"Близкие люди" - читать интересную книгу автора (Лепин Иван Захарович)

19

Мы чуть лбами не стукнулись с Таисией Матвеевной, одновременно открыв дверь веранды: я — с улицы, Таисия Матвеевна — изнутри.

— Здравствуйте вам!

Она, удивленная, сделала шаг назад.

— Какими судьбами? Здравствуйте.

Таисия Матвеевна поставила ведра — за водой к колодцу шла, метнулась в хату.

— Ваня, встречай гостей!

Позвала Ивана Павловича и вернулась к своим ведрам.

— Я сейчас вернусь, вы тут устраивайтесь.

Она мне напоминала тетку Маруську: такая же худенькая, юркая, живая и… поседевшая. Привез в наши края Таисию Матвеевну Иван Павлович с войны — там они поженились. Как-то мы разговорились с ней о тех годах, она и призналась: очень уж первое время скучала по своему родному Уралу, по городу Серову. А потом ничего, прижилась, привыкла. Работа захватила. Добрый десяток деревень обслуживала фельдшер Таисия Матвеевна…

Вышел навстречу Иван Павлович, мой первый учитель. Он все такой же стройный, подтянутый, как и тридцать с лишним лет назад. Был он без пиджака, в синей рубашке, при галстуке.

— Вот молодец, что зашел. Мне говорили, что ты приехал. Я уж думал — не обиделся ли за что, раз не заходишь… Ну проходи…

Иван Павлович выдернул из розетки вилку электрической плиты, на которой, судя по запахам, заполнившим веранду, варились грибы.

— Матвевна моя насобирала. Целую корзину. Любительница она у меня, еще с Урала, поди, любовь к грибам осталась. Многих женщин научила собирать. У нас ведь, сам знаешь, исстари грибов боятся — как бы не отравиться.

Иван Павлович провел меня в горницу, усадил на мягкий, с откидными подлокотниками, диван. Сам сел напротив, за круглый стол.

— Ну, рассказывай, что нового? Как здоровье? Что пишем?

Этим Иван Павлович всегда интересуется. В прошлый мой приезд он не без чувства удовлетворения сказал, что считает себя моим первопечатником. И припомнил, как я еще в третьем классе принес ему свое стихотворение «Весна».

Была тогда действительно весна, пора бурного половодья. Я вернулся из школы домой озябший, с промокшими ногами (в бурках с галошами ходил), залез на печь, вскоре отогрелся, и ко мне пришли стихи. О весне.

Назавтра я их отнес своему учителю, Ивану Павловичу.

И все. Больше я ничего не помнил. А Иван Павлович помнил, что поместил то стихотворение в нашей школьной газете. И прочитал по памяти четыре строчки из «Весны», чем я был особенно удивлен:

У меня же все это да-авно из головы улетучилось. Осталось другое. Как я стал деревенской знаменитостью.

Кто-то посоветовал мне послать эти и последующие стишата в «Пионерскую правду».

Недели через две пришел на мое имя большой фирменный конверт. В каждой хате, куда заходила почтальонка, письмо это рассматривали (таких конвертов в жизнь не видели!), всех изумляло то, что меня, деревенского сорванца, «напечатали» (адрес и фамилия были отстуканы на пишущей машинке). Я еще письмо не получил, а уж стал поздравления получать.

Особенно мужики теперь ко мне здорово относились. По имени-отчеству звали, закурить всегда давали (а курильщик я был уже в ту пору заядлый — с семи лет этим делом баловался). Даже тогда, когда забросил стихи, в куреве не отказывали…

Я рассказывал о своем житье-бытье, Иван Павлович слушал. А когда закончил, он встал, подошел к книжному шкафу, вытащил небольшой белый томик.

— Похвалиться хочу. На днях в районе ездил, купил. Знаешь такого?

Он протянул мне книгу. «Евгений Носов, — прочитал я. — „Берега“».

— Наш, курский.

— Знаю, Иван Павлович. Отличный писатель. Недавно читал его рассказ «Шуруп». Про одного ремесленника. Как ехал он домой с первой получкой, мечтал матери подарок купить, а два негодяя его обокрали. Я плакал, когда читал. Потому что себя узнал в Шурупе. Меня тоже почти так же обчистили. Только я не к матери ехал, а к тетке Маруське, на каникулы из ремесленного училища… Ну, а вы тут как?

— Помаленьку. — Иван Павлович снова присел. — Учим детей, колхозу помогаем. Вон нынче весь сентябрь, считай, картошку убирали, свеклу. Бирюков проходу не дает: «Помоги да помоги».

— Учителей хватает?

— Хватает. Летом еще двух новых прислали. Уже дом для них строим — иначе ничем не удержишь… Да… Тут в другом загвоздка. Учить становится некого. Вот когда ты учился, сколько вас в классе было? Сорок шесть, как сейчас помню. А нынче восемь первачков с горем пополам набрали… Учителя без работы остаются…

— Проблема…

— Не говори. Только проблемами и живем. Одна Матвевна у нас без проблем. Как ходила пешком к больным двадцать пять лет назад, так и поныне ходит. В дождь ли, в мороз ли, зимой ли, летом ли, днем или ночью — на своих двоих.

— И даже лошадь не дают?

— Дают. Только надо в таком случае самой запрягать, а по приезде — в табун отгонять. Она же это делать не умеет, — с горькой улыбкой сказал Иван Павлович. — Но не подумай, что я жалуюсь. Я по натуре оптимист и верю в лучшее. Вот только Матвевну не могу воспитать. Все сверлит: «Устала я грязь в ночь-полночь месить, уйду на пенсию». Тогда, говорю, и я следом за тобой. Но на кого ж школу, говорю, и твоих хворых старух оставим? Молчит… Вот так и работаем. Уже не один год… А как Кавказ поживает (откуда-то Иван Павлович знал, что я возвращаюсь из отпуска)? Там, поди, нет проблем?

— Что вы! — возразил я. — Мой хозяин, у которого я уже третий раз останавливался, — неподалеку от Сухуми он живет, в деревне, — только и знал, что жаловался. Машину, говорит, никак не могу купить. Брат купил, говорит, а я не могу. Просил помочь…

Иван Павлович расхохотался.

— Нам бы его горе!..

— А еще у него мандаринная проблема. Не хочет государству сдавать, хочет на рынок — там они в два раза дороже. Но — замкнутый круг: не на чем вывезти, нет машины. Большие убытки терпит товарищ.

Иван Павлович, слушавший меня с вниманием, вдруг посерьезнел.

— У вас в Перми мандарины почем?

— В магазинах — по два рубля… Если бывают…

— А картошка?

— По двенадцать копеек.

— А на юге она сколько?

— Тоже по двенадцать.

— Ты видел, как мандарины растут?

— Видел. Ухода большого требуют.

— А картошка?

— То же самое.

— Вот и посуди теперь, какой крестьянин в выгоде: наш или южный? И почему здесь тебя не просят помочь машину купить… Я думаю, — стукнул по столу кулаком Иван Павлович, — во всем нужен зональный коэффициент. Чтоб всем было все выгодно выращивать — и коноплю, и хлопок, и картошку, и мандарины.

— Мы к этому идем, Иван Павлович. Вон уже газеты выступают…

— Неужели? А я-то думал, что мне первому в голову пришло, — обрадовался мой первый учитель. — Какая газета? «Литературная»? У нас на нее, к сожалению, не подписывают.

Мама моя, говорят, была высокая и красивая. Взял ее отец из бедной лапотной семьи (сам тоже в лаптях, кстати, ходил), вместо сундука с приданым отец принес… котенка. Ничего у нее не было, никакого богатства. Ее и замуж-то родители из-за этого не хотели отдавать. Отец настоял, а сваты его поддержали: «Не надо нам приданого, нам Устинья нужна!»

Но поскольку был обычай, по которому хоть какое-никакое приданое полагалось, отец, не долго думая, котенка взял.

Сыграли скромную свадьбу. Через год пошли дети. Первый, второй, третий…

Я был последним, пятым…

Впрочем, не совсем так. После меня должен был родиться мой братишка. И он родился. Но мертвым. Слишком запоздалым было кесарево сечение (мать накануне родов оступилась с лестницы, ведущей в погреб, упала, и плод перевернулся).

Она умерла, когда ей было тридцать восемь лет. В гробу, говорят, лежала как живая.

А я никак ее не запомнил. И не сохранилось ни одной фотографии (как и отцовской)…

Я стоял на ее могиле и жевал травинку.

С Иваном Павловичем мы расстались в школе. Доследующего моего приезда расстались, и я пошел на кладбище — это в шести километрах от Хорошаевки, в Нижне-Смородине.

Я не знаю точно, где находится могила матери. Крест срубили, рассказывала Даша, местные жители через месяц-полтора после смерти матери — на растопку. В первые дни Даша приглядывала за могилой, по дороге из церкви, на пасху, крошила на ней освященные яйца, а потом, когда перестала ходить в церковь, когда мы, четверо ее подопечных, подросли и жизнь потяжелела, ей было недосуг ходить в Нижне-Смородино.

И могила заросла, почти сравнялась с землей.

Однажды Даша все-таки пришла на кладбище и привела меня — могилы она не нашла. Сквозь слезы она мне тихо шепнула:

— Где-то вот здесь, вот в этом месте…

С тех пор я прихожу на «это место», слева, у самого края кладбища.

И вот снова пришел.

— Мама… — сказал я и вздрогнул: сколько помню себя, не произносил это слово вслух.

Я взял горсть земли с чуть приметного бугорка и завернул ее в платочек. На память о матери, которую знаю по рассказам…