"И прочая, и прочая, и прочая" - читать интересную книгу автора (Бруштейн Александра Яковлевна)

4. Царский нос

Это Соня Морозова, дочь нашего старшего врача. Соня — очень красивая девушка; всего полгода, как она окончила в Петербурге гимназию. Умненькая, веселая, очень тонко понимает юмор и сама с хорошим юмором. Сейчас Соня влетает взволнованная, говорит слишком громко и явно не о том, зачем пришла. (Это — конспирация! А вдруг у меня сидит кто-нибудь чужой?)

— Мы сейчас только узнали, что вы не уехали… И Колобок… В общем, вы оба здесь, чудно, чудно! Мама зовет вас к нам пить кофе… (А красивые Сонины глаза чуть подмигивают мне: дескать, не в кофе дело, вовсе не в кофе!)

Мы бежим к домику старшего врача. На бегу Соня упоенно шепчет мне:

— Вы сейчас у нас такое увидите! Такое!

Морозовых, мужа и жену, мы в самом деле застаем за кофе. С ними за столом — странный гость. По лицу — безусому, безбородому, никогда еще, вероятно, не бритому — подросток. Одет в солидный взрослый костюм. Тонкая, по-девичьи нежная шея болтается в слишком просторном крахмальном воротничке, как в хомуте. В моей памяти всплывают недавние еще гимназические спектакли, где мальчики в отцовских пиджаках изображали Чацкого, а мы, девочки в материнских капотах, — Марию Стюарт и Офелию… Конечно же незнакомый гость Морозовых — переодетый гимназист!

Михаил Семенович, старший врач, брюнет с лицом, утонувшим в густых усах и бороде, улыбаясь, показывает на странного гостя:

— Полюбуйтесь на этого деятеля!

Юноша необыкновенно солидно отзывается;

— Ох, любят взрослые эти слова: «сеятель», «деятель»… И всегда почему-то — «на ниве»! «Деятель на ниве»… — И, передернув плечами, добавляет: — Сейчас надо не деять-сеять, а дело делать, бороться!

В разговор вступает жена Морозова, Анастасия Григорьевна. В этой уже не молодой женщине живет какая-то неизбывная «подросточность»! Она и говорит, захлебываясь, быстро-быстро, словно боясь, что ее перебьют, сыплет словами, как мелкой речной галькой. В революционные традиции — очень смутные, романтические, преимущественно народовольческие — Анастасия Григорьевна просто влюблена! Даже коня, который возит в город колмовскую пролетку, Анастасия Григорьевна переименовала из Васьки в Варвара. Почему? Да помилуйте, Варваром звали коня, умчавшего революционера Степняка-Кравчинского после того, как он убил в Петербурге шефа жандармов Мезенцева!

Новое имя Варвар не понравилось в Колмове. Кучер Стигней ворчал:

— Варвар!.. Придумают тоже!

И в тот же вечер, крепко напившись, Стигней неутешно сокрушался и даже плакал, обнимая коня за шею:

— Васенька! Горький ты! В кобылу тебя произвели — Варварой сделали!..

Анастасия Григорьевна страстно любит тайны, конспирации. Когда при ней говорят о бомбах, побегах из тюрем, она шевелит ноздрями красивого тонкого носа, словно сирень нюхает!

— Это же Митя! — восторженно кивает она мне на гостя. — Митя Мясников, присяжного поверенного Мясникова сын… Вы только подумайте, что они сегодня натворили в своей гимназии!

— Настя! — мягко останавливает жену Морозов. — Пусть Митя сам расскажет.

Митя объясняет очень спокойно и солидно:

— Была у нас сегодня в гимназии сходка. Вместо первого урока. В актовом зале…

— Он председательствовал! — вставляет Анастасия Григорьевна. — Воображаете?

Да, конечно, он председательствовал. Ведь он — председатель всего Новгородского союза учащихся средней школы. Сходка шла очень хорошо, все выступали корректно…

— А разве бывает и не корректно? — не удерживается от вопроса Анастасия Григорьевна.

— А как же! Конечно, бывает. Выступит какой-нибудь из младших классов: «Ну, ты бы молчал, болван!» — или еще в этом роде. Сегодня все было гладко. Вынесли резолюцию. — Митя читает нам по бумажке: — «Полностью присоединяемся к революционному народу. Постановили предъявить царскому правительству требования». Ну, обычные: «Требуем представительного правления, выбранного на основе «четыреххвостки» — всеобщее, прямое, равное, тайное голосование. Еще требуем восьмичасового рабочего дня, передачи всей земли крестьянам. Требуем свободы слова, печати, совести, национального самоопределения»…

— Национальное самоопределение гимназистам понадобилось! — хохочет Анастасия Григорьевна. Глаза Мити темнеют от обиды.

— Мы ж не для одних себя требования выставляем! Восьмичасовой рабочий день и земля нам лично тоже не нужны!

Митя продолжает:

— Но мы, учащиеся, выставляем и свои собственные требования тоже…

— Какие?

— Отмены экзаменов. Отмены буквы «ять». Вежливого обращения со стороны учителей… — И вдруг, словно прорвавшись сквозь заросли готовых формулировок, Митя страстно кричит: — Требуем уважения к нам! Мы — будущие граждане, пусть нас уважают… Которые не умеют уважать, пусть научатся. А кто не научится, долой, вон из гимназии!.. И не над чем смеяться, Анастасия Григорьевна! Совершенно не над чем!

— Господь с тобой, разве я над этим смеюсь? Я над тем, что потом было… Ты об этом расскажи!

И тут начинают хохотать все. Не исключая самого Мити.

— Понимаете… — давится он смехом. — Вот ей-богу, то есть честное слово, просто не знаю, как это вышло… Идет сходка, люди говорят речи, и вдруг, смотрим, прямо против нас в актовом зале царь на портрете! Стоит, прямо на нас смотрит… И хоть бы он прилично одет был! А то — в белом меховом балахоне с черными хвостиками, на голове корона — дурак дураком! Ну и, конечно, не стерпели… — счастливо хохочет Митя. — Бросились на него всей кучей — в клочья изорвали…

— Томагавками изрезали! — радуется Анастасия Григорьевна.

— Зачем томагавками? Ножами перочинными. Каждый себе по куску отхватил… Мне, глядите, свиной пятак достался!

Митя достает из кармана лоскут портретного холста: вздернутый нос и усы царствующего императора.

— А Витька Сметанин корону отрезал! — говорит Митя не без зависти.

— Ну, вот что, друзья… — говорит Морозов. — Шутки шутками, а надо спешно думать, что делать с Митей.

Прежде всего, конечно, уничтожить, сжечь в печке его злополучный трофей — царский нос. Потом родители Мити умоляют сплавить его самого из города. Ведь он председательствовал! Верховодил! Был зачинщиком! Все это правильно, но как и куда сплавить мальчишку? Поезда не идут. Пароходы еще действуют — Митя может доехать до Старой Руссы, где у него есть родные. Но как посадить Митю на пароход? На пристани уже, конечно, установлена слежка за всеми отбывающими, — там Митю сразу сцапают, как куренка.

Решаем иначе: Иван проводит Митю окольной дорогой до следующей пристани — вниз по течению Волхова. Там Митя сядет на пароход.

Объясняем Ивану, что это надо выполнить с умом, чтобы и самому не засыпаться, и Митю не провалить. Впрочем, за те восемь месяцев, что Иван живет у нас, он прошел достаточную школу: Митя — не первый, кого он провожает к безопасному месту. Иван знает, что идти он должен впереди Мити, а потом оставить мальчика на некотором отдалении от пристани. Спустившись к воде — без Мити! — надо осмотреться и, лишь убедившись, что на пристани «чисто», вернуться к Мите и сделать ему знак, чтоб спускался к реке — один! Следить издали, как мальчик взойдет на пароход, и лишь тогда, по отплытии парохода, топать домой, в Колмово.

Все это Иван отлично знает, все это он выполнит точно и добросовестно. А в случае, если бы дело обернулось как-нибудь угрожающе — ну, например, если бы Иван напоролся на офицера, которому отдал честь не так, как надо, или если бы их с Митей задержали на пристани, — я тоже уверена: Иван вывернется. Есть у него один неотразимый козырь. Козырь этот — в той маске непроходимого тупоумия, какая выковалась у русского мужика и солдата в результате вековечного угнетения. Этой защитной личиной притворной глупости мужик и солдат великолепно дурачат господ и всяческое начальство. Этой маской, как я не раз видала, Иван владеет отлично.

Выслушав все наставления, Иван спокойно надевает пегую, не по росту, шинель и сильно утомленную жизнью фуражку-блин (солдат так называемой «слабосильной команды», из которой вербуются денщики, одевают не по последней моде).

— Пошли, паничок!

И уходит с Митей.

Днем, в отсутствие Ивана, приходит Григорий Герасимович Нахсидов, врач, ординатор Колмовской больницы. С самого нашего приезда в Новгород у нас установились очень хорошие отношения с ним и его женой, Розиной Михайловной. О таких, как они, не просто говоришь, что они милые люди, но вкладываешь в эти слова какой-то особенно добрый смысл: «Милые, милые люди!», словно видишь перед глазами их ласковую сердечность. Вместе с тем, несмотря на то что и Нахсидовы относятся к нам с видимой симпатией, есть что-то, мешающее полной нашей дружбе, разъединяющее нас с ними.

Что сближает нас? Нахсидов — молодой врач, моложе моего мужа, и его привлекает широкая медицинская образованность мужа, его интерес к своему делу. С первых дней по приезде сюда муж мой предложил Григорию Герасимовичу совместную научную работу, и тот отозвался на это горячо, с радостью. Потом оба они, муж и жена Нахсидовы, очень музыкальны. Она — певица, он — хороший виолончелист. К ним приезжают из города местные любители музыки. Среди них — скрипач Абисов, по профессии судебный следователь, необыкновенно, просто до удивительности косноязычный человек! О себе, о своих музыкальных досугах Абисов в первый же день знакомства объявил нам, что он «ученик па-а-фессо-ов Кьюге-а и Ауэ-а» (Крюгера и Ауэра). Анастасия Григорьевна Морозова уверяет, будто в официальных выступлениях Абисов говорит: «Поте-а-пев-ший по-у-чиу уда-а ку-а-ком по а-аве» («Потерпевший получил удар кулаком по голове»). Этот дефект речи не мешает, конечно, Абисову быть хорошим скрипачом. Придешь иногда вечером к Нахсидовым, во всей квартире, обставленной со спартанской скромностью, украшенной только множеством зеленых растений в горшках и кадках, — хирургическая чистота, милое гостеприимство хозяев, прекрасная музыка (в этом участвует и мой муж, у него хороший баритон). Посидишь у них вечерок — идешь домой радостная, добрая, томная, как после бани…

Вот на этом и кончается взаимное притяжение. То есть, будь теперь другое время, не 1905 год, не революция, не было бы, возможно, никакого взаимного отталкивания. Но сейчас, сегодня, от действительности ведь никуда не уйдешь, а к действительности у Нахсидовых отношение своеобразное. Они интересуются ею, читают газеты, возмущаются, волнуются. Попроси у них помощи в революционном деле, они бы не отказали, сделали это так, как делают всё: сердечно и просто. Но смотрят они на революцию словно из-за стекла вагонного окна. Сейчас раздастся свисток, поезд тронется, поехали — и все снова далеко-далеко!

Сегодня Нахсидовы прибежали ко мне в большой тревоге. Они узнали о том, что я с Колобком застряла. Они просят, чтобы Колобка ежедневно приносили к ним — ведь я так занята! — пусть мальчик целые дни проводит у них.

— Он мне нисколько не будет мешать! — уверяет Розина Михайловна. — Такой прелестный интеллигентный ребенок! Пусть он будет у нас, когда вы уезжаете в город, и вы будете совершенно спокойны за него.

— И что бы вам ни понадобилось или встретятся какие-нибудь трудности… — вторит жене Григорий Герасимович. — Ну, одним словом, вы понимаете…

В это время просыпается Колобок и, как подлинно «прелестный интеллигентный ребенок», поднимает отчаянный рев:

— Где Ваньчка? Ва-а-аньчка-аа!

«Ваньчка» — то есть Иван — отсутствует так долго, что мы все уже начинаем беспокоиться. Лишь вечером возвращается oн в Колмово — вместе с Митей! Он сделал все, как было сказано: оставил Митю в кустистом овражке, сам спустился к пристани, а там — «мамунюшка родна! И городовой, и стражник, и какие-то «стрюцкие» и «псадские». Слова «стрюцкие» и «псадские» у Ивана в высшей степени пренебрежительные: штатские, да еще не заслуживающие уважения! В данном случае «стрюцкие» и «псадские» были, конечно, шпики. Увидев их, Иван потолкался для виду на пристани, спросил, скоро ль пароход. Ему сказали: через полчасика-часок. Он воротился к Мите и привел его окольной дорогой обратно к нам, в Колмово.

Митя спит стоя. Нелегко все-таки за один день пережить и сходку в гимназии, и разодрание царского портрета, и поспешное бегство в отцовском костюме в Колмово, и пешую прогулку с Иваном на следующую пристань, и возвращение, несолоно хлебавши…

Анастасия Григорьевна укладывает Митю спать в кабинете Михаила Семеновича. Мы все еще сидим некоторое время молча за чайным столом, рассеянно слушая, как граммофон жалобно поет женским голосом: «Скоро, как сон, проходят дни счастья. В зиму весна обрати-и-ится опять…»

Потом расходимся.

Никто из нас не догадывается, что за этим последуют неожиданнейшие события и что Митя только первая ласточка в ряду укрываемых нами в Колмове людей.