"Среди людей" - читать интересную книгу автора (Меттер Израиль Моисеевич)

МАТЬ

Младший сын, Славка, уже второй раз отсиживал в колонии. За него у старухи болела душа. В прошлую судимость она ездила к нему на свидание — срок у него тогда был небольшой, полтора года, — а нынче дали ему пять лет и отправили так далеко, что добираться туда надо было трое суток.

Судили его правильно, за дело, это старуха знала и понимала, но только она для себя считала, что можно было б его и простить. На суде он ни разу от своей вины не отпирался, мать видела, что ему совестно перед людьми, и ей казалось, что если б его сейчас прямо с суда отпустили, то он уж другой бы раз ни за что не попался.

Забирали его всегда за драку. Так получилось в жизни старухи, что она видела на своем веку много драк, — и кольями бились, и бутылками, и замахивались топорами, а уж кулаки и не в счет, — но в тюрьму попадался не всякий: вечером схлестнутся, утром замирятся. Славке же не везло, судьба его так складывалась, что его забирали. Конечно, он вино пил без меры, но и Гришка, другой сын, тоже выпивал будь здоров, и кругом никто от вина не отказывался, а вот Славику судьба отмеривала положенный срок. И старуха не кляла эту судьбу. Она только горилась, что уж здорово не везет. У старшего сына Гришки жилось ей худо. Она переехала к нему, когда младшего отправили в колонию. Жена Славика относилась к свекровке хорошо, даже звала ее мамой, но дожидаться своего мужа пять лет ей нe было расчета.

— Я вас, мама, со всей охотой буду содержать при себе, — сказала невестка. — А куковать через Славку второй раз нету моих сил. Выйду взамуж.

Она поплакала вместе со старухой, что приходится расставаться, и старуха ее не осудила.

Старший сын Григорий жил не бедно. Таисия, жена его, работала в поселковом молокозаводе, а сам он получал приличную военную пенсию и, чтоб не одичать с тоски, помогал в сельсовете по общественной линии.

Григорий был старше Таисии лет на пятнадцать, и хотя порыкивал на нее порой, однако верх был ее.

Старуха не угодила Таисии, а в чем — понять не могла. Невестка вязалась к ней по всякой мелочи и глядела в рот, когда свекровь кушала. Чай ей доставался спитой, спала она на прохудившейся раскладушке, днем раскладушка убиралась на чердак и к вечеру сильно там выстывала.

Особых болезней у бабки не было. Худенькая, она двигалась споро, зубов во рту было два, но десны уже закаменели и перемалывали пищу хорошо. Силы сохранились в ней по возрасту — возраст был семьдесят четыре года. Глаза еще видели разборчиво, а уши подвели: лет пятнадцать назад она застудила их, по докторам не стала ходить, все перемогалась, и нынче сильно оглохла. К своей глухоте бабка уже привыкла; в сущности, это затрудняло только тех, кто с ней разговаривал, она же сама чего надо, то и слышала. Поселковая учительница, жалея старуху, привезла ей в подарок из города слуховой аппарат с батарейками, обучила, как пользоваться им, но аппарат старухе не понравился. С непривычки обрушилось на нее столько лишних, бесполезных звуков, что у бабки разболелась голова. Со своей глухотой ей было жить спокойней: не всякая невесткина брань достигала до ее поврежденного слуха. А сына Григория она понимала и так — когда по губам, а когда и разбирала слова.

В хозяйстве сына старуха могла бы еще приносить свою пользу, но Таисия всячески устраняла ее помощь: вроде бы и посуду бабка мыла грязно, и половики вытряхнуть не умела, и даже печи дымили от ее топки.

Плакать старуха устала. Держало ее на поверхности жизни сознание, что она еще может сгодиться Славику, когда он выйдет на волю.

Изредка от него приходили письма. На второй год своей отсидки он написал:

Старуха прочитала письмо не один раз, но, боясь, не упустила ли чего, понесла его учительнице. Да и хотелось еще услышать его складно; с голоса. Наклонившись к бабкиному уху, учительница медленно, громко читала, а бабка потихоньку плакала, без звука, одними слезами.

— Неужели, бабуся, поедешь? — спросила учительница.

— Только ты моему Гришке покудова не сказывай, — попросила старуха. — Он злой на Славку.

— Вам, мама, сахар даден к чаю, — сказал Григорий. — Зачем же вы опять прячете его в подол? И по поселку треплете с кем ни попадя.

Старуха вынула из кармана юбки кусок пиленого сахара и положила его на стол. В кармане она нащупала еще два куска, но оставила их там.

— Вчера стою в магазине, — сказала Таисия, — Алка из мясного мне говорит! мамаша ваша сбирается в дальний путь. Я спрашиваю: это откуда же тебе известно? Она говорит: никому не секрет, за два года за прилавком я кажного покупателя всю допотопную знаю, а он всю мою допотопную знает.

— Вбейте вы себе в старую голову, мама, — сказал Григорий, постучав костяшками кулака по своему лбу, — ваше поведение компроментирует меня.

— Это ж до чего дойти, — сказала Таисия, — мать офицера ходит по дворам стирать белье!

— Ну, это ты не ври, — оборвал жену Григорий. — Кому она стирала?

Обидевшись, Таисия встала и унесла посуду на кухню.

Григорий покосился на мать.

— Мама, — сказал он ей в ухо, — вы что, действительно чужих людей обстирываете?

Старуха не ответила.

— Можете вы понять, — сказал Григорий, — что я в поселке фигура? Народ в любой момент может спросить с меня. Я должен быть перед ним чистый как стеклышко. — Он понизил голос, зная, что мать все равно его услышит: — А если вас Тая другой раз обижает, то вы, мама, перепустите. Она женщина очень качественная, она против вас никакого зла не держит. Вы поняли меня, мама?

Старуха кивнула, но Григорий знал, видел по ее мутным глазам, что она плохо слушает его и, вероятно, думает о том, о чем ей думать совершенно не следовало.

— А Славку выбросьте из головы, — велел он, подымаясь из-за стола. — Наградили меня брательником, срамотище подумать.

— Гришуня, — сказала старуха, — вы же оба-два мои сыны.

— Я с этим прохиндеем ничего общего иметь не желаю! — крикнул Григорий. — И вы меня, пожалуйста, с ним не равняйте. Я еще пока баланду в колонии не пробовал. И пробовать не собираюсь. А вашему Славке хлебать ее пять лет.

— Гришуня, — сказала старуха, — а из чего ее варят?

Он уже дошел было до двери, но, услышав вопрос матери быстро вернулся.

— Вы что, совсем сбрендили?

На пороге кухни показалась невестка.

— Ты у нее лучше спроси, — сказала Таисия, — зачем она деньги копит? По дворам ходит, побирается…

— Не ври на меня, Тая, — сказала старуха.

— Я вас в последний раз спрашиваю, — подступился к ней сын, — перестанете вы позорить меня?

— Чем же, сынок? — удивилась старуха.

Она даже попыталась погладить его по руке, которую он положил на спинку стула, но Григорий убрал руку.

— Добьетесь вы, мама, что я вас пристрою в Дом хроников. Гоже будет, да?

— По крайней мере там в байню станет ходить, — сказала Таисия. — По три недели не мывшись.

— Да отстань ты со своей байней! — рявкнул Григорий.

— Не ори, паразит!

И они начали лаяться между собой, и старуха знала, что, чем больше они грызутся, тем хуже будет потом ей.

 Деньги она действительно копила. От Славика пришел перевод — сто рублей. Старуха сходила на станцию, узнала, сколько стоит билет в оба конца; оставалось на руки не густо.

Билет она погодила брать, решила сперва приработать маленько, да и не просто было управиться с покупками. Гришка денег для брата не даст, это она знала.

Наступили для бабки деловые ночи: спала она и так-то дыряво, а теперь сон и вовсе перестал брать ее. Лежала и все прикидывала, высчитывала, как получше, повыгодней купить. Грамоты было у нее три класса, но считать бабка умела и даже записывала цифры в тетрадку, не полагаясь на свою память.

Покупки надо было до отъезда припрятывать, она договорилась с учительницей, что будет сносить их к ней. Забирать в магазине сразу помногу старуха остерегалась, таскать большой груз ей было не под силу. Выпросила она в магазине большой картонный ящик и складывала в него пакеты. И еще дала ей учительница толстый длинный чемодан.

Приработать в поселке копейку было трудно, люди управлялись со своим хозяйством сами. Однако старуха довольствовалась такими грошами, что от ее помощи не отказывались: у кого за ребенком присмотрит, где примоет полы, кому грядки прополет. А иногда за эту работу ее только кормили — тоже было сытнее, нежели дома. Получая за свои труды полтинник, старуха думала: «Славику на полкило сахара». Когда она переводила в уме полученные деньги на продукты для сына, ей всегда казалось, что заплатили ей хорошо. Особенно любила она пересчитывать свой заработок на крупу — пшена выходило много.

Сборы в дорогу подходили к концу. Ящик и чемодан были набиты доверху. Учительница Вера Сергеевна попыталась приподнять груз с пола и охнула.

— Как же ты, бабуся, их понесешь?

— Люди подмогнут.

— Ведь тебе же ехать с пересадками?

— Не знаю, милая, на билете, должно, написано.

Оставалось сказать Гришке, что она уезжает. Старуха все откладывала этот разговор, но сын сам начал. Таисия ушла на свой молокозавод, Григорий покормил двух поросят, налил воду индюку, курам и сел на ступеньки разводить пилу — он собирался в лес заготавливать дрова.

— Привезу две машины, кубов двенадцать, — сказал он. — За неделю, мама, мы с вами распилим их. А с Таисии стребуем за это на литр. Как полагаете, мама, — даст?

Он засмеялся, взглянув на старуху. Она отвела глаза.

Отложив трехгранник, которым он направлял зубья, Григорий велел:

— Выкладывайте, чего надумали?

— Не серчай, Гриша, — сказала старуха, — надумала ехать к сыну.

— А я кто? — спросил он. И, засопев, сказал: — Назад можете не вертаться.

Старуха печально улыбнулась.

— Послухал бы, чего говоришь, — сказала она. — Ведь ты хороший, Гриша.

— Вы мне баки не забивайте! — крикнул он. — Слово даю: поедете к Славке в колонию — все, крест, нету у меня матери! Хоть судитесь со мной!

— Совсем очумевши, — сказала старуха.

На другой день она собралась и поехала. Учительница Вера Сергеевна велела двум старшеклассникам помочь старухе; они донесли ее багаж до шоссе и поставили его на обочине.

Она села на чемодан. Мимо проносились машины в город — шоссе было бойкое, ходовое, — пыль курчавилась из-под колес и повисала сухим облаком над дорогой. Бабка не скучала, не томилась, она знала, что ее подберут. Была у нее с собой бутылка воды, теплой и невкусной от солнца. Посасывая воду из горлышка, бабка свободно жила сейчас у обочины, сидя на богатстве, которое она скопила оголодавшему сыну.

Раза два шоферы грузовиков притормаживали подле нее, полагая, что с этой бабки можно содрать приличную сумму, но, рассмотрев старуху и увидев, что ничего рыночного она не везет с собой, шоферы нажимали на газ и катили дальше.

Часа через полтора остановился возле нее самосвал, пожилой шофер высунулся из окошка кабины:

— Тебе куда, мамаша?

Старуха рассказала, что надо ей в город, на станцию, а оттуда путь ее лежит далеко: поездом трое суток, и еще, сын писал, километров пятьдесят на попутке.

Шофер попался понятливый, он спросил:

— В колонию, что ли?

Она радостно закивала, шофер понравился ей. Он вышел из своего самосвала, погрузил старухину поклажу в порожний кузов, а саму старуху взял к себе в кабину.

— Ты вот что, мамаша, — сказал шофер, — ты не сиди молча: я вторые сутки не сплю, могу закемарить за баранкой. Ты пой.

Она не разобрала того, что он говорил. Тогда он крикнул:

— Глухая?

— Недослышиваю, — ответила старуха.

Не понижая голоса, шофер во второй раз пояснил:

— Можем мы с тобой разбиться к чертовой матери, если я засну за рулем. Поняла?

— Поняла, — сказала старуха.

— Твоя задача — не давай мне спать, мамаша. Ставь передо мной вопросы, а я буду отвечать.

— Тебя как зовут? — спросила старуха для начала.

— Минаев, Степан Данилович.

— Семейный?

— По второму разу.

— Разошедшись или померла жена?

— Умерла, — сказал шофер. — Замечательная была женщина… Объясни мне, мать, если можешь, почему всякая сволочь живучее хороших людей?

— Не знаю, — сказала старуха. — Не буду врать.

— Третьего дни показывали у нас в Доме культуры кино. Нашли на Кавказе столетних стариков, сняли, как они чай пьют в саду, как прытко персики с дерева обирают. А я смотрю на них и думаю: какую же вы, заразы, спокойную жизнь прожили, если дотянули до ста лет!

— Может, невестки у них хорошие, — сказала старуха. — Или зятья.

Но шофер не слушал ее.

— Это ж сколько надо близких людей похоронить за такой срок, и чтоб душа не надорвалась! Это ж надо только об себе думать, чтоб так долго жить!.. Ты прикинь, мать, цифру подлости за сто лет: чего они насмотрелись на своем веку? Вон ты оглохла совсем, и душа в тебе держится на самом кончике…

— Верно, — сказала старуха. — Сработавшись я, устала уже маненько.

— А до ста годов тебе еще дудеть лет двадцать. Выдюжишь?

— Куда мне, — сказала старуха. — И так зажилась.

— Ты с какого года?

— Не знаю, милый.

— Пенсию получаешь?

— Нету у меня пензии, — вздохнула старуха.

— А за что взяли сына?

— За драку.

— Убил кого?

— Не, — сказала старуха. — Было сотрясение мозог. Выздоровел. Ходит. Кабы не милиция, они б и так замирились.

Дорога разворачивалась плоская, однообразная, ни кустика по обочинам. Пожилому шоферу захотелось спать с новой силой. Он вел машину, высунув голову в боковое окошко, чтобы встречным ветром сдувало с лица сон.

В городе у вокзала он выгрузил старухину поклажу, снес ее на тротуар и пошел к машине, но, оглянувшись на глухую к городскому шуму бабку, совсем тощую и махонькую в толпе быстрых и уверенных людей, шофер выматерил себя громко за свою дурью жалость, воротился и занес багаж в здание вокзала к кассам.

Старуха всю дорогу, покуда сидела в машине, зажимала в кулаке трешку, выделенную для расплаты с шофером. Однако денег он с нее не взял. Только сердито спросил:

— Камней ты сюда наложила, что ли? — И пнул ногой картонный ящик. — Харчи небось?

— Продукты, — заулыбалась старуха.

— Сына-то как зовут?

— Славик.

— Сволочь твой Славик, — сказал шофер. — Ну, бывай здорова. Счастливо доехать, мамаша.

Она не поняла, за что он на нее рассердился, но обрадовалась сэкономленной трешке. Можно бы купить еще банок пять консервов, да некуда было класть.

Бабка осмотрелась обстоятельно, сидя на деревянном диване подле своих вещей. Торопиться было некуда, поезд отходил вечером, а билет у нее взят загодя на станции в поселке. Посторонних людей она нисколько не робела: за долгую свою жизнь старуха убедилась, что если кто ее утеснял или обижал, то были это всегда не посторонние, а люди, которых она знала.

Ехала она хорошо, удобно. Ей досталась верхняя полка, просторная для ее худого недлинного тела; в головах встал ящик, под боком. — чемодан. Проводница дала старухе за рублевку матрац, байковое одеяло, две чистые простыни, подушку, к ней наволочку и еще вафельное полотенце. Столько чистого белья за один раз бабка никогда не потребляла. Лежать ей было мягко, и она думала, что едет к сыну в мягком вагоне.

Народу в вагоне набилось много, внизу сидели по трое на полке, над бабкой, у потолка, тоже лежали, но это ей нисколько не мешало. Отоспалась она за дорогу, да и отъелась порядком. Чайников у соседей хватало, мужики бегали на станциях за кипятком, ее всякий раз приглашали к столу.

Продукты в дорогу она запасла — хлеб был, маслице, яички, наколотый кусковой сахар, заварка и дешевые леденцы. Всем этим она потчевала соседей, а они в свой черед угощали старуху. Было с кем и поговорить, здесь люди считали ее за человека. Она не таилась от них, рассказывала, зачем и к кому едет. Бабкина беда не казалась этим людям зазорной, никто ее не срамил за сына — не вор все-таки, не мошенник, по пьяному делу чего не случается, — а горькую ее жизнь при злой невестке и подавно понимали.

Попалась, правда, одна городская, уже не молоденькая женщина, на нее бабка сильно рассердилась. Женщина эта сказала, оглядывая при этом всех пассажиров и как бы приглашая подивиться, какая она разумная:

— Я вас всецело понимаю, но, полагаясь на свой жизненный опыт, должна сказать, что такова уж наша участь, всех матерей. Редкая невестка нам нравится, потому что мы ревнуем к ним наших сыновей.

— Это как? — спросила старуха.

— А вот очень просто, бабуся. Вы должны не показывать вида, если вам что-нибудь не по душе в доме вашего сына. Помалкивать надо, даже когда вам обидно. У вас с ней могут быть разные взгляды на жизнь…

— Она мне исть не дает, — сказала старуха.

— Ну это уже крайность, я думаю, вы преувеличиваете. Не запирают же от вас еду на замок?

— А как я сама возьму? — рассердилась старуха. — Они покушают, уйдут на работу, со стола убрано, чай и тот весь спитой, один хлеб гольем ем. Кабы я имела свою копейку…

— Но это же смешно: в доме родного сына вести отдельное хозяйство! Дикость какая-то…

Бабка не успела ответить — за нее вступились пассажиры. Городскую эту женщину быстро заклевали. Оказалось, что едут в вагоне еще старики и старухи, которым не так уж сладко живется при детях. Высокий мужик, с жухлым обвисшим лицом, одетый по-простому, но аккуратно, вежливо вмешался. Он тоже обращался к бабке, но смотрел при этом на всех пассажиров.

— Извиняюсь, — сказал он. — На то есть закон. А поскольку есть закон, постольку он направлен против имеющегося беззакония: в случае нарушения заботы о родителях последние имеют право возбудить дело.

— Вы юрист? — спросила у него городская женщина.

— Ветеринар. И вам, гражданка, — обернулся он к старухе, — целесообразно подать в суд на алименты, их взыщут с вашего сына.

Чтобы не обижать его, бабка кивала головой.

— Я лично, — продолжал ветеринар, — в дополнение к своей небольшой пенсии, на которую мы с супругой не могли бы существовать, взыскиваю и с дочери, и с сына. Это не значит, товарищи, что наши отношения осложнились. Напротив. Решение суда внесло в них ясность. Не говоря уже о воспитательном значении…

«Бесстыжая твоя морда», — думала бабка, продолжая согласно кивать головой.

— Если желаете, — сказал ветеринар, — могу вам тут же в вагоне написать заявление по форме.

— Давай, бабуля! — крикнул кто-то молодым голосом с боковой полки. — Дави родного сына!

В вагоне загалдели.

Старуха молча полезла к себе наверх.

Ветеринар сказал городской женщине:

— Вот так с ними всегда: мечтаешь сделать услугу, а тебя же смешают с дерьмом.

Старуха лежала на своей верхней полке, уже не слыша пересудов внизу. Она задремывала, видела короткие старушечьи сны, все больше покойников, людей, давно умерших. С ними ей было проще, только непривычно, что обращались они к ней по имени, звали Дусей, а она уже и вспоминать позабыла, что крестили ее Евдокией. И, просыпаясь, она долго отделяла свои сны от действительности, сладко запутываясь в том, что было и что есть.

Путь ее приближался к концу.

Вагон пустел.

Старуха попросила солдата спустить ее багаж вниз, на пол. Задолго до нужной станции, обозначенной в письме сына, она уже была совсем готова к выходу: убрала под чистую белую косынку спутавшиеся за дорогу реденькие, седые волосы, ополоснула в умывальнике лицо, отряхнула от пыли юбку, жакет и сидела последние часа два неподвижно у окна.

На станции вышла она из всего поезда одна. Поезд простоял недолго, ушел, старуха посмотрела ему вслед, томясь немного по своей полке, где ей так самостоятельно жилось.

Станционное здание было маленькое, бревенчатое, рубленное по-старинному, в хряпу. В эти места уже вступила осень, густой, напористый ветер сносил на сторону печной дым из трубы.

Ухватившись за веревку, обматывающую чемодан, старуха поволокла его по земле к станции. Она не торопилась, времени для того дела, по которому она сюда приехала, у нее было много — вся оставшаяся жизнь. Чемодан она волоком дотащила, села на него передохнуть и терпеливо дождаться того доброго человека, кто поможет ей сладить с грузным картонным ящиком.

Путевой обходчик шагал мимо, сперва приметил этот ящик, стоявший у самых рельсов, потом увидел старуху и поднес груз к ней.

Обходчик был долговязый, седой, согнутый в пояснице своей жизнью и работой.

— Здорово, тетка! — сказал он. — Вон куда тебя занесло.

— Какая же я тетка? — улыбнулась старуха. — Я бабушка.

— А я дед, — сказал он. — Значит, для меня — тетка. Ты откудова?

— Из Подпорожья. На Ладоге.

— Ну, как там люди-то живут?

— Как сумеют, — сказала старуха. — По своей совести… Мне на автобус надо, ты бы подсобил за ради бога.

— А водка у тебя есть при себе?

У старухи было с собой два пол-литра, но она сказала, что нету.

Обходчик подумал немного, спросил для какой-то надобности, поют ли в Подпорожье соловьи и растет ли подсолнух, потом загнул с бабки пять рублей. Сошлись на трех. Идти оказалось недалеко: шагах в ста пролегала щебенка. Поставив у столба с автобусной жестянкой старухины вещи и получив с нее договоренную сумму, обходчик сказал:

— Вот, тетка: лет пятнадцать назад я б с тебя ни хрена не взял. А нынче я злой на людей.

— На меня-то почто? — спросила старуха.

— На тебя, может, и не надо, — сказал обходчик. — Но только нету, у меня возможности входить в кажного.

Он спрятал полученные деньги в кепку и надел ее на свои сивые лохмы.

— Тем более ты мне туфтишь: водка у тебя есть, да ты ее бережешь.

И зашагал он, согнувшись под своей нелегкой злобой.

На остановке старухе повезло, ожидала она недолго, автобус пришел вскоре. Погрузиться ей помогли пассажиры, опять какие-то военные. Машина была старая, битая, грохотала по щебенке.

Автобус шел долго; Славик так и писал, что ехать надо до самого конца. Последнее письмо сына лежало у старухи в кармане жакета, она вынимала его много раз, сверяясь, верно ли едет, — в письме был указан весь путь. Щебенка шла вдоль редкого низкого леса, и хоть лес этот был хвойный, но зеленого цвета не имел, а был желтый — видно, рос на болотистой земле. Перелетали через дорогу сороки, и старуха порадовалась им — они были такие же, как в Подпорожье…

На конечной остановке, в дощатом стандартном доме, уже жарко натопленном, она добралась до начальника. Прикидываясь еще более глухой, чем была на самом деле, бабка показала ему сыновье письмо. Начальник прочитал, с любопытством посмотрел на старуху и спросил:

— Сколько же, интересно, вам лет, бабушка?

— Восемьдесят, — соврала старуха.

— Герой, — сказал начальник. — До нас в таком возрасте еще никто не добирался. Как же мне с вами поступить?

— Хорошо поступи, сынок, — попросила старуха.

Она заплакала. Впервые за всю дорогу она устала и сейчас испугалась, что этот начальник может завернуть ее обратно.

— Поступим мы так, — сказал начальник. — До пункта вашего назначения отсюда еще тридцать километров. Часа через два туда пойдет наша полуторка. Я прикажу подкинуть вас, пропуск вам выпишут, о порядке свидания с заключенным узнаете на месте. Все, мамаша, можете быть свободной.

Когда она пошла к дверям, начальник посмотрел ей вслед и хотел добавить два или три каких-нибудь слова; у него было много разных слов: для общения с подчиненными, с начальством, с заключенными, с собутыльниками, но тех слов, которые ему вдруг захотелось сказать старухе, он быстро найти не смог.

Сперва дали им свидание в присутствии конвойного.

Старуху усадили в пустой комнате за длинный широкий стол, обитый по столешнице оцинкованным железом. Сидела старуха на табурете, а напротив, с другого края стола, была длинная скамья. Сюда конвой привел Славика.

Когда сын вошел впереди конвойного, старуха хотела подняться на ноги, но, побоявшись упасть, не встала, а только пошевелилась навстречу. Славик же бросился к ней, конвойный подумал было его придержать, однако старуха была такая маленькая на своем табурете, такая ничтожная и безопасная, что вреда от нее произойти не могло никакого; закурив, конвойный опустился на стул у дверей.

Славик обнял мать за плечи, пал лицом в ее сбившуюся косынку и всхлипнул.

— Теперь уж что, — сказала старуха. — Теперь ничего… Приехала я.

Она погладила сына по коротко стриженной голове.

— Не зябко без волос? Шапка-то где твоя?

От прижавшегося к ней заключенного пахло казенным, едким запахом, но сквозь него пробивался, как родник, тоненькой, еле различимой струйкой знакомый старухе запах сына. Она порылась в кармане своей длинной, свалявшейся за дорогу юбки, вынула горсть слипшихся леденцов и протянула их на ладони Славику. Конвойный от дверей сказал:

— Заключенный, займите положенное место за столом свиданий.

Старуха не расслышала слов солдата, однако она всякую минуту украдкой поглядывала на него, боясь его рассердить, и тотчас заметила, что лицо его переменилось, стало хуже, чем было.

— Слушайся, сынок, начальства, — сказала она Славику покорным и даже угодливым голосом, который предназначался не сыну, а конвойному.

Теперь они сидели разделенные широким столом. Славка был отощавший, но не сильно. Главное, что рассмотрела в нем старуха, была не худоба, а тоска. Одинокий, он сидел против нее в своей оттопыренной, жесткой робе, уши торчали неприкаянно на его голой бугристой голове. В глазах было пусто и обугленно, как в избе после пожара.

— Кланялся тебе брат Гриша, — сказала старуха. — Велел передавать поклон. И невестка Таисия тоже наказывала… К рождеству закололи мы поросенка, потянул на сто двадцать кило, весь год с мясом жили, сала я привезла тебе…

— Не обижают вас, мама? — спросил Славик.

— Кто меня обидит, — сказала старуха, — все ж таки у своих живу.

— Сука Тайка, — сказал Славик. — И Гришка ваш такой же, как и не она. Вот погодите, мама, выйду из заключения — станете жить при мне. Я деньги накоплю.

— Вот и хорошо, — закивала старуха, — вот и ладно, вот и замечательно… Я, Славик, на здоровье еще крепкая, все могу робить…

— Не плачьте, мама, — попросил он.

Суетливо вытирая слезы и улыбаясь, старуха пояснила:

— Оно само плачется.

— Два сына у вас, — сказал Славик, — как два кобеля: радости вам от них ни грамма.

К вечеру им отвели комнату в том бараке, что стоял при входе в колонию. Часть помещения, с выходом наружу и в зону, занимала охрана, а в дальнем конце барака, по обе стороны длинного коридора, расположены были маленькие комнаты для краткого жительства заключенных с родственниками. Заканчивался коридор просторной кухней — здесь на плите дозволялось готовить себе вольную пищу. Сюда приходил конвой греться после дежурства.

В комнате, по стенам, друг против дружки стояли две железные кровати с сенниками, с чистой постелью. Проход между ними был с полметра. Две тумбочки высились в изголовье. Стол и два стула помещались в начале комнаты подле дверей. Простора старухе хватало, свет шел из окна, забранного решеткой между рамами.

Как и было обещано, Славку на работу не выводили, дали ему пять суток отгула. Старуха распаковала картонную коробку и чемодан, вынула гостинцы. В этой комнате она была хозяйкой. И на кухне ей тоже никто не мешал. Сменяясь с дежурства, конвойные кипятили себе только чай в большом артельном чайнике, а кормиться ходили в служебную столовую. Дрова у них были запасены на круглый год, поленница выстроилась под навесом у самого крыльца. Плита топилась — надо, не надо — круглые сутки, лишка тепла уходила в трубу, обогревая божий свет.

В первый же день старуха постирала свое бельишко, заношенное в дороге, прихватила в стирку и портянки охраны, и всякую грязную тряпку, найденную в избе, начистила песком чайник, перемыла кружки.

А Славка все ходил за ней следом и просил:

— Говорите, чего помочь, мама.

Помощи от него не требовалось, только грязную мыльную воду из бадьи он выхлестывал на улицу.

Пищи она наготовила сразу много, и кушали они, не соблюдая времени, целый день. Глядя, как сын уплетает все, что ему подложено, старуха и жалела его и радовалась — значит, не зря дожила до этого дня. И сидела она за столом вольно, не так, как у Гришки, никто ей в рот не досматривал. И спать было удобно на кровати, сенник набили для нее свежий, от него пахло весело, полем. Ночью Славик храпел и стонал, но и это радовало старуху — значит, живой.

На другой день пришел навестить их замначальника по режиму. Старухе он понравился: веселый с лица, чисто одетый, худой; он прямо с порога громко сказал:

— С приездом, мамаша. Будем знакомы — капитан Рудаков. — И протянул ей руку.

Здороваться за руку старуха еще не научилась за свои семьдесят четыре года, но сейчас постаралась сделать это правильно.

Капитан сел на стул, осмотрел комнату, словно видел ее впервые, и спросил:

— Жалоб на условия свидания нет?

От волнения слух старухи обострился, она разобрала голос капитана и ответила, кланяясь:

— Всем я довольная, повидалась с сыном перед смертью.

Славка сидел на кровати не подымаясь, а старуха стояла.

— Вам, мамаша, помирать еще рано, — сказал капитан. — Вам еще сына надо доводить до кондиции. У тебя какой срок?

— Пять лет, — сказал Славка.

— Двести шестая? Славка кивнул.

— Ну вот, мамаша, — сказал капитан, — был у вас, очевидно, брачок в воспитании сынка, разбаловали его, и нам, государству, приходится за это расплачиваться. Да вы садитесь, мамаша, тянуться вам передо мной совершенно не надо.

Старуха села на кровать.

— Как жизнь-то в деревне? Как настроение людей? Боевое?

— В поселке мы живем, — сказала старуха.

— Поросенок небось есть? Огород? Картошечка своя, капустка?

Она кивнула.

— Да, — сказал капитан, — три года я не был в отпуске… Деньги сыну привезли, мамаша? — внезапно спросил он старуху в упор.

Она ответила, как учил ее сын:

— Все извела. Только на обратный билет оставшись.

— Покажите.

Она показала: три десятки лежали в пустой металлической коробке из-под чая,

— Имели место случаи, — сказал капитан, — когда приезжающие для свидания родственники привозили с собой деньги и передавали их заключенным. В результате — возможность пьянства и карточной игры в зоне.

Все это капитан проговорил в иной интонации, чем говорил до сих пор. Интонации его изменялись легко, как бы механически.

— Сын ваш, — сказал капитан, — ведет себя в данное время хорошо, норму выработки выполняет и в нарушениях режима колонии замечаний не имеет.

Капитан поднялся.

— Вот, мамаша, сынка вашего мы подремонтируем морально, укрепим его уважение к правопорядку, и тогда получайте его себе на здоровье. Пусть тешит вашу старость… А теперь отдыхайте, мамаша, беседуйте с сыном, не буду вам мешать.

Он вышел, снова пожав неумелую руку старухи.

Она хотела сказать Славке, что надо бы попросить начальника похлопотать насчет ее пензии, чтобы у нее была своя копейка, но лицо сына после ухода капитана стало вдруг напряженным, и мать не решилась заговорить с ним.

Она только спросила:

— Чего он говорил-то? Будет тебе полегчание, Славик?

Сын ничего не ответил. Он перепрятал деньги, которые она ему привезла — сорок рублей, — из кулька с пшеном в макароны, свернув каждую пятерку трубочкой и запихнув их по одной в макаронину.

— Без меня не варите, мама, — велел он. — Я их пометил.

С конвойными солдатами старуха поладила легко, они ей зла не чинили. По ее представлениям, это были такие же деревенские парни, как и ее Славка, только судьба их сложилась удачливее — не он их караулил, а они — его. Могли б, может, и они напиться, думала старуха, и тоже б нашли, кому набить морду, и получить срок, да бог уберег их. С богом у старухи были затейливые отношения: она верила в него не во всякую минуту, а для объяснения крайних случаев своей трудной жизни.

Солдатам же, этим конвойным, обвыкшим в своей службе, появление старухи в вохровской казенной избе, где было не продохнуть от тяжелого холостяцкого духа, от круглосуточного уставного распорядка, — появление этой старухи словно бы напомнило солдатам, что где-то в дальних деревнях и поселках у них тоже имеются бабки, матери, тетки, схожие с этой старухой. Она и разговаривала с ними давно позабытыми и никогда здесь не употребляемыми словами. Обращаясь к ним, она называла их сынками, детками, и, отвечая ей, они говорили: мамаша, бабуся, и эти непривычные, домашние слова сперва с трудом проталкивались сквозь их служебное горло.

На третий день пребывания в колонии старуха отдала сержанту Бобылеву привезенные два пол-литра. Ничего ей от конвоя не надо было, а хотела она порадовать их гостинцем к празднику.

Было это так.

Разувшись после ночного дежурства и протянув закалевшие от сырости ноги к горячей плите, Бобылев дремал. Еще не развиднелось, однако старуха уже подхватилась с постели и тотчас стала прикидывать, что бы ей еще сделать для пользы сына. Славка спал. Она поправила на нем сползшее на пол одеяло, утерла ему щеку, залитую ночной слюной — он не проснулся, — и вышла на кухню.

Увидев здесь дремлющего Бобылева, она воротилась назад в комнату, вынула припрятанные две бутылки и сложила их в свой фартук.

В полутемной кухне она приблизилась к Бобылеву и дотронулась до его плеча.

Он обернулся моментом, словно бы и не дремал.

— Чего тебе, бабка?

Старуха развернула перед ним фартук.

— За это знаешь что полагается? — строго спросил Бобылев.

Она не расслышала. Наклонясь к ней, он крикнул:

— За это дело знаешь что дают?

— По два восемьдесят семь отдала, — сказала старуха. — Или у вас дороже?

— У нас дороже! — сказал Бобылев. — У нас за такое дело срока дают. Вот составлю сейчас акт на тебя, и будешь ты, бабка, сидеть от звонка до звонка. На пару со своим Славкой… Да не держи ты вино в подоле — уронишь. Поставь вон в шкапчик.

Нисколько старуха не оробела. Здесь, в колонии, она уже ничего не боялась.

— Это можно, сынок. Со Славиком — я не против.

— Неужто согласилась бы, бабушка? — удивился Бобылев.

— А чего? И у вас люди живут. Ты вон — живешь?

— Так я же, бабка, вольный.

— Нету твоей воли, — сказала старуха. — Вольный бывает только малый ребенок: захотел — в пеленки нафурил… А ты, солдат, на службе.

— Не в заключении все ж таки, — обиделся Бобылев. — Отслужу — у меня паспорт чистый, езжай на все четыре стороны.

Хотела старуха сказать ему, что в деревнях люди и совсем без паспортов живут и не в том состоит человек, какой у него на руках документ, но ничего она говорить Бобылеву не стала, чтобы он окончательно не рассердился на ее Славку.

А сержант встал, обул свои нагретые у плиты сапоги и вынес такое решение:

— Для первого раза, бабка, не буду я составлять на тебя акт, по причине явки с повинной. Ограничиваюсь словесным внушением. Вино отымаю. Живи, бабушка, дальше согласно установленного режима.

И она стала жить дальше.

Шло время, приближался день отъезда. Старуха совсем перестала спать. Ей казалось, что таким способом она наращивает срок своего пребывания рядом с сыном.

Свободнее всего было вечером, когда колония затихала. Иногда только взлаивали сторожевые псы, но старуха не думала, что они сторожевые, — собаки брехали, как в поселке.

Вечером она была вдвоем со Славиком. Трезвый и ласковый, он был тут на глазах у нее. За всю ее долгую жизнь они никогда не были так помногу вдвоем. Когда же она вспоминала, что придется вскорости возвращаться в поселок, в Гришкин недобрый дом, душа ее замирала в тоске и одиночестве.

Славке она не рассказывала подробностей своего унижения перед невесткой — он и сам догадался.

Всмотревшись в ее худобу, в древнее ее тряпье, знакомое уже много лет, увидев, что она ест пищу так же жадно, как и он, Славка сказал:

— Несладко вам, маманя, живется у моего братана Гришки.

— Да что ты… Да что ты… — всполошилась старуха.

— Ладно. Встренусь с ним, посчитаемся.

— Ой, Славик, не надо, — сказала старуха. — Опять сядешь в тюрьму. Да и невиноватый он, это все Тайка, она уж и прыщами пошла от злости, всю морду ей закидало, он и не спит с ней, брезговает.

— А послал бы он ее… — сказал Славик и нарушил свое обязательство, данное в честь праздника.

В последнюю ночь перед старухиным отъездом оба расстроились. Не спали вовсе. Славка плакал, просил прощенья у матери, обещался аккуратно высылать ей деньги, говорил, что споловинит срок хорошим поведением.

— Дождитесь меня, мама, — просил он, размазывая слезы по своему тощему серому лицу. — Не помирайте. Очень я вас прошу. Нету у меня никого на свете, кроме вас.

— Не помру, сынок. Дождусь, — посулила старуха.

Она разложила ему в кульки оставшиеся харчи, перекрестила его на прощанье, поклонилась дежурному конвою и уехала к вечеру.

За горем своим старуха и не заметила обратного пути. Ехала она теперь налегке — все оставила сыну. И сердце свое тоже кинула там — ехала пустая. В вагоне, внизу под ее полкой, опять было много пассажиров, они сменялись в дороге, шумели, играли песни; мужики бегали с чайниками за пивом, за кипятком; ели беспрестанно то одни, то другие. Старуха не сползала со своей полки. До того она долго лежала, что какой-то молодой бородатый турист даже крикнул на все купе:

— Братцы! А ведь старушка-то наша ни разу не спускалась в туалет! Может, она дуба дала?

И, встав на нижнюю скамью, он заглянул к ней наверх.

— Бабушка, ты живая?

Она не откликнулась, только открыла глаза. И, заглянув в них, турист сполз вниз.

В поселок старуха воротилась среди дня. Дверь Гришкиного дома была на запоре. Пошарив под крыльцом ключ и не найдя его, старуха села на свой порожний чемодан дожидаться. По двору бродили два индюка, она налила им воды в корытце. На огороде картошка была уже выкопана, ботва валялась по всей земле. Старуха собрала ее в кучу и стала перетаскивать за ограду в лесок — там в яме перепрела и прошлогодняя.

Первой пришла домой Таисия. Она не поздоровалась со свекровью; вошла в дом, растопила плиту, поставила на огонь чайник. Старуха все возилась с ботвой, покуда не показался в ограде сын. Уже выпачканная в земле, держа охапку мокрой зелени, она выпрямилась сколько могла навстречу ему и робко сказала:

— Приехала я, Гришуня.

— Вижу.

— Велел Славик кланяться, поклон передавал брату Григорию и супруге его Таисии Яковлевне…

— Да пошел он со своими поклонами, — сказал сын. — Прохиндейская морда!

Потом Гриша пил чай вместе с Таей. Старуху не звали, она сама пришла, допила, что осталось после них.