"Среди людей" - читать интересную книгу автора (Меттер Израиль Моисеевич)

ВРАЧА ВЫЗЫВАЛИ? Киноповесть

Оживленная улица вечернего города. Сперва она едва различима в голубоватых сумерках, но вот, разом, вспыхнули фонари, и в фасадах новых домов поочередно, то тут то там, словно перемигиваясь и подавая сигналы друг другу, освещаются окна. От этого внезапного яркого сияния улица становится весело-нарядной: пришел тот час, когда люди торопятся в театры, в кино, в гости.

На перекрестке сгрудилась толпа, нетерпеливо пережидая красный глаз светофора.

Издалека, сперва едва слышно, доносится какой-то длинный неприятный вой. Он нарастает со стремительной скоростью. По осевой линии улицы мчится машина «скорой помощи». Она проносится на красный свет, и тревожный вой сирены еще долго стоит в ушах прохожих.

В кабине шофера рядом с водителем сидит врач. Лицо его хмуро-сосредоточенно.

В пустом кузове — молоденькая санитарка Надя Лузина. Явно нервничая, она поглядывает в окно машины, пересаживается на ходу с места на место, придерживая рукой чемоданчик с медицинскими инструментами; она кладет его к себе на колени, когда машину сильно встряхивает.

Врач, обернувшись, посматривает на нее, затем произносит;

— Только попрошу вас, хоть на этот раз, вести себя как следует.

— Хорошо, — кивает Надя.

Врач бормочет, обращаясь к шоферу:

— А кого-нибудь другого вместо нее мы не могли взять?..

Вой сирены заглушает ответ шофера.

«Скорая помощь» подъезжает к толпе, беспокойно собравшейся в центре проезжей части. Врач быстро вышел из кабины. Надя уже тоже оказалась здесь — она протягивает врачу чемоданчик с инструментами.

Проталкиваясь сквозь толпу, врач спешит к месту происшествия. Надя идет вслед за ним — и внезапно останавливается, услышав возгласы окружающих:

— А живой он?

— Да какое — живой! Кровищи там!..

— Ах ты господи! Чем же это его?

— Грузовиком сшибло…

— Пьяный, что ли?

— Да нет, приличный такой мужчина, шел с авоськой, нес макароны…

Из центра толпы раздаются по цепочке голоса:

— Носилки!

— Врач требует носилки!

Бегом Надя возвращается к машине. Выйдя из кабины, шофер распахивает заднюю дверцу. Надя вскочила внутрь, вытащила носилки, передала их шоферу, а сама засуетилась в кузове, словно именно здесь она сейчас нужнее всего.

Сквозь расступившуюся толпу, как по коридору, идут к машине врач с шофером, поддерживая носилки, на которых лежит человек, покрытый сверху пальто.

Уже с закрытыми дверцами, машина трогается с места, медленно пробираясь сквозь толпу окруживших ее людей.

Рядом с шофером в кабине пусто. В кузове склонился над раненым врач. Не глядя на носилки, Надя держит на своих коленях раскрытый медицинский чемоданчик и подает врачу шприцы, ампулы, вату, бинты.

У раненого мужчины забинтованы голова и нога. Обнажив его руку, врач делает ему инъекцию. Устало откидывается на спинку сиденья и вытирает тыльной стороной ладони пот со своего лба.

Хмуро, исподлобья, посмотрел на Надю. Она съеживается под его взглядом.

— Я же вас, кажется, предупреждал. Опять испугались крови?

Отвернувшись и укладывая инструменты в чемодан, Надя плачет.

Раненый открыл глаза, он видит плачущую Надю и слышит раздраженный голос врача:

— На кой черт вы пошли на медицинский? Из вас никогда не получится врач!

— Зачем вы ее ругаете? — шепчет раненый. — Она же меня жалеет.

Машина «скорой помощи» мчится по вечерней улице города.


Ночь. Сквозь открытые двери больничных палат сочится в коридор притушенный свет.

В дальнем конце коридора Надя Лузина моет пол. Она делает это истово, то сгибаясь в три погибели, то становясь на колени, чтобы обтереть плинтусы. Волосы выбились из-под ее белой косынки. Усталым движением руки она поправляет их.

Блестит наяренный пол. Над дверью одной из палат мигает сигнальная лампочка.

За освещенным столиком дежурной медсестры, стоящим в центре коридора, пусто.

Мигает лампочка вызова. Разогнувшись на мгновение и оглядывая вымытый пол, Надя заметила сигнал. Она быстро вытерла руки о полотенце, заткнутое за пояс халата, и побежала к дверям палаты.

Здесь несколько коек. На ближайшей из них, у самых дверей, лежит девочка, ей лет шесть. Нога ее в гипсе. Девочка не спит.

— А почему же вы пол в коридоре мыли? Разве доктора моют полы? — спрашивает девочка.

Надя не успевает ответить — с отдаленной койки раздается стон. Быстро подложив под загипсованную ногу девочки свернутое одеяло, Надя торопится к другой больной.

Напоив ее из поильника, Надя уже у следующей постели — здесь надо забрать и унести судно. Бесшумно движется санитарка Надя Лузина от койки к койке.

И снова она вернулась к девочке у двери.

— Опять не спишь? — шепотом спрашивает Надя.

— Ноге больно…

— А ты про нее не думай. Забудь про нее. Думай про что-нибудь хорошее.

Она садится к девочке на постель и кладет ее больную ногу себе на колено.

— Давай вместе думать, — говорит Надя. — Например, про собак… У меня была одна знакомая собака, она сама ходила в булочную за хлебом. Возьмет авоську в зубы и идет…

— А деньги? — спрашивает девочка.

— Деньги у нее в карманчике на ошейнике…

Надя очень устала, ей хочется спать, глаза ее слипаются. Привалившись боком к спинке кровати и держа ногу девочки на коленях, она продолжает говорить, постепенно задремывая:

— Возьмет полкруглого, возьмет батон или городскую… Колбаски сто граммов, сыра…

— А разве в булочной продают колбасу? — улыбается девочка.

Но Надя уже не слышит. Она спит.

И девочка, глядя на нее, тоже закрывает глаза.


Ординаторская больницы. Как обычно, это не очень уютная комната. Над столом горит электрическая лампа без абажура. Сквозь светлеющее окно пробивается рассвет.

Сидит за столом утомленный после ночного дежурства немолодой врач. Подле него лежат стопкой папки с историями болезней. Он делает в них записи; кажется, не будет конца этой работе — стопка уменьшается медленно.

Рядом с его локтем появляется стакан чая.

— Попейте горяченького, я крепкого заварила, — раздается женский голос.

— Спасибо, — рассеянно говорит врач.

Он отхлебывает чай, грея о стакан озябшие руки.

— Каши хотите, я могу из столовой принести?

— Благодарю вас, не надо.

Он поднял голову, щуря глаза от света лампочки над столом.

Надя снимает халат санитарки, вешает его на гвоздик. Придерживаясь за стенку, стоя, переобувается — сняла больничные шлепанцы и надела свои стоптанные туфли. Собрала с края стола толстую тетрадь и книги, укладывает их в старенький дерматиновый портфель.

Врач посмотрел на часы.

— Прямо на лекцию? — спрашивает он.

— Ага.

— Заснете небось после бессонной ночи?

— Ой, что вы! Это я на санитарии и гигиене сплю. А сегодня у нас терапия. Да и подремала я немножечко.

Она надевает пальто.

— Еще три годика — и все! Буду свободна, какптица…

Придвинув к себе снова стопку папок, пожилой врач ворчит:

— Врач и птица — это совершенно разные профессии. Кому из санитарок вы сегодня сдали дежурство? — без всякого перехода, все так же не подымая головы, спрашивает он.

— Зинаиде Степановне.

— Внушили бы вы ей, Надя, что больным не следует разбалтывать их диагнозы. Неужели эта дура не понимает, что тяжелобольных это травмирует?

— Хорошо, — говорит Надя. — Я ей скажу… Петр Иванович, можно вас спросить?

Он кивнул.

— Ну, а если человек очень болен? И если он очень просит: доктор, скажите мне правду, я должен успеть сделать распоряжения, я хочу знать, сколько времени у меня осталось…

Пожилой врач отвечает тихим, внезапно осевшим голосом:

— На прошлой неделе умер мой друг. Медик. Он умолял меня не скрывать от него точный диагноз. И я не скрыл, ответил ему — рак печени. Он сказал мне: спасибо за правду, но ты меня убил…

Все это пожилой врач произносит медленно, не отрывая глаз от папок с историями болезней и даже делая в них короткие записи.

Надя стоит с портфелем в руках и не решается уйти,

— Вы сегодня устали, да? — тихо спрашивает она.

— Немного.

Ей жаль его. Она хотела бы сказать ему что-нибудь

приятное.

— А две ваши пациентки из третьей палаты в понедельник идут на выписку…

Врач пишет, возможно он даже не слышит Надю. Тишина.

На столе, подле локтя доктора, появляется тарелка дымящейся каши.


Комната девушек в общежитии студентов-медиков. Три койки, три тумбочки, в центре — большой стол. Надя Лузина гладит на столе мужской пиджак; скоблит ногтем пятна, брызжет на него водой, отпаривает электрическим утюгом.

На другом конце стола, разложив перед собой тетради, занимаются две Надины однокурсницы.

— Обнаружение симптома Пастернацкого, — говорит Тоня ровным ученическим голосом, — позволяет нам диагностировать заболевание почечных лоханок…

— А точнее? Какое заболевание? — слышен нетерпеливый мужской голос. — Как оно называется?

— Называется пиелит.

— Ну, вот и отлично.

Теперь мы видим, что это произнес Сережа Кумысников. Он сидит без пиджака, в рубахе, поверх которой накинута Надина вязаная кофта.

— На троечку, девчонки, вполне потянете. А много ли нашему брату надо!..

— Тебе, Кумысников, хорошо говорить, — ноет Женя. — У тебя стипендию не отнимут. Ты талантливый…

— Я-то? Нисколько. Просто я точно знаю, чего хочу… У Рахманинова как-то спросили: в чем, по-вашему, заключается искусство виртуоза-исполнителя? Рахманинов ответил: в том, чтобы не задевать пальцами соседние клавиши.

Листая тетрадь, Тоня рассеянно спрашивает:

— Рахманинов — татарин?

— Русский, Тонечка, — спокойно отвечает Сергей. — В наше время врач не может быть универсалом. Надо сразу облюбовать свою область и не мазать по соседним клавишам Меня интересует хирургия легкого. А все эти грыжи, аппендициты — это банальные случаи…

Женя спрашивает:

— А если у человека все-таки грыжа?

— Найдутся сотни хирургов, которые преотлично сделают ему операцию.

— Значит, ты делишь врачей на чернорабочих и гениев?

— Нисколько. Я делю людей только по одному принципу: хочешь или не хочешь добиться, умеешь или не умеешь делать.

Тоня, скуластенькая, губастенькая, краснощекая девушка, возившаяся со своими тетрадями, мечтательно потянулась.

— Мало ли чего я хочу… Девчата, я хочу быть принцессой!

— Принцесса, Тонечка, — вежливо говорит Сергей, — знала бы, между прочим, что Рахманинов — великий русский композитор. Следовательно, профессия принцессы тебе противопоказана.

— Слушай, Кумысников, — говорит Тоня, — а что б ты сделал, если б был всемогущим царем?

— В феврале семнадцатого года отрекся бы от престола и в октябре устроил Октябрьскую революцию.

— А потом?

— А потом поступил бы на медицинский и стал работать в области хирургии легкого… Надя, ты скоро? Мы же в кино опоздаем.

— Сейчас, последний рукав остался…

— Десять коров на меня приходилось, — негромко говорит Тоня. — Три раза в сутки доить. Верите, девочки, я и ночью, во сне, пальцами вот так делала. Доила. От этой работы аж до плеча ломит руки… Вот ты. Кумысников, ругаешь меня: того я не знаю, этого… А откуда мне знать? Наша деревня — сто пятьдесят километров от железной дороги. Я в начальную школу пятнадцать километров туда-назад бегала…

— Ломоносов знал, — говорит Кумысников. — А тоже был из деревни. Архангельская область. Село Холмогоры. Пешком, между прочим, пришел в Санкт-Петербург.

— И прописали его? — прищурясь, спрашивает Тоня. — И из колхоза отпустили?..

— Ну, завелась наша Тонька! — Женя обняла ее.

— Ты, Кумысников, в санитарках не служил? За больными не таскал горшки, как мы вот с Надькой? Навоз за скотиной не убирал? Тебе сколько лет?

— Ну, двадцать два.

— А мне двадцать семь. И я баба, а ты мужик.

— Тонечка, — миролюбиво говорит Сергей, — но кто-нибудь же должен у нас доить коров!

— У тебя все — кто-нибудь: грыжу ушить — кто-нибудь, за скотом ходить — кто-нибудь…

Сергей улыбнулся.

— А между прочим, удрала-то из деревни ведь ты, а не я. — Он дружелюбно коснулся ее плеча. — Не сердись, Антонина. Просто у нас по-разному сложились биографии. Кстати, когда наш стройотряд возводил в совхозе коровник, я клал фундамент не хуже других. Ты даже сказала: Кумысников — молоток!

— Да ну тебя! — успокоилась внезапно Тоня. — Бери свою Надьку и уматывай. И лучше ее попытай: знает она, чего хочет?

— Знаю, кажется, — смущенно говорит Надя. — Может, это звучит наивно: я хочу научиться лечить людей. Столько горя я видела у себя в детдоме! — Еще более смешавшись от своей ненужной откровенности, она по-мальчишески тряхнула головой. — Вот только жутко хотелось бы выяснить, есть ли у меня для этого призвание, а то буду зря ишачить, а пользы — шиш…

Сергей надевает пиджак, поданный ему Надей.

— Обнаружить заранее, есть ли у парня или девчонки призвание, нельзя. Это все болтовня.

— Ну почему же болтовня? Ведь можно же поговорить с ними, задать им вопросы…

— А ты уверена, что человек всегда отвечает то, что думает?

— Уверена. Если он, конечно, честный.

— Ладно. Возьмем только честных. Интересно, с помощью каких вопросов ты бы пыталась выяснить наличие призвания? Это ведь загадочная штука — человеческое призвание!.. Максима Горького, например, юношей приняли в оперный хор, а Федора Шаляпина — нет. Про Вальтера Скотта профессор университета сказал: «Он глуп и останется глупым всегда»… А с нами, будущими медиками, еще сложней. Вот, скажем, я, Сережа Кумысников, подал заявление в институт. А ты, заслуженный профессор Лузина, вызвала меня для собеседования. Спрашивай, задавай вопросы. Я буду отвечать.

Надя молчит. Спрашивает Тоня:

— А правда, Кумысников, почему ты пошел на медфак?

— Видите ли, профессор, я с детства люблю медицину.

Теперь спрашивает Надя:

— А что это значит — любить медицину?

— Это значит, что меня интересует раскрытие тайн природы именно в данной области: борьба с болезнями, продление человеческой жизни…

— Это ты, Сережка, говоришь про науку, а я спрашиваю, почему ты хочешь стать врачом?

— Профессор, — говорит Кумысников, — я, знаю, каких слов вы от меня ждете. Но я их не произнесу, ибо они широко известны. А все то, что широко известно, становится банальным…

До сих пор Женя молчала, уткнувшись в свои тетради. Сейчас она подняла голову и насмешливо посмотрела на Кумысникова.

— Боже ты мой, Сереженька, как тебе трудно живется! Все время надо стараться быть непохожим на других!..


По ночной пустынной улице идут Надя с Сергеем. Он обнял ее за плечи.

— Ты хороший парень, Надька!

Она неприметно вздохнула.

— Ребята мне часто это говорят…

— Понимаешь, с тобой как-то просто. Я еще в школе всегда чувствовал себя неловко с девчонками, вроде я вечно виноват перед ними.

— Ну в чем, например?

— Например, я не замечал, что у них новое платье. Иногда получалось парадоксально: те, у кого я все-таки замечал новое платье, обижались на меня за то, что мне неинтересно разговаривать с ними. А те, с кем мне было интересно разговаривать, сердились, что я не замечаю, как они выглядят… И вечно мне нужно было оправдываться…

— Просто ты еще никого не любил, Сережа.

— Ого! Еще как любил!.. В девятом классе я влюбился в нашу биологичку. И ужасно мучился.

— А она догадывалась об этом?

— Ты с ума сошла! Я выискивал редкие книги в библиотеках, штудировал их и ставил ее в тупик своими вопросами. Однажды она даже разрыдалась на уроке…

— А зачем ты это делал?

— Не знаю… я часто поступаю не так, как хочу.

— И потом жалеешь?

— Иногда… Ты не думай, что я циник, Надька. Тебе я могу сказать: неохота быть сентиментальным слабаком. Помнишь, мы в школе учили про Рахметова. Он спал на гвоздях, нам казалось это смешным и даже глупым. У настоящего человека должна быть одна мечта — огромная, на пределе его возможностей. Такая, к которой он упрямо идет всю свою жизнь.

Любуясь им, Надя спрашивает:

— Но он доходит до нее?

— Непременно. И это не имеет ничего общего с карьеризмом: у карьериста мелкая цель, а не мечта, и средства у него мелкие и мерзкие.

— А у меня, Сережка, нету одной огромной мечты. Уж я думала, думала, ничего не могу придумать. Все какое-то крохотное, как в детском магазине.

Он снова дружески обнял ее.

— Мечту, Наденька, не придумывают. Она должна быть растворена в крови, она должна доставлять человеку и муки и наслаждение. Ты знаешь, что, по-моему, движет гениальным ученым? Вовсе не желание раскрыть тайны природы. Это все бодяга для интервью. На самом-то деле гений испытывает неслыханное наслаждение от своей работы — он без этого не может жить, это форма его существования…

— Сказать тебе? — Надя подымает на него глаза. — Вот сейчас у меня мечта, чтобы мы долго-долго шли по этой улице. Чтобы она нигде не кончалась. Это мелко, Сережа?

— Ну, почему же… Это тоже жизнь, только другая ее область.

— А один человек может жить сразу в двух областях?

— Черт его знает… Наверное, может. Если чем-нибудь жертвует.

— А ты бы мог?

— Не знаю. Не пробовал… Обнявшись, они идут по улице.


Снова комната девушек в студенческом общежитии. Ночь. Слабый свет уличного фонаря в окне. Лежат на своих постелях Тоня и Женя. Надя только что вошла, она медленно раздевается, снимает пальто, туфли, шапочку.

— И приеду я к себе в деревню Федоровку доктором, — говорит Тоня. — Нарочно пять лет не ездила на каникулы. Чтоб потом все удивились. Думаешь, я там у себя не могла выйти замуж? Ко мне крепко сватались! С домом, с хозяйством. Но я очень, девочки, самолюбивая. Деньги мне — тьфу… Главное, чтоб уважали.

Женя не слушает ее. Женя говорит о своем:

— Интересно, почему ночью кажется — все исполнится? А утром проснешься — и понимаешь: дура ты, дура… Надька, ну как? Хорошее кино?

— Ничего. — Голос Нади бесцветен.

— Переживательное? — спрашивает Тоня.

— Тонька! — смеется Женя. — Ты по-русски когда-нибудь научишься говорить?

— А что, опять не так? Ну и ладно. Еще посмотрим, кто из нас раньше станет заврайздравом. У нас в районе знаешь как люди нужны?

Женя внимательно смотрит на Надю.

— Ты что такая?

— Обыкновенная я…

— У нее все в порядочке, — говорит Тоня. — Раз Сережка Кумысников за нее взялся, он ее до ума доведет. Будь спок! В случае, на свадьбе водки не хватит, я брагу сварю…

Из-за занавески у двери, куда скрылась Надя, не слышно ни звука. Женя вскакивает с постели, бежит туда в закуток.

В закутке, прислонившись лицом к шкафу, стоит Надя.

— Он обидел тебя? Обидел? — Женя обнимает ее.

— Нет…

— Ну что, Надюша? Ну что, скажи?..

— Он… говорит… что я… хороший парень… Рыдает.


Двор. Надя рассматривает номера квартир в подъезде. Со своим чемоданчиком побежала вверх по лестнице. В том, как она движется, уже чувствуется некоторая уверенность и сноровка.

Еще по одной лестнице поднимается Надя. И еще по одной.

В следующем доме ей повезло — она оказалась в лифте. Устало прислоняется к стенке кабины. На лице ее блаженная улыбка. Доехав до нужного этажа и уже открыв дверь лифта, Надя вдруг прикрывает ее и нажимает кнопку спуска. Ей захотелось прокатиться. Доехав до первого этажа, она снова нажимает кнопку.

Надя вышла из лифта. Остановившись у шикарной двустворчатой двери (такие двери были в барских старых домах), она поправила привычным жестом прическу и даже посмотрелась в карманное зеркальце. Нахмурившись, попыталась построить солидное выражение лица. Не выдержав, подмигнула своему изображению и показала ему язык.

Надавила кнопку звонка. Еще раз одернула на себе легонькое пальто.

Из-за двери — густой женский голос:

— Кто?

— Я из поликлиники.

Дверь распахивается. В хорошо обставленной, просторной прихожей с огромным зеркалом в раме красного дерева стоит полнотелая седая дама. Она окидывает Надю удивленным взглядом.

— Мы вызывали доктора, — на последнем слове дама делает заметное интонационное ударение. — Врача, — повторяет она.

— Я пришла, — отвечает Надя.

— Попрошу вас снять пальто и вымыть руки.

Надя робко пристраивает свое пальто на шикарной вешалке.

Дама приоткрывает дверь в одну из комнат и произносит тихо, но явственно:

— Алексей, из поликлиники пришла какая-то девочка, утверждает, что она врач.

Затем дама указывает Наде рукой вглубь коридора:

— Ванная — вторая дверь налево. Мыло — на магните. Полотенце для рук — голубенькое. Уборная — рядом. Вода спускается ножной педалью справа от унитаза.

Надя моет руки в роскошной ванной комнате. Не сразу она находит мыло: мыльницы нет, оно висит на магните. Надя дважды открепляет его от магнита и снова прикрепляет: здесь вообще множество удобных мелочей, их интересно рассматривать.

Но вот Надя уже в спальне.

На огромной двуспальной постели, под необъятным пуховым одеялом, лежит маленький щуплый мужчина в пижаме. Он, очевидно, пристраивал марки в альбом, а сейчас отложил его в сторону.

Седая дама удобно устроилась в мягком кресле.

Надя сидит на низком ковровом пуфе. Сидеть ей на этом пружинистом пуфе здорово неудобно — ее покачивает из стороны в сторону. Держа свой старенький портфель на коленях, она простреливается сейчас навылет двумя парами строгих глаз.

Наде хотелось бы поскорей осмотреть больного, но с ней ведут светскую беседу.

— Вы, вероятно, недавно кончали, милочка? — спрашивает дама.

— Я учусь на шестом курсе.

— Колоссально! — произносит мужчина без всякого выражения.

— И вас уже самостоятельно направляют к пациентам? — любезно допытывается дама.

— Если встречается что-нибудь сложное, я консультируюсь со специалистами, — незатейливо отвечает Надя. — У нас в поликлинике очень хорошие специалисты.

Роясь в портфеле, она вынимает карточку больного. На пол падает стетоскоп, рассыпаются учебники. Наклонившись, Надя подбирает все это.

— Не хотите ли, доктор, чашечку кофе с бутербродом? — спрашивает дама.

— Ой, что вы, спасибо, я сыта… Надя обернулась к больному:

— На что мы жалуемся? — Тон ее чрезмерно, по-студенчески профессионален; она придвигается вместе с этим проклятым пуфом к постели.

Однако больной не успевает ответить. Вместо него отвечает жена:

— Видите ли, деточка, Алексея Петровича пользует профессор Любимов. Мы верим ему как богу!.. Я думаю, что вам не стоит тратить свое золотое время на осмотр…

— Значит, вы не вызывали врача из поликлиники? — удивленно спрашивает Надя.

— Вызывали, — дама очаровательно улыбается. — Алексею Петровичу необходим бюллетень. Надеюсь, вам уже доверяют выписку больничных листов?

— Доверяют, — растерянно кивает Надя.

— Вот и чудненько.

Поднявшись, дама подошла к своему туалету, сдвинула с его края флаконы и баночки.

— Здесь вам будет удобно. Три дня нас вполне устроят.

Невольно поднявшись вслед за ней, Надя приблизилась к туалетному столику. Дама придвинула ей кресло. Из большого хрустального бокала дама вынула авторучку.

— Прошу вас. Это перо я привезла из Парижа. Боже ты мой, какая это была сказочная поездка!..

Ошеломленная стремительным, напористым щебетаньем дамы, Надя опустилась в кресло; не в силах оторвать взгляда от нее — как кролик от удава, — Надя на ощупь вынимает из своего портфеля бланк бюллетеня.

— Да, забыла вам сказать диагноз профессора Любимова — колит. Кажется, деточка, это следует писать по-латыни… Вероятно, вы уже проходили колит?

Парижским пером Надя заполняет бюллетень. Дама нависла над ее плечом.

Выйдя из квартиры и уже спустившись на несколько ступенек по этой шикарной лестнице, Надя вдруг взбежала обратно к запертым двустворчатым дверям — лицо у нее раздосадованно-решительное, — она протянула было руку к звонку и все-таки не позвонила. Ударив кулаком по дверному плинтусу, в злости на себя прикусив губу, она медленно пошла вниз.


Мчится по улице бойкий «москвичок» неотложки. За баранкой — грузный, сонный шофер. Рядом с ним Надя Лузина. На коленях ее докторский чемоданчик. Надя раскладывает на чемоданчике карточки вызовов.

Шофер покосился на нее.

— Сколько осталось?

— Пять.

— Обедать пора.

— Семен Петрович, миленький, хотите, я вам дам бублик? Очень вкусный бублик. С маком.

Сует ему надкусанный бублик.

Мчится дальше «москвичок».

И вот уже у постели больного сидит Надя; докторский чемоданчик подле ее ног. Больной неподвижен, на его бледном лице пот. Он лежит в пиджаке, башмаки торопливо сняты, они брошены как попало. Галстук на шее сдвинут, воротник расстегнут. Глаза больного закрыты. Ему лет за шестьдесят, а может, это только сейчас кажется так.

Высокая худая женщина растерянно стоит в ногах больного мужа: через ее плечо перекинуто кухонное полотенце, концом которого она трет и трет уже давно сухую тарелку.

Женщина смотрит на Надю с такой надеждой и верой, что Наде даже как-то не по себе. Вид больного ей не нравится. К осмотру она еще не приступила, только вынула из кармана халата стетоскоп.

— Когда это случилось? — спрашивает Надя. Взволнованная женщина отвечает подробно:

— Я стояла на кухне, мыла посуду, и вдруг — звонок… У Кости, конечно, есть свои ключи, а по вторникам у них в школе педсовет, значит, раньше пяти я его и не ждала домой…

— Варя, это доктору неинтересно, — раздается тихий голос больного.

— Открываю дверь — представляете себе! — Костю вносят двое незнакомых молодых людей!..

— Не вносят, Варя… Они меня только поддерживали. Я бы и сам дошел…

Надя наклоняется к нему:

— Что вы почувствовали, когда вам стало плохо?

— Замутило. Закружилась голова. И в глазах задвоилось… Мне и один-то наш завуч осточертел до смерти, а тут смотрю на него — двое…

— А сейчас? — Она вынула из чемодана прибор для измерения давления.

— Немножко получше.

Нажимая грушу прибора, Надя следит за шкалой, и по ее лицу видно, что давление высокое.

— Вероятно, понервничали на уроке? Он отрицательно качает головой.

— На уроках я спокоен…

— С детьми трудно, — говорит Надя, особо не задумываясь, лишь бы отвлечь больного от его тягостного состояния.

— С детьми легко. Со взрослыми трудно… Особенно если они кретины… Варя, положи тарелку, она уже сухая…

— В больницу я его не отдам, — выпаливает она. Надя вынула из кармана карточку больного, заглянула в нее.

— Все будет хорошо, Константин Иванович. У вас немножко подскочило давление. Главное сейчас — покой. Абсолютный покой.

— Покой и воля… — прошептал больной.

— Что? — наклонилась к его губам Надя.

— На свете счастья нет, но есть покой и воля, — ясно произнес он.

Надя растерянно смотрит на него: может, он бредит?

— Это стихи Пушкина, — неожиданно громким голосом говорит больной учитель; сознание его, действительно, то и дело смещается. — Прошу выучить их к следующему уроку.

— Хорошо, — кивает Надя. — Я выучу.


По улицам шныряет «москвичок» неотложки. Кажется, что даже он изнемог. Рядом с шофером — Надя. На ее докторском чемоданчике всего одна карточка.

Шофер покосился на эту карточку.

— Глафира? — спрашивает он.

— Глафира Васильевна, — кивает Надя.

— От баба! — кряхтит шофер. — Дня не проходит, чтоб не трезвонила в неотложку…

«Москвичок» въезжает во двор старого дома. Когда Надя вышла из машины, шофер высунулся в дверцу и крикнул вслед:

— Вколите ей два кубика, и все!..

Оплывшая старуха открывает Наде дверь. Поверх ночной рубахи накинут на плечи старухи мятый ситцевый халат. Она дышит астматически, со свистом. Вслед за ней идет Надя по длинному коридору коммунальной квартиры.

Комната метров десять. Неприбранное постельное белье на железной кровати. По стенам приколоты репродукции из «Огонька». Есть шкаф, есть даже телевизор, но все это такое же осевшее и разваливающееся, как и сама Глафира Васильевна. В углу на тряпках лежит толстый, неповоротливый фокстерьер. Он тоже похож на свою хозяйку.

Войдя в комнату, старуха тотчас опускается на стул у стола и, скинув с левого плеча халат, обнажает исколотую инъекциями руку.

Тем временем Надя вынимает из чемоданчика шприц, ампулу, вату. Старуха бдительно следит за всеми этими приготовлениями.

— Эфедринчику, золотце, не жалей. Сделай два кубика, — и без всякого перехода добавляет: — Забегал вчера Федька, посидел пять минут, развернулся и пошел. Сунул в коридоре десятку и просит: только не сказывайте, мама, моей Люське. Я ему говорю: Федя, а Федя…

Надя делает ей укол.

— И то удивляюсь, с чего это он забежал спроведать меня? Не ты ли, золотце, звонила ему?


Комната студенческого общежития. Вечер.

Женя накрывает на стол, доставая из шкафа самую разнообразную посуду.

Надя чистит картошку.

Женя. Жрать хочется сумасшедше!.. Между прочим, если тебе понадобится после ужина остаться с Сережей вдвоем, то я тактичненько исчезну. А Тонька дежурит в ночь…

Надя. Никому это не нужно.

Женя. Дура.

Надя (не желая продолжать этот разговор). А наверное, старые врачи были талантливей, чем мы.

Женя. Здрасьте.

Надя. Сейчас приходит ко мне больной, я его отправляю на рентген, на электрокардиограмму, требую анализы, измеряю ему давление… А раньше? Приложит доктор свое ухо к груди, к спине, пощупает живот…

Женя. Кустарщина.

Надя. Уж лучше кустарщина, чем ремесленничество.

Женя (смеется). Ох, у меня сегодня был случай! Является на прием дядечка, крепонький такой, румянец от уха до уха. Закрывать бюллетень, выписываться на работу. Не с моего участка, с соседнего, а там врач в отпуске. Ну, мне как-то неудобно только расписаться, и все. Дай, думаю, я его для солидности послушаю. Слушаю легкие, и кажется мне, что у него пневмония. Чем больше слушаю, тем больше кажется. А он стоит, улыбается. Ему смешно, что я молоденькая и слишком над ним, здоровяком, хлопочу. Отправляю его на рентген. Приходит через полчаса, приносит заключение рентгенолога: пневмония правого легкого. Я чуть не бросилась целовать этого дядечку! Пневмония, говорю ему радостно, у вас пневмония!.. (Смеется.) Такая счастливая, что поставила правильный диагноз!.. Надька, довольно чистить, я помираю с голоду, беги варить на кухню.

Надя (подымается, берет кастрюлю). И совершенно мы слепые котята, Женечка!.. А ведь через неделю получаем диплом.

Женя. Подумаешь! И так работаем врачами… Стой. Я тебя причешу.

Она подбегает к Наде и пытается причесать ее.

Надя (покорно подставив свою голову). Знаешь, какое мое самое большое желание? Выспаться! За все шесть лет выспаться. Я вчера на ночном дежурстве подсчитала: у меня недосыпу пять тысяч двести тридцать два часа…

Женя. А еще говорят, что ты добрая. Патлы у тебя жесткие.

Надя. Я не добрая. Я растерянная.

Женя. И туфли мои надень. Быстренько.

Скинув свои туфли на высоких каблуках, она заставляет Надю тут же переобуться.

Женя. Жить надо так: придумывать себе праздники. Не общественные, а личные. Решаю с утра — сегодня у меня праздник. Знаешь, как это заразительно действует на окружающих?

Надя (улыбнувшись). Фантазерка ты.

Женя. И врунья. Врать, Наденька, интересно. Как будто два раза живешь: один раз по-настоящему, а второй — по-выдуманному. Имей в виду: сегодня день твоего рождения.

Надя. С ума сошла.

Женя. Ну, беги. Не забудь посолить.


Комната общежития уже окончательно прибрана. Стол накрыт.

Стук в дверь. Торопливо что-то жуя и надевая на ходу пальто, Женя впускает Сережу Кумысникова.

Кумысников. По какому случаю банкет?

Женя. У Нади день рождения.

Кумысников (удивленно). А мы ведь праздновали его зимой.

Женя. Значит, сегодня именины. Святая Надежда. Была такая.

Она подходит к Кумысникову, вынимает из верхнего карманчика его пиджака гребенку.

— Подаришь Наде. Садись. И веди себя соответственно дате.

— То есть?

— Мне обрыдли ваши разговоры о науке. И вообще, дай себе сегодня отпуск от своей образованности. — Повертевшись и охорашиваясь, останавливается перед ним. — Сережка, тебе когда-нибудь делали анализ крови?

— Делали.

— Ну и как?

— Нормально.

— Странно. По-моему, там у тебя вместо плазмы — бульон. Из кубиков. Шесть литров тощего бульона в системе кровеносных сосудов. Брр, какая скука!

Он смеется.

— Ты куда уходишь?

— Скоро приду. Надя на кухне, сейчас принесет картошку. Оставьте штучки три.

Ушла.

Кумысников прошелся по комнате, повертел в руках книжку, оставленную Надей на столе.

— А Женя где? — раздался голос за его спиной.

С кастрюлей дымящейся картошки вошла Надя.

— Поздравляю тебя, Надюша. И прими этот символический подарок.

— Успела все-таки наврать, — смеется Надя. Они садятся за стол, едят.

— Тебе нравится, как я причесана?

— Отлично.

— А ты заметил, что я в новых туфлях?

— Конечно заметил. Отличные туфли.

— Женькины. И прическа Женькина.

— Зачем ты мне все это рассказываешь?

— Чтоб ты не воображал.

Они едят. Сережа Кумысников — человек уверенный, но сейчас он несколько смущен Надиной прямотой.

— Хочешь вина? — спрашивает Надя и, не дождавшись ответа, вскакивает и достает из шкафа бутылку. — Портвейн. Женя велела, чтоб я устроила нам праздник. Выпьем. Ты догадался, что она нарочно оставила нас вдвоем?

— Я об этом не думал, — он улыбнулся. — Ты уж слишком старательно повторяешь все, чему тебя научила Женя.

Надя спросила:

— Сережа, тебе жалко больных, которых ты оперируешь?

— Я пока еще не оперировал, а только ассистировал на операциях.

— Ну, все равно, жалко?

— В общем, конечно. Но я думаю, что настоящий, талантливый хирург руководствуется не столько жалостью, сколько желанием сделать грамотную, удачную операцию.

— Когда я впервые попала в анатомичку, — говорит Надя, она уже немножко опьянела, — я не спала потом всю ночь… Я думала: лежит передо мной на холодном мраморном столе труп неизвестного человека. Никому не известного. И никому не нужного, прожившего настолько одинокую жизнь, что его даже некому похоронить.

— А на ком, по-твоему, надо учиться анатомии? — спрашивает Сергей.

— Не знаю. Ничегошеньки я не знаю… Расскажи мне что-нибудь.

— Из какой области?

— Почему люди боятся быть добрыми? Я никогда не слышала, чтобы, говоря о ком-нибудь, сказали просто: он добрый человек… Говорят — умный, говорят — мужественный, талантливый, энергичный…

Кумысников пожал плечами.

— Доброта — абстрактное понятие. Важно ведь, на кого она распространяется.

— Боже мой, какой ты правильный человек, Сереженька! И все мне в тебе ужасно не нравится…

— Надька, ты пьяна, — серьезно говорит Кумысников. — Плетешь какую-то ерундовину.

Надя поднялась.

— Иди домой, Сережа. Спасибо, что навестил. Жене я скажу, что мы целовались, иначе она рассердится.

Кумысников делает шаг к ней.

— А я и вправду могу поцеловать тебя…

— Неохота, Сережа. Иди. Он вышел.

Надя сперва начала убирать со стола, потом подошла к зеркалу, посмотрелась в него и сказала:

— До чего ж ты некрасивая, Надька!..


Огромная аудитория, раскинувшаяся высоким амфитеатром. Она так велика и так округлена, что ее не охватить одним взглядом. Где-то внизу, в центре аудитории, — кафедра, кажущаяся игрушечно-маленькой, если смотреть на нее сверху, из последних рядов, расположенных под потолком.

На этой кафедре едва различима тоненькая фигурка в белом докторском халате и белой шапочке.

Сотни юношей и девушек, празднично одетых и насвежо причесанных, до краев заполнили чашу аудитории. Сперва здесь стелется нестройный гул голосов — молодые люди еще только уселись на свои места.

Откуда-то снизу раздается в микрофон голос ректора:

— Вынести знамена!

И тотчас — тишина.

По ступенькам проходов аудитории, снизу вверх, со знаменами в руках поднимаются девушки и юноши, одетые в форму строительных студенческих отрядов. И тот же голос произносит:

— К принятию присяги приготовиться!

По всему гигантскому полукружию амфитеатра застучали откидные сиденья стульев — молодые люди встают. Они делают это не по-солдатски слитно, а неумело, вразнобой. Все взгляды устремлены вниз, к центру.

Очевидно, именно поэтому никто не замечает, что в дальнем ряду под потолком, у самой стены, так и не поднявшись, прикорнула Надя Лузина. Одетая в свою лучшую кофточку и юбку, непривычно завитая, она привалилась плечом к стене и сладко спит — сон сморил ее после очередного суточного дежурства.

А на кафедре, с побледневшим от волнения лицом, стоит в докторском халате и шапочке Сережа Кумысников. Он напряжен, скулы плотно сжаты, и, хотя глаза его направлены на застывших в молчании однокурсников, вряд ли он различает сейчас их лица. Голос его негромок, но в аудитории так пронзительно тихо, что его слышат все:

— Получая высокое звание врача и приступая к врачебной деятельности, я торжественно клянусь… — медленно произносит он.

— Клянусь! — это уже голос Тони, она стоит в том самом дальнем ряду под потолком, где за несколько стульев от нее спит Надя.

— Клянусь! — истово произносит Женя, вцепившись пальцами в кончики нового шарфика.

Держа руки по швам, как и положено мужчине во время присяги, Сережа Кумысников продолжает:

— Клянусь относиться к больному с любовью, вниманьем и заботой. Стремиться по первому зову оказать ему необходимую помощь. Хранить врачебную тайну…

На стене, позади кафедры, два полотнища. На них написано:

«Где есть любовь к людям, там будет и любовь к врачебному искусству». Гиппократ.

«Спешите делать добро». Доктор Ф. Гааз.

Все так же, привалившись плечом к стене, спит Надя. Краем глаза Тоня уже заметила это и пытается хоть как-нибудь, через соседей по стульям, разбудить подругу.

— С ума сошла, Надька! — шепчет она.

Однако, взволнованные происходящим торжеством, соседи не слышат и не понимают Тониных знаков.

Голос Сергея. Все знания и силы посвятить охране здоровья человека, добросовестно трудиться там, где этого требуют интересы общества…

И наконец звучат заключительные слова — теперь уже гремит вся аудитория:

— Верность этой присяге клянусь пронести через всю свою жизнь!

Пожалуй, лишь мертвый не очнулся бы от подобного мощного хора, — Надя проснулась. Она вскочила на ноги, в ужасе от того, как это могло с ней произойти; торопливо озираясь, заметили ли окружающие ее позор, она успевает выпалить только одно слово:

— Клянусь!

Неподалеку от кафедры сидят в первом ряду два старика профессора: маленький тщедушный терапевт и могучий, с седой львиной гривой, анатом.

Могучий анатом склонился к тщедушному терапевту и кричит ему в ухо, перекрывая шум:

— Черт возьми, Витя! С каждым выпуском я становлюсь все сентиментальней: это зрелище волнует меня, словно не они, а я заканчиваю курс!..

Терапевт озабоченно посмотрел на него, вынул из верхнего кармана своего пиджака столбик таблеток валидола и протягивает ему одну.

— Положи под язык, — велит он. — И не глотай, по своему глупому обыкновению, а соси.

Снова тихо в аудитории. Стоит на кафедре маленький старик профессор, его голова едва возвышается над краем кафедры. Обведя взглядом замерший безбрежный амфитеатр, он начинает:

— Глубокоуважаемые коллеги!

Впервые знаменитый медик обращается к ним как равный к равным. И едва заметное шевеление пробежало по рядам.

Сережа Кумысников подправил поаккуратней и повыше галстук.

Тоня незаметным движением натянула на колени слишком короткую юбку.

Женя огладила рукой свою чрезмерно пышную прическу, приминая ее.

Надя Лузина сконфуженно сунула ногу обратно в туфлю — вероятно, новая обувь тесновата ей.

— Сегодня вы все стали дипломированными врачами, — говорит профессор. — Однако я хотел бы предостеречь вас: стать врачом легче, чем быть врачом. Нынешняя медицинская наука вооружила начинающего молодого доктора средствами, с помощью которых он может спасти жизнь человека даже тогда, когда был бы совершенно бессилен сам великий Боткин. Вместе с тем появляются врачи, так напряженно следящие за показаниями новейших медицинских приборов, что забывают лицо больного. Для них не существует личность, характер страдающего пациента, а вместо него на третьей койке слева лежит «митральный порок» или «острый гастрит». И больной начинает тосковать о добром докторе, который, ничего не говоря, просто посидит минуточку вечером у его койки. Со времен Гиппократа между врачом и больным складывались доверительные отношения — духовное уединение вдвоем, охраняемое врачебной тайной. Я глубоко убежден, что каждому больному необходимо исповедаться врачу — ведь, сознательно или бессознательно, больной ждет от него не только совета, но и утешения. Бехтерев говорил, что если пациенту после беседы с доктором не становится легче, то медик этот должен оставить свою профессию…


Из аудитории шумно расходятся молодые врачи. На лестнице Сережа Кумысников поравнялся со стариком терапевтом. Вежливо остановил его:

— Извините, профессор… Вы сказали нам, что врач должен в клинике следить даже за подбором художественной литературы для больных.

— Говорил, — кивает профессор.

— Ну, а что бы вы порекомендовали для чтения самому молодому врачу?

Профессор задумчиво посмотрел на Кумысникова.

— Читайте, мой друг, «Дон-Кихота».


За наспех накрытым столом пируют трое.

Хозяина пиршества можно тотчас же угадать: он одет совсем по-домашнему — в пижамной куртке, на ногах шлепанцы. Это молодой человек вполне цивилизованной наружности. Воротник его белой рубахи под пижамной курткой повязан галстуком-бабочкой.

Молодого человека зовут Геной. Он — оркестрант, в просторечии именуемый лабухом. Друзья его, собравшиеся тут, тоже лабухи. Это ясно потому, что в углу подле стола сложены музыкальные инструменты в футлярах.

Все, что стоит на столе, уже выпито. Гости не сильно пьяны, но возбуждены в достаточной степени.

— Выпьем, братцы, за хорошую халтуру! — кричит один из них, беря в руки бутылку. Она пуста, но сгоряча гость не замечает этого и пробует налить из нее в рюмку. — Подумать только, что бы делали люди, если б на свете не существовало халтуры! Жаль, нет у нас такой статистики, а то установили бы: половина России живет на халтуру… Генка, сообрази у деда еще на килограмм!..

Молодой человек подымается и идет в дальний угол комнаты. Здесь, за ширмой, лежит на диване старик.

Геннадий появился за ширмой.

— Дед, будь человеком, дай десятку. Честное слово, отдам… Вчера зажмурился работник райпита, нас пригласили играть на похоронах… Дед, ты слышишь меня? Я же знаю, тебе утром пенсию принесли.

— На водку не дам, — тихо произносит старик.

Геннадий присел к нему на диван.

— Ребята ко мне пришли, дед…

— Каждый день ходят.

— Ну и что? Крепкий коллектив… Дед, а дед, вспомни, как ты сам был молодым. Нам охота погулять… Хочешь, я тебе за лекарством сбегаю?

— Пожалел бы ты меня, Геннадий, — говорит старик.

— Это можно, — радостно соглашается внук. Он наклоняется и целует старика. — Хочешь, мы тебе сыграем? — вскакивает. — Знаменитое трио из ресторана «Дунай» исполнит по твоему персональному заказу популярное попурри!..

Он выбежал из-за ширмы.

Громко играет трио. Подвыпившие музыканты стараются вовсю.

Старик лежит на своем диване.

Открылась дверь, вошла Надя Лузина в белом халате с сумкой в руках. По тому, как она взглянула на музыкантов — на Геннадия в особенности, — видно, что эта картина знакома ей и опротивела до предела.

Не говоря ни слова, Надя прошла к больному старику.

Музыка смолкла. Один из оркестрантов шепчет Геннадию:

— Теперь не даст. Чувиха все испортила.

— Вы не знаете моего деда, ребята! — подмигивает Геннадий.

Он заглядывает за ширму.

— Пардон, доктор… Дедушка, ты хотел дать мне десять рублей на расходы по хозяйству.

Секундная пауза. Старик вынимает из-под подушки кошелек и протягивает внуку деньги.

Внук исчез.

Подле старика хлопочет Надя. Она поит его чаем. Кормит, вынув какой-то пакетик с едой из своей сумки.

Шум в комнате усилился. Голоса пьяных оркестрантов стали громче. Очевидно, кто-то из них уже смотался за водкой.

На Надином лице смущение: вроде бы она чувствует себя виноватой за то, что здесь происходит.

Стараясь отвлечь старика, она говорит громко и быстро:

— Микстуру будете принимать три раза в день. Это — отхаркивающее. На ночь — горчичники. Под правую лопатку и на грудь. Я выпишу вам еще растирание…

В этом закутке негде даже написать рецепт. Надя решительно подымается и выходит из-за ширмы в комнату.

— Пламенный привет работникам лучшего в мире здравоохранения!.. — кричит долговязый лабух, тот самый, что уговаривал Геннадия стрельнуть деньги у старика. — Братцы, налейте доктору фужер…

Надя подходит к столу, сдвигает с его края посуду и пишет рецепт.

— Ноль внимания, фунт презрения, — выламывается лабух. — Задаю лекарю наводящий вопрос: сколько вы огребаете в месяц?

Надя поднимает на них умоляющие глаза.

— Ребята!.. Товарищи!.. — поправляется она. — У Алексея Сергеевича плеврит. У него температура. Ему семьдесят два года… Неужели вы не можете…

— Правильно. Можем, — говорит лабух. — Чтобы тело и душа были молоды, были молоды! — громко поет он.

Пьяно смеется Геннадий. Взяв скрипку, он играет эту фразу.

Надя вскочила, вырвала из его рук скрипку.

— Сволочь! Скотина…


Выбежала вон из комнаты.

В будке телефона-автомата стоит Надя. Пальто ее осталось в квартире старика. Она в халате, с непокрытой головой, задохнулась от бега. Старается овладеть своим голосом:

— Бюро госпитализации? Говорит врач Лузина из восьмой поликлиники. Прошу вас выслать сантранспорт для госпитализации больного. — Диагноз? — запнулась. — Крупозное воспаление легких. Возраст? — запнулась. — Шестьдесят пять лет…


Широкий, светлый коридор поликлиники.

У дверей врачебных кабинетов расположились на стульях люди, ожидающие приема; где — погуще, где — пожиже.

К дверям, на которых приколота табличка «Терапевт Н. А. Лузина», выстроилась очередь человек в семь.

В этой очереди приметна вальяжная, когда-то, очевидно, красивая женщина лет пятидесяти. Она вяжет кофту, не глядя на спицы, механически ловко орудуя ими. Это привычное для нее занятие нисколько не мешает ей разговаривать с соседями по очереди.

Справа от нее сидит молодой, худенький интеллигент с крайне мнительным лицом. В руках у него подрагивают штук пять бумажек-анализов. Он все время нервно заглядывает в них.

Слева от вальяжной особы сидит женщина лет на пять моложе. Она пытается читать книжку, но вальяжная особа отвлекает ее поминутно. Они познакомились только что, однако поток судорожной откровенности уже обрушивается на читающую женщину.

— Свободного времени абсолютно не остается, громко говорит ей вальяжная особа. — Раз в месяц к гинекологу — это уже закон. Знаете, после климакса надо очень следить за собой. Я вообще считаю, лучше лишний раз сходить к врачу. Вы клизмы себе делаете?

Соседка испуганно и стыдливо оглядывается.

— Регулярно надо делать. Не нравятся мне ваши глаза, белки у вас желтоватого тона. Я бы на вашем месте проверила печень. По-моему, у вас холецистит…

Говоря все это и успевая вязать свою кофту, вальяжная особа не упускает из виду жизнь всего коридора. С медсестрами и врачами, проходящими мимо, она здоровается, называя их по имени-отчеству.

Ее внимание привлекает и худенький, мнительный интеллигент, сосед справа.

Она довольно бесцеремонно берет из его рук бумажки-анализы. Болтливая особа, очевидно, уже страдает возрастной дальнозоркостью, но ей не хочется вынимать при молодом человеке свои очки. Поэтому, читая, она далеко отставляет бумажку от глаз.

— Цвет соломенно-желтый, эритроцитов — ноль, цилиндры тоже не обнаружены. С почками у вас благополучно… Вам надо проверить РОЭ…

Из дверей кабинета Нади Лузиной выходит больная, очередь передвигается ближе. Теперь болтливая женщина оказывается у самого кабинета.

— Раз в год полезно лечь в клинику для полного обследования, — говорит она, снова оборачиваясь к соседке. — Это выгодно и в экономическом отношении. — Голос ее понижается: — Пенсия ведь идет… С прошлого своего подозрения на спазм мне удалось пошить демисезонное пальто…

Медсестра выглянула из кабинета:

— Следующий!

Болтливая пациентка поднялась.


Кабинет главврача поликлиники. Это тот самый Петр Иванович, которого мы видели в ординаторской. Замотанный и усталый, вертя в руках очки, он разговаривает по телефону:

— А что прикажете делать, если у меня на двенадцати участках работают семь врачей… Да нет, Лузина производит на меня впечатление грамотного доктора. Хорошо, я выясню…

Он вешает трубку. Надавил кнопку звонка. Приоткрылась дверь, появилась голова секретарши.

— Срочно доктора Лузину ко мне, — велит главврач.


Кабинет Нади Лузиной. Перед ее столом сидит болтливая пациентка. Она уже осмотрена. Застегивая последние пуговицы, развернула на столе журнал «Здоровье» — еще в коридоре она держала его трубочкой на коленях.

Надя делает запись в историю болезни. Женщина протягивает ей открытый журнал, указывая пальцем страницу.

— Я считаю, доктор, что мне необходим вот этот рецепт. Характер моего заболевания безусловно эндокринный…

— Я выписала вам все, что нахожу нужным, — обрывает ее Надя.

— Странно! Но если у меня субъективные ощущения…

В кабинете появляется медсестра.

— Надежда Алексеевна, вас срочно вызывает Петр Иванович!


Кабинет главврача.

Нахмуренный и раздраженный Петр Иванович стоит за своим столом, тяжело опершись на него кулаками. Надя сидит. Она только что вошла.

— Кого вы вчера госпитализировали? — недобрым голосом спрашивает главврач.

— Больного Терехина, Петр Иванович. С улицы Олега Кошевого, дом…

— С каким диагнозом? — перебивает ее главврач.

— Крупозное воспаление легких, — запнувшись, говорит Надя.

— Я спрашиваю, что вы нашли у него в действительности?

Надя секунду молчит под грозным взглядом главврача.

— Петр Иванович, миленький… — прижимает она руки к груди.

— Надежда Алексеевна, — сухо прерывает ее главврач, — я вам уже неоднократно говорил, что эта студенческая манера обращения — «миленький», «ребята» и тому подобное — совершенно неуместна в служебных отношениях.

Он вышел из-за стола.

— Потрудитесь доложить, что именно вы нашли у больного Терехина?

Надя отвечает старательно, как на экзамене:

— У больного Терехина, с улицы Олега Кошевого, пятнадцать, квартира семь, я нашла плеврит.

— Экссудативный?

— Нет. Сухой.

— Сколько лет Терехину?

— Семьдесят два года… Петр Иванович, неужели его вернули домой? У него же немыслимые условия дома!

— Согласно положению, Надежда Алексеевна, — вам это отлично известно, — бытовые условия не учитываются при срочной госпитализации. Вы заведомо обманули сантранспорт, поставив Терехину гипердиагноз…

— Петр Иванович, но если бы вы зашли в эту квартиру, если б вы увидели этот кабак… Я же там много раз бывала…

Главврач стоит у окна, спиной к Наде.

— Врач обязан быть честным в любых обстоятельствах.

Надя взрывается:

— Ах, честным? Конечно, честным!.. В учебниках все написано про симптомы, про методы лечения, я это все проходила. Но знаете, чего там нет и чему нас не научили в институте? Как я должна смотреть в глаза больному, которому не могу помочь! Разве эти проклятые условия безразличны к состоянию больного? Как я могу лечить Терехина, если внук тиранит его?.. Аскорбинку ему выписать, да? Глюкозу ввести?.. А мне его жалко, понимаете, жалко!.. И наврала я от жалости… И, пожалуйста, можете давать мне выговор!

Плача, она выбегает из кабинета.

Петр Иванович закурил. Подошел к телефону, набрал номер.

— Райздравотдел? Инспектора Сырцову… Анна Игнатьевна, жалобу бюро госпитализации, которую вы мне переслали, я разобрал. Да, вызывал Лузину. Хорошо, поставлю на коллективе…

Повесив трубку и покурив, снова звонит.

— Больница Эрисмана? Справочное… Скажите, пожалуйста, больной Терехин из третьего отделения в какой палате находится? В шестой? Благодарю вас. А как его самочувствие?.. Благодарю вас.


Вечер. В переулке, расположенном против ярко освещенных окон ресторана «Дунай», остановились Надя и Сергей Кумысников.

— Значит, так, — говорит Надя. — Ты прохаживайся по этой стороне. Кури и прохаживайся. Больше ничего от тебя не требуется.

Она перебегает через дорогу и подходит к подъезду «Дуная». Несмотря на всю решительность, с которой Надя приближается к сановитому швейцару, вряд ли она точно представляет себе, как следует действовать в подобной ситуации. На зеркальных дверях ресторана табличка: «Свободных столиков нет».

Швейцар читает на пороге газету. Он преградил Наде путь, указав пальцем на табличку.

— Мне не нужен столик, — говорит Надя. — Вызовите, пожалуйста, музыканта Геннадия Терехина.

— Сестренка? — подмигивает швейцар.

Надя кивает, решив, что так дело пойдет быстрее.

— Чтой-то к нему все сестренки ходют? Вчера — двое. Прошлую субботу — трое. Большущая, видать, семья у нашего Генки! — Он еще раз подмигивает, критически оглядывая Надю с каблуков до макушки. Осмотр этот, видимо, не внушает швейцару должного почтения. Однако, заперев дверь на ключ, он исчезает в глубине «Дуная».


В переулке против ресторана стоят на тротуаре Надя и оркестрант Геннадий. По противоположной стороне, куря, прохаживается Кумысников.

Геннадий потный, красный от ресторанной духоты и выпитого без меры пива, разгоряченный своей оглушительно-веселой работой. Надя убеждает его в чем-то, но на его безмозглом лице гуляет слащавая, липкая улыбка.

Во второй и третий раз Надя пытается достучаться до его замусоренного сознания; она даже взяла его за локоть для большей убедительности.

— Я вас очень настоятельно прошу, товарищ Терехин! Алексей Сергеевич вернется домой через три дня. Он еще очень слаб. Вы обязаны создать ему нормальные условия…

— Об чем речь, зайчик, создадим! Для вас, малыш, я готов на все!

Он поднес ее руку к своим мокрым губам.

Мгновенно преображается Надя: застенчивого доктора Лузиной как не бывало. Что-то давно позабытое, детдомовское, внезапно проламывается в ее облике. Ухватив Геннадия за галстук, она наклоняет его к себе:

— Слушай, подонок! Если ты посмеешь еще хоть раз обидеть деда, то я приду со своими ребятами, и они изуродуют тебя, как бог черепаху!.. Понял, малявка?

Геннадий испуганно моргает.


— А ты отчаянная, Надька! — говорит Сергей; они уходят по переулку от ресторана. — Он же мог ударить тебя.

— Конечно, мог. Но ведь ты бы меня защитил, Сережа.


Лесистые берега реки. Вечер.

По реке, не широкой, но быстрой, плывет двухпарная байдарка, Гребут Надя Лузина и Сережа Кумысников. Работают они веслами слаженно.

Нос байдарки упирается в берег — здесь излучина, лес отступил от реки метров на десять, бережок песчаный.

Первой выскочила из лодки прямо в неглубокую воду Надя. Она взялась за нос байдарки и подтянула ее вместе с сидящим Сережей подальше, в песок.

— С ума сойти, какая красотища! — кричит Надя. — Сереженька, ты рад, что я вывезла тебя сюда?

Сергей вышел из лодки. Поднял Надю на руки, повертел вокруг себя.

— Молодчага, Надька! — Опустил ее на песок. — А ребята найдут нас здесь?

— Дай бог, не найдут, — смеется Надя. — Надоел мне город, устала до чертиков, все надоело! — Падает на песок, раскинув руки. — Лежать бы вот так, смотреть на небо…

Вынув из байдарки маленькую палатку, Сергей устанавливает ее неподалеку. Возясь с ней, он отмеряет шагами расстояние до колышков и переставляет их, если промежутки оказываются несимметричными.

— Облако похоже на слона, — говорит Надя. — Погляди, Сережа, правда?

— Правда, — отвечает Сергей.

— А ты даже не поглядел.

— Я верю тебе на слово, — улыбнулся Сергей. — Облака всегда на что-нибудь похожи. Зависит от воображения.

— Как жаль, — вздыхает Надя. — Мне хотелось бы, чтобы тебе казалось то же самое, что и мне.

— Я постараюсь, — обещает Сергей.

Он закончил установку палатки.

— Ну, вот и готово! Считай, что это наша первая общая жилплощадь. Все удобства! — Указал на реку: — Водопровод! — Указал на лес: — Санузел! — Указал на огромную луну, восходящую на горизонте: — Электричество!..

Надя продолжает лежать не оборачиваясь.

— На свете счастья нет, но есть покой и воля. Разве это правильно, Сережа?

— Поэты всегда преувеличивают, Надюша. Они ведь люди настроения: не понравилось что-нибудь в личной жизни — тотчас стишок. А мы потом учим в школе, обобщаем… Вставай, Надька, будем разводить костер.


Горит костер, разложенный у палатки. Сидят подле него Надя и Сергей.

— А все-таки главных слов ты мне так и не сказал, — говорит Надя.

— А разве нужно?

— Очень.

— Ну, тогда считай, что я их сказал.

— Какие?

Сергей улыбнулся и погладил ее по голове.

— Ты начитанная, Надюша. Те, которые в книжках. Или те, которые поют в опере, в романсах. Выбери, сама. Я согласен на любые.

— Лишь бы не произносить их? — спрашивает Надя.

— А ты знаешь, сколько парней произносили их девушкам до меня?

— Ну и что?

— Неохота повторяться.

— А ты сочини что-нибудь новое. Или не надо. Скажи что попало. Я поверю.

Он обнял ее.

— А вам не кажется, доктор Лузина, что слова, в общем, мало чего стоят? По Павлову — это ведь не более чем вторая сигнальная система. Способность человека к абстрагированию.

— Не шути, — просит Надя. — Сейчас не надо шутить.

Он помешал в костре толстой веткой, пламя и искры взметнулись высоко.

— Ладно, — сказал Сергей. — Я не буду шутить. Дело действительно серьезное. Я прошу твоей руки и сердца… Ты согласна?

— Странно, — сказала Надя после паузы.

— Что странно?

— Зачем я тебе нужна, Сережа?

— Это глупый вопрос.

— Глупый, — кивает Надя. — Жутко глупый… Вот это мне и кажется странным. Почему я, в ответ на твое предложение, не бросилась тебе на шею? Ведь я должна была броситься… Тебя это не смущает?

Сергей пожал плечами.

— По-моему, в таких случаях не бывает однозначных поступков. Можно — так, можно — иначе, какая разница?

— Ого, еще какая!

— И вообще, я терпеть не могу заниматься психоложеством, — сдерживая легкое раздражение, говорит Сергей. — Есть ты, есть я, мы любим друг друга…

— Кто это сказал? — перебивает его Надя.

— Что именно?

— Что мы любим друг друга?

Он смотрит на нее:

— Иногда мне кажется, что ты воспитывалась не в детдоме, а в благонамеренной семье в девятнадцатом веке.

— Ты помнишь свое детство, Сережа?

— Конечно. Оно было симпатичным.

— А у меня его не было. Я все время ждала, чтобы оно поскорее кончилось… Я люблю тебя, Сережа.

Они помолчали. Он поцеловал ее.

— Извини, — говорит Сергей. — Извини, пожалуйста…

Он поднялся.

— Тебе холодно?

— Немножко, — кивает Надя.

Он накинул свой пиджак на ее плечи.

— Мы будем жить хорошо, Надюша. Я уверен в этом. У нас не будет причин для серьезных ссор. Дело ведь не в том, что сегодня мы с тобой впервые ночуем вдвоем в этой палатке…

— Для меня — и в этом, — говорит Надя. Возможно, он не расслышал ее слов.

— Дело в том, Надюша, что впереди у нас огромная, осмысленная совместная жизнь. И это несравненно важнее любых начальных признаний. Начальное чувство может пройти, даже наверное оно потом пройдет…

— Еще и не началось, а тебе уже известно, что оно пройдет? — тихо спрашивает Надя.

— Но пойми, взамен придет нечто большее — сродство душ, взаимное беспокойство друг за друга, человеческая верность…

Из леса внезапно раздается далекий крик:

— Сережка-а!.. Надька-а!.. Ау!.. Где вы?

— Не откликайся, — тихо и быстро говорит Сергей. Но Надя вскочила на ноги и приложила руки рупором ко рту.

— Здесь! — кричит Надя. — Ребята, мы здесь!..


Дежурная комната неотложки.

Медицинская сестра кипятит на электрической плитке маленькие металлические коробочки со шприцами.

Фельдшер Нина сидит за столом у телефона. Телефон звонит часто. Это ясно по тому, каким бесстрастным голосом Нина задает одни и те же вопросы:

— Что у вас случилось? Температура? Возраст? Адрес? Как пройти в квартиру? Кто звонит?

Плечом она прижимает трубку к уху и одновременно записывает все эти сведения.

Входят с улицы Надя Лузина и шофер.

Надя вынимает из своего докторского чемодана карточки вызовов и кладет на стол фельдшеру. Не присаживаясь, рассматривает новые карточки, только что заполненные Ниной.

— Все хроники, Надежда Алексеевна, — говорит Нина. — Совершенно обнахалились. Слишком у нас доступная медицинская помощь. У пенсионера где-нибудь зачешется, он требует врача…

— А это что? — спрашивает Надя, протягивая одну карточку. — Девятнадцать лет. Рвота. Температура тридцать девять.

— Переложил, наверно, с вечера. Теперь, Надежда Алексеевна, ужас как пьют. Себя не помнят. Дадите ему кофеинчику, камфары инъекцию… Зина, смени доктору шприцы. — И, не меняя интонации, добавляет: — На Лахтинской французские чулки выкинули…


Кабинет главврача поликлиники.

Сидят друг против друга, разделенные столом, главврач Петр Иванович и санитарка Таня. Сразу же бросается в глаза странная расстановка сил в этой беседе и даже противоестественное соотношение поз беседующих.

Санитарка Таня, пожилая курящая женщина, рябоватая, высокая и достаточно тощая, спокойно откинулась на стуле, мерно разглаживает платье на своих коленях.

Главврач же Петр Иванович привалился грудью к столу в направлении Тани и как бы старается заглянуть ей в глаза.

— Не понимаю, Танюша, чем мы вам не угодили. На доске Почета висит ваша фотография. Написано в стенгазете, что вы замечательная санитарка. Полторы ставки я вам дал. Вы же получаете больше, чем некоторые врачи…

— Вы мою работу, Петр Иваныч, с врачом не равняйте. Я цельный день на ногах, а он сидит на стуле, рецепты пишет…

— Позвольте, Танюша, но у него же высшее образование! — с видимым усилием подавляя вскипающее возмущение, восклицает главврач.

— У нас, Петр Иваныч, в Советском Союзе все равные.

— Ну, хорошо… Ну, хорошо… — говорит главврач, кладя себе под язык таблетку валидола. — Конечно, в принципе мы все равны, это вы абсолютно правильно, Татьяна Васильевна, заметили…

— У меня брательник работает на бойне, рогатую скотину бьет, образование — четыре класса, а третьего дня получил почетную грамоту.

— Я понимаю, — прижимает руки к груди главврач. — Но вы-то прослужили у нас в поликлинике всего три месяца. И в паспорте вашем уже и места-то нет для штампов увольнения…

— Вы мне, Петр Иваныч, моим паспортом в лицо не тычьте.

— Да и в другом месте вам больше денег не дадут.

— Не в деньгах счастье.

— А в чем же, в чем оно для вас? — уже почти драматически восклицает главврач.

— Я в Военно-медицинскую пойду. Там офицеры лежат. Дуська Гавриленко проработала полгода в глазном, выскочила за хорошего человека…

— Сколько же лет вашей Дуське? — зло спрашивает главврач.

— Мы с ней с одного года… Сержант лежал в глазном…

— Слепой, что ли?

— Немножко недосматривал…

— Хорошо, оставьте заявление, я подумаю.

— Да думать, Петр Иваныч, нечего. Я с завтрева на работу не выйду. — Она поднялась.

— Только попробуйте. Мы вам напишем такую характеристику…

— Бумажки, Петр Иваныч, для человека умственного труда важные. А нашего брата, санитарок, из заключения берут, и то рады… До свиданья, Петр Иваныч. Не серчайте на меня… Устала я одна жить… Кажный человек ищет свое счастье.

Она встала и пошла к дверям.

В дверях сталкивается с торопливо входящей Надей Лузиной.

— Петр Иванович, у меня умирает больной!.. — почти с порога говорит Надя.


У постели молодого парня сидит главврач.

Надя поддерживает голову парня, обвисшую над тазом. На короткое время приступ, очевидно, прекращается. Надя укладывает голову больного на подушку. Лицо его белое и мокрое от пота. Глаза помутившиеся.

В ногах парня стоит его мать. Она обезумела от страха и горя. Она приговаривает дрожащими губами, без всякого выражения:

— Владик, не надо… Владичек, не надо… Владик, не надо…

Главврач обернулся. Резко сказал:

— Мамаша, вы нам мешаете. Выйдите отсюда.

Женщина покорно выходит.

Приступ рвоты повторяется еще и еще раз. У больного уже нет сил. Придерживая его повисшую голову над тазом, Надя смотрит на главврача испуганными, молящими глазами.

Когда спазмы на минуту прекращаются и Надя снова укладывает больного на подушку, главврач склоняется над ним. Щупает его лоб. Покачал головой.

— При гастрите, Надежда Алексеевна, не бывает такой высокой температуры… Открой, голубчик, рот, — обращается он к больному.

Повернув измученное лицо парня к свету, главврач заглядывает ему в рот. Кивает Наде, чтобы она посмотрела.

— Теперь понятно? — тихо спрашивает он. — И лечить его надо не от гастрита, а от фолликулярной ангины. — Голос Петра Ивановича понижается до шепота: — Как же можно, Надежда Алексеевна, осматривая больного, не заглянуть ему в горло?

Пылающее лицо парня на подушке. Он ничего не слышит.


По лестнице спускаются главврач и Надя.

— Не ревите, — велит главврач.

— Я дура, — всхлипывает Надя. — Безграмотная дура…

Она вдруг утыкается лицом в плечо Петра Ивановича и плачет уже вовсю.

Он растерянно гладит ее по голове.

— Симпатичный вы человек, Наденька, — неожиданно произносит он. — Вы просто устали… Я виноват: нагрузил вас, как ломовую лошадь. И, по моим наблюдениям, вы отвратительно и нерегулярно питаетесь. Обедали сегодня?

— Обедала.

— Что именно? Что было на первое и что на второе? Надя вытирает слезы.

— Суп ела…

— Врете. Кефир, наверное, пили на ходу… Сколько у вас еще сегодня вызовов?

— Не много. Три.

Петр Иванович вздохнул.

— Ну, ладно. Три — это действительно не много… Если не считать, что десять вы уже сделали, и все это после приема в поликлинике…


Расставшись с главврачом, Надя идет вдоль длинного ряда новых домов — огромный, недавно отстроенный квартал простирается перед ней, разобраться в нем трудно.

Она вошла в один из дворов, здесь множество парадных подъездов. Устало движется мимо них, всматриваясь в номера квартир на табличках.

В центре двора благоустроенный палисадник — молоденькие деревца, цветы, дощатый стол, окруженный скамьями.

За этим столом человек пять мужчин шумно играют в «подкидного дурака». Выиграл, очевидно, пожилой мужик — лысый, долговязый, жилистый. Он медленно и аккуратно сложил колоду карт, сладострастно поглядывая на проигравшего молодого парня.

— Давай подставляй! — командует лысый.

Парень испуганно наклоняет свое лицо над столом.

Лысый изо всех сил бьет его колодой карт по носу. Парень дернулся в сторону. Слезы выступили у него на глазах.

— Не дергайся! — велит лысый.

Бьет еще раз. Люди за столом хохочут. Лузина обходит подъезды, разглядывая номера квартир.

— Вы — доктор? — раздается громкий голос из палисадника.

Она оглянулась. Закончив экзекуцию, лысый поднялся из-за стола. Это он окликнул Лузину.

— Да, — отвечает она. — Я из поликлиники. Мне нужна квартира сто семьдесят шестая…

— А почему опоздали? — строго спрашивает лысый. — Я вызывал утром. Помереть можно, покуда вы придете.

— У меня сегодня очень много вызовов, — говорит Лузина, в тоне ее слышится невольное оправдание.

— Порядка у вас нет! Развели бюрократизьм! Вот напишу жалобу, снимут, с вас стружку, будете знать!..

— Я прошу вас указать, в каком подъезде сто семьдесят шестая квартира? — сдерживая себя, спрашивает Лузина, обращаясь уже не к лысому хаму, а к окружающим его людям.

Однако отвечает ей он:

— Третий подъезд, восьмой этаж. Звоните посильнее — моя старуха глуховата.

Лузина вошла в третий подъезд. Надавив кнопку лифта, ждет. Кабина не опускается. Приложив ухо к шахте и поняв, что лифт не работает, Лузина двинулась вверх по лестнице. Идет трудно, отдыхая на площадках.

Добравшись до восьмого этажа, Лузина видит, что дверь кабины приоткрыта, — вот почему лифт не работал. Тщательно закрывает дверь кабины.

Отдышавшись, звонит в сто семьдесят шестую квартиру.

На пороге — женщина в фартуке, руки ее в мыльной пене.

— Я из поликлиники, врача вызывали?

Пройдя вслед за женщиной в квартиру, Лузина видит в открытой ванной комнате кучу стираного белья. Мыльная пена хлопьями на полу.

— Где больная?

— Я больная, — отвечает женщина, снимая фартук.


Снова двор с палисадником. Игра в «подкидного дурака» продолжается. Теперь проиграл, очевидно, лысый. Молодой парень, которого давеча лысый сек по носу, ухмыляясь, собирает карты в колоду.

— Давай подставляйся, дядя Федя! — командует он.

— Неужто бить будешь старика? — ноет лысый.

— А как же, дядя Федя, — законно!

Парень не успевает ударить. Из подъезда вышла Лузина, она приблизилась к играющим. Подавляя гнев, обращается к лысому:

— У вашей жены нормальная температура. У нее обыкновенный насморк. Как вам не совестно вызывать по таким пустякам врача?

— Ах, совестно! — кричит лысый. — Сама опоздала, и сама еще нахально попрекает!.. Граждане, вы свидетели, как она нас обслуживает!

Уже не в силах сдержать себя, Надя зло отвечает:

— Обслуживают вас в парикмахерской, в магазине, в сапожной мастерской… А врач — лечит больных людей. Понимаете — лечит!

— Подумаешь, цаца какая! — кричит лысый. — А что, сапожник не человек? Такая же личность, как и все вы. У нас все равные… Вам зарплату платют, чтоб ходили. Вот пожалюсь вашему министру, пущай подымает воспитательную работу в полуклиниках… Говорите свою фамилию, я сей минут запишу!..

Надя пошла к воротам, не дослушав его. Он хотел было догнать ее, но парень цепко ухватил его за рукав.

— Подставляйся, дядя Федор!

И, не дождавшись, покуда лысый выставит вперед свою нахальную морду, парень ловко и сильно, крепкой молодой рукой, в которой каменно зажата колода карт, лупит лысого по носу. И раз, и второй, и третий. Окружающие хохочут.


Уже ранний вечер. Стемнело. В окнах домов появляются огни. Все по той же длинной широкой улице, теперь запруженной людьми, возвращающимися с работы, идет Надя Лузина.

Подле двери булочной стоит хлебный фургон! Грузчик проносит ящики со сдобными плюшками. И, очевидно, аромат сдобы так соблазнителен, а голод так силен, что Надя входит в дверь булочной. Устало опершись о барьер, она движется с очередью.

— Давай, давай, тетка! Заснула, что ли? — торопит ее мальчишка, стоящий позади. Он не видит ее лица.

— Да она хвативши! Верно, тетенька? — хохочет второй.

Взяв три плюшки и положив их в свою большую сумку, Надя снова идет по вечерней улице.

На тротуаре торгуют с тележки молоком. Надя берет бутылку молока. Пройдя шагов десять, заглядывает в пустой подъезд. Вошла, оглянулась, не спускается ли кто по лестнице, и торопливо отпивает молоко, закусывая булочкой.


Зарядил мелкий, частый дождь. Толпа прохожих убыстряет темп. В этой толпе, то исчезая в ней, то снова выныривая, шагает участковый врач Надя Лузина. Дождь усиливается. Прохожие забегают в подворотни переждать непогоду. Тротуар постепенно пустеет. Надя подняла воротник своего пальто, достала из сумки непромокаемую косынку, прикрыла голову.

Она переходит широченную улицу, выбирая места посуше. Визжат тормоза автомобилей. Надя бежит по лужам, в этом месте нет перехода.

И вот наконец нужный подъезд во дворе. Она быстро вошла, запыхавшись, прислонилась к стене, сбросила косынку и поправила свою спутавшуюся несложную прическу.

Надя медленно подымается по лестнице.

Пожилая женщина-дворник сметает во дворе жилмассива мусор, нанесенный потоками дождя, в канализационный люк. Заглянула мимоходом в подъезд.

На подоконнике лестничной площадки кто-то сидит; сидит как-то нехорошо, боком, упершись лбом в стекло большого окна.

Дворничиха кричит снизу:

— А ну марш отсюдова! Сейчас дружинников кликну!..

Однако, поднявшись на несколько ступенек, она роняет свою метлу.

— Боже ж ты мой, Надежда Алексеевна!..

— Ничего-ничего, тетя Лиза… Я только минуточку посижу, сейчас пройдет…

На кушетке в комнате дворничихи полулежит Надя. Смущенная не столько своим состоянием, сколько тем, что причиняет невольные хлопоты посторонним людям, она уже порывалась несколько раз подняться и уйти домой, но властный, категорический тон дворничихи обезволивает ее и всякий раз снова пригвождает к кушетке.

Суетясь подле плиты в маленькой кухоньке, дворничиха поминутно заглядывает в комнату.

— Сказано лежать, значит, лежи. Куда ты такая пойдешь — на тебе вон лица нет. Посмотрись в зеркало — ни кровиночки. Ухайдакалась, Надежда Алексеевна, разве ж так мыслимо?..

В кухне примостились на одном табурете еще две старухи, соседки по дому. У одной из них в руках банка, у другой — бутылка.

— В кипяток заваривать или в чай? — деловито спрашивает у них дворничиха.

На двух конфорках закипают чайник и кастрюлька. Дворничиха вошла в комнату, порылась в тумбочке, вынула термометр.

— Поставь, — велит она Наде.

— Да нет у меня температуры, тетя Лиза. Просто я сегодня немножко устала.

— Поставь, тебе сказано. И держи хорошо, по-честному. Туфли скинь, протяни ноги… Девочки! — окликает она старух в кухне. — Заварили?

Две старухи над плитой, как две колдуньи, заваривают свои снадобья из банки и из бутылки в чайник и кастрюлю.

Дворничиха укрыла Надины ноги шерстяным платком. Надя вынула из-под мышки термометр.

— Ну, вот видите, тетя Лиза: тридцать пять и четыре — нормальная.

— Для покойника нормальная… Бульону тебе надо бы попить. Борща наваристого со свининкой… Ну как, девочки, померли вы там, что ли? — снова кричит она старухам.

Они входят в комнату, держа каждая по чашке чародейского напитка.

— Который сперва? — спрашивает дворничиха. Обе старухи одновременно протягивают свои чашки. Надя покорно пьет. Отпив, спрашивает:

— Что это у вас, бабушка?

— Трава, — отвечает одна старуха.

Отпив из другой чашки, Надя спрашивает:

— А у вас что, бабушка?

— Корень, — отвечает вторая старуха.

— Ты пей, — велит дворничиха. — Пей по глоточку и думай: сейчас поможет, сейчас полегчает — оно и вправду полегчает. Поспишь минуток полтораста и взойдешь в себя…


В той же комнате. Очевидно отлежавшись, Надя собирается уходить. Она надевает туфли, причесывается перед зеркалом, поправляет подушки на кушетке.

Дворничиха моет посуду в кухне.

— Хотела тебя спросить, Надежда Алексеевна. Видела вас как-то в кино с чернявеньким таким. Он кто тебе приходится?

— Никто. Учились вместе. Хирург он.

— Женатый?

— Нет.

— А что ж так?

— Собирался жениться, но все расстроилось,

— Почему?

— Не пошла она за него.

— Выпивает?

— Даже не курит,

— Может, он гулял от нее?

— Нет.

— Ну и дурища. Чего ж ей тогда надо было?

— Он ее не любит.

— Не уважает, что ли?

— Нет, уважает. Но только не любит.

— Постой. Как это не любит, раз хотел жениться?

— Он головой хотел, а не сердцем.

— Так голова же — надежней! Значит, обдумал, рассудил, принял положительное решение. А что — сердце? Сердцем можно такого прохиндея полюбить, что всю жизнь будешь маяться.

— Ну и пусть.

Дворничиха вошла в комнату с мытой посудой.

— Семья должна быть у человека. Хоть какая, а семья. Ради кого тогда и жить?.. Вон ты добегалась: ни поесть вовремя, ни передохнуть, ни поговорить с родным человеком… Засидишься в девках, а потом не возьмут,

— Полюбим друг друга — выйду.

— А надолго ли этой любви хватает, Надежда Алексеевна?

— На всю жизнь.

Протянув Наде пузырек с напитком, дворничиха говорит:

— Выпьешь на ночь. Может, тебе во сне и покажут такого мужа.

Надя засмеялась.

— Мне, знаете, тетя Лиза, что чаще всего снится? Лестницы, лестницы, лестницы… Бесконечные лестницы. Вверх-вниз. Вверх-вниз…


Просторный, светлый коридор поликлиники.

У дверей врачебных кабинетов сидят на стуле пациенты, ожидающие приема. Наиболее нетерпеливые переминаются с ноги на ногу у стен — их очередь скоро подходит.

Подле двери с табличкой: «Терапевт Н. А. Лузина» больных побольше, нежели у других кабинетов.

И снова в этой очереди приметна вальяжная особа — мы уже видели ее когда-то в той же самой позиции. Она и нынче, как и тогда, виртуозно вяжет кофту, не глядя на спицы и бдительно держа в поле своего зрения весь коридор. С медсестрами и врачами, проходящими мимо, она здоровается как с давнишними друзьями:

— Привет, Ксеничка!

— Здравствуйте, душенька.

— Добрый вечер, Леонид Сергеевич! Ей рассеянно кивают в ответ.

За то время, что мы ее не встречали, она несколько огрузнела, но не потеряла своей живости и неистребимой жажды общения. Сегодня ей не повезло: справа от нее сидит здоровый, цветущий парень лет двадцати двух, контакт с которым наладить совершенно невозможно — он не обращает на свою соседку никакого внимания. Лицо этого парня кажется нам знакомым — вроде бы мы уже видели его ранее, — но пока нам не удается узнать его.

— Простите, вы в первый раз к доктору Лузиной? — спрашивает вальяжная особа.

— Нет, — не поворачиваясь, односложно отвечает он.

— Что-то я вас здесь не встречала.

Молчание.

— Вообще говоря, доктор Лузина недурной специалист. Характер у нее, правда, несколько резковатый. И я бы сказала, что, несмотря на свою молодость, она излишне консервативна. Сейчас в медицине столько восхитительно новых средств! Они буквально преображают человека. А все эти банки, горчичники, аспирин — так лечили наших дедов!

Парень посмотрел на нее.

— Вашего деда не могли лечить аспирином, — говорит он.

— Почему?

— Потому что в то время аспирин еще не изобрели.

Она возмущенно отворачивается, спицы в ее руках мелькают с космической скоростью.


Кабинет Нади Лузиной.

На диване лежит голый до пояса рослый мужчина. Надя ощупывает его печень.

— Вдохните. Глубже, голубчик. Не напрягайте живот… Еще раз вдохните. Садитесь, пожалуйста. Покажите язык… — Она оттягивает его нижнее веко и осматривает белки глаз. — Ну вот, печень у вас, к сожалению, опять разгулялась. Придется полежать, полечиться… Одевайтесь, голубчик.

Натягивая на себя рубаху, рослый мужчина ноет:

— Да не могу я сейчас лежать, доктор! Конец квартала нынче, у меня же в цеху план горит…

Надя пишет за столом. Невозмутимо спрашивает:

— А кто третьего дня провалялся у себя в цеху полсмены с грелкой?

— Ну, было, — гудит он. — А потом оклемался…

Продолжая писать, Надя спрашивает:

— А кому вчера заводская медсестра делала инъекцию пантопона?

— Ну, делала. И полегчало сразу. — Он уже оделся. — Я знаю, это вам моя Клавдия настучала, делать ей нечего…

Надя отложила перо.

— И не совестно, Григорий Ильич? Ваша жена беспокоится о вашем здоровье, старается готовить вам диетическую еду…

— С этой еды ноги можно протянуть, — ворчит Григорий Ильич.

— Глупости. А как же вегетарианцы живут всю жизнь?

— Так они ж идейные. Ради идеи можно и поголодать. А я в творог не верю. Я в мясо верю… Вы мне дайте такое лекарство, чтобы я…

— Ну, вот что, — рассердилась Надя. — У себя в цеху вы — мастер. А здесь — мой пациент. И извольте делать то, что я вам велю. Ясно?

— Ясно, — покорно говорит он. — Вас не послушаешься, вы начальству доложите.

— Правильно, голубчик, — непременно доложу, — улыбается Надя. — Значит, договорились: бюллетень я вам даю сперва на пять дней.


Снова коридор поликлиники у дверей кабинета Лузиной.

Первый в очереди — цветущий молодой парень. Вальяжная особа, сидящая рядом, повернулась к нему спиной и, продолжая ловко орудовать вязальными спицами, обрушивает свою неудержимую словоохотливость на девушку слева:

— Главное — не идите слепо на поводу у врачей. Культурный больной должен до некоторой степени руководить врачом. Ведь вы наблюдаете себя круглые сутки, а доктор видит вас всего пять минут во время приема. Вы ему абсолютно безразличны, а для себя вы самый дорогой человек на свете…

Она отложила вязанье и развернула на своих коленях журнал «Здоровье», лежавший у нее трубочкой в сумке.

— Очень рекомендую вам этот журнал. Лично я лечусь исключительно по нему…

Девушка наивно спрашивает:

— Зачем же вы тогда ходите сюда в поликлинику?

— Видите ли, милочка, на основе чтения этого журнала у меня возникает ряд подозрений относительно моего здоровья. Вот, скажем, рак. Раньше им болели только пожилые люди, а нынче рак помолодел. Следовательно, я должна проверить себя по поводу онкологии. И вам настоятельно советую…

Лицо девушки становится несколько испуганным:

— Но у меня нету никаких симптомов.

— И у меня нету. Тем более это опасно!…

Из кабинета вышел больной. На пороге показалась медсестра:

— Следующий! — Увидела вальяжную особу. — Гражданка Ефимова, вы же только два дня назад были, мы вам ЭКГ сделали, рентген сделали, кровь брали, желудочный сок…

— Насколько мне известно, — высокомерно отвечает особа, — лечебная помощь в нашей стране бесплатная и общедоступная!


Молодой цветущий парень вошел в кабинет Лузиной. Сел на стул.

— Слушаю вас, — говорит Надя.

Заканчивая свои бесконечные записи, она еще не успела взглянуть на него. Он смущенно молчит.

— Я вас слушаю, — теперь уже глядя на него, повторяет Надя, — На что вы жалуетесь?

— Ни на что… Я здоровый. Меня мама прислала.

— Мама? — удивлена Надя. — Чья мама?

— Моя… Не узнаете, доктор? — огорченно спрашивает парень.

Надя всмотрелась в него.

— Ой, у вас же была фолликулярная ангина! — Она радостно всплескивает руками. — Я же из-за вас чуть с ума не сошла от страха! Я же тогда поставила непра-вильный диагноз…

— Как это неправильный? — обижается парень. — Вы меня от смерти спасли. Я совсем отдавал концы. Ночевали даже один раз у нас. Я-то не помню, у меня жар был, мама рассказывала. — Он помялся. — А теперь вот женюсь. Пришел приглашать на свадьбу. Мама велела, пускай с супругом приходит: у такого, говорит, доктора, наверное, и супруг замечательный…


Приемный покой больницы. Глубокая ночь.

На полу стоят пустые носилки. Парень лет двадцати шагает подле них взад и вперед, держа в руках свернутую комом женскую одежду — платье, белье, туфли.

В докторском халате быстро вошел Сергей Кумысников.

— Вы привезли больную Лебедеву?

Парень метнулся к нему:

— Я.

— Садитесь. Доктор Кумысников. У нас мало времени. Вы — муж?

Парень кивает. Он так и не сел, а только положил на стул одежду жены.

— У вашей супруги аппендицит, осложнившийся гнойным перитонитом. Операция необходима немедленно, и ее уже готовят. Как хирург, я обязан спросить вашего согласия.

— А Зина согласна?

— К сожалению, в данный момент больная без сознания. Поэтому я и спрашиваю вас.

Пауза. Судорожно глотнув, парень спросил:

— Доктор, это опасно?

— Не стану вас обманывать — вы мужчина. — Кумысников незаметно посмотрел на часы. — Пожалуйста, поскорее.

— Хорошо, — сказал парень. — Согласен. — И добавил просто, без всякого выражения: — Если Зина умрет, я утоплюсь.

Кумысников приоткрыл дверь в соседнюю комнату:

— Сестра, дайте, пожалуйста, товарищу валерьяновых капель. — Обернулся на прощанье к парню: — Я обещаю вам сделать все, что в моих силах. А сейчас идите домой — операция может продлиться долго, ждать вам здесь совершенно бессмысленно. — Еще раз обернулся в соседнюю комнату: — Попрошу вас, сестра, дать товарищу с собой две таблетки элениума, пусть примет перед сном. — Пожал Лебедеву руку. — Утром позвоните в справочное. Будем надеяться на удачный исход.

Парень шагнул вслед за ним.

— Доктор, мне жить без нее невозможно. Это я вам точно говорю…


Послеоперационная палата. У постели больной, на высоких штативах, висят капельницы с глюкозой, с физиологическим раствором; шланги от них ведут к телу оперированной. Пустая, использованная кислородная подушка лежит на табурете. Пожилая медсестра обвязывает марлей горловину второй кислородной подушки.

Кумысников сидит подле больной, измеряя ей давление. Он сидит здесь давно — это видно и по сбитому на сторону галстуку под халатом, по расстегнутому вороту рубахи и по спутанным, выбившимся из-под круглой белой шапочки волосам. Мы впервые видим его в таком расхристанном состоянии.

Что же касается пожилой хирургической медсестры, то это ведь особая порода людей, не столь уж часто встречаемая: сдержанность, собственное достоинство, невозмутимая выдержка в любых, самых острых больничных обстоятельствах, размеренная точность и скупость движений, немногословие и поразительное умение всегда оказываться именно в том месте, где этого требует неотложная срочность положения, — вот какими чертами характера обладает в полной мере та пожилая медсестра, что сейчас находится в послеоперационной палате.

— Грелку к ногам! — тихо велит Кумысников.

— Я уже положила.

Отогнув в ногах больной одеяло, он пощупал грелку.

— Надо сменить воду.

— Сергей Петрович, я только что налила кипяток.

— А я прошу вас сменить воду! — резко повторяет он.

— Хорошо, — звучит спокойный ответ.

Уже две использованные кислородные подушки лежат на табурете. Резиновую трубку третьей, тоже наполовину опустевшей, Кумысников держит у губ оперированной больной. Медсестра заполняет капельницу кровью для переливания.

Наклонившись к лицу больной и увидев ее открытые глаза, Кумысников спрашивает:

— Зина, вы меня слышите? — Голос его беспокоен. Очевидно, он обращается к ней не впервые, но открытые глаза больной лишены смысла.

— У меня все готово, — говорит медсестра. Кумысников пробует ввести иглу в вену, однако, то ли от волнения, то ли от неопытности, инъекция у него не ладится. Лицо его покрывается крупным потом.

За его спиной раздается все тот же тихий, спокойный голос:

— Позвольте, Сергей Петрович. Обычно это поручается мне.

Он обернулся:

— У нее очень тонкие вены, никак не попасть иглой…

Поднявшись, уступил место медсестре. Она быстро и ловко проделывает все, что нужно. Медленно, едва заметно понижается уровень крови в капельнице.

Счет времени уже давно утерян Кумысниковым. Беспокойство и почти отчаяние сменяются порой на его лице внезапно сверкнувшей надеждой — в конце концов, он еще очень молод, Сережа Кумысников. В этом состоянии он совершенно не умеет ждать в бездействии, и поэтому чаще, чем, может быть, нужно, он щупает пульс больной, измеряет ей давление, возится с кислородом.

Была ночь за окнами палаты, затем разгорелся день, и снова разом ожили уличные фонари.

— Я заварила кофе, — говорит медсестра. — Вам следует сейчас же выпить.

Он покорно идет к столику в углу и, не присаживаясь, пьет.

Медсестра подливает глюкозу в капельницу. Кумысников снова приблизился к постели, наклонился:

— Вы слышите меня, Зина?

— Я ввела ей пантопон. Она, вероятно, спит.

Помедлив, он подошел к медсестре, без надобности потрогал шланг.

— Я вам нагрубил вчера… — тихо произносит Сергей.

— Если бы за тридцать лет работы я обращала внимание на все то, что говорят хирурги… Вы еще сравнительно вежливы, Сергей Петрович. Пойдите в ординаторскую и прилягте. Я позову вас в случае необходимости.

Но он снова опускается на стул у постели больной и в сотый раз щупает ее пульс.


Из дверей поликлиники выходит Надя. Она успевает сделать несколько торопливых шагов — ее нагоняет такси с приоткрытой на ходу дверцей. Сперва машина медленно ползет вдоль тротуара, а когда Надя хочет перейти дорогу через переулок, такси сворачивает в этот переулок и преграждает ей путь.

Из машины высунулся Сергей Кумысников. Он взял Надю за руку.

— Садись быстренько, тут нельзя останавливаться… Она села рядом с ним.

Наклонившись к шоферу, Сергей говорит адрес, но шум улицы заглушает его голос.

Сидит молча Надя, рядом с ней молчит Сергей. Посмотрев в окно, она удивленно оборачивается:

— Куда ты меня везешь?

— Куда надо, туда и везу.

Уже по окраинным улицам города мчится такси; выносится на шоссе. Здесь, свернув в сторону, на проселок, машина остановилась. По обе стороны проселка молодой лес.

— Подождать вас? — оборачивается шофер.

— Не надо.

Машина ушла. Сергей с Надей остались на обочине.

— Считай, что я прискакал за тобой на коне, — говорит Сергей, — перекинул через седло и привез сюда. Спасибо, что ты при этом не кричала. Они вошли в лес.

— Куда мы идем? — спрашивает Надя,

— Никуда.

— Я тебя серьезно спрашиваю.

— А я серьезно отвечаю — никуда. Я привез тебя на край света.

Надя остановилась.

— Что с тобой, Сережа?

— Ничего. Я понял наконец, как следует поступать с тобой, а заодно — и с собой.

Они идут.

— Здесь чертовски красиво… Хочешь есть? У меня с собой бутерброды и пиво. Я хотел взять термос с горячим чаем, но он не влезал в карман.

Они идут.

— Позавчера я дежурил у себя в клинике. Ночью доставили девушку с разлитым гнойным перитонитом. Я сделал ей операцию, почти не надеясь на успешный исход. В приемном покое сутки сидел парень, Он сказал мне: доктор, если Зина умрет, я утоплюсь.

— Она жива? — спрашивает Надя.

— Два дня я не уходил из клиники. Кажется, это первый человек, которому я реально спас жизнь… Надя, мне невозможно жить без тебя. Ты молчи. Не отвечай мне. Я третьи сутки на ногах. И не останавливайся, пожалуйста, иначе я упаду — сперва на колени перед тобой, а потом на эти листья — и засну мертвецким сном…

Они продолжают идти.


Кабинет инспектора горздравотдела.

Инспектор Анна Игнатьевна Сырцова — молодая энергичная женщина, не лишенная приятности, — беседует с участковым врачом Надей Лузиной. Они разделены столом. Перед Сырцовой лежат бумаги; по мере необходимости она заглядывает в них.

— Я искренне рада за вас, Надежда Алексеевна. Мы считаем вас очень перспективным специалистом. Характеристика, выданная вам главврачом, в высшей степени похвальная. За два года работы на участке совершенно несомненен ваш творческий рост, И для того, чтобы стимулировать его, горздрав направляет вас на три месяца в клинику Института усовершенствования к профессору Медведеву.

Надя просияла:

— Спасибо!

Сырцовой приятно, что она обрадовала Лузину.

— Попутно я хотела бы воспользоваться нашей встречей… — Сырцова заглядывает в бумаги на столе. — Сколько больничных листов выписано вами на своем участке за последний квартал? — мягко спрашивает она.

— В точности не помню, я не подсчитывала. — На чулке Нади поползла петля; незаметно послюнив палец, она пытается смочить дырочку, чтобы петли не разошлись еще ниже.

— Как же можно, коллега! — укоризненно говорит Сырцова. — Больничный лист — это документ строжайшей отчетности…

Сверившись по бумагам, она продолжает:

— За три последних месяца вами выписано сто тридцать два бюллетеня, общей продолжительностью в пятьсот шестьдесят семь рабочих дней.

Она смотрит на Надю.

— Я давала больничные листы людям, которые по состоянию своего здоровья не могли выйти на работу, — тихо говорит Надя.

— Естественно, — одобрительно кивает Сырцова. — Никто не берет под сомнение вашу врачебную квалификацию. Однако почему-то именно на вашем участке наиболее высокая цифра выданных бюллетеней. Чем же, по-вашему, вызвано это явление?

— Не знаю, — подумав, искренне отвечает Надя. — Вероятно, чаще болеют. На моем участке много пожилых людей.

— Кстати, и об этом я хотела побеседовать с вами. Госпитализировать в первую очередь следует работоспособных пациентов. Больничные койки мы предоставляем преимущественно трудящимся и уж затем…

Надя подняла глаза на инспектора.

— Я — доктор. И если медицинские показания…

— Надежда Алексеевна, — прерывает ее Сырцова, — я могла бы сказать вам, что ни у меня, ни у вас нет времени для ведения бесплодных дискуссий; могла бы сослаться на установку, которую мы с вами обязаны выполнять. Но я тоже медик, коллега. И воспитана на тех же гуманных советских принципах, что и вы. Ваше доброе, сердечное отношение к пожилым пациентам совершенно закономерно и, поверьте, глубоко мне понятно. Однако когда решается вопрос, кого поместить в больницу — больного, который пролежит два-три месяца, причем без эффекта, ибо он болен необратимо, или пять-шесть человек, которых можно вылечить, а часто это кормильцы семьи, — врач должен решать в пользу последних, не будучи при этом ни бюрократом, ни чиновником…

Все это Сырцова произносит горячо и убежденно. Склонившись к столу, она готова выслушать возражения молодого доктора, но Надя не может подыскать столь же убедительные, рациональные доводы. Сырцова видит это и продолжает уже совсем мягко и доверительно:

— Если бы вы знали, Надежда Алексеевна, как мне иной раз бывает больно отказывать людям! Но что поделаешь?.. Это мое кресло позволяет мне видеть более широкую картину, нежели вам. Вы руководствуетесь гуманизмом отдельного частного случая, а мы — государственным.

Надя спрашивает:

— А разве государственный гуманизм не составлен из отдельных частных случаев?

— Безусловно, составлен! Но только не путем простого арифметического сложения. Ведь мы же и не утверждаем, что можем уже сейчас, сегодня, удовлетворить решительно все насущные потребности граждан. Мы стремимся к этому всей душой, всеми средствами, — размах строительства лечебных учреждений грандиозен!

Улыбаясь, инспектор Сырцова поднялась. Она, видимо, удовлетворена беседой с молодым участковым врачом. Обойдя стол, она пожимает руку Наде и медленно провожает ее до дверей кабинета.

— Не расценивайте, пожалуйста, мои деловые замечания как выговор. Это всего лишь советы и размышления более опытного коллеги… Я была очень рада познакомиться с вами, Надежда Алексеевна. И совершенно убеждена, что работа в клинике профессора Медведева принесет вам огромное творческое удовлетворение… — У дверей она пожала руку Наде еще раз. — От всей души желаю вам здоровья и счастья в личной жизни!..


Маленький паровозик, старомодно посвистывая и отдуваясь, хлопотливо семенит по заводскому двору. Пропустив его, окутанные паром, возникают Надя Лузина и председатель завкома. Они переступают через узкоколейку и шагают к зданию дирекции.

Предзавком. Извините, доктор, что принимаю вас на ходу — конец квартала, вздохнуть некогда… Пожаловаться, между прочим, не можем: коллектив выкладывается со всей душой…

Лузина (перебивает). Три недели назад я уложила в клинику Григория Ильича Баженова, мастера инструментального цеха.

Предзавкома (оживился). Гришу? Да знаю я Гришку. Во мужик! Он у меня в завкоме два созыва работал… Ну, как он там, бедолага? Все мается со своим радикулитом? У меня у самого, доктор…

Лузина (снова сухо обрывает). Григорий Ильич никогда не страдал радикулитом — у него больна печень.

Предзавкома. Ах ты господи! Вот так живешь, живешь и не знаешь, где тебя стукнет!..

Лузина. За три недели вы не были у него в клинике ни разу/

Предзавкома (оторопело остановился). Я лично?

Снова, отдуваясь и сипло посвистывая, преграждает им путь суетливый паровозик. Скрытый облаком пара, предзавкома старается перекричать паровозный шум:

— Мы ж ему апельсины отправили, виноград, яблоки, мед. Десять целковых завком утвердил на гостинец…

Они перешагивают через рельсы.

Лузина. Фрукты ему приносят из дому. А вот то, что у вас не нашлось часа времени посидеть у постели больного товарища, который, по вашим словам, «во мужик!»…

Предзавкома. Да я же объясняю вам, милый доктор, — конец квартала, будь он неладен!

Лузина (резко). На рыбалке в воскресенье были?

Предзавкома (смутился). Был… Так ведь я, доктор, тоже не из железа… А вы, собственно, по какому вопросу пришли ко мне?

Лузина. Вот по этому вопросу и пришла — посмотреть на вас хотела.

Кивнув ему, уходит. Предзавкома спрашивает вдогонку:

— Ну, а как здоровье-то нынче у Гриши?

— Справки о состоянии больных сообщаются в справочном бюро. Телефон 42-35-78. С девяти утра.

Ушла.


Прихожая большой новой квартиры. Здесь все завалено пальто, плащами, кепками, шляпами, ботами, уличными женскими сапогами. Никакая вешалка не может вместить всей этой одежды. Прихожая пуста, однако из комнат доносится гул голосов. В этом гуле можно разобрать вопли:

— Горько-о! Горько!.. Владик, Тамара, горько!..

И на фоне криков слышен звонок в дверь. Звонят раз, другой, третий.

Из комнаты в прихожую выбегает Владик — это тот самый здоровый, цветущий парень, что был у Нади в поликлинике. Вслед за ним выбежала и невеста.

Владик открыл дверь. На пороге — Надя с букетом в целлофане.

— Извините, пожалуйста, — смущенно говорит она. — Я опоздала…

На лестничной площадке, скрытый распахнутой дверью, стоит Кумысников. Дверь уже почти закрывается перед его носом, когда раздается голос Нади:

— Там еще со мной Сережа…

За свадебным столом, раскинутым из угла в угол комнаты, шумно. Гости собрались давно, они уже сыты, веселы, и хозяева сейчас наперебой потчуют Надю с Сережей.

Мать Владика накладывает в тарелку Сережи закуски, он жует с завидным аппетитом.

Подле Нади хлопочет невеста:

— Спасибо вам за Владика, — говорит она. — Он мне рассказывал, как вы спасли его от смерти.

Рассеянно улыбнувшись, Надя подозрительно прислушивается к тому, что происходит рядом, у Сережи.

— А вы давно поженились? — спрашивает Сережу мать Владика.

С набитым до отказа ртом Сергей солидно кивает головой.

— И жилплощадь есть? Квартира?

Он снова кивает, чинно отпивая вино.

Надя, сидящая рядом, больно наступает ему на ногу под столом.

— Двухкомнатная, — говорит Сергей. — Окна на юг. Потолки — два восемьдесят. Санузел несовмещенный. С балконом.

— Вы ешьте, — уговаривает Надю невеста. — Мы с Владиком тоже строимся, я на прошлой неделе уже купила обои. Может, вам надо?

— У нас финские, моющиеся, — деловито сообщает Сергей, выпив залпом бокал вина.

— Сейчас же перестань врать! — шипит Надя.

Сережа оборачивается к хозяйке:

— Если б вы знали, как великолепно Надюша готовит! В особенности — борщ! Она кладет туда желтый перец и охотничьи сосиски. Это наше семейное фирменное блюдо. По субботам, когда я привожу дочку из садика, мы обедаем втроем. И это самые счастливые часы в нашей жизни!..

Невеста шепчет жениху:

— Вот ты слушай, слушай, Владик, — тебе надо учиться у него!..

— Бывают же счастливые семьи! — говорит немолодая гостья, незаметно вытирая платочком печальную слезу.

В прихожей хозяева провожают Надю с Сережей.

— Как жаль, что вы так рано уходите, — говорит невеста. — Даже чаю не попили.

— Да я бы, откровенно говоря, еще посидел, — отвечает Сергей, — но вот у Надюши сегодня очень трудный день. Очень!

Мать Владика торопливо появляется из кухни с пакетом в руках.

— Надежда Алексеевна, милая, не обижайте меня — это я завернула для вашей Танечки. Тут сладкое. Она ведь любит сладкое?

— Обожает! — говорит Сергей, беря из рук хозяйки пакет.


По лестнице спускаются Сергей с Надей. Два марша они идут молча. У Сережи преувеличенно беззаботный вид, хотя он искоса и поглядывает на Надю.

Убедившись, что лестница пуста и их никто не услышит, Надя резко поворачивается к нему:

— Хлестаков несчастный! Брехун! Зачем ты врал целый вечер?

Сережа приоткрывает угол пакета, заглядывает в него.

— Надька, здесь потрясающая вкуснятина! С заварным кремом… — Он сует палец в пакет, вынимает, облизывает его. — Попробуй. Я же видел, ты же ни черта не ела за столом.

— Я тебя спрашиваю, зачем ты врал? Ты что — напился?

— Я? Нисколько.

— А ты помнишь, что пригласил их в гости в нашу двухкомнатную квартиру? — яростно спрашивает Надя. Она почти плачет.

— Помню, конечно, — пожимает плечами Сергей. — Вот с Танькой я, кажется, немножко перебрал, но это меня занесло.

— Называется — врач! Хирург, серьезный человек! Врун ты, вот кто. Отвратительный, низкий врун!..

Они стоят на лестничной площадке. Сергей протягивает Наде пакет и неожиданно серьезным тоном просит:

— Подержи, пожалуйста, минутку.

И теперь, когда ее руки оказываются занятыми, он с силой обнимает ее и целует.

Отстранившись наконец, Надя подозрительно спрашивает:

— А откуда ты знаешь про борщ? Кто тебя кормил таким борщом?

— Никто. В поваренной книге вычитал. — Он снова целует ее.


По широкому проходу между койками просторной больничной палаты идет группа врачей в белых халатах. Во главе этой группы старик профессор — мы помним его: он произносил речь в день принятия присяги.

Это утренний обход. Профессор присел на койку больного — мастера Баженова.

— Доброе утро, Григорий Ильич. Посмотрите-ка на меня, дружок… Ну, вы сегодня совсем молодцом! Даже обзавелись румянцем… — Профессор открыл дверцу тумбочки. — Интересно, что же мы здесь имеем? Варенье, яблоки, мед… Прелестно. С такими харчишками я бы и сам не прочь поваляться с недельку… Ну, а как насчет духовной пищи? Что мы изволим читать? — Он взял с тумбочки книгу, — «Приключения Тома Сойера». Очень хорошо… А теперь давайте-ка мы вас посмотрим…

Вокруг постели больного стоят врачи. Среди них — Надя Лузина.

Не по-обычному профессор начинает осмотр. Откинув одеяло, он сперва вглядывается в обнаженные грудь и живот больного, еще не касаясь тела руками. Вероятно, так художник всматривается в натуру, пытаясь найти в ней те особенности, которые отличают ее от всего того, что приходилось наблюдать ранее. Никаких инструментов и приборов нет сейчас в распоряжении профессора.

Мягкими, теплыми руками он начинает ощупывать тело больного, выстукивая грудную клетку своими пальцами и прислушиваясь к тону. Голова профессора склонена набок, словно он вслушивается в невидимую партитуру, и самомалейший фальшивый звук не минет его строгого абсолютного слуха.

Наклонившись еще ниже, профессор прикладывает свое ухо к груди больного, к его сердцу.

Один из молодых врачей заботливо протягивает профессору фонендоскоп.

Торопливо задержав руку врача, Надя шепчет:

— Уберите. Виктор Георгиевич этим не пользуется… Стоят вокруг постели врачи. Длится осмотр больного. Слышен тихий ласковый голос профессора:

— Повернитесь на бок, дорогой. Вот так. Скажите медленно: раз, два, три… Хорошо. Еще раз погромче, пожалуйста… Раз, два, три…

И вот наконец профессор выпрямился, прикрыл больного одеялом.

— Я доволен вами, дружок. Вы нам очень помогли. — Обернувшись к окружающим его врачам, старик отыскивает взглядом Надю и пожимает ей руку. — Спасибо, коллега. Решительно ничего не могу добавить ни к вашему диагнозу, который, признаюсь, показался мне поначалу чуточку проблематичным, ни к тому курсу лечения, что вы назначили пациенту. Полагаю — дня через три его можно будет отпустить домой.

— Я хочу сделать это через неделю, — тихо, но настойчиво говорит Надя.

Старик нахмурился: видимо, он не слишком любит, когда ему противоречат. Иронически взглянув на нее, он так же тихо отвечает:

— Очевидно, вам виднее — вы лечащий врач, а я всего-навсего малопрактикующий профессор…

Эта внезапная коротенькая перепалка ведется на ходу, почти шепотом — окружающие и больные не слышат ее. Вся группа утреннего врачебного обхода передвинулась к следующей постели.


По коридору, во главе с профессором, идут врачи. Обход закончен. Старик явно утомлен. Он вошел в ординаторскую, опустился на диван, прикрыл глаза.

— Виктор Георгиевич, извините, пожалуйста…

Перед диваном стоит Надя.

— Вы совершенно правы, профессор, — больного можно выписать через три дня. Но я сама попросила его задержаться: рядом с ним лежит человек в очень подавленном состоянии. И ему предстоит на этой неделе тяжкая процедура. А они подружились…

Пауза.

— Садитесь, коллега, — говорит профессор.

Надя опускается на краешек дивана.

— В моей клинике, — говорит профессор, — освободилось штатное место ординатора. Я предлагаю его вам, коллега.

Робея, Надя молчит.

— Я присматриваюсь к вам вот уже три месяца. Вы — думающий врач, и, что не менее важно, у вас сердце врача.

— Спасибо, Виктор Георгиевич…

— Благодарить меня совершенно незачем. Я руководствуюсь интересами дела. Мне кажется, мы сработаемся. В условиях клиники вам будет легче совершенствоваться, а наши больные приобретут в вашем лице дельного и доброго доктора.

— Виктор Георгиевич, спасибо большое… — Надя отчаянно смущена. — Я должна сразу дать вам ответ?

Молчание. Быстро взглянув на нее, он язвительно произносит:

— Вероятно, вы хотели бы проконсультироваться с мамой, с супругом, со свекровью?

— Я живу пока одна, — тихо, не поднимая глаз, отвечает Надя.

— Тогда остается предположить, что вам требуется время, для того чтобы обдумать мою квалификацию как шефа клиники?

Она готова провалиться сквозь землю под его испепеляющим взглядом.

Профессор поднялся и буркнул:

— Ну что ж… С недельку я могу подождать, покуда вы решитесь на этот опрометчивый шаг. Конечно, если вы соблаговолите на него решиться…


И снова под слепяще ярким полуденным солнцем высятся корпуса знакомого жилмассива. Сейчас здесь уже все обжито. С молодых тополей, щедро раздавшихся, слетает пух. Зацвел кустарник.

И как всегда в эту рабочую пору дня, особенно приметны во дворах пожилые люди; дети еще не вернулись из школы. Греются на солнце старики.

Идет по двору участковый врач Лузина. Теперь ей уже не приходится всматриваться в номера квартир над подъездами — это ее участок, он отлично изучен.

Пересекая палисадник, идет по двору Надя Лузина, и по тому, как здороваются с ней люди, по тому, как они смотрят ей вслед, видно, что она свой человек в этом доме.


Лестница.

Слышен торопливый стук каблуков. Марш за маршем разворачивается перед нами пустая лестница, и стук каблуков становится все замедленней. Порой он затихает где-то на лестничной площадке, затем, через мгновение, каблуки снова мерно постукивают по ступенькам.

Тишина.

И голос откуда-то сверху:

— Я из поликлиники. Врача вызывали?