"Капитан "Старой черепахи"" - читать интересную книгу автора (Линьков Лев Александрович)

Глава IV

Проводив Ермакова и Репьева, Никитин выслу­шал доклад транспортного отдела и вместе с секре­тарем губернской комиссии по борьбе с детской бес­призорностью и представителем губкома комсомола обсудил, как организовать трудовую коммуну для малолетних правонарушителей, где достать для них посуду, белье, токарные станки, продукты и прочее.

С наступлением холодов беспризорники устре­мились из центральных районов республики на юг, и Феликс Эдмундович Дзержинский строго-настрого приказал всех их собрать и приучить к трудовой жизни.

Оставшись, наконец, один, Никитин долго ходил по кабинету. Привычка мерить шагами пол вырабо­талась у него еще в тюрьме. Когда ходишь, как-то лучше думается, да и нельзя же целый день сидеть сиднем, надо хоть немного размяться.

Была уже глубокая ночь. В окно хлестал дождь, в трубе камина назойливо выл ветер, и где-то в ниж­нем этаже приглушенно стрекотала пишущая ма­шинка.

«Накурили мы — топор вешай!» Никитин взоб­рался на подоконник, отдернул занавеску, распахнул форточку, глубоко вздохнул.

Если бы кто-нибудь из чекистов вошел сейчас в кабинет, он бы немало удивился: предгубчека стоял на подоконнике и глядел в кромешную тьму.

Там, в темноте, парк, море, а Никитин ни разу за целый год не гулял по аллеям этого парка и не ку­пался. А говорят, плавать в море легче, чем в реке: вода соленая и потому более плотная.

Секретарь губкома приглашал как-то еще летом на пляж в Аркадию, но сам не смог поехать. Поду­мали об отдыхе — и то хорошо.

Холодный ветер и капли дождя приятно освежи­ли лицо, и Никитин вспомнил свою семью, своих Та­нечку и Оленьку, которые жили с Надей в холодном, голодном и таком далеком Петрограде. Как жаль, что дети растут без его отцовского внимания и все забо­ты о их воспитании легли на плечи Нади! А ей ведь тоже некогда уделять много времени дочерям. В по­следнем письме она писала, что райком партии на­значил ее заведующей женским отделом, работа важ­ная, очень интересная, но домой попадаешь только поздно вечером. Восьмилетняя Танечка сама го­товит ужин и укладывает младшую сестренку спать...

Долго ли еще ему придется жить с семьей врозь? По сути дела, из двенадцати лет, которые минули после женитьбы, он был дома не больше трех, да и то урывками. Как вступил в Петрограде на «Путиловце» в партию, так почти сразу пришлось уйти в под­полье. Потом арест, Нарымская ссылка, побег че­рез тайгу и болота и снова подполье в Иванове и Нижнем Новгороде, арест, снова тюрьма, вплоть до семнадцатого года, до революции.

Тяжелая была жизнь, но другой он не хотел бы. Если бы ему сказали: «Никитин, начинай жизнь сначала», — он ответил бы, как Дзержинский: «Я хочу ее прожить так же...»

В борьбе за революцию заключалась его радость, его счастье. Да, и радость и счастье!..

«Ну, хватит! Вот мы и отдохнули!» Никитин захлопнул форточку и спрыгнул на пол. Закурил, сел за стол и начал писать очередную информацион­ную сводку в Харьков.

Скоро ли придет долгожданный час, когда мож­но будет сообщить: «Сегодня закончена ликвидация шпионско-диверсионной организации, возглавля­емой...»

Пока что неизвестно даже, какова подлинная фа­милия англичанина-часовщика.

Никитин чувствовал себя в состоянии какого-то повышенного нервного напряжения и какой-то неяс­ной тревоги. Все ли учел он сейчас? Все ли подготов­лено к новым возможным случайностям и неожидан­ностям, которые нельзя точно предугадать? Удастся ли на этот раз вовремя нажать на все рычаги и изловить, наконец, хитрого и умного врага? Это он, конечно, приехал от Сиднея Рейли. Наверняка он.

Меньше всего думалось об удовлетворении само­любия. Никитин не ждал, похвалят ли его в Москве и в Харькове. Да, собственно .говоря, за что его хва­лить? Чека для того и создана, чтобы бороться с врагами революции, и раскрыть заговор — не ка­кая-то особая заслуга, а кровная обязанность че­киста.

Волновало другое: каждый лишний день затянув­шейся борьбы мог нанести ущерб Советской респуб­лике, каждый час мог стоить новых тяжелых жертв трудовому народу... Какой замечательный у нас на­род! Если бы десятки и сотни людей — рабочих, слу­жащих, крестьян — не помогали Чека, то борьба бы­ла бы во сто крат труднее.

Эти люди не требовали в награду ни денег, ни хлеба, они не помышляли о славе, не подозревали, что их поступки подчас равносильны подвигу. Они видели в этом свой долг.

Никто не заставлял Катю Попову рисковать жизнью, никто не сулил Олесе Семенчук золота за спасение Ивакина. Боцман Ковальчук совершил тя­желый проступок, но переборол страх и отдал себя на суд Чека.

Разве найти нашим врагам таких помощников? Никогда! Только корысть, классовая ненависть или трусость, могут дать им подручных.

Думая так, Никитин не обольщал себя и не на­деялся на легкий успех. Он отлично понимал, что много, еще впереди трудностей, и, сопоставляя все данные и факты, представлял, что наверняка сейчас сопоставляют факты и собирают свои силы Рейли и его агент — часовщик Борисов и другие, не изве­стные еще враги. Врагов этих много, против них не на жизнь, а на смерть воюют и Лунин в Киевской губчека, и Андреев в Ярославле, и Гвоздев в Ниж­нем Новгороде, и сам Дзержинский в Москве...

Никитин любил писать сводки. Обобщая сделан­ное, он еще раз все продумывал и частенько, отодви­нув бумагу в сторону, заносил в блокнот новое задание самому себе, новые, только что пришедшие в го­лову мысли.

Во время последнего допроса Орехов-Петрюк об­молвился, что в Одессу недавно приезжал белогвар­дейский полковник, некий Коновалец. От имени удравшего с немцами гетмана Скоропадского он со­ветовал эсерам установить более тесные связи с на­ционалистами. Эсеры якобы отказались от предложе­ния Коновальца. И вдруг именно сейчас Никитин подумал: Коновалец действует по наущению немец­кой разведки; немцы, как и англичане, тоже делают ставку на буржуазных националистов, ставку с даль­ним прицелом... Они явно объединяют свои усилия... Поставив точку, Никитин передал сводку секре­тарю. Теперь бы на боковую и минут двести поспать. Но дневной план еще не выполнен — следует часик позаниматься английским языком, а утром навестить Николая Ивакина. Ивакин находился в десяти вер­стах от Одессы, на тайной квартире. Не дай бог, ес­ли Тургаенко узнает о том, что расстрелянный Семен Остапчук жив. Даже в Губчека никто, кроме председателя, не знал, где находится Николай.

Взявшись за толстый словарь, Никитин пробор­мотал про себя: «Да, кстати!» Придвинул блокнот и записал: «Выяснить у Ермакова, как у него идут за­нятия по немецкому...»

Рано утром Никитин позвонил по телефону в Люстдорф:

— Кудряшев? Здравствуй! Приехали отпускни­ки?.. Отлично! Собираетесь гулять?.. Правильно! Те­лефонистка, почему вы перебиваете?.. Голубиная станция? Соединяйте... Никитин слушает... Откуда прилетел?..

Спустя несколько минут, рассматривая принесен­ный Чумаком листок бумаги, мелко испещренный неразборчивым почерком, Никитин пробормотал:

— Ничего не разберу... Ты, Чумак, знаешь по­черк начальника поста острова Тендра?

— Товарища Горбаня? — переспросил Чумак, склоняясь рядом. — Это не он, не его почерк. Это кто-то другой писал.

— И, очевидно, левой рукой! — Никитин поднес записку к настольной лампе. — Ого! Плохо дело...

— Подписал Вавилов, — глядя через плечо пред­седателя, прочитал Чумак.

— Соедини-ка меня с Ермаковым. Чумак повернул ручку полевого телефона:

— Стоянку «Валюты»... Ермаков у аппарата, то­варищ председатель!

Никитин взял трубку:

— Ермаков?.. Никитин говорит. Прикажи боц­ману приготовиться к срочному выходу в море и к приемке груза... Продукты, обмундирование... Че­рез полчаса привезут. И прикажи запасти пресной воды... Бочек семь... Сам немедля ко мне. Я посы­лаю за тобой машину... Быстренько!..

Никитин положил трубку телефона, снова взял и перечел записку. «Оправдал себя Вавилов!..»

«Зачем сейчас на Тендру? — недоумевал Ермаков, поднимаясь по лестнице Губчека. — Неудачное время для рейса. Очень неудачное!..»

— Вот что, Андрей Романович, — встретил его Никитин, — как погрузитесь, немедля снимайтесь с якоря. Надо забросить все на Тендру. На вот, про­читай. — Он передал Ермакову письмо Вавилова.

— Серьезная история!.. Это что же, тот самый Вавилов, что сбежал у Кудряшева? — с трудом разо­брав записку, поинтересовался Ермаков.

— Тот самый. А чему ты удивляешься? Это мы его в секретную командировку послали... Действуй! К ночи «Валюта» должна вернуться на стоянку...

Ермаков глянул на барометр. Никогда еще за все четыре месяца барометр не падал так низко.

— Кстати, Андрей Романович, — сказал Никитин уже другим тоном. — Я приказал перевезти Катю По­пову из больницы к вам домой. Ты не возражаешь? В больнице она скучала, а дело идет на поправку...

У подъезда Губчека Ермакова остановила незна­комая старушка:

— Скажите, пожалуйста, не вы командир моего Макара? Мой сын — Макар Репьев.

Андрея поразили ее добрые карие глаза. До чего Макар Фаддеевич похож на нее!

— Вы могли бы мне рассказать, как он там, в ва­шем море?.. А ему передайте, что мы все здоровы и Леночка со Светиком выдержали экзамены.

Лрмаков торопился, ему некогда было слушать разговорившуюся старушку. Оказывается, у Репьева есть дети! Макар ни разу не говорил об этом.

— И передайте ему, пожалуйста, вот эти пирож­ки, его любимые, из картофеля. Вас это не затруд­нит?

— С удовольствием, обязательно передам. А вы скажите супруге товарища Репьева, что он скоро при­дет домой.

Старушка пристально посмотрела на Ермакова:

— Вы не знаете? Ее ведь нет, нашей Сонечки, ее англичане расстреляли...

Услыхав о предстоящем рейсе на Тендру, Ковальчук проверил крепость парусов и снастей. Не любил он ходить в штормовую погоду к острову, завоевав­шему среди моряков Черноморья мрачную славу «мо­гилы кораблей».

Тендрой называлась узкая песчаная коса, усыпан­ная ракушками и вытянувшаяся в море с запада на восток на целых тридцать миль. В самом широком месте она не превышала двух верст, а в некоторых участках во время хорошего наката волны перехле­стывались с одной стороны острова на другую.

Летом к Тендре приходили рыбаки на лов кефа­ли и скумбрии. А зимой, кроме трех смотрителей маяка и десяти пограничников, на острове обитали только зайцы да лисицы.

Лет двенадцать назад кто-то посадил на запад­ной стрелке Тендры три серебристых тополя. Они разрослись и являлись единственным украшением кусочка пустыни, заброшенного в открытое море.

С декабря, а то и с ноября — смотря по погоде — до конца зимы Тендра была фактически отрезана от материка. Свирепые восьми- и десятибалльные штор­мы, быстрые изменчивые течения, предательские от­мели не давали возможности подойти к острову ни одному судну, поэтому продовольствие, пресная вода и топливо заготовлялись на полгода. «Валюта» толь­ко месяц назад доставила на Тендру зимнюю одеж­ду, продовольствие, уголь и воду, и Ковальчук не мог понять: куда же все это подевалось?

Метеорологическая станция предсказывала, что к ночи шторм достигнет семи-восьми баллов. Начина­лась полоса зимних бурь, бушующих по двадцать су­ток кряду. Недаром со вчерашней ночи шел снег. Того гляди, ударят морозы.

Лишь после выхода в море Ермаков рассказал команде, что произошло на Тендре. Сутки назад, но­чью, к острову подошла фелюга Антоса Одноглазого. Контрабандисты напали на пост, обстреляв погра­ничников из пулемета.

Начальник поста Горбань и трое бойцов убиты. Склад с продовольствием и обмундированием и самый пост сожжены. Пограничники отступили на маяк. Если «Валюта» не доставит свой груз, то на острове все погибнут от голода.

— Голубь с Тендры прилетел, комиссару записку доставил, —объяснил Ермаков боцману.

Командир не имел права сообщать, что еще пи­сал Вавилов, а в конце записки говорилось:

«Сегодня ночью Антос идет к Тургаенко за каким-то пассажиром».

Как это узнал Вавилов, оставалось неизвест­ным…

Вместо обычных при попутном -ветре трех часов «Валюта» добиралась до Тендры все четыре.

Вполне понятно, что Антоса у острова давно уже не было. Старшина поста сообщил, что Одноглазый пытался атаковать маяк, но не смог ничего поделать и удрал с наступлением шторма.

— Приказано взять на шхуну красноармейца Ва­вилова,— сказал старшине Ковальчук.

— Убили они его. Он от них убежал, ему вдогон­ку три пули послали. Написал записку и скончался, бедняга.

За пять рейсов шлюпка благополучно выгрузила на берег ящики и мешки с продовольствием и одеж­дой и бочонки с пресной водой.

Ковальчук сидел на румпеле, четверо краснофлот­цев лихо загребали. Когда шлюпку несло крутым гребнем на отмель, боцман командовал:

— Весла береги!

Пограничники подхватывали шлюпку за борт и вырывали ее из густой холодной воды.

— Принимай рафинад! — кричал им Коваль­чук. — Море не подсласти! ,

Мокрые, закоченевшие люди бегом оттаскивали драгоценный груз подальше от воды.

— Утром было минус восемь, — крикнул старши­на поста, — к ночи ждем десять!

— Поспешай!— торопил Ковальчук, тревожно по­глядывая на темнеющий горизонт.

За время выгрузки шторм достиг шести баллов. Ветер крепчал с каждой минутой. Волны и тучи брызг то и дело заслоняли низкий остров.

Когда шлюпка вернулась, «Валюта» снялась с якоря и ушла от Тендры под зарифленными пару­сами. Ермаков спешил добраться к вечеру обратно в Одессу.

Вершины окружавших дом молодых тополей рас­качивались, голые ветви постукивали друг о друга, в решетчатом заборе тонко посвистывало, калитка вздрагивала и стучала щеколдой, флюгер на крыше крутился волчком.

Прибой шумел так гулко, будто море взобралось на обрыв, затопило виноградник, и волны ударялись уже совсем рядом, за коровником.

На прихваченную морозом землю косо сыпался снег.

Три человека с винтовками подошли к саду с мор­ского берега, разъединились: один остался на углу, второй — у середины ограждающего сад забора, тре­тий — у ведущей к морю калитки.

Трое других расположились в узком переулочке, ограничивающем сад с западной стороны, двое осто­рожно пробрались в примыкающий с востока к са­ду виноградник.

Когда, таким образом, дом и сад были оцеплены, Кудряшев и его спутники поднялись на крыльцо-ве­ранду, и начальник поста тихонько постучал в дверь.

Никто не ответил. Тогда он постучал настойчивее. Несколько минут люди стояли молча, кто-то, согре­ваясь, притопывал.

Тоскливо, назойливо пел флюгер на крыше.

— Спит, и бог с ним, незачем будить, пошли обратно, — раздался в темноте чей-то баритон.

— Проснется! — Кудряшев снова начал стучать. За дверью послышалось шарканье ночных ту­фель.

— Свои, свои, Карл Иванович! Чего это ты за­спался?

— Айн секунд!

— Очищай ноги, не заноси грязь в хату, — шутли­во прикрикнул Кудряшев на друзей и первым вошел в сени, освещенные керосиновой лампой, которую держал Фишер.

— Принимай гостей, Карл Иванович, извини, что мы нагрянули. Дружки из Одессы приехали, с «Ва­люты». Ремонтируется их шхуна, ну, и пожаловали. Погулять хотим. Угостишь?

Федор снял шинель, отряхнул от снега островер­хий шлем и пригласил товарищей:

— Вот сюда, ребята, вешай.

Карл Иванович поставил лампу на стол, запахнул полы халата и, позевывая, смотрел на поздних го­стей.

Вместе с Кудряшевым прошли не то пять, не то шесть человек: трое смущенно столпились у порога, оглядывая комнату, остальные старательно вытирали в сенях сапоги.

— Ну и холодище, прямо-таки как на Северном полюсе! — сказал Кудряшев и остановился перед ви­сящим на стене зеркалом, приглаживая ладонями курчавые волосы.

В зеркале отражалась вся комната, обставленная старинной мебелью, семейные фотографии в черных узорчатых рамочках, большие часы с кукушкой, рас­творенная в темную спальню дверь.

— Знакомьтесь, ребята, вот это и есть председа­тель нашего поселкового Совета, товарищ Фишер, Карл Иванович — мой хороший приятель.

— Очень хорошо, гут! Твои друзья — есть мои. Прошу ожидать. Зетцен зи зих, садитесь! Будем пить молодое вино, — улыбнулся Фишер.

— Ты не особенно беспокойся, Карл Иванович! — дружески сказал Кудряшев.— Закусочка у нас своя, а вот винца ни у кого, кроме тебя, попросить не­удобно.

Фишер вышел через кухню во вторые сени, а го­сти расселись вокруг покрытого суконной скатертью стола.

— Это что же, все хозяйская родня? — громко спросил кто-то, кивая на фотокарточки.

— Родня-то у него большая, а живет один-оди­нешенек. Дети в Сарепту уехали, жена померла от тифа, — так же громко ответил Кудряшев, осматри­вая комнату.

У Фишера явно никого не было. Предположение не оправдалось: видимо, приехавший к нему под ве­чер неизвестный человек — о появлении его сообщил наблюдавший за домом Фишера боец — успел уехать незамеченным. «Проглядели мы его!» — с до­садой подумал Кудряшев,

Вскоре Фишер вернулся с вином. Компания сразу оживилась, разложили на столе принесенную с собой закуску.

Первый тост, как и полагается, был произнесен за хозяина, второй за то, чтобы подольше ремонти­ровалась «Валюта», — кому охота плавать в окаян­ную штормовую погоду!..

Часа в два ночи пограничники распростились с гостеприимным хозяином и, распевая песни, поки­нули дом.

— Какие новости, товарищ начальник? — задер­жав в дверях Кудряшева, тихо спросил Фишер. — Разыскали Мерца в Херсоне?

Кудряшев махнул рукой:

— А это уж не моей голове забота. Ну, спасибо тебе, будь здоров, спокойной ночи!..

— Добрых снов!..

Фишер запер дверь, вернулся в комнату, прислу­шался к удаляющимся голосам, отогнул край вере­вочного коврика, поднял обнаружившуюся в полу крышку подполья, встал на колени и шепотом по-не­мецки сказал:

— Ушли! Можно выходить...

Из подполья вылез часовщик Борисов. Фишер хотел было захлопнуть крышку.

— Не закрывайте! — остановил его англичанин на чистом немецком языке. — Эти пьяницы могут вер­нуться... Доверяет ли вам Кудряшев?..

— Надеюсь, что да.

— Извините меня, барон, но в нашей работе нель­зя жить иллюзиями и надеждами. Уверены ли вы в этом?

— Вы же слышали, сэр...

— Сэр Робинс,— подсказал англичанин. — Те­перь я могу вам назвать, свое подлинное имя.

— Вы же слышали, сэр Робинс, этот Кудряшев всегда советуется со мной, в гости ходит ко мне...

— Очень хорошо... Вам легче будет работать, ес­ли вы будете чаще пить с этим чекистом вино... Я уезжаю... Да, я должен уехать, — ответил Робине на немой вопрос Фишера. — Я благодарю вас за все, что вы сделали для нашего общего дела.

Часовщик сел на стул, брезгливо отодвинул с края тарелки.

— Ваша честная работа будет отмечена. Я, Стафорд Робине, обещаю вам, что шеф германской раз­ведки господин Николаи не позже чем через две не­дели будет самым подробным образом информирован о той помощи, которую вы нам оказали. Возможно, мы с вами еще встретимся и, может быть, еще до войны с Россией. Да, я уверен, что ошибка истории не повторится и в будущей войне наши страны будут не противниками, а боевыми друзьями. Теперь у нас один общий противник — большевизм. Мы уничтожим Советы и разделим эти обширные земли, населенные варварами. И я надеюсь, — Робине улыбнулся, — я надеюсь, что недалек час, когда барон Пфеффер, — я могу вас называть так один на один? — получит во владение обширные поместья там, где он с такой храбростью выполняет сейчас свой долг представите­ля западной цивилизации... Вы не будете любезны угостить меня стаканом вина? Я хотел бы на проща­ние выпить с вами по стакану «Алигате».

Пфеффер достал из буфета чистые стаканы и на­полнил их вином.

— Благодарю!.. За ваше счастье, барон! За наших общих друзей — генерала Макса Гофмана и Сиднея Джорджа Рейли.

Робинс торжественно поднял стакан и осушил его маленькими глотками.

— Ваш Люстдорф, барон, райское местечко, и мы с Рейли обязательно приедем к вам в гости на виноградный сезон.

— Я буду рад приветствовать вас, — ответил Пфеффер. — Я надеюсь, что тогда приедет и генерал.

— Он мудрейший человек.

Робинс оживился, взглянув на часы.

— Только в голове мудреца мог родиться заме­чательный план крестового похода на большевизм: Англия, Франция, Германия и Италия сметут крас­ную заразу.

— Вы верите в реальность этого союза? — спро­сил Пфеффер.

— Если бы я не верил, если в него не верил и ваш шеф — полковник Николаи, тогда бы мы не си­дели сейчас вместе. Как говорит Рейли, это настоль­ко необходимо, что это должно быть... Во имя этого мы идем с вами на подвиг. И мой совет вам, барон, только совет: создавайте законспирированные группы верных людей во всех ваших колониях в Одесской губернии. Старайтесь проникать во все звенья совет­ского аппарата, еще больше войти в доверие к боль­шевикам. Это ключ к победе, ключ от ваших буду­щих поместий... И пока не предпринимайте никаких активных действий. Никаких!..

Выйдя из дома Фишера, друзья Кудряшева, гром­ко распевая, дошли до переулка. Остановились.

— Будем ждать товарища Репьева, — прошептал Кудряшев. — В случае чего, брать их без шума — и сразу в машину. Теперь по местам.

Снег валил густыми хлопьями, и на улице по­светлело от него.

Недавние гости вернулись обратно к темному до­мику, окружили его со всех сторон. Кудряшев стал у крыльца веранды за стволом тополя. «Неужели мы ошиблись и зря затеяли весь спектакль?.. Как же то­гда выпутается Репьев?..»

А Макар Фаддеевич лежал в это время в комнате немца под кроватью, сжимая в руке наган и, чтобы, лучше слышать, осторожно подтянулся на локтях и прислонился ухом к свешивающемуся с кровати одеялу.

Все получилось, как придумал Никитин: пока не­мец ходил за вином, Репьев, нарочно задержавшийся вместе с двумя товарищами в сенях, быстро про­скользнул в комнату и спрятался под кроватью.

Вот когда пригодилось знание языков! Правда, англичанин и немец говорили очень тихо и Макар Фаддеевич не все понимал, но из обрывков фраз ему стала ясна картина вражеского плана. Ну, на этот-то раз им уже не уйти! Для этого стоило пролежать под кроватью и не два часа.

— Нам пора! — Робинс снова посмотрел на часы с кукушкой.

Пфеффер надел высокие сапоги, кожанку, кепку, вынул из шкафа и подал Робинсу ватную куртку, шапку и варежки.

— Погасите лампу, — прошептал Робине.

Репьев не ожидал этого, но тотчас успокоился: пусть выходят, Кудряшев ждет их. Разговор англи­чанина с немцем полностью разоблачил их, на до­просе они не отопрутся...

Глухо хлопнула крышка, и наступила тишина. Дверь даже не скрипнула.

Репьев секунду полежал и вдруг все понял: «У них есть подземный ход!»

Он стремительно вылез из-под кровати, включил карманный фонарик. Комната была пуста. Схватился за кольцо в крышке люка, крышка не поддавалась: ее заперли изнутри.

Пока Репьев выбежал на крыльцо, пока они вер­нулись с Кудряшевым в дом, вскрыли люк и выбра­лись по подземному ходу к овражку за виноградни­ком, Робине и Пфеффер успели ускакать. Осветив землю фонариком, Макар Фаддеевич обнаружил на снегу следы подков.

Кудряшев и четверо бойцов оседлали лошадей и поскакали по следам; но едва ли они догонят вра­гов: во-первых, темно и следы обнаружить трудно, во-вторых, упущено минимум пятнадцать минут.

Выслушав по телефону все эти неприятные ново­сти, Никитин приказал Репьеву немедля ехать на Большой Фонтан, где с наступлением темноты дежу­рила «Валюта», и ждать там дальнейших прика­заний.

Репьев сказал, что часовщик — теперь выяснилась и его фамилия, Робине, — говорил о предстоящей встрече с Яшкой Лимончиком. Вероятно, англичанин намеревается сегодня удрать. Откуда и как? Он мо­жет попытаться переправиться через Днестр в Румы­нию— команда усилить охрану границы на берегу реки дана еще вчера утром; он может попробовать выехать поездом прямо из Одессы, а то и с ближай­шей станции, под видом безобидного крестьянина — транспортному отделу Губчека приказано: усилить бдительность. Подробными описаниями часовщика Борисова и Яшки Лимончика снабжены все уполномоченные и агенты; наименее вероятно, чтобы Карпухин-Борисов-Робинс избрал путь куда-нибудь в сторону Первомайска или Николаева — словом, в глубь страны, но не исключено и это, — и на всех шоссе и проселках выставлены дозоры. Приказ: ос­матривать все повозки, проверять документы у всех пешеходов. Остается море, и это наиболее вероятный вариант, — все береговые посты предупреждены, близ всех рыболовецких причалов устроены засады, под­вижные наряды — жаль, что так мало погранични­ков!— обходят побережье с наступлением темноты. О появлении в пределах видимости Антоса и вообще всякого неизвестного судна заставы должны не­медленно сообщать в Одессу и на Большой Фонтан.

Особое внимание было уделено блокированию всех подъездов и подходов к Тринадцатой станции — стоянке артельщика Тургаенко.

Само сабой разумеется, все это делалось втайне, и тот же Тургаенко никогда бы не догадался, что небольшой табор цыган, раскинувший две палатки над обрывом, связан с Чека, а черноглазая молодая цыганка, предлагающая погадать на счастье, — ком­сомолка...

Метеорологическая станция прислала сводку по­годы на предстоящие сутки: «Облачность выше сред­ней, видимость на море — двести-триста метров, ве­тер от пяти до шести баллов. Обильный снегопад. Ожидается дальнейшее понижение температуры».

Прочитав сводку, Ермаков проворчал, что пред­сказателям погоды следует поучиться у дельфинов,— дельфины так разыгрались, что к утру будет никак не меньше семи баллов.

— Поглядел бы я на этих ученых, если бы они пошли с нами к Большому Фонтану, — сказал Андрей Ковальчуку.

Однако, как ни плоха была погода для морских прогулок, «Валюта» храбро пошла навстречу штор­му, и, когда после доклада Репьева Никитину позвонил с Большого Фонтана Чумак, сторожевая шхуна была уже на месте.

— Езжай на Тринадцатую, — приказал Никитин Чумаку, — будь настороже.