"Колючая Арктика" - читать интересную книгу автора (Лезинский Михаил)

И ВНОВЬ — КУРИЛОВ

— Так на чём мы с тобою остановились, брат Максимайло, ах да, привирать я малость любил…А, если по-честному, то в пределах нормы. А Мюнхгауен — объясняется просто: в третьем классе моей тетрадкой по арифметике была книга " Приключения барона Мюнхгаузена" — всю долгую зиму я решал задачки между печатных строк этой книжки. Отсюда и кличка. Но я не только выводил в книжке цифири, но и читал её. Читал я, насколько себя помню, всегда. Даже тогда, когда пастушил. Великий грех совершал — читал!

— Грех?

— Пастухи выговаривали мне: "Хочешь читать — езжай в Черский. Оленевод должен читать оленьи следы, а не книги. По следам оленевод должен определить: голодные или сытые олени! Куда путь держат олешки-дикари!.. Книги приходилось читать тайком. Зато, брат, писал много!

Максим Кучаев обрадовался, словно обнаружил истоки куриловского мастерства — вот, оказывается откуда всё пошло!

— С чего начинал, коллега, — в Кучаеве проснулся журналист, — с маленьких рассказов, со стихов или сразу к крупному жанру потянуло?

Курилов расхохотался. До чего же красивым становится лицо, когда он так заразительно смеётся! И это румяное чудо природы прикидывается больным?..Или Семён на мне проигрывает жизнь своего будущего героя?

— К крупному жанру!? Отчёты я писал, как человек грамотный! В те годы отчётность была совершенно дикая! Какая-то неведомая бюрократическая машина требовала от полуграмотных оленеводов Колымы столько бессмысленной писанины, что диву даёшься.

— Бюрократии и сейчас навалом!

— Это ты верно подметил, Максим. Но вернёмся к нашим баранам, то бишь — к олешкам! Так вот, волк задрал оленя — составляется акт. Подробнейший акт.

— В общем, это правильно, — заметил Кучаев, — а ты бы хотел вообще без бумажек обходится? Социализм — это учёт,! — как заметил великий человек. Просто, Семён, в тебе всегда жил писатель, который сожалеет, что отчёты да акты в литературных журналах не напечатают и собрание сочинений из них не составишь!

— Однако, ты не прав: акт акту — рознь. Некоторые сами просятся в литературу. В большую! Акт составлялся так: указывалось, что у оленя имеется четыре ноги, одна шкура, две почки, одна печень, один язык…Если забивали сотню оленей, то в приёмном акте фиксировалось: четыреста ног, сто шкур, двести почек, сто языков…

— Абсурд!

— Не знаю, не знаю, что-то о таком течении в литературе я тогда не слыхал!

— Абсурду всегда есть место в литературе!

— Может ты и прав, коллега… Так вот, насчёт ног и языков! Олени-то ещё живёхонькие стоят на своих четырёх ногах, внутри их сердца, печени и почки жизнь перетирают, а тут…Боялись, а вдруг какой-нибудь чудак у живого оленя изымет сердце и когда всё стадо прибудет на место отстрела, одного сердца будет недоставать!?. Или — тридцати пяти ног!?.А если десяток олешек поменяет слепую кишку на зрячую!? Как это отразишь заранее в акте!?

— Действительно — как?

— А очень просто. При сдаче непосредственно, перед, прости господи, убиением, пишешь второй акт и прикрепляешь его скрепочкой к первому.

— Начинаю понимать, что я ничего не понимаю!

— То-то же! Это тебе не ананасы с рябчиками жевать, тут думать надо, Максим!..Олень, допустим, захромал в дороге и камус подпортился, так эта нога сразу становится третьесортной, другая, менее повреждённая — второго сорта, и лишь две идут первым!.. Из оборотной ведомости исключаешь вторые и третьи сортные ноги и в итоге пишешь акт: "Сто оленей. Триста восемьдеся три ноги…"…Да, я ещё забыл тебе сообщить, что прокушенные языки вообще вычёркивались из акта, будто их и в природе не существовало! На сто оленей иногда только пятьдесят языков приходилось!

— Так что ж ты, Семён Николаевич, не напишешь об этом!?

Курилов внимательно посмотрел на Кучаева, произнёс жёстко, как о давно решённом:

— Об этом напишешь ты, у меня другие задачи.

— Поэтому ты и затеял со мною этот разговор?

— Не только об этом. Скорее, вовсе не об этом веду с тобою ночные беседы, наберись терпения — поймёшь… Так на чём я остановился? Привычка у тебя, Максим, перебивать начальство! — усмехнулся Курилов.

— Есть такое.

— В пылу деловитости некоторые бригадиры даже в мелких актах умудрялись указывать даже место проишествия, дату, часы, минуты и… — не поверишь, Максим! — секунды.

— Зачем?

— Вот и я спрашивал — "зачем?" Отвечали: " А мы почём знаем! Нынче все так пишут!" Верно, все так писали, — указание же шло от полуграмотных партийных работников! — и я так писал. Понял главное: мой почерк — моё спасение, моя грамота — моя жизнь. Грамота и почерк делали меня более высоким в своих собственных глазах. Но высокое начальство плохо разбиралось в моём юкагирском или якутском языках, и я мал-по-малу, стал приобщаться к русскому.

Семён неожиданно расхохотался, вспомнив что-то весёлое.

— Что ты ржёшь, мой конь ретивый?

— Осёл приветливо спросил, — подхватил шутку Семён, — недавно в бумагах матери обнаружил акт о гибели больного взрослого оленя и одиннадцати истощённых телят, написанный мною по-русски — читать смешно! Общее количество поначалу указано цифрой «12», а потом та же цифра повторена прописью, но уже по схеме якутского языка "десять два"…А ведь бюрократизм, Максим, хорошая штука! Когда-нибудь, — мечтательно произнёс Курилов, — я напишу оду бюрократизму. Тому самому, который мы с тобой, Максимушка сейчас освистали.

— Ну, Сэмэн, за твоей мыслью не угонишься! Парадоксально!

— Ни каких парадоксов! Бюрократизм научил меня усидчивости, возне с тысячами бумажек, а это так необходимо, когда пишешь крупную историческую вещь! Считай, Максим, от эти бюрократических бумажек и берёт начало моя писательская работа. Бюрократия плюс почерк.

— У всех писателей — почерк барахлянский, — сказал Кучаев, — лично я пишу так, что через пару дней сам себя разобрать не могу.

И в мыслях не держал Кучаев, что через много, много лет он очутится в Израиле и, разбирая письма Семёна Курилова, написанные от руки юкагирским писателем, — да и свои каракули тоже! — перенесёт их на компьютер, стерилизующий все почерки.

— И у меня таким же становится. Но в молодые годы почерк у меня был мировой. Каллиграфический! И мой уникальный почерк требовал: стань писателем! Стань писателем! Стань!

Шутит или на полном серьёзе говорит Курилов — ничего нельзя прочесть на его беспристрастном лице.

— По снежной целине, — этот нестандартный белый лист ни в какую пишмашинку не вставишь! — я выводил буковка к буковке целые возвания. Лозунги писал разные.

— Широкой плакатной кистью?

— Тальником по снегу писал!..

Светилась настольная лампа на редакторском столе, освещая допитые коньячные бутылки, пепельницу, доверху наполненную серебристым пеплом и окурками, ломти хлеба и оленьей колбасы билибинского изготовления… За окном завывал ветер, напоминая Максиму, что за окном не просто мороз, а арктический мороз!..Постанывала лестница, ведущая на второй этаж, вдали выли собаки и по небу блуждала желтоватая луна.

Семён подошёл к окну и запел. Тихо, протяжно, тоскливо. Кучаев вслушивался в непонятные слова, пытаясь проникнуть за языковой барьер.

— О чём плачешь, Семён?

— Это хорошая песня, Максим. Она и по-русски поётся. Её перевёл мой тульский друг Саша Лаврик.

С горных круч, где льды сверкают,

На цветущие поляны

Мчатся волны Ярхаданы.

С горных круч, где льды сверкают.

Я сравнил бы облик милой не с холодной Ярхаданой

С тёплым солнцем над поляной

Я сравнил бы облик милый…

Кучаев знал: одну из трех дочерей Курилов назвал Ярхаданой. Три дочери — два цветка и жаворонок: Окся, Ярхадана и Чэнди. Мал-мал а-меньше! Как он только управляется с ними — матери-то нет!

Кучаев подумал: "Уместно ли спросить о жене?" Знал он о семейной жизни Семена Курилова немногое: бывшая жена — русская. Завербовалась на Север. Встретились. Полюбили друг друга. Полюбили ли? Поженились. Нажили троих детей. Разлюбила. Любила ли? Уехала на материк — мало кто из русских женщин выносит. испытание Севером. Тут уж должна быть большая любовь. Двухсторонняя. Но любви у этой пришлой женщины не было. Ни к мужу, ни к детям.

Семену бы свою, юкагирку! Юкагиры — однолюбы. Но где ее сыщешь? Если весь юкагирский народ наперечет!?

Максим Кучаев прочитал в рукописи Семена Курилова:

"…Все одиннадцать юкагирских родов неимоверно переплелись сложными линиями родственных связей. А закон был строг и суроз: запрещалась не только повторная связь, запрещалось соединение родственных линий даже через пятое и шестое поколения. Найти жениху свободную линию было делом трудным и страшно запутанным. Юкагиры в разное время и в разных местах породнились с ламутами, чукчами, якутами и даже с русскими. Попробуй-ка — отыщи в этой неразберихе свободный конец!.."

В своем новом романе Семен Курилов напишет:

"…Случалось всякое. Рискнул брат Нявала… отправился на Гижигу, нашел жену, привез, обласкал. А потом задушился. Далекими, но встречными оказались их линии.

Опозоренной и несчастной, с ребенком от мужа-родственника покинула женщина стойбище…"

Нет, не стоит сейчас интересоваться этим нелегким вопросом! — решил Кучаев.

Семен Курилов подошел к столу, отодвинул пепельницу и склонился над листом газетной полосы — завтрашнего номера "Колымки".

— Ты, Максим, писал? — он ткнул в корреспонденцию, правленную и переправленную редактором — не любил Редактор, как он сам говорил, архитектурных излишеств и лирических соплей!

— Я. Но тебе читать не стоит…

Семен читал медленно, вслух, отделяя паузами слово от слова:

"В целях повышения культуры производства и, выполняя решения прошедшего Пленума ЦК КПСС, необходимо обеспечить бригаду оленеводов нижеследующими предметами…"

— Это не изящная словесность, Семен. Жизнь и редактор потребовали такой материал, Между прочим, Семен, это просили опубликовать в газете андрюшкинцы. Андрюшкино — твоя родина, Семен!

— Да, там я родился, там сейчас живет моя матушка и брат Колька. Так что потребовали от общества мои земляки-пастухи?

"Срочно обеспечить бригаду нижеследующими предметами:

Приемник «Меридиан» или "Геолог".

Бинокль.

Фонари карманные с батарейками и батареи для радиостанции.

Лыжи. Три пары с адидасовскими креплениями.

Шахматы, домино и прочие настольные игры.

Художественная литература на якутском и русском языках.

Журналы: "Новый мир", "Сельская жизнь", "Наука и религия", «Моды», "Юность", "Искусство кино", "Хотугу улус".

Портфель для бригадира.

Со слов членов бригады записал корреспондент газеты "Колымская правда" К. Максимов.

Алазейская тундра. Озеро Прасковья".

— Озеро Прасковья… Озеро Прасковья… Это шесть часов ходу от Андрюшкино?

— Шесть часов минута в минуту! — подтвердил Кучаев.

— Так что ж ты, К. Максимов, промотавшись шесть часов на нартах, не сподобился какую-нибудь зарисовку выдать? Читабельную?

Максим пожал плечами.

— Выполнял социальный заказ! — Максим опять пожал плечами.

Да. Кучаев выполнял заказ, но в блокноте был записан и другой рассказ, который он и опубликует потом…