"Архивы Страшного суда" - читать интересную книгу автора (Ефимов Игорь Маркович)

Сентябрь, третий год после озарения, Бостон

Картинка на обложке меню изображала мечтательную девицу у окна старинной башни, которой конный рыцарь протягивал снизу на копье поднос с дымящимся ланчем. То ли безвестный художник правильно уловил атмосферу кафе, то ли, наоборот, его картинка (она же была в красках повторена на рекламном щите снаружи) так избирательно завлекала посетителей, но зал второго этажа действительно был заполнен в основном одинокими дамами, и они действительно время от времени отрывались от своих тарелок, чтобы бросить мечтательный взгляд на речную даль, блестевшую в просвете между домами. Поймав себя на том же самом, Лейда подхватила свой кофе и рюмку с коньяком, пересела подальше от окна.

Сильвана явилась оживленная, похудевшая, загоревшая за лето. Чмокнула ее в щеку, плюхнулась рядом.

— Ну что? Как прошла встреча дочери с отцом? Сколько они не виделись? Почти три года? Объятия, слезы, поцелуи?

— Все было лучше, чем я ожидала. По-людски. Эмиль не пыжился, не поучал, пришел в штатском. И Оля так кинулась к нему, так целовала. Хотя утром, когда я забирала ее из школы, шепнула, чтобы я не проговорилась, кто у нее отец. Она там, кажется, наврала, что он у нее заправляет международной флотилией, плавающей во всех океанах. Или что-то в этом роде.

— И правильно сделала. Я девчонок знаю. Чуть что, скажут ей: «Убирайся в свою Россию!» Здесь не принято вопить: «Бей жидов!» Все, что осталось любителям погромов, это кричать: «Бей красных!»

— А где-то мой Илья должен скрывать от приятелей, кто его мать.

— «Ах-ах, я разбила детям жизнь!» Кончай ты это. Я вот, например, своим ничего не разбивала, была образцовой матерью, ни разу не разводилась, за границу не удирала — и что? Они ли меня не презирают? Просто за то, что прислужница капитала, католичка, никаких связей с «Красными бригадами».

— Я ведь тебе рассказывала про Эмиля. Что он весь — из полос. И даже не скажешь, что как зебра, потому что не только черно-белый. Полно и других цветов. И сегодня, кажется, приехал цвета семейной нежности. Я так испугалась. Потому и позвонила тебе.

— Вот удовольствие, которого у меня никогда не будет: разобрать по косточкам бывшего мужа.

— Он задумал провести день в нашем тесном кругу. По-семейному. Отправиться к бабке Наталье, посидеть, вспомнить старое. Сейчас они с Олей пошли погулять, но вот-вот вернутся.

— Судя по твоим же рассказам, не все было плохо в этом «старом».

— Но я-то знаю, какая полоса пойдет дальше. Любовно-романтическая. А «старое» со всем хорошим, что в нем было, предъявят как счет, подлежащий оплате. В любовно-романтической валюте. Ох, не выношу.

— Какой смысл в разводе, если и от бывшего мужа никуда не спрятаться.

— Сильвана, умоляю — побудь с нами, Я скажу, что у нас с тобой давно было условлено, что тебе некуда деться. А? Не могу я с ним остаться один на один. Что-то у него на уме, что-то он затеял. Какой-то из своих фокусов. Ты же понимаешь: не до того мне сейчас.

— Честно сказать — именно этого я про тебя не понимаю. Чего ты боишься? Почему так прячешься? Что это за паническое затворничество ты себе устроила? Все эти годы в Америке — ни с кем, ни с кем. Я знаю, что сам Умберто за тобой увивался, — ты и от него отвертелась. Почему? Дала обет отцу Аверьяну? Не хотела обидеть Джину? Готовишь дело жизни к сдаче в Архив?

— Сильвана, умоляю…

— Да в другой раз я бы с готовностью. Но сегодня — никак. Клянусь. Даже на ланч с тобой еле вырвалась. Ты же знаешь: филиал здесь только что открылся, работы — невпроворот. И без меня никто не хочет пальцем о палец ударить. «Миссис Тасконти, подпишите это, миссис Тасконти, распорядитесь о том-то…»

— Сильвана, ты врешь.

— Как смеешь ты, о дерзкая…

— Ты здесь уже три недели. И позавчера доложила Архиву, что Бостонский филиал налажен и работает исправно. Что ты здесь больше не нужна и можешь вернуться.

— Позавчера доложила, а вчера знаешь, что случилось? Самоубийство в помещении филиала. Меня три часа допрашивали в полиции.

— Этого нам еще не хватало.

— Явился один старикан-сицилиец. Судя по всему, крупный мафиозо. Привел с собой двух свидетелей. Ну, знаешь, как они делают: жизнеописания сдают здесь, а в Архив едут налегке, только для сдачи крови. Не тащить же свидетелей с собой. И жизнь у сицилийца, конечно, чистая и непорочная. Только и делал, что трудился, помогал близким, ходил в церковь, платил налоги. Причем по лицу видно, что сам во все это уже верит.

— Да, я тоже таких навидалась.

— Свидетели расписались на бланке сдачи, передали его в окошко. И тут один из них, совсем дряхленький, спрашивает: «Синьора, это именно тот документ, который будет храниться у вас до Страшного суда?» — «Да, — говорю, — вместе с жизнеописанием». — «Я очень прошу вас сделать к нему одно небольшое добавление». И преспокойно так кидает в рот какую-то капсулу. И тут же падает. Потом оказалось — цианистый калий.

— Силы небесные!

— И что теперь делать? От полиции я кое-как отвязалась. Но мафиозо требует назад текст и деньги. Добавление его совсем не устраивает. А мы? Должны мы выполнить последнюю просьбу покойного?

— Без отца Аверьяна тут не решить.

— Вот и я так думаю. Послала запрос.

— Видишь. Все равно тебе нужно ждать ответа.

— Лейда, сегодня не могу. Клянусь.

— Ты не бойся, он бывает очень милый. Особенно в первый день знакомства. Будет стараться тебя очаровать. А завтра его корабль уходит, я увезу Олю обратно в школу — и все.

— Нет, вижу, от тебя так просто не отвяжешься. Только клянись, что не проболтаешься?

— На кресте? на крови?

— У меня у самой свидание. Через час. А в моем возрасте, сама понимаешь, это не так часто выпадает.

— Неужели с Джерри?

— О-xo-xo — теперь она головой качает. Осуждающе.

— Ты же знаешь, я не ханжа, просто…

— С Аароном мы видимся даже реже, чем в Европе. Умберто старается держать его подальше от отца Аверьяна (держит, как козырь в рукаве), гоняет по филиалам. А когда встретимся, разговоры только об одном: чтобы я подействовала на Фанцони, уговорила их не прекращать финансирование Фонда. Но что я могу поделать, если они утратили интерес. Архив захватил их обоих с головой.

— Я слышала, что Силлерсу не продлили контракт в этом году.

— Знаешь, Аарон — это самое серьезное, что было у меня в жизни. И так и останется. Я все сделаю, чтобы его ничем не ранить. Только ведь и от серьезного устаешь. И начинает снова хотеться того же, о чем мечталось в детстве. Чего мы все в глубине души хотим. Чем нас можно взять безотказно. Чего мы все безусловно заслуживаем: слепого, оглупляющего обожания. И если выпадает такое на старости лет… Не знаю, чем я его приворожила. Может быть, тем, что так круто обошлась при первой встрече в Париже. Но, в общем, ты понимаешь…

— Я понимаю, — сказала Лейда.

Она обвела взглядом посетительниц кафе, реку за окном, официанток, одетых по той же моде, что и девица в старинной башне. Печальной негритянке, сидевшей неподалеку, принесли какие-то колбаски, потрескивавшие в синем пламени. Судя по мощным объемам, распиравшим ее платье, колбаски были всего лишь началом большого дня, легкой пристрелкой. В глубоком вырезе большие черные груди от одиночества прижимались друг к другу.

На секунду Лейда зажмурилась от фотовспышки.

Потом из-за темных кругов, плывущих перед глазами, появилось смеющееся лицо дочери.

— Давно, давно мечтал об этой игрушке, — говорил Эмиль, вертя в руках поляроид, бережно извлекая из него наливающийся красками снимок.

Оля смущенно поглаживала новенький магнитофон, висевший у нее на плече, разводила руками, показывала глазами на отца — «он, все он». Другая обновка красовалась на ногах: модные плетеные босоножки, из которых острые ноготки выглядывали, как жадные птенцы из гнезда.

Лейда взлохматила ей волосы, улыбнулась.

— Как поживать матюшка-Россия? — спросила Сильвана, протягивая руку. — Кэптан на корабль поживать неплох, вижу сама. Дают много валюта.

— Увы, больше не капитан. Второй помощник — только и всего. Понижен в должности за плохое воспитание дочери. Как мне сказал на собрании один высокопоставленный деятель: «Да я бы скорее своими руками задушил, чем дал за границу удрать».

Оля, держась за его локоть, пританцовывала на месте, по-балетному оттягивая носки. В свои четырнадцать лет она уже была одного с ним роста. Поездка в большой город, встреча с отцом, подарки — всего этого оказалось достаточно, чтобы растворить обычную надменно-загадочную мину на ее лице. Девочка, падкая на игрушки, без труда побеждала неприступную снобку из дорогой частной школы. В другое время Лейда только порадовалась бы этому. Но сегодня даже веселье дочери оборачивалось чем-то тягостным: лишней петлей, подтягивавшей ее навстречу неумолимости семейного торжества.

Они вчетвером вышли на улицу. Эмиль продолжал щелкать поляроидом. Снял дам на фоке рекламы кафе. Попытался заставить Олю повиснуть у них на плечах, нацелился снизу, присев на корточки. Но в это время Сильвана с воплем «Wait a minute!» ринулась на контролера, который подсовывал штрафной билетик под стеклоочиститель ее машины. Перепалка, спор вокруг счетчика, циферблаты часов протягиваются под нос противнику… Она проиграла, пихнула в сумочку штрафной билет, сердито прыгнула за руль, уехала.

Лейда со вздохом взяла бывшего мужа под руку.

Бабка Наталья сумела вывезти с собой так много памятных безделушек, картинок, пепельниц, старых фотографий, что ее бостонское жилье стало похоже на умелую декорацию, изображающую их старую таллинскую квартиру. Разговор за обедом перелетал по кругу, как волейбольный мяч, — не падая. Все четверо так долго не виделись, что как бы получали возможность покрасоваться друг перед другом в бесценном и недолговечном наряде новизны.

Мяч у каждого был свой.

У Эмиля — морские байки, российские анекдоты, его новая семья, «да-да, Оля, надо бы тебе повидать когда-нибудь сводную сестренку». У бабки Натальи — все трамвайные маршруты, которые она уже освоила в Бостоне, все окрестные магазины, где ее знали как «найс рашн лэди», все новые знакомые, которые у нее завелись. Она даже ни разу не попыталась подсунуть в свои истории какое-нибудь доотъездное старье. Оля с жаром просвещала свою темную родню, втолковывала им разницу между джазом, попом, роком и свингом. («Вы только послушайте, как она шпарит английские имена!.. Совсем без акцента… В магазине ее все принимают за американку… А русские слова начинает забывать…») Разговорный мяч у Лейды был самый маленький (Архив и Илья — запретные темы, — а о чем еще говорить?), но и она время от времени завлекалась, подбрасывала что-то в семейный гомон.

После обеда настала очередь бабки вести внучку в супермаркет за подарками. Обе так возбужденно предвкушали этот поход, что удержать их дома — об этом нельзя было даже заикнуться. Когда они ушли, Лейда попыталась сбежать на кухню, спрятаться за мытье посуды. Но Эмиль взял ее за руку, привел обратно, усадил за стол.

— Ну что ты? Что?… Не съем же я тебя… Почти три года все же прошло… Я все… Почти излечился… Просто посидим, поговорим по-дружески…

Он стал рассказывать, каким целебным оказался для него ее отъезд. Все же верно говорит народная мудрость: «с глаз долой — из сердца вон». Как не стало адреса, куда письма писать, и окон, под которыми торчать, — так и начало утихать, забываться. Вообще-то на пятом десятке начинаешь что-то понимать про все это. Что любовь любовью, а есть еще голод сердца. И их очень легко спутать. Хотя голод, может быть, посильнее любви и долговечнее. Видимо, у него как раз так. Любовь уходит, начинается голод. Потому что он хотя и счастлив с новой семьей, а снова начал встречаться с одной…

— Тоже докторша, как и ты, наваждение какое-то… Только красивая… Ой, прости… Я хотел сказать, что в ней меня лицо сильнее волнует, чем все остальное. С тобой было не так. С тобой: голос и как ты двигалась. Помнишь, ты сердилась, когда я к тебе приставал, что, мол, трубку телефона неправильно положила или шлепанцы не туда поставила? Хочешь, сознаюсь? Мне просто хотелось, чтобы ты еще раз прошла передо мной. Хотелось посмотреть, как протянешь руку к трубке, как нагнешься за шлепанцами, А помнишь, мы жили неделю на Украине, снимали домик у коваля? У того, который заранее днем кричал из кузни жене, что будет делать с ней ночью? Оле тогда сколько было?… Год?… два?… Мы тогда еще…

Все оборачивалось именно так, как Лейда и опасалась, за исключением одного: не было тягостного чувства. То ли тон Эмиля был таким непривычно спокойным, искренним, неназойливым, то ли нежный мучитель-саксофон в оставленном Олей магнитофоне так успешно справлялся с делом, для которого был изобретен, с расплавлением сердца, то ли все месяцы щемящего одиночества незаметно поразмыли стену, отделившую ее когда-то от этого человека… Ей не пришлось делать над собой усилия, когда он встал и шагнул к ней, — тоже встать, положить ему руки на плечи, прижаться щекой к щеке.

Они постояли, обнявшись, вслушиваясь в медленное срастание оборванных когда-то нитей, в схождение невидимых мостиков. Она позволила ему расстегнуть пуговицы платья, только перехватила руку, когда пальцы его дошли до «роланда». («Осторожнее… дай, я лучше сама отцеплю… А то может случиться большой переполох, примчатся суровые люди с пистолетами…») Он гладил ее по голым плечам, по спине, шептал над ухом:

— Как хорошо… Как раньше бывало… Когда нам было только хорошо друг с другом… Знаешь, мне всегда хотелось отплатить, отблагодарить тебя. Но никогда не знал — чем… Что я мог? Ты была так самостоятельна… Все, что тебе было нужно, брала сама… А теперь еще хуже. Даже подарить ничего не могу… Ты, наверно, раз в десять богаче меня… Можешь купить, что душа пожелает… Здесь сейчас русские иконы в моде — я тебе, пожалуй, икону привезу… Уж на корабле найду, где от таможни спрятать… А хочешь, разрешу снова выйти замуж?… Не смейся, не смейся… Захочется ведь рано или поздно, не век же одной здесь доживать. А хочешь, добьюсь, чтобы тебе разрешили посылки Илье посылать? И чтобы письма — без ограничений и напрямую, а не через Москву.

Она вздрогнула, осторожно высвободилась из его рук, попятилась.

Он стоял, прикусив губу, досадливо морщась.

Не отрывая от него изумленного взгляда, она натянула на плечи платье, стала застегиваться.

— Ты?… Ты знаешь про Илью?… Ты — с ними?

— Ну что ты? Зачем так сразу?… Как ты все умеешь в самую худшую сторону… Конечно, я собирался тебе сказать… Просто не хотелось начинать с этого… с неприятного…

— Я бы могла догадаться… Загранплавание, визит к дочери… Задаром такое не могли разрешить…

— Но пойми: не я — приехал бы кто-то другой… Специальный агент, которому все пришлось бы устраивать заново, тайком, с риском для тебя… А тут такой натуральный повод для встречи. Повидать дочь… Они ни за что не хотели упустить такую возможность…

— Но ты?! Как ты мог согласиться?

— «Согласиться» — на что? Что в этом такого? Они же не бомбы меня заставляли везти. Всего лишь новые инструкции, новые контакты для тебя в Америке.

Лейда устало опустилась на диван, согнулась вперед, как от боли.

— Я думала… Надеялась, что про меня забыли… За два года никто от них не появился. И вот, надо же — ты…

— Они не забывают, нет… Мне, конечно, всего не объяснили, но я понял, что полковник этот, Ирищев, — он был по Европе. А когда Фонд ваш так внезапно переехал, он как бы остался у разбитого корыта. Но ты была «его кадр», и он с коллегами делиться не собирался. У них ведь там тоже грызня между собой — не дай и не приведи. А теперь его повысили, переключили на Америку.

— Они обещали: на три года. Пока не кончится срок службы Ильи.

— Может, так оно и будет. Увидят, что от тебя проку нет, и отпустят. Этот ваш Архив — там же ни военных секретов, ни промышленных. Одно околпачивание масс.

— Что они хотят от меня?

— Мне не сказали. Главное пока: чтобы ты оставалась на работе, не ссорилась там, не вызывала неудовольствия. А там, мол, видно будет.

— Но если что-то случится? Допустим, меня заподозрят или начнут расспрашивать о чем-то. Мне надо будет хотя бы узнать, как себя вести, что отвечать.

— Вот здесь, они просили передать. Два телефона. По первому звонить, но ничего говорить не надо, только дождаться, чтобы прогудело восемь раз. После этого через полчаса — только уже не из дома, а из какого-нибудь кафе — звонишь по второму. Код Нью-Йорка, а дальше всего пять цифр. Две последние будешь брать по дате — вставлять, так сказать, сегодняшнее число. А там уж человек будет знать, к какому из автоматов ему идти. Вот и все дела.

— Действительно. Все так просто.

— Лейда?

— Да.

— Посмотри на меня.

— Нет.

— Я их тоже ненавижу. И презираю.

— Зачем же. Люди как люди. У них своя работа, у тебя — своя.

— Никогда не увидеть Олю, тебя… Не мог я с этим смириться…

— Не надо было тебе так тратиться на магнитофон.

— Вы — кусок моей жизни. Может, самый важный кусок. Не мог я дать вас отрезать.

— У нее ведь ни в чем отказа нет. Ты бы лучше своей семье что-нибудь купил. Или хоть докторше этой.

— Лейда, посмотри на меня!

— Я смотрю, смотрю…

— Да не на ботинки — в лицо мне посмотри. Ты веришь, что я не с ними?

— О, слышишь — звонок. Это наши уже вернулись. Я пойду открою.