"Колючая Арктика" - читать интересную книгу автора (Лезинский Михаил)

ИЗ БЛОКНОТА МАКСИМА КУЧАЕВА

Варианты названий: "А кругом тундра белая…", "Оленей погонять надо!", "Над тундрой ветер перемен"…

Алексей Ягловский посмотрел на меня, облаченного в кукашку и меховые шаровары, на надвинутый чуть ли не на глаза двойной малахай и, усмехнувшись, заметил:

— Шевелиться-то можешь?

— Могу, — ответил я, плохо соображая, как мне это удастся сделать. Но тут же подумал, что для сидения на нартах сил у меня хватит.

У Алексея Николаевича Ягловского на этот счет было свое мнение:

— Однако, ехать шесть часов. И управлять олешками надо. — Но тут же еще раз усмехнулся и добавил: — Впрочем, подвяжем твоих оленей к другой упряжке.

— То, что управляющий Андрюшкинским отделением совхоза «Нижнеколымский» Алексей Николаевич Ягловский наделен острым и саркастическим умом, я заметил сразу. Но не сразу уловил, когда он шутит, а когда говорит всерьез. И то, и другое он умеет произносить без улыбки.

Но на сей раз он не шутил, моих оленей действительно привязали к нартам Евдокии Спиридоновны Слепцовой. Она пенсионерка, но изъявила желание поработать несколько месяцев в стаде.

Тронулись…

Не ради праздного любопытства ехал я сейчас в Алазейскую тундру. Как корреспондент "Колымской правды" я должен был дать репортаж о смене пастухов-оленеводов. О первой на Колыме смене…

Из разговоров оленеводов:

Костя Клепечин: "Что я в тундре должен ишачить с утра до ночи и из месяца в месяц!?"

Алексей Жарков:

"В поселке кино крутят… Несогласный я быть все время в тундре. Месяц там — месяц тут — это куда ни шло!"

Алексей Ягловский:

"Это раньше в тундру загоняли на всю жизнь. Всю жизнь пастух кочевал по тундре и выходил оттуда только умирать. А я сам не хочу так работать и другим не дам!.. Пока меня не сняли, конечно!"

Андрюшкинцы первыми перешли на сменно-звеньевой выпас. И это естественно. Еще много лет тому назад они пытались провести такой эксперимент, но при переброске людей сделали ставку на самолет — это оказалось слишком дорого. (А. Н. Ягловсккй за этот эксперимент получил строгий выговор по партийной линии с занесением в учетную карточку и с последующим снятием с работы за авантюризм!) Но сама мысль о работе по-новому не давала покоя. И вот через много лет снова вернулись к этой идее.

Опыт у Алексея Ягловского уже был и он сразу отказался от "самолетного варианта". Решил смены производить на оленях…

Тронулись…

Захотелось запеть недавно услышанную песню:

А кругом тундра белая,

От мороза звенит,

И олени несмелые

Смотрят косо в зенит…

Действительно, вокруг была тундра белая, и звенела она от мороза (мы выехали при — 41 по Цельсию), но что касается оленей, то не заметил их косого взгляда, да ещё — в зенит. Ради рифмы, что ли?..

Замечу сразу, петь мне расхотелось через минуту: езда на оленях оказалась трудной и утомительной. Какой там сон, запланированный мною раньше! На первой же кочке — а кочек в тундре считать не пересчитать! — нарты резко наклонились, и я, как мешок неуправляемый, — как будто есть управляемые мешки!? — вывалился в снег. "Олений поезд" остановился, и управляющий поглядел на меня тревожно:

— Ушибся?

— Нет.

— Однако, ты в следующий раз, как вывалишься, сразу кричи, а то потеряем в тундре.

— Как кричать?

— А-а-а-а… — подсказал управляющий.

И опять я не понял, смеется Алексей Ягловский или говорит серьезно. Но про себя решил: кричать не буду.

А Евдокия Спиридоновна, пыхнув на меня беломорным дымком, добавила:

— Оленей погонять надо…

— Подошел Костя Клепечин. Тот самый, который говорил, что он ни за какие коврижки не поедет в тундру надолго, погладил моих оленей и тихонько проговорил:

— Погоняй не погоняй — не поможет! Здесь совершенно другой подход нужен.

— Какой, Костя?

— Словами это не объяснить. Каждый олень имеет свой характер.

— И человек имеет свой характер, Костя, но что из того?

— А то, что вы с олешкой не сошлись характерами.

— Погонять чаще надо, — упрямо твердила Евдокия Спиридоновна, — и покрикивать.

Ничего ей на это не ответил Костя Клепечин, но по нему я понял: вчера демобилизованный солдат остался при своем особом мнении.

Костя Клепечин — звеньевой стада 4-го Андрюшкинского отделения, а бригадир — Михаил Иванович в течение двух месяцев возглавлял звено и сейчас должен был временно передать стадо Константину Клепечину — сыну. Происходит не только смена пастухов, но и поколений. Отцу скоро на пенсию, и все думают, что сын возглавит не только звено, но и всю бригаду… Но эти дела решает Семён Николаевич по своему усмотрению… А то, через чур много советчиков всегда находится!

— Однако, Максим Леонидович, зализывайте раны и поехали, — сказал Ягловский.

Вновь тронулись в путь.

Я погонял оленей, а они не шли, тормозя нарты Слепцовой. Я шептал олешкам ласковые слова, пытаясь сойтись характерами, но они никак не реагировали, я бранился, — ругался матом, коему был обучен ещё со времён проживания в Карелии, но и это на оленей не действовало.

Евдокия Спиридоновна то и дело оборачивалась в мою сторону и зло произносила одно единственное слово: "Погоняй!"

Так в мученьях прошло несколько часов… Остановились подкормить оленей. Ко мне подошел Ягловский.

— Ну как?

Руки-ноги у меня еле шевелились, тело отказывалось повиноваться. Есть такое выражение: "свинцовая усталость", так вот эта усталость и наполняла каждую мою клеточку.

— Порядок, — ответил я, с трудом ворочая языком, — вот только олени почему-то не хотят тянуть.

Слепцова что-то стала ему говорить. Я хоть и не понимал по-якутски, но догадался — жалобы идут по моему адресу.

Ягловский усмехнулся. Ох, уж эта усмешечка Ягловского! Небось не один выговор он схлопотал за нее! Не одного крупного начальника сделал своим врагом…

— Олешка, говоришь, не тянет? А может, управлять им не можешь?

— Великое искусство! — возмутился я, хоть и не начальник я, но насмешка и меня раздражала! — У вас, Алексей Николаич, они тоже не потянут. Костя Клепечин сказал: " Оленей не только погонять нужно, но и характерами с ними сойтись".

— Это у меня-то не потянут?! — уставился на меня Ягловский. — Это почему же?

— А потому, что вы давно стали кабинетным работником. А олени — Костя сказал — животные умные, они сразу распознают интеллигента. Вы же типичный представитель бюрократической интеллигенции, — решил я разговаривать с управляющим в его же ключе.

— Я — интеллигент?! Да я же бывший рабочий человек.

— Бывших олени тоже не признают, Костя сказал…

Ягловский вспыхнул:

— Много твой Костя понимает! Я — якут, во мне течет кровь тысячелетий!

— А олени родились в наше время.

— Вот что, — сказал Ягловский, — еду на вашем олешке, а вы — самостоятельно. Са-мо-сто-ятель-но… На моём. Идет?

— Идет…

Но "моё олешка" под руководством управляющего Алексея Ягловского тоже не торопился ставить рекорды. Конечно, будем справедливы, олень лапчатый, несколько увеличил скорость, но этого было недостаточно, чтобы следовать "ноздря в ноздрю" — выражение Кости — за нашим, быстро удаляющимся "оленьим поездом"… Зато я на олене управляющего выбился на второе место — даже про усталость забыл! — а когда двигались по озеру, то и первым шел, Недолго, правда, думаю, это Костя мне подыграл?..

Через час пути — "олешки ягеля требуют!" — Ягловский смущенно почесал голову через два малахая и признал, хоть и косвенно, мою правоту:

— Однако, олени и вправду того, неприспособленные…

Тут уж возмутился Костя Клепечин:

— Это ж мой рогатый!.. Вот что, Алексей Николаевич, я поеду на своём.

— В тебе тоже течет кровь тысячелетий? — попытался я подковырнуть Костю.

Но он на мои слова ноль внимания…

Эх, Костя, Костя, ты совсем не дипломат! Ну что тебе стоило ехать помедленнее, отстать хоть чуть-чуть, чтобы и мы, постепенно отвыкшие от физических нагрузок, почувствовали себя «покорителями» тундры.

Но Костя Клепечин на «наших» оленях вырвался вперед и ни разу не отстал. Олени чувствовали каждое движение молодого пастуха, каждый его молодецкий выкрик.

Когда меня выбросило в очередной сугроб, ко мне подъехал управляющий и, улыбаясь, сказал:

— Однако, обставил нас молодой… Хороший бригадир.

— Однако, не бригадир, а звеньевой, — поправил я его.

— Бригадир, — твердо сказал Ягловский, — как Михаил Клепечин выйдет на пенсию, сразу же утверждаю его бригадиром. Я об этом давно думал, а теперь окончательно утвердился в этом… Однако, вылазь из сугроба, поехали…

А, ещё через несколько часов пути, когда я был весь, как загнанный жеребец, весь в мыле, когда я приготовися к бесславному поражению, взвилась к небо сигнальная ракета, освещая огромное заснеженное пространство, и на белом фоне показалась черная точка — тордох четвертого стада. Полчаса пути — и мы у цели… Смена приехала.

Сменно-звеньевой выпас… Все, что сейчас происходит, — впервые на Колыме! Пройдет время — и сменно-звеньевсй выпас завоюет себе место под солнцем, молодые, да и старые оленеводы голосуют за него двумя руками. Со временем подытожат опыт сгодняшнего дня, выявят все плюсы и минусы, и он обретет более точную, выверенную форму. Тогда за работу возьмутся любознательные краеведы: они обязательно захотят установить, кто был первым из первых. Облегчим им эту задачу и сообщим имена тех, кто стоял у истоков. Это бригадир Михаил Иванович Клепечин — эвен, пастухи Алексей Романович Слепцов — якут, Алексей Семенович Татаев — эвен, санинструктор Анна Ивановна Клепечина — эвенка.

Меняет их комсомольско-молодежное звено: звеньевой Константин Михайлович Клепечин — эвен, пастухи Спиридон Алексеевич Слепцов — юкагир, Гавриил Прокопьевич Татаев — эвен, Федор Ильич Жирков — юкагир, санинструктор Евдокия Спиридоновна Слепцова-юкагирка.

Будем помнить, что история делается нашими современниками сегодня, будущее в их руках…

Это из блокнота Максима Кучаева, но Семен Курилов не заглядывал в него, а видел только то, что на газетной полосе.

— Портфель для бригадира… Портфель для бригадира… — Курилов отложил полосу, подсел к Кучаеву на диван, обнял за плечи.

— Дорогой, Максим… Будь моим другом, Максим!.. Если б я умел плакать, я бы сейчас заплакал. Но у меня давно нет слез, все выплакал в детстве и юности. Портфель для бригадира… Если б ты заехал сейчас в мое прошлое и спросил: "Что ты желаешь, мальчик?"

Я бы ответил дребезжащим щенячьим голосом: "Хлебушка дай! Хлебушка!"… Ты меня как-то спросил, почему я редко залетаю в гнездо своих предков? Я отмахнулся тогда, Максим, а сейчас… сейчас скажу. Тебе одному скажу. Нет, нет, я не пьян и не схожу с ума, не смотри на меня так!..Нет, смотришь!.. Так вот, я убит тундрой, я боюсь тундры. Для меня каждый выезд — напоминание, для меня каждый выезд в тундру — мучение.

— Тебе тяжело. Семен, не надо, не воспоминаний. В другой раз… Никогда не надо письма паши старые читать — есть такой городской романс. В нем не только о письмах, Семён.

— Надо, Максим, надо, если я не буду вспоминать, если я начну беречь свои нервы, то какой я к чёрту писатель! А?.. Может быть, я так долго пишу свой роман, потому что у меня появилась теплая уборная и горячая вода?.. Поберечь себя… Ты в моем последнем рассказе уловил "тоскующий нерв", ты сказал мне тогда, что я смешливо дурачусь сквозь слезы… Верно подметил…

Рассказ был о щенке по кличке Кучу-кучу. О маленьком веселом щеночке. По утрам он лизал мальчишеское лицо своим теплым шершавым языком…

Мальчишка любил все маленькое: оленят, голых мышат. Но собаки растут намного быстрее людей — мальчонка еще оставался маленьким, а щенок превратился в огромного лохматого пса. И единственное, что еще притягивало мальчика к собаке, так это то, что несмотря на свой рост, оставался он по-прежнему доброй и ласковой псиной.

Однажды мальчонка подобрал в тундре птичку, выпавшую из гнезда. Розовато-белое тельце ее, не покрытое перьями, дрожало на ладони. Мальчонка протянул птичку Кучу-кучу.

— Лизни, псинка, ее своим теплым языком. Отогрей.

Не понял Кучу-кучу мальчика, потянулся мордой к маленькой ладошке, миг и… съел Кучу-кучу птичьего детеныша. Большой съел маленького!

Вильнула псина хвостом: "Ты этого хотел, малыш?"

Озлился мальчишка.

— Пошла вон, вонючая псина! Чтоб ты сдохла и песцы обглодали твои кости! — и пнул в бок, ничего не понимающего пса, вся вина которого состояла в том, что он еще плохо знал коварный человеческий язык.

А однажды отец сказал мальчонке, что Кучу-кучу собирается в дальнюю дорогу. Навсегда. Мальчишка уже знал, что такое — навсегда! Многие люди и животные тундры ушли из его короткой памяти навсегда. И нет от них оттуда ни весточки!

— Вот и хорошо! — обрадовался мальчишка. — Пусть уходит злой Кучу-кучу — пожиратель детенышей! — навсегда.

А мать сказала, дав мальчишке кусок мяса:

— Отнеси собаке, пусть порадуется перед длинной дорогой…

Мальчик не отдал собаке ее последнее мясо, показал только дразня, съел сам и на прощанье пнул ногою удивленного пса…

Потом он увидел шкуру Кучу-кучу. Гладкую, аккуратно расчесанную шкуру с блестящим, как снег под лучами уходящего на зимовку солнца, искрящимся мехом…

Мальчишка еще многого не понимал, но тут он вдруг понял главное: он совершил кощунство — обидел перед смертью своего доверчивого друга. И только сейчас до него дошел истинный смысл такого простого слова «навсегда». Навсегда — это… Это, когда и захотел бы, но уже не у кого просить прощения! Навсегда — это и значит навсегда.

Мальчишка станет взрослым, повидает много смертей на своем веку, но Кучу-кучу не уйдет из памяти.

"Много с той поры в тундре выпало и растаяло снегов. Жизнь не раз испытывала меня на человечность, то даря, то отнимая радость истинной дружбы. И я не раз утверждался в том, что в мире человеческих отношений нет большей ценности и утраты, чем доверие."

— Не надо, Семен, — повторил Кучаев, — ты устал, вот уж скоро утро, расслабся. Давай говорить о женщинах, Семен. О женщинах всегда приятно говорить. Говорят, татарочка одна на тебя заглядывается…

— У нее есть муж, Максим. И — дочь.

— Дочь!? Первый раз слышу!

— Вначале дочь жила у родителей Насимы в Казани, а недавно — большая уже девочка! — переехала в Черский. Но, хватит об этом, сам не знаю, что из этого выйдет!.. Однако, Максим, тебе надо было стать врачом, а не писателем! Компрессики прикладываешь к моему сердцу.

— Однако, ты много говоришь, Семен.

— Ага. Значит тебе показалось, что я много говорю? Северный человек и… много, много говорит?.. Ты прав, Максим, я сегодня очень много говорю. Но у меня в оправдание есть две уважительных причины. Две, а не одна!

— Давай первую!

— Кажется, заканчиваю первый роман из задуманной трилогии "Ханидо и Халерха".

— Что ж ты сразу не сказал, — обрадовался Кучаев, — есть оправдание нашему ночному бдению! О чем роман, Семен? Ах, чего это я спрашиваю! Конечно, о Севере!

— Я назвал его "Люди, купцы, шаманы".

— Экзотично.

— Какая уж там экзотика. Это роман о тех временах, когда юкагиры и ламуты, чукчи и якуты в беспросветности, когда будущее их было темным, как долгая полярная ночь, когда народ северный был зол и дик, как песец… Но я не о романе хочу говорить сейчас с тобою, Максим.

— О чем же?.. Напиши я роман, так до потолка бы прыгал от радости! А мыс тобою глушим уж какую ночь коньячную сивуху, а ты говоришь обо всем на свете, но только не о главном! Я же представляю себе, что значит поднять этакую романную глыбу!

— Не о том речь, Максим! Хочу говорить с тобою долго-долго, как южный человек.

— Вторая уважительная причина?

— Да.

Что-то странное было во взгляде Семена Курилова. Впечатление такое, будто в форточку, вместе с морозным ветром, влетела птица-старость и тенью своего крыла накрыла моложавое лицо юкагирского писателя. Прав Семен, арктический год смело можно умножить на два. А то — и на три!

— Давай вторую уважительную!

— Максим! Может такое случится, что первый мой роман окажется и последним.

— Думаешь, не напечатают?

— Думаю, напечатают. Я не в том смысле, в прямом.

— Однако, мы устали, — попытался перевести разговор в шутку Кучаев, но осекся, увидев устремленный на себя взгляд: трезвый, режущий, колючий.

— Я не привык никого обманывать, Максим Леонидович, тем более, себя. Я держусь в жизни на одном самолюбии. Я хочу, чтобы после моего физического ухода навсегда, знали мою биографию. Понятно я говорю? Хорошо ли прочищены твои уши, чтобы услышать то, что я говорю?

Кучаев оторопел: до него еще не дошел глубинный смысл сказанного. Как воспринимать слова юкагирского писателя? Может быть, у северных народностей они имеют второй, потаенный, иносказательный смысл?.. А, может, это так мрачно шутит Семен Курилов. Ответил осторожно, подбирая слова. Так разговаривают с больными.

— Так напиши свою биографию, Семен, сам. Кто лучше тебя это сделает?.. Каждый день по листочку, по одному листочку и через год — биографический роман в триста шестьдесят пять страниц. А если год високосный, то на одну страничку больше. Ты усекаешь мою мысль?

Курилов улыбнулся.

— Доктор, доктор и есть. Но, во-первых, коллега, мне еще рано писать печатные автобиографии — редакторы не так поймут! Во-вторых, я же тебе сказал: "Люди, купцы, шаманы" только первый роман из трех. Мне надо торопиться, Максим, Мне отпущено жизни еще на два романа…

Успокоилась было за ночь метель за окном, а к утру вновь принялась за свою работу, стала раскачивать электрические фонари на столбах и воротах, пробовать крепость рекламных плакатов и крыш, вгонять дымы в печные трубы и пугать людей, подвывая то волком, то, впадающим в транс шаманом…

— Для запева, Максим, я рассказал тебе о своем детстве. Детство — очаровательная пора человечества! Так, по крайней мере, утверждает пишущая наша братия. Но если б мне предложили вновь стать ребенком, начать жизнь сначала, с белого листа, я бы не согласился. Я бы хотел начать отсчет времени с того момента, когда вывел первое слово в своем первом осмысленном рассказе. Но из песни слова не выкинешь, а из жизни — детство… Было и у меня детство…