"Величие и проклятие Петербурга" - читать интересную книгу автора (Буровский Андрей Михайлович)

Глава 4 ЖИЗНЬ В ГОРОДЕ-ПАМЯТНИКЕ

Медный всадник — далеко не единственный па­мятник, одушевляемый городской молвой. В стихотво­рении В. Нарбута «Аничков мост» содержится пророче­ство и о грядущей скачке Клодтовых коней:

Среди сотрудников Зоологического музея в 1960-е годы ходил любопытный слух — что чучела в музее, случается, двигаются сами собой. Говорили об этом с усмешкой, далеко слух не шел. Но сам по себе слушок был, об этом я знаю от сотрудников музея.

Рассказывают и о странных самостоятельных дви­жениях статуй в Летнем саду. Вроде бы никакой опас­ности... Так, поменяла статуя руку или оперлась на другую ногу. Иногда в тумане бывают заметны эти дви­жения, особенно поздним вечером. Все это опять же на уровне даже не городской легенды, а так — невнятного слуха, ни к чему не обязывающей болтовни. Но мне до­водилось общаться с дамой, которая при первых же су­мерках спешила из Летнего сада. На всякий случай.

Есть устойчивое поверье, что памятник Петру I на­против Михайловского замка в летние ночи начинает шевелиться: немного меняет позу, озирается вокруг. Слух? Или правда в сумерках белых ночей «что-то та­кое происходит»?

Наверное, одушевлять предметы, вещи, здания — всеобщее свойство человеческой натуры. Наверное, делалось это всеми и всегда... Вопрос, конечно, в какой степени. И Владимир Высоцкий в своей песне про дом, который «еще Наполеон застал», наделяет этот дом ка­чествами живого существа. Строго говоря, то же самое делает владелец машины или компьютера, который дает им человеческие имена или клички и порой разговари­вает с ними. Хотя бы на уровне нетерпеливого окрика «быстрей давай!», когда компьютер «зависает» или про­сто включается медленнее, чем хотелось бы.

Единственное, что необычно в Петербурге, — это масштаб явления. И еще то, что оживающие объекты наделяются свойствами бесов. Если это и только иг­ра — то очень уж определенного свойства.

Хорошо документировано появление призрака-двойника Анны Иоанновны в 1740 году в Зимнем двор­це; тогда Зимний дворец русских царей стоял на Фон­танке близ Аничкова моста.

По воспоминаниям офицера дворцовой стражи, «Ка­раул стоял в комнате подле тронной залы. Часовой был у открытых дверей. Императрица уже удалилась во внутренние покои. Все стихло. Было уже за полночь...» Первым заметил странное часовой, стоявший возле две­рей залы: там внезапно появилась Анна Иоанновна в бе­лом одеянии. Она стала ходить по тронной зале туда-сюда, задумчиво склонив голову.

Недоумение сменилось тревогой, а тревога — все большим страхом. Офицер направил вестового к Бирону. Разбуженный среди ночи Бирон, злой как черт, за­глянул в двери зала и стал кричать:

—  Это какая-то интрига, обман, какой-нибудь заго­вор!

Спешно разбудили саму императрицу. Бирон угово­рил ее «выйти, чтобы в глазах караула изобличить ка­кую-то самозванку, какую-то женщину, пользующуюся сходством с ней, дабы морочить людей, вероятно, с дур­ными намерениями».

Когда Анна Иоанновна пришла, все увидели в трон­ной зале «две Анны Иоанновны, из которой настоящую, живую, можно было отличить от другой только по на­ряду». Императрица направилась к своему двойнику и спросила:

—  Кто ты, зачем пришла?!

Не отвечая ни слова, призрак стал пятиться к трону. Бирон заорал, пытаясь командовать солдатами:

—  Это дерзкая обманщица! Вот императрица! Она приказывает вам, стреляйте в эту женщину! (Хотя Анна Иоанновна ничего подобного не приказывала.)

Солдаты, весьма нерешительно, стали поднимать ружья... Трудно сказать, как могли бы разворачиваться события дальше, но тут призрак внезапно исчез.

Анна Иоанновна повернулась к Бирону и тихо ска­зала:

— Это смерть моя.

Она поклонилась солдатам и вышла. Императрица Анна Иоанновна действительно умерла через несколь­ко дней.

Это касается вообще всех случаев, когда люди ви­дели призраки самих себя. Появление таких призраков — явление вообще более распространенное, чем можно было бы ожидать. Свое привидение видел сэр Уильям Нейпир в 1860 году и вскоре умер. Видели свои приви­дения такие известные люди, как Гёте и Шелли, и тоже незадолго до смерти, так что такие привидения самих себя не случайно имеют мрачную репутацию вестников смерти.

Не буду вступать в спор, что же именно видели Гёте и Шелли — но в том-то и дело, что Анна Иоанновна бы­ла совсем не одна. Это не просто быличка, тут что-то иное. Ведь видели призрак буквально десятки человек, и маловероятно, чтобы все они разом и совсем одина­ково бредили.

Беседу Великого князя Павла Петровича с Петром I я уже упоминал.

С Петром I встречался и его внук, Петр III. Если ве­рить легенде, Петр предсказал потомку всякие ужасы, включая смерть от руки любовников его жены.

Опять же ни за что не поручусь, но ведь и в этих встречах Петр выступает как вестник несчастий, кото­рые должны обрушиться на царствующую династию, носитель всевозможных ужасов. И стоит ли удивляться, что оба императора болели после встречи с дедом и прадедом и оба были убиты заговорщиками? Там, где речь заходит о Петре, ничего другого не следует и ожи­дать.

Именно в Петербурге и именно призраками царей судьба императорской династии и России предсказана на триста лет вперед, а продолжительность жизни и важные события в судьбе отдельных царей — с точно­стью чуть ли не до года. Самое простое — это отмах­нуться от таких предсказаний, да вот беда — они «поче­му-то» сбываются.

Уже упоминалось, что Николай I неоднократно по­являлся на Дворцовой площади. Происходит это всегда зимой, в метель. Первые встречи, насколько мне уда­лось установить, приходятся на 1870-е годы, и с тех пор происходят раз в несколько лет. Бывают годы «уро­жайные» на появление императора (в 1945 году он по­являлся минимум три раза). Иногда не появляется по­долгу (ни разу не видели в 1960-е годы).

Один мой знакомый выходил через служебный вы­ход из Эрмитажа — на Дворцовую площадь. Стоял но­ябрь 1979 года, метель, шел крупный снег. В несколь­ких метрах от здания ученому встретился человек в ши­нели странного покроя, с очень знакомым лицом. Мой знакомый никак не мог припомнить, кто это, но был уверен — это лицо он где-то уже видел. Почему-то у него появилось вдруг желание вытянуться по стойке «смирно», что он и сделал. Человек в шинели усмехнул­ся, приложил ладонь к своей фуражке...

Пройдя несколько шагов, ученый понял, кто это, резко повернулся... Императора Николая уже не было. Это очень типичное описание встречи: человек всегда бывает один, не сразу соображает, кого встретил, а иногда вообще не уверен, видел ли кого-нибудь.

Павла I нередко видят в Инженерном замке, особен­но в полнолуние. По поводу этих встреч есть три вер­сии. Одна, согласно которой император поднимается по парадной лестнице. Если с ним поздороваться, он веж­ливо кланяется и проходит дальше.

По второй версии, в 12 часов ночи в окне появляет­ся тень императора со свечой в руке. Уже в XIX веке, когда уважения к призракам было побольше, говарива­ли — за тенью императора стоят курсанты Инженерной школы. Ведь с 1823 году в Михайловском замке размес­тилась Инженерная школа, и с тех пор сам замок стал называться Инженерным. А курсанты — люди веселые, что тут греха таить. Вполне могли и пошалить эти кур­санты.

По третьей версии императора не столько видно, сколько слышно: звучат шаги, шорох одежды, виден не­ясный силуэт в треуголке. Заметив присутствие призра­ка, нужно громко сказать:

— Здравствуйте, Ваше императорское величество.

И тогда призрак исчезает.

Несколько раз сообщалось и о появлении призрака Павла I в Павловском замке в Павловске. Признаки появ­ления Императора такие же, как и в Инженерном замке.

Николай II несколько раз появился в Эрмитаже. Тень императора проходила по галереям вечером, когда посетители из музея уже ушли. А сотрудники соответ­ственно еще присутствуют. И могут видеть, как ступает император по паркету — бесшумно, как и подобает привидению. Ходил слух, что призрак появился после того, как утвердили план перезахоронения останков. Как будто призрак исчез после того, как останки и правда перезахоронили.

Екатерину II и даже почему-то цесаревича Алексея видели гуляющими по набережной Мойки и вдоль Пе­тропавловской крепости — в сторону Кронверкской.

Интересно, что в Москве нет никакой традиции встречаться с царями и с их приближенными. Нет рас­сказов о таких встречах. Среди русских царей есть та­кие монстры, как Иван IV, в сравнении с которым даже Петр кажется порой невинным младенцем. Петр, по крайней мере, не жарил публично своих подданных на сковородах и не скармливал медведям надоевших лю­бовниц. Казалось бы, Александровская слобода — ну самое место для целой вереницы жутчайших призра­ков — от призраков замученных до призраков самого царя. Но есть только одна история про встречу с таки­ми призраками. В этой истории в двери одного геологи­ческого учреждения ночью раздается стук. Вахтер выглядывает в смотровое окошко и видит: «Стоит такой... Кафтан синий... В бурых пятнах... Бородища рыжая!!! Всклокоченная!!! В руках топор, а с топора-то капает...»

Но это видение Малюты Скуратова — единственное, и к тому же я лично знаю человека, который эту исто­рию придумал.

Под Кремлем на многие километры тянутся подзем­ные ходы, и в этих мрачных лабиринтах находят порой и замурованные скелеты. Где-то там, очень может быть, таится спрятанная библиотека Ивана Грозного. Спо­рить не буду — существует ли библиотека, главное — есть эта система подземных ходов. А вот историй о яв­лении чего-то потустороннего в этих подземельях — не было и нет!

Петербург в сравнении с Москвой проигрывает: ни таких подземелий в нем нет, ни места, сравнимого по своей репутации с Александровской слободой. Но в Пе­тербурге трудно назвать российского императора, призрак которого не видели бы хоть когда-то. Как будто никому не являлись императоры Александр II и Александр III. Почему именно эти два исключения — не ведаю.

Интересно, что никто никогда не видел призра­ков членов некоторых семей — например, князей Голи­цыных или графов Орловых. При том, что Голицыны сыграли в русской истории роль, сравнимую с ролью Романовых, а самые знаменитые из Орловых, Григорий и Алексей, казалось бы, очень «подходящие» «кандида­ты» в привидения. Но нет их, что тут поделаешь!

Из наиболее знаменитых приближенных царей, по­являющихся в Петербурге, можно назвать царевича Алексея и Гавриила Романовича Державина.

Царевич Алексей появляется иногда в Петропавлов­ской крепости: на камнях равелина вдруг проявляется тень юноши, идущего с низко опущенной головой. Во­лосы длинные. Регулярности в появлении призрака нет никакой.

Гавриил Державин появляется в своем бывшем до­ме. В этом доме долгое время находился театр. Его со­трудники рассказывали о появлениях призрака, похо­жих на признаки появления Павла I в Инженерном зам­ке. Иногда на столах перемещались предметы, и было ощущение, что кто-то сознательно их переносит.

В Петербурге вообще ходило и ходит очень много историй, которые и проверить трудно и которые в то же время вызывают невольное доверие: очень уж серь­езные люди и очень уж просто рассказывают их.

Родственница Дельвига, Екатерина Гавриловна Левашева, рассказывала, что у ее мужа с Дельвигом был уговор: тот, кто первый умрет, должен явиться другому, чтобы показать: загробная жизнь существует. Спустя семь лет Дельвиг умер, а еще через год после своей смер­ти, в 12 часов ночи вошел в кабинет Левашева, сел в кресло, и так же не сказав ни слова, удалился.

Таких историй из XIX века и эпохи Серебряного ве­ка можно привести довольно много.

По сравнению с царями и императорами петер­бургские литераторы и ученые видятся чем-то совер­шенно незначительным — так себе, верхушка третьего сословия. Но и в их числе очень много персонажей... ну, будем считать, что городского фольклора. Иногда такими «персонажами» становятся личности уж вовсе незначительные, непонятно за какие заслуги возведен­ные в ранг привидений. Скажем, в 1970-е рассказыва­ли о призраках совсем незначительных чиновников, которые выходили из стен в здании Сената (там рас­полагался городской архив). По одним сведениям, при­зрак имел неприятные очертания расплывающейся бе­лой колонны или кокона и медленно плыл из стены в стену.

По другим рассказам, это был прозрачно-серый, но превосходно различимый призрак чиновника в вицмун­дире и с гусиным пером за ухом. Призрак заглядывал в комнату, с четверть минуты стоял и смотрел... и исче­зал. Видели его по два и по три человека одновременно.

В 1978 году один юноша-студент ждал свою девуш­ку. Он стоял у перил Университетской набережной, на­против корпуса филологического и восточного факуль­тетов. Было часов 8 вечера, начало мая, пасмурный день, сумерки. Какой-то пожилой человек попросил у парня прикурить. Юноша протянул ему коробок спичек, и все припоминал — где он видел это лицо?! Пожилой человек прикурил, вежливо кивнул и удалился... Только тогда парень сообразил: ведь портрет этого человека висит в университете! Это же Дмитрий Менделеев!

Галлюцинация? Возможно. Но такие же галлюцина­ции в разное время случились и еще с двумя студента­ми и сотрудниками университета. Вращаясь преимуще­ственно в среде ученых, я несколько раз получал сооб­щения о встречах с давно умершими людьми, включая такого твердокаменного материалиста, как Павлов. Иван Петрович вел себя агрессивно и даже замахнулся ланце­том на любимую болонку одной сотрудницы универси­тета.

Если вам так удобнее — считайте, что это все стран­ности нервных людей, а «на самом деле» никто и никого не видел. Пусть глотают касторку и валерьянку, все прой­дет.

Но в том-то и дело, что такие истории ходят из по­коления в поколение и рассказывают их, как правило, в семейно-дружеском кругу, доверенным лицам. Никако­го шума, помпы, никакого привлечения внимания. Неко­торые люди даже стеснялись, что они «что-то видели». Иных людей это серьезно мучило, потому что сам факт встречи с привидением разрушал их картину мира, за­ставлял ставить под сомнение привычный, официаль­ный и в эти годы практически поголовный «материа­лизм». По крайней мере, в среде ученых сомневаться в основах материалистического видения мира было неприлично, да и небезопасно. Опасность исходила вовсе не от властей, а от самих коллег-ученых. Прослыть в их среде вруном или чудаком означало поставить под со­мнение профессиональную карьеру.

Но истории такого рода время от времени рассказы­вались! В 1992 году, как водится, в пурге и в метели, одну мою петербургскую знакомую чуть не задавил на­летевший сзади, из-под арки Главного штаба, странный экипаж — как бы покрытый клепаными металлическими плитами грузовик с торчащим из-за плит стволом. Кто-то высовывался из люка, и женщина на мгновение встретилась с безумно горящими глазами стоявшего в броневике. Этот, с безумными глазами, что-то кричал, совал в пространство руку, но звук уносило метелью. Уже придя домой, моя знакомая сообразила, что только что мимо нее пронесся Троцкий. Со мной девушка по­делилась только по одной причине: знала, что я не под­ниму ее на смех и не стану трепать языком.

Это идет речь о сообщениях про «исторические» при­зраки. Что же касается призраков людей, занимавших при жизни более скромное положение, то они встреча­ются значительно чаще.

В XVIII веке рассказывали о встречах с призраками замученных Бироном людей. Призраки встречались на месте палат Бирона. Скажем, женщина с окровавлен­ными плечами с криком перебегала Невский проспект перед идущими экипажами.

Из жизни современного Петербурга расскажу толь­ко один такой случай.

В 1987 году несколько обормотов, договорившись со знакомыми милиционерами из охраны, пошли пьян­ствовать во дворец Меншикова. Среди всего прочего, они решили покататься на навощенных полах: разгоня­лись в одних носках и ехали по полу огромных залов. По словам одного из участников событий, прямо из сте­ны зала к ним вышел «такой маленький, с грубой ро­жей, с волосьями на голове...»

—  В парике?

—  Ну... В парике...

И этот маленький, с грубой рожей, длинной тро­стью разогнал хулиганов (включая и милицию).

—  Это Меншиков был?

—  Нет, лицо незнакомое...

Кто был этот решительный и эксцентричный сто­рож, взявшийся своими силами напугать безобразни­ков, — не решаюсь судить однозначно. Но история бы­ла, и здоровенные синяки на головах протрезвевших идиотов видел собственными глазами.

В любом городе мира привидение — скорее исклю­чение из правила, и исключение редкое. А в Петербурге иногда кажется, что любой видный житель города авто­матически становится призраком и в объяснении нуж­даются скорее обратные случаи: ну почему этот чело­век призраком так и не стал?!

Конечно же, я очень хорошо знаю, не хуже чи­тателей — никаких привидений не бывает. Неужели чи­татель мог подумать, что я пытаюсь всерьез рассказы­вать ему про призраки Анны Иоанновны, Петра или Менделеева?! Ну что вы! Как вы могли так подумать!

В привидения, как известно, верит только сивола­пое мужичье. Вот, например, в роду герцогов Норфолкских есть такое поверье: если роду или всей Британии грозит несчастье, предки современных Норфолков по­являются и сообщают об опасности. Последний раз они появлялись в 1938 году и буквально умоляли не подпи­сывать Мюнхенское соглашение, пугая ужасными по­следствиями. Как известно, Мюнхенское соглашение было подписано, Британия и Франция развязали руки Гитлеру для захвата Судетской области Чехословакии, Гитлер уверился в своей безнаказанности, и мировая война стала практически неотвратимой...

Почему тогда не послушались призраков, я не могу сказать. Может быть, Норфолки просто не пользова­лись нужным влиянием, а убедить других людей в серь­езности предупреждения не удалось. Может быть, по­томки отмахнулись от предков — мол, старые дураки, много они понимают. Или постеснялись вообще говорить с посторонними людьми о всякой мистической чу­ши... не знаю.

Но, конечно же, мой читатель — это не вонючее му­жичье в лаптях и в армяке! Несомненно, мой читатель — интеллигентный человек, не то что эти герцоги Норфолкские. Я обращался, конечно же, к читателю просвещен­ному. К тому, кто и сам точно знает, что в мире может быть, а чего быть ни в коем случае не может.

Ясное дело — у всех, кто видел Анну Иоанновну, попросту начались галлюцинации (включая и солдат, стоявших на посту). Все, кто видел Николая I или Пав­ла, — мерзкие лжецы и пройдохи, которым хочется лю­бой ценой угодить на первые страницы газет.

Но тут я позволю себе утверждение: в самой плани­ровке и в самой истории Петербурга есть черты, кото­рые делают его идеальным «городом привидений». Горо­дом, в котором людям просто не могут не мерещиться те, кто жил раньше в этом городе... Независимо от того, бывают привидения или нет.

В представлении жителя Москвы, других городов России Петербург и по сей день — воплощение евро­пейской застройки. Он — «русская Европа», и в нем все, «как в Европе». Но это — глубокая ошибка.

Европейские города росли исторически, постепен­но — в точности как и русские. Мало того что они в основном меньше, теснее Петербурга. В них (тоже в точности как в Москве или в Рязани) есть кривые тес­ные улочки, тупички, и уж, конечно, есть кварталы раз­новременной застройки. Многие европейцы (например, Проспер Мериме) считали Рим особенно красивым по­тому, что в нем могут рядом стоять здания, сооружение которых разделяют века и даже тысячелетия. Возмож­но, это и красиво, но на петербуржцев обычно не про­изводит впечатления: очень уж далеко от привычного. У Петербурга другая эстетика.

Рассказывать себе и другим про Петербург как ти­пично европейский город, было легко лет двадцать на­зад: тогда в СССР правили хорошие люди, коммунисты. Они хотели, чтобы все жили так же хорошо, как в Со­ветском Союзе, и потому готовились к войне за мировое господство. Ни на что больше денег им, естествен­но, не хватало, и большинство жителей Петербурга, Москвы, а уж тем более провинции могли только меч­тать о том, чтобы поехать за границу.

Сейчас, когда злые «демократы» продали нас всех американцам, многие россияне смогли выехать из стра­ны, посмотреть мир. Выдумывать, как обстоит дело в Европе, стало несравненно труднее, и очень интересна реакция россиян уже не на воображаемые, на реаль­ные европейские города. Москвичи и жители провинци­альных городов России с удивлением обнаруживают, что во многих отношениях их города — и есть Европа. А они-то думали...

Питерцы же как раз «не узнают» европейского род­ства: и знаменитые европейские города «оказались» очень уж маленькими и тесными, и планировка непри­вычная. Улицы узкие, кривые, здания разновременные... Это что, Европа?! Это какая-то Москва, а не Европа! Вот мы — это и правда Европа...

Петербург строился быстро; по историческим мер­кам — мгновенно. Строился так, как если бы на его мес­те ничего не было. И потому возник город, во-первых, очень одностильной, одновременной постройки. Прак­тически нигде нет такой выдержанности огромных ар­хитектурных ансамблей. Во-вторых, Петербург — на редкость «регулярный» город. Город, в котором идея вла­сти человека над неосмысленной природой выражена с колоссальной силой.

Выразить ее пытались и в других местах, но у евро­пейцев не хватало места, пустого пространства, чтобы построить целый город по геометрическому плану. Ес­ли же перестраивать уже существующий город, такого эффекта не получалось. В XVII веке во Франции не­сколько городов возвели «регулярно» — Нанси, Легхорн, Шарльвилль. Сделать это помогли грандиозные пожары, уничтожившие большую часть городской за­стройки. Города эти, прямо скажем, не первые во Фран­ции ни по численности населения, ни по значению; ско­рее так, провинциальные городки. Но и этим городкам далеко до Петербурга по регулярности.

Сравниться в этом плане с Петербургом может раз­ве что Версаль — причем не город, а сам дворцово-парковый комплекс. С Версалем и связаны некоторые эф­фекты, очень похожие на эффекты жизни в Петербурге и совершенно отсутствующие в менее регулярных го­родах. Но весь версальский дворцово-парковый ком­плекс — порядка 6000 гектаров; с ним вполне сравни­мы по размерам комплексы в Павловске, Царском Селе или в Петродворце. А петербургская городская агломе­рация занимает площадь больше 1400 квадратных кило­метров. Приближение к огромному и сверхрегулярному Петербургу заметно уже на подъездах — на поезде, на автомобиле. Появляются такие ровные, по ниточке про­веденные каналы, километрами тянутся такие же ров­ные лесополосы, что сразу же становится ясно — Пе­тербург близко. Эту регулярность организации земли петербуржец узнает из окна вагона задолго до того, как покажется сам Петербург.

Из этой одновременности и регулярности сразу же вытекают два результата. Один из них — это театраль­ность.

Ю.М. Лотман первым предположил, что быст­рота возведения ансамбля Санкт-Петербурга преврати­ла его в своего рода «сцену» и что «театральность» пе­тербургской культуры — очень важный ее элемент. Действительно, Санкт-Петербург и задумали, и возвели как некий «взгляд» на Россию — и с периферии самой России, и из Европы.

Естественно, на Петербург можно смотреть и из Ев­ропы (то есть он — Россия в Европе), и из России — тогда он Европа в России. Для петербургского периода нашей истории вообще характерна неопределенность позиции: откуда смотреть. Ведь и славянофилы, и за­падники — чистейшей воды теоретики, смотрящие на свой предмет «со стороны». «Западник» Белинский со­вершенно не знал реальной Европы и, по сути дела, со­вершенно ею не интересовался. «Запад» был для него отвлеченным понятием, той «умственной точкой», из ко­торой Белинский смотрел на Россию.

Точно так же и славянофилы — Самарин, до семи лет не говоривший по-русски; братья Киреевские, учив­шиеся в Германии, не знали реальной крестьянской России. В лучшем случае они хотели ее знать, искрен­не исповедовали воссоединение народа, распавшегося почти что на разные нации. Но «славянство» оставалось для них отвлеченной идеей. Опять же — некой точкой, из которой можно посмотреть и на Европу, и на допет­ровскую Русь, и на современную им Российскую импе­рию.

Это, конечно, не чисто петербургское явление — но не будь Петербурга, и общественная жизнь России XVIII—XIX веков была бы иной. Ведь Петербург — и как столица, и как город, сверхзначимый для всей рос­сийской культуры этого времени, задавал тон, опреде­лял духовную жизнь империи в эти два века. А славяно­филы и западники во многом — порождения петербург­ской культуры.

Петербург не имеет точки зрения о самом себе — в том числе из-за эксцентрического положения в про­странстве. Петербург — это огромная сцена, на кото­рой играют — и для Европы, и для России. Через эту игру постигают и самих себя.

Одновременная однотипная застройка Петербурга создает ощущение огромной декорации. За кулисами идет своя жизнь, важная в основном для того, чтобы «работала» главная «сцена». Эти кулисы: районы, где живут мещане, купцы, мелкие чиновники; позднее — и рабочие кварталы. Впрочем, кулисы — это и черные ходы, кухни, дворницкие, комнаты прислуги, служеб­ные помещения рестораций. Территориально они нахо­дятся в той же части города, что и «сцена» — но суще­ствуют только для того, чтобы поддерживать «сцену».

В Петербурге как бы постоянно присутствует зри­тель: тот, кто наблюдает за его жизнью. А если так — то и сама жизнь в Петербурге становится как бы игрой, исполнением роли. С точки зрения «сцены» важно толь­ко то, что происходит на ней. Кулис как бы не существует, и само напоминание о них звучит неприлично. То-то петербургское общество так ополчилось на Крестов­ского с его «Петербургскими тайнами». То-то оно было так шокировано и поражено описанием трущоб у Достоевского.

Если же смотреть из-за кулис — сразу становится видна условность, даже ходульность персонажей, их «удаленность от жизни», чужеродность и так далее. То-то и Гоголю, и Белинскому (при всех различиях между ними), выглянувшим из-за кулис, Петербург казался та­ким невыразимо фальшивым и нелепо-напыщенным.

Так формируется еще одно пограничье Петербур­га — между кулисами и «сценой».

Чувство зрителя — того, кого не надо замечать, но кто присутствует и все видит, оценивает — пронизыва­ет все официальные церемонии. Никто в Петербурге «сцены» никогда не забывал и не забывает: на нас смот­рит Европа! Нас видит Россия!

Очень интересное наблюдение сделал маркиз де Кюстин — и я очень прошу читателя об одолжении: вы­слушать его мнение независимо от того, как он отно­сится к де Кюстину. Если Вам угодно — пусть маркиз будет последняя сволочь, русофоб и злобный, отврати­тельный тип. На здоровье. Но давайте послушаем, пока не отравляя самих себя ни его, ни своей доморощенной злобой.

Итак: «Заметно, что император не может ни на мгно­вение забыть ни кто он, ни постоянно привлекаемого им внимания. Он непрерывно позирует. Из этого выте­кает, что он никогда не бывает естественным, даже ко­гда он искренен. Лицо его имеет три выражения, из ко­торых ни одно не являет просто доброты. Наиболее привычно ему выражение суровости. Другое — более редкое... выражение торжественности, третье — веж­ливость... Можно говорить о масках, которые он одева­ет и снимает по своему желанию. Я сказал бы, что им­ператор всегда при исполнении своей роли и что он ис­полняет ее как великий артист... Отсутствие свободы отражается на всем вплоть до лица самодержца: он имеет много масок, но не имеет лица. Вы ищете челове­ка? Перед вами всегда император»[148].

Разумеется, «сцена» может быть не только политиче­ской или придворной. «Сцена» возникает везде, где есть официальный Петербург — чиновничий, научный, музы­кальный, религиозный... главное, чтобы официальный.

Но если в Петербурге все, начиная с императора, все время играют (пусть даже играют самих себя), — это ведь касается каждого поколения. Актеры меняются по мере того, как идут годы, но получается — эта сцена как бы наполняется все новыми и новыми актерами. Куль­турная память Петербурга полна воспоминаниями о тех, кто играл здесь же до нынешних актеров. Вот по этим самым камням проходил Пушкин. Вот на это самое место парапета Невы опирался его зад (судя по его же собст­венным рисункам). В этой самой аудитории и чуть ли не с той же кафедры выступал Менделеев... И так далее.

Стоит ли удивляться — люди порой видят тех, чьими призраками буквально наполнен воздух Петербурга? Призраками — в данном случае уже в переносном смыс­ле. Здесь призраки — это те, о ком знают люди и кого легко могут представить на практически не изменив­шихся улицах и площадях.

Ведь актеры-то — людишки временные, а вот сцена остается неизменной.

«Мгновенно» возникшая, однотипная, петербург­ская архитектура создает еще один удивительный эф­фект — эффект вечного присутствия петербургского периода русской истории.

В любом другом городе житель или приезжий постав­лен перед самой городской историей, воплощенной в камне. В Москве вы проходите мимо церковки XV века, видите дом сталинского модерна 1920-х годов, упираетесь в псевдоклассицизм дворянской усадьбы начала XIX века, стоящей рядом с пятиэтажкой 1950-х годов... Таковы Волхонка, Моховая, Неглинная... большинство улиц и улочек в старой части города. В Москве динами­ка городской среды очевидна; она видна как раз потому, что все градостроительные периоды и культурно-исторические эпохи причудливо перемешаны. Все пе­риоды представлены, но каждый из них представлен небольшим числом объектов. Он не погружает в себя, не заставляет думать о себе, не подчиняет себе настоя­щее.

Не таков Петербург. В центре города мы попадаем в огромный ансамбль почти двухсотлетней давности. В тот самый Петербург, который возник в конце XVIII — начале XIX веков. Любой современный житель города или приезжий поставлен перед этим — каким угодно, но только не современным городом.

(Вот еще один контраст Петербурга — между со­временностью и этим историческим ансамблем.)

В Петербурге вообще очень хорошо видно — какой она была, Российская империя. Не сусально-пряничная «матушка-Русь», не идиллическая «Россия, которую мы потеряли» — а реальная, и далеко не бесконфликтная Россия XIX века. С царем и народовольцами, купцами и монахами, поражающими Европу учеными и грязными юродивыми, вычесывающими на паперти вшей. Этот «дух России» через городской ансамбль очень хорошо передается всякому, имеющему хоть подобие души и мозгов.

Тем самым современный человек поставлен и перед теми, кто населял город века и поколения назад. То, что очень легко представить себе; то, что просто напраши­вается всей городской обстановкой, люди запросто мо­гут вообразить. Даже не сознательно смоделировать, а просто увидеть в экстремальной обстановке (туман, ме­тель, ночь в старинном замке) то, о чем думается. И присутствие чего подсознательно ощущается.

Грубо говоря: петербуржцы видели, видят и будут видеть героев петербургского периода русской истории. Это происходило, происходит и будет происхо­дить независимо от того, существуют ли привидения.

Вот и все.

Продолжают ли «действовать» эти особенности го­рода: его «театральность», вечное присутствие прошло­го? Несомненно! Современные люди — актеры на тех же подмостках. Сама сцена усложняется с каждым по­колением, потому что новые актеры просто добавляют­ся к старым. Человеку каждого нового поколения все труднее «попасть в привидения», потому что нужно сде­лать все больше, чтобы попасть в актуальную память потомков.

Но у ныне живущих поколений и возможностей стать городским привидением гораздо больше, нежели раньше, — ведь сегодня образованных людей в десятки раз больше, чем было в начале XX века, и в сотни раз больше, чем было в начале XIX.

В народном творчестве Петербург всю свою исто­рию «наполняется» персонажами, хоть каким-то обра­зом с ней связанными, и весь XX век шло пополнение «списка» этих персонажей. Я бы осмелился утверждать, что Петербург на рубеже третьего тысячелетия остает­ся самым «привиденческим» городом России и быстро «отрывается» от других по числу связанных с ним историй. Ведь основные черты урочища никуда не исчезли, и Петербург продолжает порождать новые смыслы... в данном случае — новые призраки.

Даже мой куцый опыт позволяет утверждать — Пе­тербург и в 1970—1990 годы оставался городом при­зраков и городом удивительных историй.

И сегодня, как и всю прежнюю историю Петербур­га, в нем очень силен интерес к явлениям, над которы­ми никак не властен человек. Сильный, порой болез­ненный интерес к потустороннему заставляет домысли­вать и достраивать урочище, наполнять его новыми смыслами. И в то же время позволяет осознавать свою преемственность от живших ранее.

То есть урочище в данный момент продолжает и всегда будет «продуцировать» новые мифы и создавать новые привидения. В петербургском городском урочище неизбежно возникает городской фольклор вполне определенного типа, заданного особенностями этого урочища. Уверен, что «городом призраков» Петербург останется и в третьем тысячелетии. Каждая эпоха най­дет свои способы использовать потенциал урочища и выдвинет героев и «героев», которых поместит в ее про­странство.

Давайте сделаем одно ненаучное, невероятное, неприличное предположение... Давайте предположим, что после смерти человека от него могут отделяться ка­кие-то «энергоинформационные сущности». Не будем даже спорить о том, что это за сущности, какова их природа и так далее. Сделаем вполне спекулятивное, заведомо недоказуемое (и неопровержимое) предполо­жение: они существуют.

Ведь и в этом случае Санкт-Петербург обречен стать самым богатым на привидения городом! Ведь Санкт-Пе­тербург отвечает двум важнейшим требованиям к тому, чтобы такие «энергоинформационные сущности» появ­лялись в нем и задерживались надолго.

Одно из самых загадочных особенностей призра­ков — почему в роли призраков оказываются чаще все­го представители верхов общества или связанные с ни­ми люди?! Лично я вижу этому только две причины.

Первая состоит в том, что большинство населения всю историю и Европы, и России обитало в жилищах, не подходящих для появления привидений. Опыт, сис­тематизация явления показывают: привидения чаще всего появляются в каменных домах и почему-то осо­бенно сложенных из песчаника.

Деревянные жилища почему-то меньше способству­ют появлению привидений. К тому же они, увы, совсем недолговечны.

Сооружения из песчаника, сложенные из камня с большим содержанием кварца, словно притягивают при­видения. Англия — классическая страна призраков имен­но по этой причине. В ней очень много старинных зданий из такого камня. Одно из таких зданий расположе­но в городе Хайде, в английском графстве Чешир. Там стали ремонтировать одну из стен в старом доме, сло­женном из песчаника, и в доме стала появляться жен­щина в платье викторианской эпохи. С окончанием ре­монта привидение исчезло. Но когда владелец стал ла­тать дыры в той же самой стене, он увидел, как по комнате движется та же самая женщина.

Вторая причина, которую я могу назвать, — это уровень развития личности человека. Разумеется, души людей не становятся другими из-за того, что эти люди образованны, умны или занимают в обществе престиж­ное положение.

Но люди бывают умнее или глупее, одних обурева­ют сильные страсти, другие всю жизнь холодны, как брюхо лягушки. Душу можно развивать, упражнять, учить! Грубо говоря — душа у человека из «верхов» об­щества точно такова же, как и у человека из низов. Но чем более развита душа, чем она «крупнее», тем больше вероятность, что и после смерти человека «что-то» оста­нется там, где он жил.

Я совершенно не настаиваю на этих двух объясне­ниях. Очень может быть, что все это — только неуклю­жие самодельные догадки, и не более того, а истина ле­жит в каких-то совершенно иных причинах, которые я «благополучно» пропустил. Но мне не удалось устано­вить никаких других причин, по которым высшие слои общества несравненно чаще порождают привидения, чем низы.

А если принять предположение — то становится по­нятным, почему в Петербурге призраков больше! Здесь всегда жило много не самых глупых и не самых безду­ховных людей России. В том числе и не только из выс­ших сфер. Когда умирал А.С. Пушкин — у его дома стояла толпа в несколько сотен человек, и большинство из них были дворники, прислуга, лакеи, разнорабочие, извозчики. В Петербурге и простонародье было грамот­но и любило читать.

В Петербурге очень много мест, где люди с тонкой нервной организацией чувствуют себя несколько неуютно. С равным успехом можно сказать, что они просто психи и что они чувствуют присутствие каких-то иных сущностей. Но это все — объяснения факта. А сам факт вот таков — люди с тонкой нервной организацией в Пе­тербурге чувствуют себя неуютно чаще, чем в других го­родах.