"Де Рибас" - читать интересную книгу автора (Феденёв Родион Константинович)

10. Гименей и фортуна 1795

На этот раз Настя не выпорхнула навстречу адмиралу из своих покоев, и дочерей не вызвали из Смольного: письмо Елизаветы Григорьевны, очевидно, было прочитано весьма внимательно, и теперь Настя знала о существовании Миши. Рибас все-таки заглянул на ее половину, но горничная перекрестилась и сказала, что госпожа спит и не велела беспокоить. Впрочем, для объяснения с женой у адмирала имелся козырь: в московской книжной лавке он купил второе, петербургское издание трудов венского библиотекаря Дюваля, где снова публиковалась его переписка с Настей.

Секретарь Хозиков сокрушенно поведал о том, что девяностолетний Иван Иванович не только капризничает, как дитя, но и временами прячется от домашних да так, что его подолгу не могут сыскать, а когда находят в темной нише или в мыльне под вениками, он смеется и велит всем прятаться от него. После этого Хозиков сказал адмиралу:

– Когда мне будет семьдесят, я приму яд.

Он вышел, но тут же вернулся с запиской от графини Ольги Зубовой. Она приглашала Рибаса как можно скорее навестить ее. «Значит, о дне моего приезда она знала и даже ждала? Но зачем?»

Адмирал с удовольствием облачился во фрак, и Виктор Сулин застал друга готовым к визиту. Они обнялись.

– Я не знал, что вы приедете сегодня, – сказал Виктор. – Собственно, я приехал к вашей жене. Я иногда читаю ей выдержки из моих дневников и советуюсь о стиле. У нее отменный вкус.

– В ее переписке с Дювалем я этого не заметил, – сухо сказал адмирал. Но он, конечно же, был рад Виктору, от которого узнал столичные новости.

– Ничего необычного не происходит, разве что в моду вошли черные касторовые шляпы, – говорил Виктор. – Правда, летом в Царском была война. Александр Павлович под розовыми знаменами водил потешных на Константина Павловича. Цвета последнего были голубыми. Но победителем, как мне говорила ваша жена, выглядел Платан Зубов.

– А он под какими знаменами?

– Скорее, он под вензелем Елизаветы – жены Александра.

– Стрелы амура?

– Роман. Даже Александр знает, что Платон обхаживает его жену. Платон посылал музыкантов к окнам Елизаветы играть на виоль д'амур с аккомпанементом альта и виолончели. – Виктор продекламировал: «Судьба-преступница влечет. И открывает рая дверцы. Любовь моя – тебе не в счет. Я – жертва рока. Ты – без сердца».

– Неужели это поют под окнами Елизаветы?

– Пока не под окнами. Но как только в обществе появляется Елизавета, Платон велит фрейлинам исполнять этот романс.

– Я вижу, что Настя отлично снабжает вас новостями.

– О да. С ее помощью мои поденные записки стали полнее, – отвечал Виктор. – Однако, вы удачно приехали ко двору. Седьмого января у Павла родилась дочь. Предстоят празднества, а значит, вакуум двора будет не так насыщен интригами.

В карете адмирал думал о братьях. Андре и Феликс счастливо закончили польскую кампанию, не ранены, не контужены. С полком они вернулись в Брацлав и продолжали службу. Андре писал, что непременно приедет в Петербург весной и что доступность прекрасных полячек преувеличена, ибо все они горды и высокомерны.

Тревожили адмирала обстоятельства неожиданного визита к Ольге Александровне. Клан Зубовых пережил большое горе. Красавец Валериан поплатился из-за своей жестокости при подавлении восстания в Польше. Он преследовал арьергард поляков, отправился со свитой на рекогносцировку и наткнулся на замаскированные орудия восставших. Полковник Рарок лишь успел крикнуть: «Разъезжайтесь, господа!», как ударили залпы, и у Рарока оторвало правую ногу, а Валериану перебило левую. Рароку не оказали помощи и он умер от потери крови. Валериана снесли в лощину, где лекарь спас его тем, что отрезал ногу и сумел остановить кровь.

Валериан лечился в Варшаве, начал ходить на костылях. Императрица, узнав о несчастии «героя в полном смысле этого слова», рыдала, послала своему бывшему «резвуше» английский дормез, десять тысяч червонцев, орден Андрея Первозванного, чин генерал-лейтенанта, крест Георгия и приказала выдать из казны триста тысяч на уплату долгов одноногого красавца. Но, как говорили в офицерских кругах, Валериан ковал золото по живому и попросил пятьсот тысяч на раздачу долгов и сто на излечение.

В шелково-изумрудном салоне графини Ольги Рибас застал отнюдь не печальное общество. Сарти играл на гитаре. Фрейлина императрицы пела уже знакомый адмиралу романс «Судьба-преступница влечет». За ломбером играли в карты Николай Зубов, Петр Пален и Александр Ланжерон – двух последних Рибас никак не ожидал увидеть здесь. При появлении адмирала они сделали перерыв в игре. Рибас поцеловал руку тридцатилетней красавице хозяйке и галантно сказал:

– Светло и радостно только там, где вы, графиня. – Затем обратился к Ланжерону: – Откуда и какими судьбами, граф?

– Он приехал с Рейна, чтобы почитать мне свои чудные стихи, – вместо Ланжерона ответила хозяйка салона.

– Скажу больше! – воскликнул Ланжерон. – Императрица вызвала меня для этого в Петербург.

– Дайте хоть слово сказать адмиралу, – прервала его графиня Ольга.

Рибас знал, что Ланжерон и Ришелье были в войсках коалиции на Рейне, поэтому ответил сентенцией:

– Слова замирают на устах в обществе рейнского героя.

– Хороши же герои, – сказала графиня. – С этими героями, если Пруссия что и готовит против убийц французского короля, так это реверансы.

На Рейне действительно стихли бои, а прусская дипломатия шла на любые условия перемирия с французами, чтобы при готовящемся третьем разделе Польши не остаться с носом, как это случилось при втором разделе.

– Меня лично не столько беспокоят прусские аппетиты, сколько судьба греков и албанцев, брошенных нами после войны, – сказал Рибас. – Они проливали кровь, а теперь на правах беженцев живут повсюду в Европе без крова. Почему бы не дать им возможность селиться в наших южных крепостях?

– Это благородно, – сказал Петр Пален, пожимая руку Рибасу и продолжал: – мы не виделись с вами после Очакова. А теперь оба заняты скучными и сугубо мирными делами. Но скучное и мирное не менее важно, чем захватывающее и воинственное.

– Не только важно, а бывает и не менее опасно, – улыбнулся Рибас, вспомнив, что Пален, прежде чем стать правителем рижского наместничества и генерал-поручиком, проиграл деньги, выданные императрицей на дорогу в Стокгольм, а поэтому отправился туда морем, произнеся знаменитую фразу: «Сама фортуна потребовала от меня смириться с качкой».

Подали кофе и ликеры. Стол сахарно заискрился бисквитами шуазскими, дофинскими и бисквитами с любовными узлами.

– Каково расписание праздников в честь рождения внучки императрицы? – спросил Рибас.

– Увы, празднеств не будет, – вздохнула Ольга. – Скорее, объявят недолгий траур.

– Как?

– Вчера у Павла умерла дочь Ольга, – сказал Пален. – Ей не было и трех лет.

Прежде, чем игроки вернулись к ломберу, Рибас спросил у Палена о Бенигсене.

– Леонтий воевал в Литве и теперь генерал-майор, – сказал Пален.

Графиня Ольга увлекла адмирала в укромный уголок салона и спросила напрямик:

– Осип Михайлович, как бы узнать: окончательно ли Суворов остановил свой выбор на Эльмпте как женихе своей дочери?

– Это можно узнать лишь у его петербургского поверенного – Хвостова.

– Не могли бы вы… – Ольга протянула адмиралу руку, он поцеловал пальцы в перстнях и сказал:

– Для такой женщины, как вы, графиня, можно сделать все, даже не спрашивая причин.

Через день Рибас собирался к Дмитрию Хвостову, но слуга доложил, что дюк Эммануил Ришелье и граф Ланжерон хотят видеть его.

– У Ольги Александровны я не мог вам сказать всего, что хотел, – заговорил с порога Ланжерон. Рибас с удовольствием обменялся рукопожатием с дюком Ришелье, спросил:

– Удалось ли вам после Измаила побывать в Париже?

– Да. Я похоронил отца и занимался делами по наследству. Потом уехал в Лондон, а когда короля арестовали, я снова был в Париже. Аристократы бежали в Кобленц, но я официально обратился к Национальному собранию с просьбой отпустить меня в Россию. И мне разрешили уехать в Петербург.

– А что же с вашим состоянием в Париже?

– Отец оставил мне пятьсот тысяч ливров годового дохода, – отвечал с улыбкой дюк Ришелье. – Но увы, долгов оказалось значительно больше. Правда, у меня оставалась недвижимость, которую Конвент объявил народным достоянием. Я лишился замка на берегу Луары. Земли были проданы. Моя жена Розалия протестовала, но ее заключили в тюрьму. Впрочем, вскоре освободили. Она живет у родственников.

– Но что же теперь? – спросил адмирал. – Каковы ваши планы?

– Мы с Ришелье возвращались в Петербург через Малороссию, – ответил Ланжерон. – И завернули к фельдмаршалу Румянцеву. Его дворец в Тошанах великолепен! Петр Алексеевич устроил в нашу честь бал. Меня лично поразила строгость тамошних дам. О, они весьма строги. Весьма. Но доложу вам, до какого-то определенного момента. Необходимо терпение, и ты сближаешься не с особой слабого пола, а становишься обладателем райского сада с медовыми грушами… Одним словом, фельдмаршал предложил нам вступить в его полки. Мне в кирасирский, дюку – в полк Военного ордена. И если учесть, что тошанские дамы таинственны, а их роскошные сады не объять до конца, то…

– Императрица должна утвердить наше назначение, – закончил за Ланжерона дюк Ришелье.

– Да! – спохватился Ланжерон. – К французам в Петербурге теперь относятся подозрительно. Мы с Ришелье тут, как две белые вороны, да и рады этому: на здешнем снегу мы не так заметны.

Адмирал обещал замолвить за них слово и отправился к Хвостову. Жена его Аграфена Горчакова, племянница Суворова, угощала стерлядью в сметане, а Дмитрий Иванович завел литературный разговор, ругал стихи Державина, посвященные Суворову.

– Александр Васильевич, хоть и не пиит, а стихотворствует лучше! – восклицал Дмитрий Иванович и читал стихи Суворова:

– Каково? – восторгался Хвостов. – Это пишет воин, знающий дело. А у Державина все звонко, да глупо.

– Скажите, Дмитрий Иванович, а что Эльмпт, он пишет вам?

– Что ни день, то и письмо.

– Хвалит его Александр Васильевич?

– В декабре он определил его единственным женихом Натальи, – ответил Хвостов.

Графиня Ольга встретила это известие без восторга. Спустя четверть часа пригласила его в комнату, где за столом сидел Платон Зубов и что-то писал. Затем он вышел в центр комнаты, заложил руки за спину – звезды на расстегнутом кафтане разошлись в стороны, а кружева под фамильным раздвоенным подбородком блеснули бездной бриллиантов. Рибас коротко доложил о делах на Черноморье.

– Мордвинову я укажу, – сказал Платон. – Вам разрешено брать войска во все работы. Что еще? Какой проект вы подготовили на этот раз? Наш век войдет в. историю, как век проектов.

Рибас подал приготовленные бумаги.

– А если коротко? В двух словах? – попросил Платон.

– В Хаджибее не заселено и четверти всех участков. Прибывают, в основном, купцы. Мастеровых не хватает. Им нужно дать льготы при поселении. У меня в гребном флоте полтысячи вольнонаемных греков и албанцев. В зимнее время им нечем заняться. У многих семьи. И желающих поселиться в Хаджибее достаточно. Дело за средствами.

– Я подумаю об этом, – сказал Платон.

– Льготы привлекут единоверцев из заграницы, – начал было адмирал, но Зубов вдруг спросил о другом:

– Почему, адмирал, у вашего города нет приличного названия? Зачем сохранять турецкое?

Рибас вспомнил, с каким удовольствием Потемкин, осуществляя Греческий проект, называл новые города на греческий манер: Херсон, Ольвиополь, Симферополь… Но угадывая ревность Зубова к прежнему фавориту, сказал:

– Когда я брал Хаджибей, мы искали брод через Тилигульский лиман. Артиллерия там тонула. Приходилось переправлять ее на байдарках. Но пленный татарин показал нам старый греческий брод у самого моря.

– К чему вы клоните?

– На Тилигуле возле Хаджибея еще до рождения Христова была греческая колония.

– И что же?

– Именем греческого поселения было бы прилично назвать город.

– Вот и назовите.

– Увы, за давностью лет никто уже не помнит, как оно называлось.

– Так пусть этим займутся наши бездельники-академики! – воскликнул Платон.

Он подошел к столу, взял исписанный лист бумаги, поморщился: – Мне, помимо прочего, приходится быть в должности свата. Наш Голиаф без ума от Натальи Суворовой. Вот что я пишу ее отцу.

Он передал письмо адмиралу. Итак, Зубовы хотели женить недалекого брата Николая, прозванного Голиафом за физическую силу, на Натали. Жаль двадцатилетнюю Суворочку! Но – решать отцу. Платон в письме высказывал немало похвал Александру Васильевичу и говорил о претенденте на руку Натальи Филиппе Эльмпте, беря в помощницы императрицу: «Всемилостивейшей государыне показаться может необычным, а, может быть, и неприличным, что дочь столь знаменитого российского полководца, слывущего столь привязанным и к вере, и к отечеству своему, отличенная имением и покровительством Великой нашей государыни, выдается за иностранного иноверца».

– Я совсем не знаю старика, – сказал Платон. – Говорят, он с причудами. Как, по-вашему, он примет мое письмо?

– Мне кажется, вполне благожелательно, – сказал Рибас и не ошибся.

Суворов благословил этот брак, а Рибасу писал: «Где бы Вы ни были: в С. Петербурге, Иерусалиме, Пекине или Филадельфии, близ Вас или в отдалении, я, как прежде, верный Ваш слуга и желаю сражаться под началом Вашим… А покамест пусть цветет Ваш Гаджибей, увеличивайте флот, штурмуйте Византийский пролив, как некогда Дунай».

Но умер отец Зубовых, граф Александр Николаевич, и свадьбу отложили.

Рибас ожидал, что объяснение с женой Настей будет долгим и не без упреков, но Настя, когда он вызвал ее на разговор, сказала трезво и твердо:

– Ваш сын – это ваш сын. Заботьтесь о нем. Я никогда не признаю его, даже если у него нет матери. Прошу вас никогда не рассчитывать на мой капитал, который со временем будет принадлежать моим дочерям. И не забудьте обеспокоиться о приданом для дочерей – это дело вашей чести.

Больше она на эту тему не говорила. Нельзя сказать, что их отношения стали натянутыми, нет, они сделались холодны и бесстрастны. В конце февраля чету Рибасов пригласили в Зимний на Малую ассамблею в Эрмитаж. Они поехали в одной карете, но во дворце разошлись по разным кружкам. Настя взяла под опеку рдевшую румянцем Наталью Суворову, которая при приближении рослого гиганта-жениха Николая Зубова начинала заикаться, а ее дуэнья Аграфена Хвостова ничем не могла ей помочь.

Министры российские и иностранные, придворные и знать оценили значение адмирала в кружке Зубовых, и одни зло шептались, а другие подходили с любезностями на устах. Неаполитанский посланник герцог Серра-каприола после приветствий недоуменно спросил:

– Почему Черноморское адмиралтейство задерживает выдачу открытых листов на свободное плавание неаполитанским судам?

– Это недоразумение, – отвечал Рибас.

– Наш посланиям в Константинополе граф Людольф, – продолжал Серракаприола, – прислал мне два устаревших листа и просит содействия.

– Передайте мне их и я улажу это недоразумение.

А «недоразумение» это имело имя – Мордвинов, который волочил дело, и теперь румянец пылал не только на щеках Натальи Суворовой, но и лицо адмирала вспыхнуло от гневного раздражения. А приходилось улыбаться, кланяться, вступать в беседы и не лезть за словом в карман. Императрица восседала в кресле и наблюдала за игрой в биллиард Платона и генерала Палена. Она перекрестила Наталью, пожелала ей счастья в браке и обратилась к адмиралу:

– Докладывали мне о вашей деятельности при Хаджибее. Трудитесь и дальше с таким же усердием.

– Только под вашим светлым покровительством город будет построен, – ответил Рибас, а Екатерина повысила голос, чтобы быть услышанной многими из гостей:

– Наши ученые мужи отыскали в Академии старые атласы, не поеденные мышами, и определили, что при Хаджибее находилось греческое поселение, Одисос именуемое. Но сие название, вследствие обилия в тех краях городов мужского рода, решили мы переименовать в город, носящий имя в женском роде – Одесса. Прошу всех господ иностранных посланников сообщить сие своим правительствам. Турецкий Хаджибей мы переименовываем в христианскую Одессу.

Это известие было выслушано господами иностранными посланниками с большим вниманием, и дипломаты настороженно зашептались меж собой.

Мордвинову Рибас отправил официальное заявление: «Полученное мною от находящегося при блистательной Порте Неаполитанского посланника г-на Людольфа письмо, с приложением двух отверстых листов на свободное плавание по Черному морю шкиперу Мехиорни Спарпато Вашему превосходительству представляю в оригинале. Не угодно ли будет, вместо оных за происшествием срока в минувшем году, в будущее лето на такое же плавание дать другие листы, доставляя оные сходно требованиям г-на Гр. Людольфа к нему в Константинополь».

В марте неторопливый скрипучий писарский механизм работал в испарине: летели ордера от Зубова де Волану о том, что Суворов отсутствует, а город строить надо, отправлялись донесения Рибаса к его сиятельству Румянцеву с предложениями относительно достроения города, уточнялись, утверждались, отсылались именные лиски – и весь этот бумажный поток вихрился вокруг одного эпицентра под именем Одесса.

В ночь на первое апреля начался Высокоторжественный праздник Святые Пасхи. В половине первого часа по второму пушечному выстрелу ко двору съехалась знать и генералитет. Павел с женой и детьми, а позже и Екатерина со свитой и Синодом имели выход в придворную церковь к Божьей службе. Духовник императрицы Савва Исаев начал воскресный тропарь и, когда дошел до пронзительно-торжественного «Христос Воскресе», из Санкт-Петербургской крепости палила двадцать одна пушка. Пел всенощный хор, императрица приложилась к иконе, а потом и к руке государыни хлынул нескончаемый поток придворных.

В этот же день в камер-фурьерском журнале было записано: «В пятьдесят минут пятого утра Ее Величество обеденное кушанье имела в комнате, где вещи бриллиантовые, на 9-ти кувертах, а к столу приглашены: гр. Александра Васильевна Браницкая, Петр Богданович Пассек, кн. Александр Прозоровский, граф Платон Александрович Зубов, кн. Федор Барятинский, камергер Евграф Чертков, гр. Николай Зубов, Осип Михайлович Рибас».

Кубка за здравие императрицы не было.

Адмирал, единственный из присутствующих не имевший никаких титулов, ожидал особых известий для себя. Их не последовало. Он пробыл во дворце до четырех. В церкви снова начались духовные отправления.

Никаких новостей.

После церкви Екатерина до семи играла в карты. В восьмом часу гости стали разъезжаться. Надежды генерала, что проект греческого дивизиона будет утвержден в Святой день, не оправдались. Напротив, явился Валериан Зубов, и все внимание двора сосредоточилось на нем. Он въехал в приемный зал в кресле на колесах, императрица в слезах бросилась навстречу. Она подарила ему бывший дом Густава Бирона на Миллионной улице, назначила пенсию, но двадцатитрехлетний пенсионер увлекся графиней Потоцкой и заказал себе искусственную ногу.

Только 19 апреля 1795 года канцелярия поставила в документах не одну, а две точки. Первую – в обращении Екатерины к Платону Зубову, вторую – в распоряжении Платона Рибасу. Зубову императрица писала: «Граф Платон Александрович! Приняв за благо представление об устроении в городе Одессе и окрестностях оного селений единоверных нам народов и утвердив поднесенные от вас положения…» Она утвердила в Одессе штаты трехротного дивизиона греков и албанцев из 330 человек, определила им жалование и провиант из муки и крупы.

Зубов предписал Рибасу построить для греков и албанцев «на первый случай домов каменных с небольшими лавками по обычаю азиатскому 2-х сортов. Первого – 3, ценою каждый в 1500 рублей, а второго – 50, ценою по 350 рублей». Две тысячи отпускались без возврата для церкви с богослужением на родном языке.

Отъезд Рибаса в Одессу задержали два обстоятельства: вот-вот должен был приехать в Петербург Андре, а на 29 апреля назначили венчание Натальи Суворовой и Николая Зубова. Око состоялось в придворной церкви и по желанию молодых устраивалось скромно. Суворов, к удивлению многих, к долгожданному событию не приехал, и сразу воспрянули интриганы. Они распускали слухи, что фельдмаршал благоволит, к польским бунтовщикам, ни в грош не ставит благорасположение императрицы п что он сам – второй Костюшко. Александр Васильевич действительно ходатайствовал за многих вчерашних повстанцев, а их родственники осаждали его просьбами.

Двор выехал в Царское село. Тише стало в столице. Неожиданный визит к адмиралу нанес Зиновий Чепега, атаман Черноморских казаков и по армейским чинам ставший генералом.

– Полки мои направились в Польшу, – отвечал он на расспросы адмирала. – А я здесь за деньгами. За фураж и провиант отпустили мне восемьдесят тысяч, но чтобы их получить, взятку дал – пятнадцать копеек с рубля. Посоветуйте, Осип Михайлович, что делать: жаловаться?

– Намекни Зубову, что принудили взятку дать.

Но Зиновий Алексеевич прожил в Царском селе месяц, не жаловался, взял две тысячи прогонных и уехал к полкам, получив на дорогу пирог с рыбой длиной в сажень.

Перед отъездом, не дождавшись Андре, Рибас хотел было навестить Сильвану, но она вдруг сама явилась на Дворцовую набережную. Настя, узнав о ее визите, прислала на половину мужа секретаря Хозикова с целью рекогносцировки: что за дама в их доме? Но Сильвана не оставалась и четверти часа у адмирала, потому что с порога сказала:

– Ваш брат Андре играет у Вирецкого. Я отвозила туда кофе, и управляющий передал мне записку от вашего брата.

Андре в записке просил ссудить его тремя тысячами и прислать их в дом Вирецкого на Итальянской. Этот дом был адмиралу памятен! Он отправился туда, прихватив шкатулку с деньгами, ценными бумагами и личный карточный набор: десять нераспечатанных колод, мел, увеличительное стекло, серебряную табакерку. Сильвану Рибас завез по дороге в кондитерскую. Узнал, что Руджеро год как страдает подагрой, почти отошел от дел, а итальянцы из господ теперь редко бывают у них.

– Джузеппе, будь осторожен, – попросила она, а адмирал подумал, что только Сильвана во всей столице называет его так.

Возле дома на Итальянской стояло несколько летних экипажей. В три пополудни адмирал вошел в гостиную, где его встретил управляющий. С ним Рибас на минуту заглянул в крохотную контору и заплатил десять рублей. Управляющий ворковал:

– Коммерческая игра идет как всегда вяло. В зеленой – гусары. Больше шумят, чем испытывают судьбу. В малиновой итальянец Маттео играет с поручиком.

– Где Андре?

– В штофной.

Через голубой зал, где играли в коммерческий вист на двух столах и слышались возгласы: «Ренонс не считается! Масть! Роббер, господа!», за слугой с подносом, который спешил в зеленую, Рибас коридором прошел в штофную. Тут было многолюдно – настоящая игра начнется к вечеру, а пока в штофной приглядывались к возможностям партнеров, старались угадать темпераменты и характеры. Две дамы, склонившись друг к другу, шептались за столом, в одной из них в платье с глубоким декольте и янтарными квадратными бусами на точеной шейке под пламенем рыжеватых волос адмирал узнал Катрин. «Мой бог! Как она здесь?» Он отвернулся и увидел Андре, стоящего у окна в зеленый сад.

– Почему ты не заехал ко мне с дороги? – спросил Рибас у брата.

– Я начал игру в трактире у заставы, – отвечал Андре. – Выигрывал. А продолжать пришлось здесь.

– С кем ты играл?

– Он назвался Маттео. Негоциант. Но ловок.

– Сколько?

– Я же писал – три.

– Будь здесь и жди.

– Дай мне денег. Больше ничего не нужно.

– Ничего, кроме трезвой головы, – отвечал адмирал, отсчитал Андре три тысячи и вышел из штофной, незамеченный Катрин.

В малиновой комнате три стола оказались пусты, а за четвертым незнакомец, очевидно, Маттео, играл с поручиком. Рибас поставил шкатулку на свободный стол и присел, наблюдая за игрой. Поручик выигрывал брелан за бреланом. У стен, обитых синим штофом, стояло несколько мраморных бюстов, придававших обители азарта степенный вид. Адмирал отвернулся от игроков – вошла Катрин.

– Дорогой, – обратилась она к Маттео, – когда же мы едем?

– Как только я проиграю этому юному гению все, – ответил Маттео обреченно.

– Отдай ему все свои деньги и уедем.

– Увы, надо играть.

– Тебе никогда не выиграть у этого Купидона, – сказала Катрин и погладила поручика по щеке. Тот, зардевшись, встал, восторженно поцеловал ее руки. Но адмирал искоса смотрел только на Маттео – нельзя упустить ни одного движения игрока… руки его над столом летали, ни на секунду не оставаясь без движения. Нет, Рибас ничего не заметил, но может быть Маттео заметил, что за ним наблюдают? Подозрения не оставляли адмирала.

– Я счастлив, мадам, – сказал поручик. – Где мы найдем вас, когда закончим?

– Ах, я буду в саду.

Она ушла, не взглянув в сторону Рибаса. Через получас поручик снял с пальца перстень.

– Я играю только на деньги, – твердо сказал Маттео. Поручик, пошатываясь, вышел из малиновой. Маттео аккуратно вытирал пальцы шелковым платочком.

Рибас перекладывал на столе нераспечатанные колоды.

– Не заплесневели ли ваши карты? – весело обратился к нему по-французски Маттео.

Рибас сидел к нему вполоборота и, не глядя на игрока, спросил:

– Что вы можете предложить?

– Что угодно. Прошу.

– Я бы хотел играть за этим столом.

– Почему? Светлее?

– Укромнее.

Переменить стол по мнению адмирала было немаловажно.

– Мне все равно, где проигрывать, – сказал Маттео и сел за стол Рибаса.

– Фараон? – спросил адмирал, улыбнувшись.

– Право, не знаю, – неуверенно ответил игрок, а Рибас, распечатывая колоду, продолжил:

– Буйот?

– Играл вчера. Не повезло.

– Не играть же нам в пикет.

– О, да.

– Брелан?

– Я не играю два раза подряд игру, которая только что сделана.

«Он хочет вывести меня из равновесия», – догадался Рибас и с удовольствием позволил себе это, воскликнув:

– Но черт побери, назовите вашу игру! Право, мы будем решать это до утра?

– Вы знаете столько игр?

Это был первый промах Рибаса: Маттео насторожился. Следовало успокоить его и Рибас рассмеялся:

– У меня есть десять тысяч и я хочу испытать судьбу перед отъездом в армию.

– Макао.

– С объявлениями, – предложил Рибас.

– Идет.

Адмирал распечатал еще одну колоду, неумело смешал карты. Проще макао игры нет. Туз – одно очко. Фигуры и десятки не считаются. Остальные карты от единицы до девятки – считались по их достоинству. Требовалось набрать девятку. Если она сразу на руках – выигрыш.

– Я ставлю три тысячи, – «поспешил» объявить Рибас.

– Сколько?

– Три.

– Отлично. Но сначала все-таки следует определить: кто из нас банкомет!

– Ах да. Простите, – «спохватился» Рибас.

Они вытащили из колоды по карте, адмиралу досталась меньшая – он банковал, а поэтому достал из шкатулки объявленную сумму и с первой сдачи к нему пришла девятка. Это означало, что Маттео проиграл девять тысяч – выигрыш за девятку шел втрое.

– Вина? – спросил Маттео.

– Непременно! – «охотно» согласился Рибас, и его противник щелкнул пальцами и крикнул слуге: – Венгерского!

Собственно, адмирал уже отыграл проигрыш Андре, но нельзя было оставить взятую на себя роль. И потом, если и дальше так будет везти… В банк Маттео поставил двести рублей, восьмеркой удвоил их. Рибас отдал проигрыш, достал табакерку, положил под нее пятьсот и объявил:

– Играю под прессом!

– Вы так боитесь за финал? – спросил противник. Он знал толк в игре. Под прессом обычно играют в конце, когда денег у проигрывающего остается мало, а под прессом, не объявляя суммы, можно скрыть их нехватку. Но что теперь скажет Маттео? Он мог объявить: «Беру пресс», или «Беру вдвое», он мог хоть удесятерить неизвестную ему сумму под прессом.

– Беру вдвое, – сказал он и выиграл восьмеркой.

– Пресс вдвое – это тысяча, – подсчитывал Рибас. – Да за восьмерку – вдвое, получите две тысячи.

Десять талий Рибас играл под прессом. Маттео посмеивался:

– У вас же есть деньги. Зачем вам пресс?

Но Рибас намеренно путал игру.

К ним подошел бледный Андре. Маттео почему-то встал.

– Прошу вас. Мой долг. – Андре небрежно бросил ассигнации на стол. – Я не затруднил вас?

– Нисколько.

– Честь имею.

Маттео кивнул. Андре отошел от стола. Следующие десять талий Рибас играл без пресса. Удача была попеременной.

– Боже мои, – услыхал Рибас рядом с собой голос Катрин. – Я просто извелась. Сколько же можно играть, дорогой Маттео?

Рибас повернулся к ней, встретился взглядом, встал, поклонился:

– Мадам, не имею чести быть знакомым, но сочту за величайшее удовольствие быть представленным.

– Катрин Васильчина, – сказал партнер.

«Имя она не переменила. Но неужели здесь в амазонках? – спросил себя Рибас, а Катрин лукаво улыбнулась, протянула руку в кружевной перчатке.

– Я хочу, чтобы вы обыграли Маттео, – сказала она, когда он целовал ее руку.

– Мадам, ради вас я сделаю это непременно.

– Сделайте это хотя бы для себя.

– Свой выигрыш я посвящу вам.

– Маттео, я жду! – сказала она капризно, Маттео улыбался, с усмешкой взглянул, как Рибас не сводит глаз с Катрин, которая уходила. Адмирал сел, обернулся, совсем «забыв» об игре, воскликнул:

– Какая женщина! Вы счастливчик, Маттео.

«Она волнует и отвлекает его партнеров, – думал Рибас. – Желает им выиграть. А уж если такая рыжеволосая весталка на твоей стороне – противникам Маттео море по колено. Неужели амазонка? Но как же она превратилась в подругу игрока?» Адмирал повел сильную игру, отвечал на крупные ставки не менее крупными, но заметил, что неизменно остается хоть в малом, но проигрыше. «Нужно озадачить ангела судьбы моего визави» – решил он и спросил по-итальянски:

– Вы не знаете Диего Ризелли? Он в Петербурге?

Маттео чуть было не выронил карты, выпил вина, внимательно посмотрел на адмирала своими белесыми на выкате глазами и вдруг ответил:

– О, нет, адмирал. Ризелли в Одессе.

В одно мгновение рухнул карточный домик психологической игры, которая, как думал Рибас, возведена им искусно. «Он знает меня! Знает, что Хаджибей переименован. Ризелли в Одессе? Или это блеф, чтобы я потерял равновесие? Бог мой, он наверняка знает, что я знаком с Катрин!»

Шесть талий Маттео выигрывал вдвое с первой восьмерки без прикупа. Рибас ставил мелочь. Потом тысячу, обернувшуюся тремя тысячами проигрыша. Затем играл осторожно, но Маттео вдруг поставил пять и взял пятнадцать! Ангел удачи отлетел от Рибаса. Он снова стал играть под прессом. Маттео не рисковал и пресс оценивал скупо.

Когда зажгли свечи? За соседним столом карты щелкали, как звучные пощечины. Графин с вином переменили в третий раз. Маттео играл чисто. Надо было кончать, адмирал объявил, что играет последние десять талий. На восьмой, из всех денег, взятых из дома, у него осталось полторы тысячи. Он поставил тысячу четыреста, которая тут же упорхнула к сопернику.

– Что теперь? – думал он лихорадочно. – Сотню под пресс?» Он положил под серебряную табакерку ценные бумаги на владение землей в Бююк-Сюрен, с тоской вспомнил Айю, а бумагами через мгновение завладел Маттео, долго рассматривал их, кивнул, сказал:

– Превосходно!

Десятая последняя талия принесла адмиралу на сотне смехотворный по сравнению со всей игрой выигрыш в триста рублей. Все было кончено. Рибас встал, предложил:

– Нам нужно переговорить.

– О, нет, я устал, – ответил, зевая, Маттео.

Рибас кивнул и вышел из малиновой. Андре нигде не было. Адмирал направился к своему экипажу и не удивился, увидев в коляске поджидавшую его Катрин. Ничего не приказав кучеру, он сел напротив нее.

– Ты много проиграл? – спросила она.

– Как ты оказалась с ним?

– Меня ограбили под Ольвиополем.

– У тебя есть поместья.

– Родственники добились их опеки.

– Значит, теперь ты амазонка.

– Что это значит?

– Маттео использует тебя в игре.

– Но как? Он шулер?

– Я не заметил.

– Я всего лишь третий раз с ним у Вирецкого.

– Это начало.

– Что же мне делать? У меня совсем нет средств.

Рибас с усмешкой достал триста рублей и передал Катрин:

– Это все, что у меня есть. Оставь игрока. Добивайся снятия опеки.

Не поблагодарив его, она вышла из экипажа.

Дома адмирал спросил у Хозикова:

– Андре здесь?

– Я проводил его в гостевую. Он спит.

На следующий день адмирал собирался к отъезду вместе с Андре. Петербург уже знал о его проигрыше. Жена съязвила:

– Вы уезжаете? По-моему, вы должны идти в Одессу пешком.

Но все-таки, несмотря ни на что, Настя была верна себе и в другом – через Хозикова она прислала мужу шкатулку с драгоценностями. Адмирал побежал к Насте, пал на колени, целовал ей руки.

Из дворца явился обеспокоенный Базиль Попов.

– Императрица знает о вашем проигрыше.

– И что же?

– Сказала только: «Вот и Рибас начал проигрывать».

– Отлично.

– Федор Ростопчин уверяет всех, что вам все нипочем.

– Почему?

– Считает, что вы в Одессе наживаете полмиллиона в год.

Адмирал усмехнулся, раскрыл шкатулку жены.

– Не могли бы вы помочь мне продать что-нибудь из этого?

– Конечно.