"Де Рибас" - читать интересную книгу автора (Феденёв Родион Константинович)

9. Уважая выгодное положение 1794

С прибытием в Херсон для адмирала завертелась привычная карусель: доклады капитанов, провиантские тяготы, неповоротливость адмиралтейства и бесконечные ведомости на гвозди, порох, лес, ядра, мортиры… Теперь Рибасу предстояло начальствовать не над своей флотилией, а над всем гребным флотом Черноморья, который он принимал от контр-адмирала Павла Пустошкина – моряка с младых ногтей, но участвовавшего лишь в одном большом сражении при Килиакрии в 1791 году, тогда как в гардемарины он вышел еще в 1762. Выше Владимира третьей степени его заслуги оценены не были. Рибаса интересовал этот человек тем, что он являлся человеком Мордвинова.

Осмотрев суда и найдя их в плачевном состоянии и подписав к вящему удовольствию Пустошкина ведомости, на обледенелой херсонской пристани Рибас сказал:

– Павел Васильевич, гребной флот ваш давно сгнил. От починки до починки ходит. Это ли флот?

– Вы будете писать об этом в Петербург? – заволновался низкорослый толстяк Пустошкин и стал тереть вздернутый нос перчаткой.

– Роспись о состоянии судов генерал-аншеф давно отослал в Петербург, – сказал Рибас. – Я хочу вас спросить о другом. Вы начальствовали над съемками берегов, знаете море до Дуная. Неужели, по-вашему, есть лучшее место для порта, чем бухта при Хаджибее?

– Я этой бухты не знаю. Съемок в ней не делал.

– Но почему же вы настаиваете на устройстве порта при Очакове?

Пустошкин, распахнув шубу, развел короткие ручки в стороны:

– Вы слушаете Суворова. А я – Николая Семеновича.

– Куда же вы теперь?

– В Севастополь. Командовать второй эскадрой на рейде.

Они простились. Через день адмирала призвал к себе Суворов, выбежал навстречу на морозное крыльцо.

– Ждали яда от Османа – получили от поляк! Восстание в Кракове. Косцюшко – диктатор.

Новость вползла в Херсон, обрастала легендами Александр Васильевич разъяснял:

– Косцюшко – сам опыт. В прошлую войну – конфедерат. В Америке саблей независимость вымахивал. Это голова! Князь Репнин впросак с ним попадет.

Репнин, интриган против Суворова, был назначен главнокомандующим войсками в Польше и Литве. Николай Салтыков руководил им из Петербурга. Суворов снова оказался не у ратных дел, в которых видел смысл своего бытия. Рибас размышлял: что ждать от Константинополя, если в Польше восстание? Марк Портарий доносил, что турки готовятся, но далеко не готовы. Рибаса беспокоила судьба братьев Феличе и Андре: будет ли Брацладский гарнизон, где они служили, брошен в дело против восставших? Он написал им длинное заботливое письмо, призывая к благоразумию.

Неожиданно Петр Румянцев в свои шестьдесят девять лет, опальный герой многих войн, униженный в свое время Потемкиным, был назначен предводителем всех войск на Юге. Эта должность по праву принадлежала Суворову, но генерал-аншеф радовался за Петра Александровича:

– Он – фельдмаршал. А фельдмаршальский жезл – опыт непреходящий.

Мордвинов по-прежнему жил своим домом в Николаеве. Доходы и оброки позволили начальнику Адмиралтейства обзавестись собственным театром, оркестром, коллекцией картин, а пушки у крыльца палили, оповещая о еженедельных весенних балах на английский манер. Рибаса не приглашали, когда он бывал по делам в Николаеве. Напротив, встречали официально, и Мордвинов неизменно пенял:

– Почему так мало рапортов получает от вас Черноморское адмиралтейство? Где роспись судам? Докладывать надобно о каждом шаге.

– Я пишу столько бумаг, что на мелочи не остается времени, – отвечал Рибас.

– Флот без бумаг останется на якоре, в море не выйдет! – поучал Мордвинов.

– Но без снаряжения он и с бумагами пойдет ко дну!

Однако, с этих пор Рибас помимо деловых рапортов, высокопарно обращаясь к «высокородному и высокочтимому» адмиралу иронично сообщал, что лансон «Михаил» оставлен в Херсоне для замены сгнившей доски, что едет в Глубокую к цирюльнику… 14 мая он сообщил, что срочно вызван к Суворову.

Совещание в саду под молодой грушей было коротким. Бригадир Федор Киселев доложил:

– Мушкатерские Нижегородский и Витебский пойдут к Хаджибею сухим путем. Гренадерские Николаевский и Днестровский – на судах адмирала.

Рибас в свою очередь осведомил генерал-аншефа:

– К Хаджибею я намерен отправить двенадцать бригантин, восемь гребных катеров, девять лансонов.

– На том и порешим, – сказал Суворов. – Вы с Федором Ивановичем – к Хаджибею. Я – к Белой Церкви.

По приказу Румянцева он отправлялся с полками разоружать польские части, что находились в российской службе, дабы препятствовать им неожиданно уйти в Польшу к восставшим.

– Когда выступаете, граф? – спросил Рибас.

– Отобедаем – и с Богом! Только айвы по-кардинальски у меня нет. А вот щти богатые и сарацинскую кашу с курячими пупками обещаю.

Обедали в саду. Александр Васильевич сетовал:

– Хуже нет кого-то разоружать. Сражения не дашь. Окружай, угрожай, разоружай. А восстание там уж по всей стране. Наш гарнизон в Варшаве – двенадцать тысяч. А на Пасху едва ноги из города унес.

Прощались сердечно. Суворов презентовал адмиралу золотые часы, обнял, велел беречь людей.

– Я с тобой, адмирал, семь лет бок о бок. Многих друзей за эти годы потерял. Пиши мне. И я в России одинок, хоть и не итальянец.

24 мая пушечный выстрел на бригантине «Благовещенье» известил рибасов флот о подъеме якорей и отходе с Очаковского рейда к Хаджибею. Утреннее солнце зеркалило мелкую рябь, попутный ветер округлил паруса, и колонной шли за флагманом святые красавцы бригантины «Николай», «Прокофий», «Фома», «Алексей», «Петр», «Дмитрий», «Никодим», «Архип»… За ними гребные катера равномерно вскидывали гребенку весел. Лансоны шли ближе к берегу. В Очакове пришлось оставить бригантину «Лев» – на ней обнаружилось много больных и ее поставили в карантин. Двадцать лансонов и катер «Гром» также по росписи адмирал оставил при Очакове.

Солнце уже стояло над Куялышками, когда бригантины бросили якоря в Хаджибейской бухте. Переход прошел благополучно. Бригадир Киселев заметил:

– Отчего у вас, адмирал, во всем флоте всего одна «Марья» и одна «Мавра»?

Эти единственные женские имена были присвоены двум лансонам.

Лодки засуетились меж берегом и судами – началась высадка. На берегу Рибасу и Киселеву докладывал полковник нижегородцев Самарин:

– Полки стоят лагерем. Турок не видно. В Аккаржу на рекогносцировку послан отряд.

Никаких известий из Петербурга о строительстве при Хаджибее получено не было. Полки стояли окрест разрушенного замка вольным городом в палатках и редких землянках. Рибас учредил постоянное воинское дежурство, а при нем почтовую Экспедицию для рассылки писем как казенных, так и партикулярных. Капитан граф Бернард вернулся из-под Аккермана, и Рибас сообщил в Адмиралтейство, что нижнее гирло Днестровского лимана ограждено брандвахтой и отправил в Херсон карту с промерами глубин.

Уже на следующий день после отправки первой почты нежарким майским днем к палатке Рибаса пожаловал полковой священник нижегородцев отец Евдоким Сергеев. Два солдата несли за ним кожаные ведра со святой водой, захваченной из Херсона.

– Освящение заложенной крепости и всех начатых работ произвести надобно.

Работ начатых было не много. Полки выстроили у земляных валов будущей крепости. Батюшка кропил валы, успевшие кое-где зарасти травой, святой влагой, солдаты-певчие исполнили литургию. Казенный дом для своих служб и канцелярии адмирал решил расположить в начале оврага, где была площадка и дорога наверх к развалинам замка и мусульманскому кладбищу. Отец Евдоким окропил фундамент будущего Рибасова жилища, похвалил выбранное место:

– И укромно, и залив как на ладони.

В палатке адмирала отец Евдоким пил сладкое монастырское и говорил о месте для кладбища, церкви и видах на обращение мусульман, живущих у бывшего замка, в истинную веру.

В июне Рибас получил от Суворова четыре письма и на каждое исправно ответил. Андре написал брату, что генерал-аншеф провел операцию по разоружению польских частей в Брацлавской губернии молниеносно и бескровно. Суворов обращался к адмиралу: «Покамест, елико возможно, хлопочите в Санкт-Петербурге, чтобы мне, лишь только кончу дело в Польше, возвратиться к вам; сие на благо общества, если только интригующая партия не желает меня вновь низвергнуть в бездействие». Он сообщал также противоречивые сведения о взятии Варшавы прусаками и разгроме Костюшко. Рибас имел известия, что пруссаки откатились от Варшавы, а Костюшко продолжает успешно драться.

Но июньские новости отступили на второй план, когда к палатке Рибаса прискакал столичный курьер. Адмирал был в море на учениях. Курьер в казацкой лодке «поймал» бригантину «Благовещенье» при совершении маневра, по веревочной лестнице взобрался на палубу и вручил Рибасу пакет от императрицы. Все переменилось в один миг. Сонно-размеренная жизнь лагеря при Хаджибее кончилась. Полки выстроили в каре на берегу, и после барабанной дроби был зачитан рескрипт императрицы:

Рибасу разрешили на первый случай использовать сэкономленные им при найме греков-матросов двадцать шесть тысяч, брать материалы, заготовленные для Очаковского Блок-форта, использовать суда флотилии для работ и требовать пособий деньгами от Суворова. С копиями планов строительства в Хаджибей прибыл де Волан и с присущей ему прямотой сказал:

– Я в России семь лет. Свидетельствую из своего опыта: в этой стране есть обычай – сначала упускать золотое время, а потом гнать во весь опор, наверстывая упущенное.

– Это можно было бы понять и за полгода.

– Половина лета на исходе! В Петербурге дела начинают, как лед сойдет. Не берут в расчет, что здесь Юг. В марте надо было начинать.

Конечно, он был прав. К тому же будущему городу по ордеру Зубова выделялось 29500 десятин удобной земли и 1200 неудобий. Все это под участки и под городской выгон скота. А межевать землю должна была канцелярии Екатеринославского губернатора Каховского. Но она не спешила присылать землемеров.

– Нам поручена раздача земель, – сказал де Волан. – Но как же ее раздавать без межевания?

– Чиновников Каховского ждать не будем, – отвечал Рибас. – Не сразу же все двадцать девять тысяч десятин раздадим.

– Желающих много. Все офицеры полков, состоятельные унтера, вольнонаемные, купцы, предприниматели, – перечислял де Волан.

В начале июля Рибас издал распоряжение: «Приступая к исполнению Высочайшей воли Ее Императорского Величества до сооружения (города и порта) почитаю нужным учредить здесь «Экспедицию» для лучшего хозяйственного распоряжения…» И уже на следующий день к адмиралу пожаловал купец.

– Иван Лифенцов, орловский уроженец, – отрекомендовался он.

Рибас слыхал о нем – Лифенцов был при Хаджибее с 1792 года, построил первый дом с лавкой, торговал с татарами и проезжим людом.

– С чем пожаловали?

– Давайте любой подряд – все исполню.

– На какую сумму?

– Хоть на тыщу, хоть на две. Вам теперь от нужды помощники нужны.

Но Рибас отлично помнил, в какую кабалу попал Суворов, когда раздавал подряды и векселя. Лифенцова адмирал отправил к де Волану, назначенному начальником «Экспедиции»: от ее имени впредь и будут заключаться договора. А купцы, торговые люди не заставили себя ждать. Явился еще один орловский – Портнов, харьковский Григорий Автономов, елисаветградские Клоков и Железцов, а там и негоцианты из Триеста Иван Кермес и Никола Ламбро. Как-то скрип подвод, крики разбудили армирала рано утром, и он услыхал знакомый веселый говорок:

– Рибас-паша отдыхает? Ну и мы под его окнами спать устроимся.

Это был Афанасий Кес-Оглы, бывший Рибасов матрос на Средиземноморье, а теперь завзятый негоциант.

– Вот где встретиться довелось, Рибас-паша! Я верил в Магомета, теперь верю в Христа, но оба они подсказывают мне, что снова под вашим началом служить буду.

– Что привез?

– Железо сибирское да гвозди.

О юности, о прошлом напомнили и два офицера, явившиеся за разрешением на отвод земель. Рибас даже вздрогнул, когда они представились:

– Михаил Кирьяков, премьер-майор Днепровского полка.

– Григорий Кирьяков, секунд-майор Черноморского гренадерского.

Адмирал внимательно всмотрелся в офицеров, спросил:

– С Петром Сергеевичем Кирьяковым, убитым в первую Турецкую кампанию, в родстве состоите?

– Племянники.

Михаила Кирьякова, знавшего языки, адмирал определил в штаты таможни, Григория назначил следить за порядком в строящемся городе.

«Экспедиция» де Волана заработала так, что к вечеру скапливалось для просмотра адмиралом десятки открытых листов к отводу земли под частные строения. Де Волан разделил город на два форштадта. Военный – 52 квартала и 560 участков и греческий – 65 кварталов и 720 участков. Открытый лист получил князь Волконский, внезапно объявившийся рагузский знакомец адмирала грек Андрей Альтести – опальный коллежский асессор, адъютант Суворова Барлатский. Не удивила Рибаса и просьба еще одного приятеля хлебосольного молдаванина Марка Портария:

– Теперь время и мне проситься под ваше крыло, адмирал, – грустно сказал он. – Я многим рисковал для России, а остался без крова. Под турками жить не могу – голову отрубят и на кол насадят. Хочу здесь жить – рядом с родными краями. Присягу мне давать?

– Нет, Марк Иванович. Вы – подполковник.

Служилые люди при получении земли не присягали. Остальные в присутствии отца Евдокима, де Волана, при полковых знаменах читали с засаленного листа текст присяги, а потом учиняли расписку, что принимают гражданское право и обязуются нести по мещанству все тяготы.

Лето адмирала так и прошло бы в казенных делах и заботах, но на военный, еще палаточный форштадт въехала открытая коляска, в которой сидела бледная дама и мальчик. Бог мой, это был Мишенька! Последний месяц от тетушки Катрин Рибас не получал никаких известий – и вот как обернулось их отсутствие. Адмирал подхватил сына на руки и слушал сбивчивые объяснения светловолосой зеленоглазой дамы, при ближайшем рассмотрении оказавшейся молодой женщиной лет двадцати пяти.

– Только отчаянье толкнуло меня на этот шаг – приезд сюда, – говорила она. – Тетушка Анастасия Ивановна умерла. Я приехала в Новоселицу, как ее наследница из Тульской губернии. Оказалось, что завещания нет, а усадьба за долги перешла к соседу-помещику. Он… он нехорошо говорил со мной. А когда я ему все сказала, потребовал немедленного выселения и не хотел слушать, чтобы ваш сын остался. И мы с Мишенькой поехали в Херсон. В Адмиралтействе мне сказали, что вы в Петербурге.

– Как? Кто сказал?

– Адмирал Мордвинов. И я написала в Петербург.

«Подлец, – подумал Рибас о ненавистном Мордвинове. – Он сделал, это нарочно, чтобы письмо о сыне попало к Насте. Теперь она знает все».

– Но потом, совершенно случайно, я узнала, что вы здесь. Это просто спасение для нас, потому что у меня кончились средства.

Ее звали Елизаветой Григорьевной. Она была тонкой, хрупкой и на удивление женственной. Алый поясок подчеркивал ее высокую грудь. Настораживало родство с Катрин Васильчиной, но ждать необычных поступков и сумасбродств Рибас не стал, отправил адъютанта к купцу Лифенцову просить о комнате для Елизаветы Григорьевны и сына, с которым она говорила по-французски и взяла с собой на прогулку к заливу.

Лифенцов прискакал верхом, сказал, что комнату готовят, посадил Мишу в седло и катал по форштадту. Офицеры, прослышав о явлении в военный лагерь очаровательной женщины, немало не смущаясь приходили представиться ей, а когда спала жара, устроили у палатки адмирала стол чуть ли не праздничный – с вином, икрой, молодым барашком и сладостями. Елизавета Григорьевна сидела с Мишенькой во главе стола, офицеры пили их здоровье, а небосвод дрожал от фантастического мерцания мириад звезд низкого неба, и адмирал впервые за много лет ощутил забытое чувство полного счастья.

Миша уснул за столом, его отнесли к Лифенцову, позже проводили туда же Елизавету Ивановну и затеяли ночное купание в заливе.

– Господа, – говорил де Волан, – дело нашей чести задержать здесь Елизавету Ивановну. Дамское общество в Хаджибее – вот чего нам не достает. Поэтому у нас один выход: завтра же показать ей ее участок, где будет стоять ее дом, и помочь построить его.

На следующий день счастливой и плачущей Елизавете Григорьевне вручили открытый лист на участок, а купец Лифенцов получил от адмирала триста рублей на материалы для дома. Рибас решил и судьбу Миши, осенью он отвезет его в Шклов в кадетский корпус Семена Зорича.

«Экспедиция» де Волана столкнулась с невиданным противодействием клевретов Мордвинова, поэтому Рибас, де Волан и князь Волконский приехали в Николаев и явились в кабинет Мордвинова.

– Вы арестовали поручика Шевича и юнкера Шостака – они приезжали сюда за лесом!

– Не я арестовал. А комендант. За несоблюдение субординации. Но не будем ссориться, контр-адмирал!

– Я давно вице-адмирал! – Воскликнул Рибас.

– Бог мой, а у меня в канцелярии нет даже бумаг, что вы не генерал-майор. Какая досада.

Рибас придвинул к себе табакерку со стола и был готов запустить ею в Мордвинова, когда де Волан твердо сказал:

– Отныне посты нашей Экспедиции будут установлены в Николаеве, Херсоне и по Днепру до Екатеринослава.

Они ушли ни с чем. Но все-таки, худо-бедно, а Экспедиция заготовляла материалы. На форштадтах поднимались дома из местного камня-ракушняка. В одном из первых отстроенных домов под тесовой кровлей отправлял службы отец Евдоким Сергеев. Торжественно заложили на площади возле строящихся казарм будущую церковь Святой Екатерины.

Елизавета Григорьевна занималась с Мишенькой французским, опекала и наставляла его. Истинным счастьем для семилетнего мальчика было приехать к отстроенному адмиральскому дому и пойти с отцом на батареи, или вместе с мамой-Лизой переправиться в лодке на бригантину и наблюдать за морскими учениями флотилии. Когда они возвращались с учений и высаживались на берегу, невиданной силы ливень обрушился на Хаджибей, а в адмиральский дом Рибас, мама-Лиза и Миша вбежали вымокшие до нитки.

Елизавета Григорьевна укутала Мишеньку в сухие рушники, устроила в кресле, где он заснул. Затем она разделась, облачилась в рибасов плащ-епанчу и в этом одеянии вошла в столовую, где адмирал хлопотал об ужине. Несказанное волнение охватило Рибаса, когда он увидел ее русую голову над васильковой епанчей. Он не ощущал вкуса еды, почти не пил и вдруг стал говорить женщине необычайно нежные слова благодарности за Мишу, за ее заботу, но и в ответ, как будто Елизавета Григорьевна ждала такой минуты, он услыхал не менее нежные и признательные слова о его участии в ее судьбе.

– Я не знаю, что делала бы без вас. Теперь у меня будет дом. Мой муж давно оставил меня. Уехал в Москву. А потом погиб в последней войне, – говорила она сбивчиво. Рибас протянул через стол руку и через мгновение, забыв обо всем, они бросились друг другу в объятия. Шнурок плаща развязался сам собой, и обнаженная, пахнущая дождем и морем Венера стыдливо припала к груди Рибаса.

Ни день и не два после этой близости адмирал не имел возможности ни переговорить, ни посидеть за ужином, ни отправиться на прогулку с Лизой: она избегала его. То ссылалась на нездоровье, то, поздоровавшись с Рибасом на форштадте, находила неотложные дела и спешила домой. Адмирал искал, но не находил причин для такого отчуждения. Впрочем, занятия с Мишенькой Лиза продолжала, но если Рибас хотел составить им компанию в поездке к Куяльникам, она уступала ему место в коляске под предлогом, что ее как раз ждет отец Евдоким в церковном доме.

По сметам де Волана для строительства города требовалось два миллиона шестьдесят одна тысяча шестьсот двадцать серебряных рублей. Но императрица по докладу Зубова почему-то утвердила один миллион девятьсот девяносто три тысячи двадцать пять рублей шестьдесят восемь и три четверти копейки. Эти три четверти копейки де Волана вывели из себя.

– Попомним мы еще эти три четверти копейки! – говорил он Рибасу. – Вы понимаете, нас ими пугают, призывают к точности и экономии. В стране, где упускают миллионы, но три четверти копейки включают в счет, порядка не будет никогда.

Двадцать второго августа 1794 года у кромки берега под взметнувшимися вверх холмами и скалами при лениво-спокойном море отец Евдоким отслужил молебен, благословил всех и с Божьей помощью рабочие вбили две первые сваи будущего большого и малого мола. Одновременно начали постройку двух пристаней и стали насыпать к ним набережные. Плотники застучали топорами, землекопы ставили столбы эллинга и верфи для починки казенных судов.

Купеческий мол врезался в море сажень на тридцать. Большой мол шириной в десять с половиной сажень только начали, били сваи впритык, а между ними по ширине сыпали бутовой камень. Каждая свая обходилась в 3–4 рубля. Кубическая сажень камня стоила 6–7 рублей. Казначей Григорий Белян хватался за голову.

А день адмирала начинался с поездки верхом, во время которой он с де Воланом и инженер-капитаном Федором Кайзером, по заведенному порядку, объезжал форштадты и берег.

Все было дорого. Приезжий работный люд высказывал недовольство и ценой на провизию: при Хаджибее она продавалась выше таксы, ежегодно назначаемой Высочайшим указом после жатвы. За фунт говядины платили 4 копейки, за фунт баранины – 3, ветчины – 10, колбасы – 15, балыка – 12. За фунт голландского сыра платили, как за бочку воды – 30 копеек. То же стоила утка, две курицы, фунт грибов… Правда, хороший столяр зарабатывал в световое время рубль восемьдесят. Но это была цена ведра горилки. Каменщик – рубль двадцать пять – цена ведра меда. Плотник – рубль шестьдесят – столько стоила бутылка рома. Впрочем, за десяток яиц платили 6 копеек.

Адмирал теперь знал цену дубового бруска и сосновой доски для настила купеческого жетэ – приходилось интересоваться всем. Как говаривал покойный Прокопий Демидов: «Если я не знаю, почем у меня в лавке штоф простой водки, разорюсь в одночасье!» Штоф этот в Хаджибее стоил полтину.

Близ берега на якоре стояла бригантина «Иероним», пришедшая из комерц-рейса в Константинополь. Привезла оливки, лавровый лист, лимоны, миндаль, изюм. Три купеческих судна подошли, видно, ночью – вчера их не было, как не было еще в порту ни таможни, ни карантина. Но премьер-майор Михаил Кирьяков огородил канатами место на берегу под скалами – вот. тебе и карантин, и таможня. Адмирал подскакал к нему:

– Чьи суда? Откуда?

– Купцы из Патроса, Смирны и Константинополя.

– С чем пришли?

– Да обыкновенно: вино, шелк, бумажная ткань.

Следовало бы подняться к крепости, где закладывались первые бастионы, но де Волан сказал, как отрезал:

– Завтракать, адмирал. – Посмотрел на небо: – К тому же дождь собирается. Не будем ждать, пока он разбавит ваш пунш.

Поскакали к адмиральскому казенному дому без крыльца. В первой комнате, где Рибас принимал посетителей, на столе лежала почта. Из столовой сюда достигал пряный винный запах паштета. Кейзер и де Волан уж заткнули за воротники салфетки, когда адмирал вошел с письмом Суворова. В недавнем письме тот писал о взятии предместья Варшавы, о тысячах трупов, а теперь Рибас зачитал вслух:

«Ваше Превосходительство, сердечный друг! Вы меня извините, что не пишу Вам чаще; едва ноги таскаю и язык мой бел. Недавно под Исленьевым убили лошадь, и он сам едва не погиб; Шевич на коне, несмотря на ежедневную лихорадку. Исаев ранен в грудь, пуля в плече застряла; Поливанов в сече, хотя с самого Бреста едва языком ворочает. Все кипит, и я в центре. Теперь около полуночи. У нас тут тысяча и одна ночь. Вот и весь мой отдых. Ожидайте лучших новостей. Обнимаю Вас, верный дунайский герой, прощайте».

Помолчали. Кейзер налил адмиралу пунша, себе и де Волану сладкой водки. Все перечисленные в письме офицеры и генералы командовали колоннами при штурме предместья Варшавы и были с генерал-аншефом не первый год.

– Если честно, господа, – сказал Рибас, – я не хочу больше ни видеть трупы, ни читать о них. Война мне стала противна. Однако, выпьем за то, чтобы раны страдальцев быстрее заживали.

За взятие Варшавы Суворов получил долгожданный маршальский жезл. К этому времени на строительство порта ушло без малого сорок тысяч. Долг полкам составлял четырнадцать! Никаких сумм из Петербурга Хаджибей не получал, и адмирал собрался в столицу, имея намерение по пути заехать в Шклов и определить сына в кадетский корпус. Но Лиза, все так же сторонившаяся Рибаса после памятного июльского вечера, вдруг пришла к нему сама, глаза ее были заплаканы и она стала умолять адмирала:

– Оставьте Мишеньку до следующего года при мне. Дом мой отстроен. Мы переедем вместе с ним от Лифенцова. Ему еще рано в корпус.

– Но он итак опоздал к началу занятий.

– Тем более. Пусть и начнет их на следующий год.

– Вы так привязались к нему?

– Души не чаю.

– Ну что же, – раздумывал Рибас, – поступить в корпус и на следующий год ему будет не поздно.

– Боже, как я вам благодарна!

Она осталась ужинать. Пришел де Волан с офицерами. Допоздна весело играли в мушку. Адмирал улучил минуту и спросил:

– Почему вы все это время сторонились меня?

– Я… я слишком ценю ваше доброе ко мне отношение… – отвечала Лиза. – И я боялась, что вы будете видеть во мне вторую Катрин.

Шестнадцатого декабря вице-адмирал издал распоряжение, по которому надзирание за строящимся городом и портом передал инженер-капитану Кейзеру, команду над гребным флотом – капитану второго ранга Бардаку. Ко дню отъезда Рибаса в столицу империи Экспедиция выдала 159 открытых листов на застройку участков. Адмирал считал, что это слишком мало. Но чтобы поправить дело, он имел заманчивый и по его мнению вполне реальный проект.