"И прочая, и прочая, и прочая" - читать интересную книгу автора (Бруштейн Александра Яковлевна)

5. Непонятные дни

Непонятные они оттого, что все в них словно сдвинуто с места, перевернулось вверх ногами. Все совершается непривычно, не так, как всегда. Все кажется лишенным логики или повинующимся какой-то иной логике, новой, ранее небывалой.

Всероссийская забастовка железных дорог… Поезда к нам не идут и от нас не уходят. Но почта все-таки с грехом пополам просачивается! Газеты доставляются, хотя и случайно, разрозненными номерами, но мы их получаем и читаем. Вернее было бы сказать: мы их пока читаем.

Забастовка такого исполинского организма, как железнодорожный транспорт в огромной стране, совершается и завершается не сразу. Не по мгновенной команде: «Встать!», «Сесть!», «Заприте дверь!» Нет, в забастовку вливаются, как ручьи в речку, каждый день все новые железнодорожные линии, сперва по одной в день, потом по нескольку. Первые сведения пришли 6 октября: «В Москве бастуют служащие Московско-Казанской железной дороги» (Здесь, как и дальше, все события датируются по старому стилю). Назавтра, 7 октября, то же было сообщено о Московско-Курской дороге. Еще через день, 8 октября, — о Ярославской, Рязано-Уральской, Киево-Воронежской, Нижегородской, Либаво-Роменской, Привислянских и Полесских железных дорогах. 9 октября в Петербурге происходит съезд железнодорожников; он вырабатывает и предъявляет правительству требования — не узкие, не только для железнодорожников, но широкие, общеполитические, для всей России. Чего требуют железнодорожники? Представительного правления, созыва Учредительного собрания, неприкосновенности личности, свободы слова, совести, собраний и союзов, национального самоопределения и т. д. Эти требования съезда — ультиматум. Железнодорожники объявляют его царскому правительству.

10 октября бастует уже весь Московский железнодорожный узел. 12-го останавливаются Варшавско-Венская. Балтийская, Николаевская железные дороги. 13-го забастовка охватила уже все железные дороги: стали Сибирская, Забайкальская, Приморская, Оренбурго-Ташкентская, Среднеазиатская. Полный паралич всех главнейших российских железнодорожных линий!

Все это заняло восемь дней: с 6 по 13 октября.

Вот, вероятно, почему в эти дни газеты нет-нет да приходят. Наверное, они пробираются кружными, окольными путями: где по местным, еще не забастовавшим боковым веткам, где по воде. Таким же образом я получаю ежедневно письма и телеграммы от мужа: он все еще пробирается к месту своей военной командировки (город Пернов в и Прибалтике). Пишет, что он — «как Улита, едет, когда-то будет» — затерт во льдах бастующих железных дорог, видит массу интересного, «почти неправдоподобного!».

А разве то, что сообщают газеты, правдоподобно? Разве когда-нибудь в самых смелых снах мы такое видели?

Стали не только железные дороги. Один за другим останавливаются старейшие, крупнейшие заводы: Обуховский, Путиловский, Невский судостроительный, Семянниковский. Начинают бастовать и разные другие предприятия, включая такие, от четкой работы которых зависит каждодневная жизнь городов: вот-вот остановятся водопровод, электрические и газовые заводы, конки и трамвай. В Москве полиция и казаки чуть ли не штурмом взяли одну из булочных знаменитого Филиппова, — там был штаб уже начавшейся забастовки пекарей!

На улицах, на площадях городов, в зданиях университетов идут грандиозные митинги и демонстрации. Участники их выходят на улицу уже не с теми квадратиками кумача, какие я видела на демонстрациях во времена моего детства и юности, а с огромными, свободно реющими в воздухе красными полотнищами, и с этих знамен впервые открыто, смело кричат буквы: «Долой самодержавие!»

Для разгона демонстрантов высылают полицию и казаков, но — интересный оттенок! — очень часто вместо старой, избитой газетной формулы: «Демонстранты рассеяны полицией» — встречается уже новая: «Столкновение уличной демонстрации с войсками». Что это означает? Это означает, что толпа дает отпор, она вооружена — где камнями, а где и револьверами. Толпа дерется с войсками, и бывают уже случаи, когда войска отступают перед народом, отступают с уроном!

13 октября министром внутренних дел назначается граф С.Ю. Витте. Для страны Витте с его патологически укороченным носом (не то сифилитический провал, не то собака отгрызла!), Витте, только что добившийся не очень позорного мира с Японией, за что царь наградил его графским титулом, — личность почти одиозная. Но из приближенных Николая Второго он, видимо, единственный не глупый и не бездарный человек, которого придворная камарилья считает «прогрессивным» и даже «красным». Поэтому назначение Витте министром внутренних дел иные считают чем-то вроде уступки, которую царь делает революции.

Но все эти успехи — как сомнительные, так и несомненные — ничто по сравнению с огромным успехом, настоящим успехом революционного пролетариата: 13 октября, вернее, в ночь с 13-го на 14-е в Петербурге происходит первое заседание первого в человеческой истории, только что созданного Совета рабочих депутатов. Это понятие до того новое, что оно доходит не сразу и не до всех. Ведь не было такого, никогда не было на свете!

Весь день даже в нашей тихой заводи, Новгороде, идут летучие собрания, главным образом среди железнодорожников. Члены новгородских революционных организаций разъясняют рабочим существо этого понятия: Совет рабочих депутатов. Попытка революционно-демократической интеллигенции собраться в помещении мужской или женской гимназии не удается: оба здания на замке и охраняются полицейскими патрулями. Поэтому собираются на квартире у кого-то из местных либералов. Квартира — «барская», с большим бальным залом.

Вечером зал этот битком набит людьми. Я сижу на подоконнике между Соней Морозовой и Нютой Никоновой, женой одного из политических, сосланных в Новгород. Нюта, очень молоденькая, по виду совсем девчушка, держит на руках завернутого в одеяльце грудного сынишку, Женечку.

— Нюта, — спрашиваю, — а не проснется он здесь, в таком шуме и гомоне?

— Ничего! — Нюта улыбается ясной улыбкой. — Он у нас — парень покладистый. Компанейский!

Доклад на тему «Что такое Совет рабочих депутатов?» делает товарищ Михаил, большевик, агитатор, приезжавший к нам из Петербурга, застрявший в Новгороде из-за железнодорожной забастовки.

Вопросов к докладчику, записок к нему — множество. В особенности со стороны местных юристов. Что такое Совет рабочий депутатов? Новая форма власти? Каковы ее полномочия, кем они установлены? Каковы ее правила и чем они гарантированы?

По мере возможности докладчик постарался ответить на вопросы.

— Да, сегодня Совет рабочих депутатов — понятие новое, доселе не известное. Но присмотритесь, вдумайтесь: это — власть будущего. Когда-нибудь термин Совет рабочих депутатов так же не будет вызывать ничьего недоумения, как не вызывает его сегодня, например, городская дума или губернская земская управа. Когда-нибудь Советы рабочих депутатов будут править новой, революционной Россией!

Кто-то в зале протянул с сомнением в голосе:

— Ну-у-у… Когда-нибудь!

Но этот скептический голос потонул в аплодисментах. И тотчас же за этим кто-то запел:

Это неожиданно оказалось едва ли не самым волнующим номером в программе вечера! Песню сразу подхватили. Минутная первоначальная неслаженность словно выпрямилась, перекрылась волной новых голосов, певших уверенно и стройно. После «Отречемся» спели «Вихри враждебные», «Дубинушку». Ни одной из этих песен никому из присутствующих еще никогда не удавалось допеть без помехи — от начала до конца! На сходках, на уличных демонстрациях пение всегда прерывалось вмешательством каких-нибудь неожиданных «вихрей враждебных» — полицейских, казаков с нагайками. Для того чтобы петь без нечаянных препятствий, надо было уходить в лес, уплывать на лодке далеко по реке… Теперь песни эти явились к нам, словно вея прохладой реки, запахами деревьев и трав, всей свежестью отлетевшей юности.

Особенно горячо спели «Смело, друзья».

Соня Морозова, веселая озорница, потом рассказывала:

— Пели — и-их! Глаза сами плакали!

Вот так же, наверно, по всей огромной России родилось в те дни счастье, самозабвенное наслаждение песней, впервые звучащей свободно и смело… Почти свободно. Почти смело.

С того вечера прошло больше 55 лет. Сколько спето песен, сколько услышано их! Сколько песен состарилось… Или это я состарилась так, что смысл иных песенных слов как бы выветрился, я слушаю их без волнения, я уже не вижу за ними образов требовательных, зовущих, приказывающих!

Но в этот памятный вечер 14 октября 1905 года песни, которые поют открыто, во весь голос, звучат для всех нас почти так же ново и свежо, как впервые в этот день услышанные слова «Совет рабочих депутатов». Поздно. А нам еще ехать за город, в Колмово! Расходимся почти все с чувством: победа близко! Война с самодержавием идет к концу. Ну, еще день, два, неделю осталось врагам зверствовать, куражиться… Все равно им конец!

Мы едем в Колмово — я, Соня и товарищ Михаил. Он, как почти все приезжающие в Новгород революционеры, у меня «на постое». Ночует в комнатке под прозванием «клоповничек». Михаил молчалив, на мои с Соней восторженные разговоры почти не реагирует. Зато Соня, — она едет, сидя на коленях у меня и Михаила, не переставая вертеться, обращаясь то к нему, то ко мне, — трещит со всем ликованием юности!

Пролетка заворачивает в Колмово и, подскакивая, несется по въездной березовой аллее. Издали, среди деревьев, видны освещенные корпуса нашего «сумасшедшего дома», как называет психиатрическую больницу окрестное население.

— Ну, почему вы не радуетесь? — пристает Соня к Михаилу.

— А я еще погожу… — отзывается он негромко.

— А долго вы будете «годить»? — задирает она.

— Ну, хотя бы до завтра… Можно это? — серьезно просит Михаил.

А назавтра — крушение всех иллюзий… Вчерашнее назначение Витте министром внутренних дел почти зачеркивается тем, что Трепову, злейшему из палачей революции, даются диктаторские полномочия. Как верный царский пес, Трепов, не теряя времени, издает приказ, прокатывающийся погребальным звоном по всей России: «Патронов не жалеть! Холостых залпов не давать!»

Михаила мы больше не видим. Он, как обычно, исчез с утра по всяким революционным делам. Ивану, напоившему его чаем, Михаил оставил для меня записку:

«Спасибо за гостеприимство. Буду пробираться дальше. А радоваться, сами видите, надо вовремя. Вчера это явно было еще преждевременно.

М.»

Настроение у всех подавленное. Приказ Трепова можно воспринимать только как оглушительную пощечину всем прекраснодушным надеждам. Вчера мы ошиблись. Война с самодержавием еще далеко не на исходе. Правда, кое-кто расценивает приказ Трепова как ярость от сознания своего бессилия. Но ведь патронов-то этих — тех самых, которые Трепов предлагает тратить, не жалея, — их у самодержавия еще много! Хватит надолго — и на многое.

И еще есть одно обстоятельство, над которым нельзя не задуматься. До сих пор, расправляясь с революцией, самодержавие старалось делать это, по возможности, «втихую», — оно опасалось шума за границей. Приказ Трепова открывает новую страницу в борьбе самодержавия с народом. Стреляй! Бей! Не жалей патронов! Услышат? Наплевать! То ли еще услышат! Холостых залпов не давай, — не до нежностей! Патронов не жалей, — не до жиру, быть бы живу.

Проходит еще три дня. Напряжение в стране предельное. Опять к разбитому корыту? К рабской жизни под пятой царя, помещиков, хозяев? К двенадцати-тринадцатичасовому рабочему дню, к нищенскому крестьянскому земельному наделу? К атмосфере полицейского участка — кляп во рту, руки за спиной, виселицы и тюрьмы?

В эти труднейшие дни узнаю Григория Герасимовича Нахсидова с новой стороны.

— Знаете, — говорит он, придя неожиданно ко мне и, по обыкновению, застенчиво пряча задумчивый, чуть выключенный из окружающего взгляд музыканта. — Я думаю об одной вещи. Надо бы предложить часовщику на Петербургской улице, что мы спрячем здесь, у себя в Колмове, его часы. Он ведь работает на заказчиков, у него всегда много чужих часов… Вдруг что-нибудь? Очень порядочный человек этот часовщик… Могут разграбить его мастерскую, раскрасть чужие часы… Я поеду к нему, — как вы думаете?

— А почему? — спрашиваю я с глупейшим видом. — Вы думаете, что… да?

— Ну, всякое может случиться, сами понимаете… Время-то ведь какое!

— Григорий Герасимович, — говорю я, и слезы стыда обжигают мне глаза, как кипятком. — Подумайте! Я, еврейка, не догадалась, а вот вы…

— А я армянин, дорогая моя… На моей родине люди сейчас тоже дрожмя дрожат: помнят последнюю армяно-татарскую резню. Ведь это у черносотенцев любимая забава!

Это не только любимая забава. Это — испытанное средство: чтобы спасти себя от революции, надо натравить революционеров друг на друга. Русских — на евреев. Армян — на татар и наоборот.

Не знаю, поехал ли в тот вечер Нахсидов в город, к часовщику. Не знаю, потому что в тот вечер, словно неожиданный разрыв бомбы, пронеслось по всей стране: царь капитулировал! Царский манифест возвещает России конституцию!

С листка, затрепанного до такой степени, что буквы на сгибах стерлись, стали почти неразличимы, смотрит на нас послание русского царя своему народу:

Эх, нет товарища Михаила! Спросить бы у него: ну, а теперь можно радоваться? Или все еще слишком рано?