужить всю жизнь и в 53 года остаться чиновником 12-го класса, нужно было быть еле грамот­ным, никаких особенных талантов не проявлять и к тому же не иметь никаких покровителей и «сильных» родст­венников. Из чего следует сделать вывод, что был Петров человеком совершенно заурядным и принадлежал к самым низам петербургского населения. Наверное, еще его родители озаботились дать сыну какое-никакое об­разование, на уровне хотя бы элементарной грамотно­сти, и «поклонились» от своих возможностей какому-то значительному лицу. Впрочем, кто были родители Пет­рова, мы не знаем, и все это — чистейшей воды домыс­лы (хотя, с большой степенью вероятности, примерно так и было). Во всяком случае, Петров прослужил всю жизнь в городском муниципалитете, и при том не сде­лал совершенно никакой карьеры.

О простонародном происхождении говорят и фами­лия Петров, и тесная дружба с фонарщиком — челове­ком вообще не из чиновного мира, рядовым городским мещанином. В те времена городские власти нанимали на каждые 20 фонарей по фонарщику, который должен был зажигать их вечером, тушить утром, поддерживать в рабочем состоянии. Наверное, Петров и Сидоркин происходили из одной среды и хорошо понимали друг друга.

В этот вечер Петров пришел в гости к Сидоркину — тот нанимал квартиру в Гавани; наверное, эту квартиру тоже давали ему городские власти. Скорее всего, он с самого начала хотел уговорить товарища переночевать у себя — сам Петров жил на Выборгской стороне, в собственном доме. Выборгская сторона ведь повыше, мелкие наводнения, когда вода поднимается меньше чем на сажень, ей не страшны.

Можно сделать множество предположений, почему товарищи не сразу отправились на Выборгскую сторо­ну: заговорились; заигрались в карты; выжидали, не стихнет ли ветер с Финского залива. Скажем откровен­но — мы не знаем всех этих причин; мы можем только предполагать, о чем думали друзья и почему они вышли так поздно.

Во всяком случае, ветер не стих, вода прибывала, волны глухо колотились в камни набережной, и товари­щи, от греха подальше, глухой ночью двинулись на Вы­боргскую. В котором часу, они и сами не знали, потому что наручных часов в то время не существовало. Позже Сидоркин покажет, что стояла вторая половина ночи — наверное, друзья определяли это по своему состоянию и по положению луны на небе.

Более точно определили время солдаты, несшие ка­раул в Адмиралтействе. Напомню, что тогда Адмирал­тейство еще не было чисто управленческим, чинов­ничьим учреждением. В огромном четырехугольнике, огражденном глухой высокой стеной, строили корабли, спускали их в Неву тут же, в пределах видимости из окон Зимнего дворца, напротив здания Двенадцати кол­легий и Меншиковского дворца.

Солдаты слышали дикие крики примерно в два часа пополуночи, но им и в голову не пришло сойти с карау­ла, выйти на площадь и посмотреть, в чем дело. Да и мало ли кого убивают или грабят в городе... Главное — служба. А может быть, у солдат были и другие сообра­жения ни в коем случае не выходить из-за стен.

Наутро полиция обнаружила труп Николая Сергееви­ча Петрова — почти у самых стен Адмиралтейства; при­мерно там, где сейчас стоит памятник Пржевальскому.

Что характерно, ночью полиция решительно ничего не слышала и до утра о происшедшем не узнала... при том, что крики раздавались в самом центре города, в нескольких сотнях шагов от Зимнего дворца.

Предположений здесь может быть два. Первое со­стоит в том, что такая уж она была эффективная, на­дежная, эта петербургская полиция. Второе предполо­жение построено на том, что полиция сознательно не совалась по ночам... по крайней мере, в некоторые мес­та города вполне определенно не совалась. Как мы уви­дим, не исключено, у полиции были на то веские осно­вания.

Во всяком случае, труп нашли утром. Николай Сер­геевич лежал лицом вниз, как будто вбитый в полужид­кую грязь. Все кости были переломаны, как будто его настигли и били дубинами. Когда труп грузили на теле­гу, он был «как тряпичный», по образному выражению документов того времени. На лице застыло выражение крайнего ужаса.

Кто этот мертвец, у кого был и от кого шел, устано­вить оказалось предельно просто. Труднее было полу­чить связные показания от Сидоркина, хотя он-то ос­тался живехонек. Михаила Сидоркина нашли на дороге за первой рогаткой, верстах в 10 от места происшест­вия. Судя по всему, он так и бежал, так и мчался сквозь ненастье, пока не свалился. Солдаты у «рогатки» под­няли неизвестного, влили спиртного, потребовали рас­сказать, «кто таков». Он отбивался, пока не понял, что перед ним солдаты, пытался что-то произнести, но ска­зать все равно ничего не мог — лишился языка. Петро­ва Сидоркин опознал, закрыл руками лицо и затрясся при виде трупа.

Сидоркин смог говорить только через два дня, но его показаний мы не знаем. Или полиция вообще не допрашивала Сидоркина (что совершенно невероятно), или материалы этих допросов не сохранились. Позже мы узнаем вероятную судьбу этих важнейших докумен­тов.

Итак, два дня важнейший свидетель ничего не мо­жет произнести, только трясется и не отпускает от се­бя людей, вцепляется в их одежду, волнуется, мычит, если его пытаются оставить одного в комнате. Если но­чью пытаются потушить или вынести из его комнаты свечу — впадает в настоящую истерику. Приглашенный врач советует не обижать, оставлять все время с ним солдата, свечу не гасить — пусть пройдет испуг. Совет оказался правильным, но и за эти двое «немых» суток полиция предпринимает очень любопытные шаги.

В те времена полицию Санкт-Петербурга возглавлял особый чин — обер-полицеймейстер. У обер-полицейместера был помощник — полицеймейстер.

Для каждой из 10 частей города вводилась долж­ность пристава, или участкового пристава. Части горо­да делились на кварталы, примерно по 50—80 домов, и в каждом квартале был квартальный надзиратель, а ему в помощь избирался населением на 3 года квартальный поручик.

Кто должен был заниматься смертью мелкого чи­новника, одного из мельчайших и незаметнейших жите­лей города? Конечно, квартальный и должен был вести следствие. В нашем же случае происходит вот что: уже утром 25 сентября квартальный зовет пристава. Не по­тому, что в силу каких-то причин не может сам рассле­довать дело; не в порядке доклада начальству, чтобы начальство «было в курсе». Квартальный попросту пе­редает начальству материалы дела — необъяснимо и неожиданно.

Пристав сразу же докладывает обер-полицмейстеру города. Не передает дело, но сообщает — тут же, не теряя ни часу времени. Обер-полицеймейстер сам ве­лит принести ему документы, «какие есть», и немедлен­но идет к царице. Любопытна даже не скорость, с ко­торой он получил аудиенцию, — все-таки глава поли­ции в столице, один из крупнейших чиновников всей империи. Намного любопытнее, что Екатерина II тут же распоряжается держать Сидоркина в изоляции от всех, в отдельном помещении, «без притеснений», и немед­ленно позвать к нему врачей. А как только заговорит — тут же доставить фонарщика к ней, к Екатерине.

Благодаря этому приказу с Сидоркиным и обраща­лись так гуманно, содержали в отдельной комнате, хоро­шо кормили и притом вникали — хочет он спать со све­чой или без. Очень может быть, не будь на его счет мо­наршего указа — судьба его сложилась бы куда суровее.

Меня же поражает даже не участие Екатерины в судьбе Сидоркина — в конце концов, был он пусть ма­леньким, незаметным и незначительным, но подданным огромной Российской империи, и почему бы царице не пожалеть этого человечка, не повелеть обращаться с ним гуманно? Уж, наверное, кто-кто, а Екатерина зна­ла, что полиция гуманна не со всеми и не всегда.

Удивление вызывают два факта: скорость, с которой история смерти ничтожного чиновника и перепуганного фонарщика дошла «до самого верху». И второе — само по себе желание царицы первой допросить Михаила Си­доркина. Само по себе это отдает самым мрачным сюр­реализмом... Ведь на дворе — 1792 год! В Российской империи, да и во всей Европе — самый глухой феода­лизм! Общество мыслится исключительно как лестница, еще нет никаких идей про то, что люди могут быть раз­ными, но при этом не выше и не ниже друг друга.

Принадлежность к любой из общественных ступе­нек определяет буквально все — права человека, его обязанности, возможности и даже поведение, осанку и речевое поведение. В этом обществе фонарщик зани­мает почти такое же положение, как и лично свобод­ный крестьянин. Характерно, что мы не знаем отчества Михаила Сидоркина — хотя он ведь тоже находился в довольно солидном, по понятиям XVIII века — преклон­ном возрасте. Но если чиновника, пусть самого мелко­го, надлежало «писать с вичем», такая честь вовсе не полагалась рядовому мещанину Петербурга.

Представить себе императора, беседующего с фо­нарщиком, так же невозможно, как невозможно пред­ставить себе дружеские прогулки одного из Людовиков по Версальскому парку в компании крестьянина-бедня­ка из Оверни или рыбака из Бретани. Или, скажем, как невозможно представить себе попойку китайского им­ператора и рядового крестьянина, выращивающего рис в одной из бесчисленных китайских провинций.

Но Сидоркина, как только к нему вернулась речь, и правда повели к Екатерине! О чем говорили они — не­известно. Какие показания он давал полиции, и давал ли вообще — тоже неизвестно. В документах указано только, что приказано было доставить Сидоркина к им­ператрице для дачи показаний, и что в монахи он по­стрижен тоже «после дачи показаний».

Что тоже характерно, в петербургской прессе не появилось ни одного упоминания о смерти Н.С. Петро­ва. Когда его похоронили? Где?

Почему законопатили в монастырь Михаила Сидор­кина? В наказание (тогда — за что?) или чтобы спасти от чего-то (от чего бы?).

Неясно, искали ли убийц Петрова? Что не нашли, очевидно, но искали или даже не искали?

Вообще вся эта история от начала до конца остав­ляет ощущение какой-то мрачной тайны. Вполне оче­видно, что полицейские чины знают что-то очень важ­ное. Что-то такое, из-за чего необходимо как можно быстрее отделаться от дела о смерти Петрова, перело­жить ответственность на вышестоящих.

Это неведомое что-то явно знает и Екатерина, — она действует в одной логике с полицейскими чинами. Это «что-то» таится за рамками писаного в полицейском деле, никак не проговорено в бумагах, но прекрасно известно всем участникам событий.

И все высшие руководители Российской империи, как только узнают обстоятельства дела, делают друж­ное тс-сс!! Они начинают не расследовать совершив­шееся преступление, а производят прямо противопо­ложные действия, казалось бы, совершенно не подо­бающие их рангам: отчаянно прячут концы в воду. Они прилагают не меньше усилий, чтобы избежать всякой огласки, всякого упоминания о происшествии. В прес­су — ни малейших сообщений; с солдатами, которые стояли на часах в Адмиралтействе, «проводилося разъ­яснение». Какого рода «разъяснение»? Им что, разъясняли, что «на самом деле» они не слышали ничего? Или неуместность каких-то криков в это время и этой но­чью? Почему? Что такого знали эти люди?

Не хочу сгущать мрачные тучи подозрений, стократ намекать на то, о чем наверняка давно догадался внима­тельный читатель: слишком уж эта полицейская исто­рия напоминает грубый, но несравненно более реали­стический вариант «Медного всадника». И невольная мысль: неужели?!

Кстати говоря, Медный всадник находится букваль­но метрах в трехстах от места происшествия; в смыс­ле от места, где нашли труп Петрова. Идя от Гавани, друзья никак не могли миновать Сенатской площади и неизбежно должны были пройти мимо знаменитой скульптуры.

Конечно же, этой истории можно дать множест­во самых различных объяснений, в том числе совер­шенно материалистических: Петрова убили разбойни­ки, которые действовали дубинами. Они же до полу­смерти напугали бедного Сидоркина.

Сидоркин сам «навел» преступников на друга (тут можно развести целый детективно-приключенческий ро­ман в духе «Графа Монте-Кристо» про месть чем-то оби­женного Сидоркина).

Уголовные обещали Сидоркину, что только попуга­ют Петрова, а сами стали его убивать. Сидоркин понял, что сейчас придет и его очередь, и убежал.

Полиция раскопала страшный план Сидоркина, имен­но потому его отправили в монастырь замаливать грех (хотя почему в этом случае не отдали под суд вместе с разбойниками — совершенно непонятно).

Разбойники сознательно «работали под «Медного всадника», прекрасно зная о легенде. Так, во время Гра­жданской войны, в 1918 году, некая шайка нападала на прохожих, одетая в саваны с крестами, прыгая на при­вязанных к подошвам пружинках. Вот и в 1792 году раз­бойникам удалось сделать свое грязное дело и ввести в заблуждение всю полицию Петербурга и царицу.

Полиция сильно преувеличила степень изломанно­сти трупа Петрова — хотели воспользоваться легендой, чтобы выслужиться.

Соседняя версия — это полицейский врач придумал, будто у Петрова переломаны все кости, а не в меру, не по чину впечатлительные полицейские легко дали себя убедить и сами вписали в протокол — мол, весь изло­ман, нет целой кости.

Высшие чиновники Петербурга тоже знали о леген­де и потому спустили на тормозах заурядную уголов­ную историю, чтобы не будоражить население, не бу­дить страсти, — они знали, какое впечатление на народ окажет расследование этого темного дела.

Вот сколько объяснений можно придумать! Уверен, что читатель, если ему захочется, сможет поразвлечься не хуже, придумывая объяснения, в которых станут по­нятны все странные места этого давнего происшествия, и в то же время не нарушены правила логики. Если вам хочется этого, читатель, вперед! Ведь никто нигде не сказал, что это Медный всадник поскакал за друзьями и настиг несчастного Петрова.

Но мне не хочется ничего придумывать! Ни в мисти­ческом, ни в реалистическом направлении. Я дал себе труд взять в руки ломкие изжелта-серые страницы, ис­писанные витиеватым, с трудом понятным почерком. Местами написанное становилось окончательно непо­нятно, и тогда к моим услугам были записи, сделанные на пишущей машинке одним моим знакомым. Отдален­ный предок этого петербуржца трудился тогда в Зим­нем дворце на ничтожной лакейской должности. Но грамотен был, и об удивительных событиях, коим стал свидетелем, повествовал. Потомки придворного лакея далеко отошли от служения престолу и отечеству, заня­лись науками, искусствами и даже угодили в масонские ложи.

Может быть, поэтому эта семья и по сей день живет в Петербурге. Отношения у меня с этими людьми сло­жились неплохие, и стоило им узнать, что за книга за­тевается — я был допущен в семейный архив. Называть этих людей я, разумеется, не стану, но вот содержание старых записей я сообщаю читателям, и пусть они сами делают выводы, какие хотят.

В общем, темная, непонятная история — но при этом это уже никак не городской фольклор, сколько бы в ней ни оставалось непонятного и странного. Доста­точно одной такой полицейской истории — и фольклор получает мощнейший толчок. А ведь на каждый роток не накинешь платок, и наверняка какая-то «утечка ин­формации» была. Городские обыватели Петербурга по­лучали подтверждение легенде из куда как серьезных источников.

Так что фольклор фольклором... а что за ним? И уж, наверное, обрывки полицейских историй вроде этой, связанные с ними сплетни, слухи наверняка тоже были известны Александру Сергеевичу.

Естественно предположить, что и история 1792 го­да была выдумана отставным чиновником. Но и тогда получается любопытная деталь: значит, уже в самом на­чале XIX столетия такого рода выдумка реально могла появиться.

Дело ведь вовсе не в подлинности того или иного свидетельства. Самое главное — народ отвел царю-Ан­тихристу вполне определенное место в легендах. Ис­ключительное место, совсем непохожее на место дру­гих царей в народной памяти.

Даже если все истории о загробной жизни Петра — сплошное вранье, все равно народная молва наделила памятник Петру всеми особенностями беса! Это мимо­ходом было сказано к вопросу о том, Бог ли сказал «да будет Петр»... Уж очень это все полемично.

Вовсе не только городские низы, «необразован­ный темный народ», всерьез считали Петра существом, незримо живущим в «своем» городе. Вот хотя бы такая история, произошедшая в 1812 году. Тогда опасались вступления Наполеона в Петербург и решили увезти Медного всадника в Вологодскую губернию. Для этой цели уже приготовили плоскодонные баржи, готовы были люди, а статс-секретарь Молчанов получил на расходы несколько тысяч рублей.

В то же время некий майор Бутурлин чуть ли не каждую ночь стал видеть один и тот же сон: как он сто­ит на Сенатской площади возле памятника. Вдруг голо­ва Петра поворачивается, всадник съезжает со скалы и едет к Каменному острову, к резиденции Александра I. Во дворе Каменноостровского дворца встречаются они — живой император Александр I и мертвый, бронзо­вый Петр I.

— Молодой человек, до чего ты довел мою Россию, — говорит Александру Петр. — Но пока я на месте, моему городу нечего опасаться.

После сих слов Медный всадник поворачивается и отправляется на прежнее место.

Майор Бутурлин добился свидания с личным другом императора, князем Голицыным. Пораженный Голицын уговорил Александра не увозить статую...

Легенда ли это? Трудно сказать. Особенно трудно проверить, действительно ли снился такой сон Бутур­лину, или нет. Но вот что Медного всадника должны были увозить, а потом раздумали — это факт. И что та­кая история рассказывалась в среде образованных и неглупых людей — тоже факт. Кстати, майор Бутурлин дожил до преклонных лет, и этой истории отнюдь не от­рицал. Тоже любопытный факт, хотя подлинности сна и не доказывает.

Весь XIX век рассказывались не очень веселые истории про Медного всадника. И в XX веке тоже, при­чем во всех классах общества.

Тема ожившего Медного всадника появляется и в «Петербурге» Андрея Белого, и во многих стихах Сереб­ряного века. Трудно, конечно, сказать наверняка, в какой степени авторы знали городской фольклор, а в какой — просто читали А.С. Пушкина. Тем труднее сказать, в какой степени сами они верили в то, о чем писали.

Но вот такая история — в 1903 году, в один из юби­лейных дней празднования 200-летия Петербурга, к ре­шетке Медного всадника некий старик привязал розо­вый коленкоровый клочок. На клочке материи были приклеены бумажки с вырезками из Библии. Старик ут­верждал, что нельзя было ставить «манамент» Петру, по­тому что «кому памятник поставлен — тот и погибнет, а душа его будет скитаться по площадям».

О судьбе старика я ничего не могу сказать, но, по крайней мере, уж он-то наверняка верил в бесовскую природу памятника. И вряд ли он один был такой.

Расскажу еще одну историю, которая произош­ла лично со мной в конце ноября 1986 года. Я гулял по ночному Петербургу, пытался делать слайды — ста­вил фотоаппарат на штатив и фотографировал с боль­шой выдержкой. В эту ночь планировалось отснять зда­ние Двенадцати коллегий, Кунсткамеру и Зоологиче­ский музей с Адмиралтейской набережной, а потом и Медного всадника. Любой знающий город человек легко скажет, что, фотографируя Зоологический му­зей, я стоял метрах в пятистах от Медного всадника, не больше.

Сфотографировал, не снимая штатива, закурил. Бы­ло около часа ночи, мосты еще не начинали разводить. В мои планы входило выйти к Медному всаднику, сфо­тографировать его и потом через Неву — Двенадцать коллегий. По всем расчетам, я должен был успеть до развода мостов на Петроградскую.

Тут я увидел, как от Адмиралтейской площади быстро идет ко мне какой-то человек. Было ему лет шестьдесят, и по внешности — пролетарий пролета­рием.

— Ты что тут делаешь?!

—  Видишь ведь, фотографирую.

—  Сбесился, что ли?! Жизни не жалко?!

И человек энергично повертел у виска — даже не одним пальцем, а всей ладонью.

—  Разве тут опасно? Что случилось?

Говорил я лениво, спокойно, а человек явственно нервничал. Какое-то время он разглядывал меня, скло­нив голову на плечо, потом отрывисто спросил:

—  Не местный, что ли?

—  Не местный.

—  Парень, туда не ходи, — сказал дядька, ткнув паль­цем в сторону Исаакиевской площади. — Понял? Не хо­ди, говорю.

—  Почему не ходить? Я как раз хочу пойти, фото­графировать Медного всадника буду.

При этих словах дядька буквально подпрыгнул, а потом наклонился ко мне и сущим образом зашипел:

—  Я говорю — не ходи! Надо тебе фотографии де­лать — днем можно прийти! А то ходили тут...

Дядька резко оборвал самого себя, внимательно в меня вгляделся и вдруг спросил безнадежно:

—  Пойдешь?!

—  Конечно, пойду.

Дядька опять махнул рукой, отбежал и крикнул уже издалека:

—  Пойдешь — на меня не обижайся!

И торопливый скрип снега под его ботинками быст­ро стих в стороне Адмиралтейства.

Теперь представьте ситуацию: ночь, тишина, тучи висят ниже шпилей Адмиралтейства и Петропавлов­ской крепости. Раза два пробросило снежок. Очень тихо и очень темно. Стынет громадный город вокруг, фонари погасят через час. Ну, и что прикажете де­лать? Побыстрее уйти? Так можно испугаться на всю жизнь. Идти в общество... хотелось бы еще знать — кого именно?

Люди пожилые и умные называют меня осторож­ным человеком. Молодые и пылкие — трусом. В этот раз я действовал половинчато: к Медному всаднику по­шел и даже фотографировал его. Но фотографировал издали, через телескопический объектив. Фотографи­ровал и Двенадцать коллегий — через тот же объек­тив, но стоя к Медному всаднику боком и не теряя его из виду.

Кстати говоря — слайды не получились. Всегда по­лучались, и я могу показать очень неплохие ночные слайды Петербурга. Но не эти.

И конечно же я не знаю, кто был этот незнакомый пожилой дядька. Может быть, городской сумасшед­ший? Единственное, что могу утверждать вполне ответ­ственно: в Петербурге и сегодня живут люди, которые ночью не подойдут к Медному всаднику. И другим очень не посоветуют. Вот и все, что я осмелюсь утверждать.

После смерти Петра Бартоломео Карло Растрел­ли сделал «восковую персону» — скульптуру, имевшую точное портретное сходство. Для изготовления скульп­туры была использована посмертная маска, снятая с Петра в гробу. «Восковая персона» была выставлена в Кунсткамере и имела особенность: если посетитель на­ступал на некое место на паркете, восковой Петр вста­вал с кресла и эдак приветливо поводил в воздухе рукой. Так он и сидел, восковой император, пока не случилось несчастье. По одним данным, некая дама не была пре­дупреждена и испугалась так, что упала в обморок. По другим сведениям, получилось еще хуже: у дамы слу­чился выкидыш. После этого «восковую персону» из Кунсткамеры все-таки убрали и хитрую механику сло­мали.

Что в этом интереснее всего: приближенным и на­следникам Петра хотелось как можно сильнее продлить его пребывание на земле и после жизни. Это языческое отношение к покойнику — желание оставить его с со­бой, проявляется в двух феноменах культуры. Одно из них — это стремление сохранить на память его образ — в виде ли портрета, фотографии, скульптуры или по­смертной маски. Такова цель хранения фамильных аль­бомов, картинных галерей с портретами предков или римского атриума со стоящими там бюстами предков хозяина дома.

В другом варианте телесное сохранение тела покой­ного (бальзамирование) или куклы (восковой или брон­зовой фигуры) не столь невинно: это желание продлить какое-то подобие жизни умершего. Язычник мог делать нечто подобное, не видя ничего дурного в такой некро­филии, таков уж уровень языческого сознания. Языч­ник считает, что душа человека, или одна из его душ, вполне может оставаться в мумии или в этом изображе­нии.

Но христиане-то верят, что душа после смерти от­летает — вся и сразу. Если в изображении покойного или в его мумии продолжается жизнь — это никак не может идти от Бога. Бог душу в тело вложил, он же ее и забрал, когда кончилась телесная жизнь.

Опять же — я ничего не утверждаю, не делаю ника­ких выводов. Я лишь задаюсь вопросом: чего хотели приближенные Петра, когда хотели сохранить подобие жизни в его изображении? Какие же представления о Петре они имели и что связывали с Петром?

В Петербурге упорно говорили и говорят о встре­чах не с одним Петром, а, по крайней мере, еще с двумя императорами: с Николаем I, которого видят иногда в сильную метель на Дворцовой площади, и с Павлом I, который расхаживает в полнолуния по Инженерному замку. Но оба эти призрака совершенно безвредны! Со­хранилось даже свидетельство некого мещанина, не на­шедшего ничего умнее, как спросить у Николая I:

—  Вы ли это, Ваше царское величество?!

На что получил великолепный, истинно царский от­вет:

— Ты что, сам не видишь, дурак?!

Но призрак вовсе не покарал мещанина за недовер­чивость, тем более не стал бить его дубиной или топ­тать конем; рассердился за глупость и за отсутствие фантазии, и только.

Страшные черты вестника смерти, потустороннего убийцы, охотящегося на одиноких путников, молва при­писывает именно Петру и только Петру. Встреча с Ни­колаем I, кстати говоря, в конце XIX века считалась сча­стливым предзнаменованием: увидел императора Нико­лая, жди повышения по службе. Многим ли повезло — не могу знать, но несколько десятков свидетельств встреч с Николаем существуют. И никаких неприятных последствий!

Действительно ли призрак Петра I встречали Петр III и Павел I? Опять же ни за что не поручусь, но ведь и в этих встречах Петр выступает как вестник несчастий, которые должны обрушиться на царствующую династию, носитель всевозможных ужасов. И стоит ли удивляться, что оба императора болели после встречи с дедом и пра­дедом и оба были убиты заговорщиками? Там, где речь заходит о Петре, ничего другого не следует и ожидать.

Кстати, о памятниках... В Скандинавии рассказыва­ют о потусторонней жизни нескольких памятников, но далеко не все они, эти оживающие памятники, опасны. Свойства памятников тесно связаны с характером того, кому они поставлены, и если швед побеседует с памят­ником Карлу IX, это совсем даже неплохо. Последний раз такая беседа состоялась, по слухам, всего лет пят­надцать назад, в 1986 году, но сообщил о ней человек, тогда бывший студентом. По собственному признанию, тогда он не просыхал третью неделю, и сообщение приходится признать малодостоверным. Рассказывал мне об этой истории швед, с которым мы пили часа три в ресторане «Детинец» в Новгородском кремле. Опять же — трудно принимать всерьез.

Но если есть в этой истории слово правды и если действительно студент с памятником посидели на кам­нях возле залива и покурили одну трубку — парню это совершенно не повредило. А если все это неправда — то все равно про памятник Карлу IX рассказывают вовсе не как о бесе, способном причинять кому-то вред.

А вот про памятник Густаву-Адольфу рассказывают такое, что не всегда и повернется язык рассказывать к ночи. Приписывается, например, ему наклонность к лю­доедству... И как будто имелись и свидетельства тому, хотя и давние, XVIII века.

Так что и тут Медный всадник встраивается в до­вольно мрачную закономерность, оказывается в компа­нии столь же опасной, сколь и неприятной.

То есть, говоря попросту, в народном сознании Петр не только при жизни был Антихристом. И после смерти он стал бесом, также опасным для еще живых православных людей. Только теперь, к счастью, у него нет таких масштабных возможностей творить зло, как при жизни.

Получается совершенно удивительная вещь! Ка­кие бы функции ни выполнял Петербург, какие бы роли он ни играл: роль столицы, порта, промышленного центра, центра европеизации остальной России, он иг­рает еще одну роль, выполняет еще одну совершенно удивительную функцию. Это своего рода колоссальная гробница для его создателя, Петра I.

Город, невероятным образом построенный там, где строить его было совершенно не нужно. Город, само существование которого вызывает изумление, город — вызов стихиям, естественному течению событий и нор­мальному порядку вещей. Этот город оказывается при­мерно тем же, чем была Долина Царей или Город Мерт­вых для древних египтян. Разница в том, что Город Мертвых существовал отдельно от города живых; в нем находили последнее упокоение не только фараоны, но и множество их приближенных и слуг, вплоть до самых что ни на есть простолюдинов, случайно оказавшихся работниками в доме или в поместье фараона или его приближенных..

А Санкт-Петербург — это самый что ни на есть жи­вой город; город, который живет и развивается. Не го­воря ни о чем другом, Санкт-Петербург все меньше по­ходит на военно-феодальный «парадиз», которым хотел видеть его Петр. Но одновременно Петербург — это усыпальница, колоссальная гробница одного человека.

По представлениям египтян, да и других народов Древнего Востока, фараон и должен жить в своей гробнице — жить не в переносном смысле слова, не на правах литературной или культурной метафоры, а в са­мом буквальном, непосредственном смысле слова. При­мерно так, как живет Петр в Петербурге. В конце кон­цов, в египетских источниках есть упоминания боев, которые вели жрецы, охранявшие Город Мертвых — натуральных боев с применением оружия, с ранеными и убитыми. В среде современных ученых полагается считать, что врагами жрецов были грабители, проникавшие в Город Мертвых, чтобы ограбить усыпальницы фараонов и их вельмож.

Но как раз Петр I, который то охаживает встречных дубиной, то обрушивается на зазевавшихся многотон­ной массой бронзового коня, позволяет дать и другую трактовку этим очень давним событиям.

Петр же продолжает жить в своей гробнице-Петер­бурге и по сей день. Если какому-то материалисту по­кажется неприемлемым мое утверждение — что он жи­вет там как некое материальное существо, то пусть бу­дет так он живет в Петербурге в массовом сознании, или скорее уж тогда — в массовом подсознании русских людей.