"В краю танцующих хариусов. Роска" - читать интересную книгу автора (Олефир Станислав Михайлович)



Отметины

А рожь сей!

Урожай в этом году не задался. Голубика встречалась только редкими жухлыми ягодками, на кустах кедрового стланика не созрело ни единой шишки, не было шишек и на лиственницах. К концу лета и зверь, и птица повели себя необычно. Медведи забрались на горелые сопки и паслись там на недозрелой бруснике, хотя обычно этой ягодой они интересуются только в начале весны. Бурундуки запасли в свои кладовые не орешки, а плоды водяники, пойманных в траве жуков и кобылок и даже таскали туда яичные скорлупки. Кедровики перебрались поближе к человеческому жилью и в компании с собаками и воронами дежурили у мусорных ящиков. Даже глухари и куропатки вместо того, чтобы таиться в голубичных зарослях, выходили на дорогу и, рискуя оказаться под колесами машин, общипывали придорожные кусты.

На берегу реки все чаще встречались следы белок. Все они вели на юг — в сторону далекого Охотского моря. Там, на побережье, неплохо уродил кедровый стланик, вот зверьки и отправились в путешествие.

К счастью, уже в начале сентября прошли дожди, установилась теплая погода и появились грибы. Тотчас таежные жители накинулись на долгожданное лакомство. Грибами угощались все: лоси и олени, снежные бараны и пищухи, бурундуки и полевки. Кто меньше, кто больше, но ни один из них не оставлял без внимания выглядывающую из-под ягеля коричневую шляпку гриба масленка или спрятавшийся в заросли ерниковой березки тонконогий подберезовик.

Но, конечно же, больше всех обрадовались грибной поре белки. С утра носились они по тайге, готовя зимние припасы.

У нас белки редко накалывают грибы на сучья, чаще они просто пристраивают свою добычу в развилку веточек или прячут под коряги. Любопытно, что они ни капельки не брезгуют червивыми грибами. Даже наоборот — такой гриб для них еще лакомей.

Поселившаяся неподалеку от моей избушки белка просыпалась затемно. Я слышал, как она шуршала лапками по коре и сердито фыркала, таким образом выражая недовольство слишком затянувшейся ночью. Наконец наступал рассвет, белка спускалась вниз и отправлялась на поиски грибов.

В первую очередь она осматривала заброшенную лесовозную дорогу, затем поворачивала на старую вырубку и от нее уже к заросшей ерниковой березкой покатой сопке.

Иногда белка заглядывала в гости и ко мне. На этот случай я оставлял у поленницы пару сухарей. Белка в несколько прыжков оказывалась возле добычи, оглядывалась и тащила ее в утайку под сухую лиственницу.

Я радовался за свою соседку. Если белка запасает грибы, значит, останется здесь зимовать. Путь к морю не близок, и далеко не каждая белка туда доберется. Одну при переправе через реку схватит щука, другую поймает ястреб, третью — лисица или соболь. А уж сколько их утонет в реках или просто погибнет от истощения — и говорить не приходится.

К тому же, кто их ждет в том далеком краю? Ни гнезда, ни дупла для них никто не приготовил, да и попадут ли на кормное место — это еще бабушка надвое сказала. Недаром же ни одна белка не возвращается из подобного путешествия. А дома-то и стены помогают.

И вдруг моя соседка исчезла. Я думал, она перебралась через ручей. Там грибов куда больше, к тому же недавно я обнаружил за ручьем целые заросли шиповника. Ягоды не так крупные, но при желании можно набрать ведро, а то и два. Может, белка решила заготавливать и ягоды?

Я натянул сапоги с высокими голенищами, сунул в карман пару сухарей и отправился на поиски. Перебрел ручей, обследовал шиповник, проверил всю пойму аж до Налимьего озера, но нигде своей соседки не встретил. И вообще, за полдня не встретил ни одной белки.

Раздосадованный, спустился к реке и сразу же заметил, что песок у берега истроплен беличьими лапками. Все следы, как и прежде, вели только на юг. Значит, моя соседка отправилась все-таки в рискованное путешествие к Охотскому морю.

Так почему она так старательно заготавливала припасы на зиму? Ведь не могла же не знать, что вот-вот покинет эти места?

Может, она все еще надеется возвратиться на родину, а может, у них точно так же, как и у людей: «Помирать собирайся, а рожь сей!»?

Первый снег

Снег в этом году где-то задержался и к концу октября успел выбелить только вершину Столовой сопки да пару гольцов рядом с нею. Живущий в ольховниковом распадке заяц давно оделся в теплую белую шубу и отрастил на ногах чудесные лыжи-пазанки, а снега все нет. В зимнем наряде среди голых ольховников он выглядит довольно несуразно. Словно нарядился к празднику, а его ни с того ни с сего отменили, вот он и бродит, не зная, где приткнуться.

Неуютно чувствует себя и белка. Она поседела, на ушах выросли длинные загнутые назад кисточки, но в бесснежье все это ей как бы ни к чему. Раньше белка по нескольку раз на день заглядывала к поленнице, что рядом с моей избушкой, случалось, даже взбиралась на крышу и я, лежа в постели, слышал, как она хозяйничает там, наверху. Теперь же грибы и сухари лежат у поленницы нетронутыми, а белка или отсыпается в утепленном ватой из моего спальника гнезде, или на весь день уходит в заросли кедрового стланика.

Наконец с вечера полетели редкие снежинки, потом запуржило так, что я, пока натаскал дров, стал похожим на всамделишного Деда Мороза.

Казалось, такая непогода надолго, но к утру утихомирилось и разгорелся по-настоящему зимний день — светлый, морозный, с поскрипывающей под ногами тропинкой и ароматом свежих огурцов.

Почему-то этот запах у северной природы самый любимый. Им пахнет морская рыба корюшка, житель наших рек хариус, первый снег и даже дующий с севера ветер. Хороший запах, бодрящий.

— Ну, — думаю, — теперь мои звери разгуляются. Куда ни посмотришь — везде снег. Мягкий, пушистый. Беги, радуйся!

Ан нет. Заяц больше суток сидел в утайке и не казал носа. Наконец отважился. Вернее, его выгнал голод. Потихоньку, с оглядкой доскакал до первых кустов выглядывающей из-под снега пушицы, пожевал стебельков, закусил корешками и снова в утайку. Страшно!

Белка и того больше. После снегопада она два дня сидела на ветках и только на четвертый спустилась вниз. Но при этом как спустилась!

Первый-то снег был с метелью, вот и налепило снега на лиственничные стволы целые подушки. Как дерево — так обязательно со снежной нашлепкой от комля до вершины. Если смотреть на тайгу от моей избушки — она из-за снега на стволах кажется белой, а если со стороны болота — черной.

И что же? Спускалась с лиственниц и взбиралась на них белка так аккуратно, что ни разу не коснулась лапками этого снега. Может, он ей казался слишком ненадежной опорой, но, скорее всего, слишком уж мало радости белке бегать по снегу. Чуть ступил — уже след.

Так белке-то что? Она по деревьям может пройти полтайги, потом спрячется в гнездо — и ищи ее. А заяц-то все время на виду. К кустику пушицы подошел — след, к тальниковой веточке завернул — след, через ручей перепрыгнул — все равно след оставил. Вот он и забирается на весь день к самой вершине Столовой сопки. Там, конечно, тоже следы остаются и тоже боязно, но зато и ему далеко видно. Сразу заметит и лисицу, и охотника. А заметил — уши прижал, хвост распушил и во всю заячью прыть наутек!

Бегать же зайца учить не нужно.

Декабрь

Солнце приготовилось спрятаться за горизонт и уже коснулось ободком Столовой сопки, да вдруг вспомнило, что светило сегодня всего лишь чуть-чуть, а уж о том, чтобы греть, не могло быть и речи. От стыда оно вспыхнуло такой алой краской, что вмиг выкрасило в этот цвет и облака, и сопки, и лиственницы на перевале. Даже снявшаяся с лиственниц кедровка казалась издали сказочной жар-птицей. Она неторопливо летела над тайгой и излучала вокруг себя розовое сияние.

А солнце горело еще очень долго, пока не сгорело совсем, и сразу же мир потускнел и наступили сумерки.

Ваньки-встаньки

Наша Невенкай знаменита вкусной водой и богатыми брусничниками, а река Таинка славится ветром. С разбойной удалью носится он над рекой, шныряет по распадкам, срывает остатки снега с перевалов и сопок. Он давно все подчинил себе и сейчас только следит, как бы что-нибудь не ушло из-под его власти. Снег он перемешал с песком и угнал в ущелья, у лиственниц обломил вершины и сбил в сторону ветки, даже кедровок, и тех приучил летать боком.

В долине еще куда ни шло, а поднимешься на перевал — попадешь прямо в Кащеево царство. Одна лиственница легла на скалы и ухватилась ветками за камни, другая хоть и в три обхвата толщиной, а имеет всего одну ветку, третья же так скручена, что не понять, в какую сторону растет. А поваленных деревьев вообще не сосчитать. Лежат на камнях, выставили в небо побелевшие сучья.

Поднялся я на перевал, немного отдохнул, подивился на ветровы проделки и стал спускаться. Скоро вышел на небольшую поляну. Гляжу и не верю глазам. Штук десять лиственниц выстроились передо мною, и, кажется, любой ветер им нипочем. Правда, и у них ветки в одну сторону смотрят, но сами-то лиственницы стройные, аккуратные. И, что самое удивительное, не вижу ветровала. Верно, снег на поляне лежит по колено, но поваленное дерево не спрячешь и под метровым снегом. Я смотрю и туда, и сюда — ничего не понимаю. Рядом деревья держатся за камни пауками, все кланяются ветру, все от него страдают, а этим хотя бы что. Сквозняк здесь тянет, словно в трубу, почва — сплошная скала, не за что ухватиться корням — а они стоят. Так ни в чем и не разобравшись, ушел домой.

Через месяц я снова попал на ту поляну. Теперь снега на ней почти не было. Ветер куда-то его угнал и этим открыл секрет непокорных лиственниц. Оказывается, растущие на поляне деревья имеют у самых корней огромные наросты. Один из них чем-то напоминает морду обиженного барана, другой похож на сказочного обжору, третий слеплен из каких-то кубиков. Все наросты большие и, конечно же, очень тяжелые. Они-то и не дают ветру прижать лиственницы к сопке. Как он ни давит на деревья, а ничего у него не получается.

Стоят себе стройные, как свечи, ваньки-встаньки колымские.

Случай на дороге

Ночь. В кабине новехонького УАЗа двое. Грузный лысоватый шофер, живот которого почти упирается в обвитую изоляционной лентой баранку, и худощавый парень в очках и с полоской усов над верхней губой. Они познакомились всего какой-то час тому назад, но уже были довольны друг другом. Первый радовался неожиданному попутчику, второй — тому, что не придется ждать автобуса и к утру он будет дома.

Машина спустилась с перевала, обогнула прижавшееся к сопкам озеро и нырнула в коридор из высоких лиственниц. Опушенные инеем ветки искрились в свете фар и сеяли на дорогу серебристые блестки. Вынырнувший впереди деревянный мостик, казалось, завис в искрящейся кисее.

Разговор прервался сам собой. Парень подался к стеклу, пытаясь разглядеть деревья до самых вершин, водитель, наоборот, вдавил широкую спину в дерматин, словно давал простор гостю. Мол, смотри, впитывай. Мы-то все это чуть ли не каждый день видим.

Проскочили мостик, выкатили на пригорок и вдруг прямо на дороге увидели какого-то зверя. Он стоял мордой к машине, его глаза светились зеленоватым огнем, и сидящим в кабине подумалось, что перед ними волк. Но тут зверь повернулся боком, стали видны длинный широкий хвост, чуть выгнутая спина, толстые короткие лапы, и те поняли — росомаха!

Подпустив машину совсем близко, она прыгнула к обочине, но вместо того, чтобы нырнуть в спасительную чащу, повернулась и бросилась наутек по накатанной дороге.

— Светом мигай! Светом! Уйдет ведь! — закричал парень.

Мотор натужно взвыл, скрежетнули шестерни коробки передач, и машина устремилась за зверем. Шофер даже не переменил позу. Он только сплюнул приставший к губе окурок да посуровел лицом. Глаза впились в мчавшегося впереди зверя, а руки и ноги, казалось, сами двигали рычаг скоростей, крутили баранку, нажимали педаль газа, включали и выключали фары.

То исчезая в кромешной тьме, то вдруг оказываясь в таком ярком свете, что чудилось — снег вот-вот вспыхнет под колючими лучами, убегала росомаха от настигающего ее УАЗа. Вот она ближе, ближе. Еще миг — и машина накрыла ее. Глухо громыхнул металл, толчок передался по всей машине, и водитель тотчас нажал на тормоз. Схваченные тугими колодками колеса заюзили по снежному накату и остановились.

Одновременно раскрылив обе дверцы, шофер и пассажир вывалились из кабины и кинулись к росомахе, что комом темнела посреди дороги. Шофер, то ли потому, что был грузнее, то ли от привычки делать все основательно, не торопясь, отстал от пассажира. А тот подбежал к росомахе, наклонился и отпрянул в сторону.

Росомаха сидела! Как и когда она поднялась — никто не заметил. Только что была без всяких признаков жизни, оба были уверены, что она мертвее мертвой, и вдруг сидит! Парень зачем-то принялся снимать с себя куртку, затем повернулся к шоферу и с хрипотцой выдавил:

— Давай быстро эту, как ее, монтировку… Уйдет ведь, зараза!

Вместе возвращались к машине, вместе искали запропастившуюся куда-то монтировку, наконец, решив, что хватит и молотка, возвратились назад. Но росомахи на дороге не было. Она лежала метрах в двадцати от обочины, и ее голова была повернута к людям.

Барахтаясь в снегу, парень начал пробиваться к ней, но росомаха вдруг поднялась, глухо рыкнула и в несколько прыжков исчезла за деревьями. Там скользнула под выворотень и затаилась. Какое-то время до нее доносились людские голоса, затем рокотнул мотор, лучи фар пробежали по вершинам лиственниц, и все стихло.

Прошло часа три. Все это время росомаха лежала в яме под выворотнем, затем выбралась наверх и направилась к белеющей за полоской ольховника сопке. Светало. На дне ямы, которую она только что оставила, можно было разглядеть небольшое красное пятно. Но след росомахи был чистым и лишь рыскающие отпечатки подсказывали, что с нею не все ладно.

А росомаха поднялась на сопку, обогнула ее правый скат и оказалась у глубокого заросшего ольховником ущелья. Там остановилась и начала было укладываться, но передумала и, горбя спину и почти касаясь мордой снега, направилась вдоль ущелья. Место было глухое, кроме зайцев да белых куропаток сюда в эту пору никто не заглядывал, но росомахе оно почему-то не понравилось. Может, в этом виноват вдруг встряхнувший ее тело хриплый кашель и оставшиеся на снегу яркие сгустки крови, а может, ей все еще чудился нарастающий рев машины и она торопилась уйти от него как можно дальше.

Там, где ущелье пересекается со сбегающей с перевала полоской чахлых лиственничек, росомаха чуть полежала, затем принялась карабкаться на перевал. У самой его вершины ветер надул густую щетку застругов, ноги не всегда отыскивали надежную опору, и тогда росомаха сползала вниз. Какое-то время она отлеживалась на снегу, потом поднималась и принималась карабкаться снова.

Почему она стремилась за перевал — понять трудно. Сразу за гребнем простиралась каменная пустыня, которую обходят даже неприхотливые снежные бараны и облетает стороной вездесущий ворон. Наверное, она чувствовала приближение смерти, а все звери почему-то предпочитают умирать в одиночестве. Может, опасаются заразить своей болезнью сородичей, может, совсем наоборот — боятся, как бы те не проведали об их слабости и не убили сами. А может, как-то там понимают, что вместе с жизнью от них уйдет вся красота, и не хотят, чтобы их видели некрасивыми…

А сбивший росомаху шофер уже возвращался из рейса и думал о сынишке, доме, рыбалке, на которую они отправятся с сыном в следующее воскресенье. В кабине его УАЗа сидел другой пассажир — высокий седой мужчина в кожаном пальто.

Придержав животом баранку, шофер закурил и, с аппетитом затянувшись, сказал:

— Не поверишь, сегодня ночью на росомаху наехал, а ей хотя бы что. Сначала вроде лежала, а потом чуть на голову не бросилась. Я тоже сообразил — с голыми руками на такую скотину сунулся. Могла запросто загрызть.

— Ну ты даешь! На росомаху с голыми руками! — удивился седой. — Да с нею иначе чем ломом разговаривать не стоит. — Улыбнулся какой-то своей мысли, сокрушенно покачал головой и заключил: — Живучие они, ужас! Наверное, сейчас где-то бегает да оленей шерстит. Нет, что ни говори, а лом для нее — самое подходящее…

А там, за перевалом, в каменной россыпи, лежала росомаха. Легкие неторопливые снежинки падали ей на открытые глаза и не таяли.

Послесловие к легенде

У меня сломалась лыжа. Ни с того ни с сего отвалился приличный кусок, и не было никакой возможности приладить его на место. Запасная лыжа осталась в избушке на Хурчане, и нужно было или строгать новую лыжу, или возвращаться к Хурчану на обломке.

Я решил вернуться, но на первом же метре дороги мой обломок закопался в снег так глубоко, что чуть не вывернул ногу. Пришлось привязать к концу пострадавшей лыжи веревку и при каждом шаге поддергивать ее вверх. От такой работы в голове сама собой родилась присказка: «Рубль двадцать — рубль двадцать — рубль двадцать».

Вот так двигаюсь, отсчитываю рубли с копейками, а здесь еще метель. С вечера тянул небольшой ветерок, но к утру загуляло так, что не видно белого света. По распадкам носятся снежные вихри, где-то, падая, ухают деревья, в лицо и за шиворот сыплет колючей крупой.

На реке сейчас опасно. Оттепель. Перекаты затемнели широкими промоинами, и можно запросто нырнуть под лед. Пришлось лезть на прижатую к левому берегу Буюнды террасу и прокладывать новую лыжню. К счастью, снег здесь неглубокий, лишь там, где террасу пересекают вымытые весенними ручьями канавки, лыжи проваливаются чуть ли не до колен. В таких случаях не помогает и веревка.

По одну руку от меня корявый низкорослый лиственничник, по другую — заросшая ивами и тополями буюндинская пойма. Иногда среди красноватых ив и светло-зеленых тополей проглядывает темный лиственничный островок или белая лента спрятавшейся под снег протоки.

Я обогнул куст подпаленного морозом кедрового стланика и выгнал из него кедровку. В три взмаха она перепорхнула на ближнюю лиственницу, проскрипела недовольное «Кер-р-р-р!» и подалась к пойме. Как только она вылетела на открытое место, ветер подхватил ее, смял и погнал над самыми вершинами ив.

Я проводил кедровку взглядом и вдруг как-то совершенно неожиданно для себя увидел лося. Он лежал на небольшом островке в затишке высоких густых чозений и больше походил на каменную глыбу. Такой же, как она, покатый и серый, но я почему-то сразу понял — лось!

Мечусь по террасе, а спуститься негде. Подо мною двадцатиметровый обрыв, впереди он еще выше, к тому же там к самому обрыву подходит наледь.

Возвращаюсь к лощине. Здесь ручей вымыл неглубокую канавку, и дальше скат не так крутой. А главное, внизу сугроб снега. Стараюсь запомнить деревья, под которыми лежит лось, запахиваю поплотнее куртку, ложусь на спину, пристраиваю рядом лыжи и… поехали-и! На полпути валенок зацепился за какую-то корягу, меня развернуло, и я влетел в сугроб головой. Но ничего. Все цело, и я почти не ушибся. Стряхиваю снег и, оставив лыжи под обрывом, крадусь к островку. Под деревьями на снегу образовался наст, и кое-где он выдерживает мои валенки.

Минул одну протоку, вторую, пересек лиственничную гривку и… потерял из виду чозении, под которыми лежит лось. Вот он, обрыв, хорошо вижу желтоватый куст кедрового стланика, из которого я вспугнул кедровку, но где же здесь островок — не пойму. Прохожу с полсотни шагов, спускаюсь в русло замерзшего ручья и решаю держаться его до самой реки. Ветер тянет от того места, где, по моим расчетам, лежит лось, к Буюнде. Самое главное, с берега я смогу отыскать чозении.

Снег в ручье глубокий, и каждый шаг дается с большим трудом, но зато меня никому не увидеть и не услышать. Скоро дорогу пересекает упавшая лиственница. Поднырнуть под нее не дают ветки. Придется идти в обход. Нащупываю валенком вымытый водою карниз, карабкаюсь наверх и, чуть высунувшись из ложбины, сразу же замечаю лося. Он лежит метрах в двадцати от меня. Залетающий с протоки ветер шевелит шерсть на его боку, обсыпает мелким снежком. Лось спит, свернувшись калачиком и положив голову на ноги. Мерно дышит широкий бок, нос спрятан на животе, но поднятые бантом уши начеку. Скрипнет раскачанное бурей дерево, хлопнет о ствол тяжелый ошметок коры или просто прошумит быстрый вихрь — уши сразу же поворачиваются в сторону шума. Где? Что?

Когда-то мне рассказывали старую чукотскую легенду. Два молодых охотника влюбились в одну красивую девушку и решили покорить ее сердце. Один из них отправился в тайгу, отыскал там спящего лося и положил на его спину ивовую веточку. Другой охотник пошел по его следам, подкрался к все еще спящему лосю, снял веточку и подарил ее девушке.

Сейчас я пытаюсь представить, как все это происходило? Наверное, в тот день над тайгой гуляла пурга. Скрипели деревья, хлопали куски коры, в вершинах чозении свистел ветер. Было часов десять утра. В это время лось уже наелся и лег на отдых. Осторожный зверь выбрал вот такое затишное место, иначе маленькую веточку тотчас сдуло бы ветром, а прикосновение более крупной лось почувствовал бы.

Подкрадывались охотники к нему со спины. Спереди к лосю сейчас никак не подойти.

Представляю, как охотник тенью скользит по снегу, затаив дыхание и стараясь укротить биение сердца. Лось — зверь сильный. Одним махом он может пробить насквозь волка или росомаху. Такого вот великана даже медведи обходят стороной. А ведь у охотников были одни копья, да и те наверняка пришлось оставить, чтобы не мешали.

Вот лось ближе, ближе. Уже слышен запах его тела. Еще миг и…

— Кер-р-р-р! Кер-р-р-р! — заорала над моей головой кедровка. Взметнув снег, лось подхватился, ухнул, так что у меня по спине побежали мурашки, и, ломая кусты, бросился в чащу.

Я подошел к лосиной лежке, поднял приставшую к снегу ломкую шерстинку, а затем долго стоял над обрывом, не в силах стронуться с места. Противно дрожали ноги и пересохло во рту.

Но ведь я был совсем в стороне от лося, а они подходили вплотную. Просто за веточкой. Для любимой.

Мост

Мост, что за нашим поселком, не вызывает у меня каких-то особых чувств. Бегают по нему машины, гуляют люди. Кто-то там сломал перила, кто-то свалился прямо на лед. А так ничего — мост и ладно.

Но вот однажды я больше месяца прожил в тайге без напарника. Сначала было нормально. Здесь тебе рыбалка, здесь и охота. Транзистор рассказывает про жизнь, поет песни. Что еще человеку нужно? А все равно через месяц заскучал. К тому же соболи ушли за перевал, капканы задуло снегом, в транзисторе сели батарейки. И вообще на люди захотелось. Я даже не все капканы поднял после метели. Проснулся пораньше, один котелок чая выпил в аппетит, другой про запас — чтобы в дороге не так скоро захотелось пить — и… домой!

Бегу на лыжах, поглядываю по сторонам. Вдоль осыпи оставил свои следы юркий горностай, у тальников куропатки с зайцами набили целые тропы, на старой вырубке снежные бараны наделали копанок. Тайга, глушь, одним словом.

И вдруг за густым лиственничником открылся мост. Да-да, настоящий мост. И не маленький. На двух быках и метров двадцать в длину. Когда-то хотели брать в этих краях лес да передумали, но мост выстроить успели. И стоит он теперь никому не нужный. На целехоньких перилах снег валиком лежит, накат такой, что и паровоз выдержал бы, а никому до моста нет дела. Даже лисица, что вела свою цепочку следов прямо к мосту, не захотела им попользоваться. Спустилась на лед по откосу, перешла речку и отправилась дальше по своим лисьим делам.

Хоть и не по пути мне было, и времени в обрез, а развернул я лыжи, на мост въехал, туда-сюда по нему прошелся, снег с перил сбил да еще и закричал так, что кедровки шарахнулись в кусты.

Пожалел я этот мост, что ли?

Булька

Два года я ходил в тайгу один, пока не познакомился с Булькой. Эта маленькая кривоногая собака с короткой грязной шерстью и всегда виноватыми глазами жила под досками за пекарней. Я часто встречал ее, когда ходил за хлебом. Она или сидела возле ведущей в хлебный магазин тропинки, или вертелась у мусорного ящика. Бульку часто обижали, и ее хвост, этот флаг собачьего достоинства, был постоянно прижат к животу.

Когда в Булькины владения попадал чужой пес, она вместо того, чтобы дать ему взбучку, падала на землю и подставляла пришельцу самое нежное место — живот. Еще более позорно вела себя Булька с людьми. Как-то она нерасчетливо перебегала тропинку и чуть не попала под ноги высокому парню. Тот просто так, из озорства, гикнул и притопнул ногами. Булька не метнулась прочь, а припала к земле, закрыла глаза и жалобно заскулила. Парень гадливо плюнул и отбросил Бульку с тропинки носком сапога.

Я ни за что не подружился бы с Булькой, если бы не наш слесарь Петрович. За ним водится масса грехов. Однажды ему прислали с материка посылку краснобоких яблок. В пути посылка развалилась. Он на почте переложил яблоки в авоську. По дороге домой его, естественно, спрашивали, где он достал такую красоту?

— В овощном, — отвечал тот вполне серьезно.

Женщины кинулись в магазин и устроили там грандиозный скандал.

В другой раз он подшутил над парнем, возвращавшимся с первой в его жизни охоты, — вытащил единственную добытую им утку и заменил ее бройлерной курицей…

В то утро я проспал и ужасно торопился. Груза было много. Рюкзак с лямками, рюкзак без лямок, запасная лыжа, большой сверток одежды, ружье и транзисторный приемник. Хорошо, встретился Петрович и подсобил дотащить все это до остановки. Я попросил его посторожить мое добро, а сам побежал в магазин за хлебом. Выскакиваю из магазина, а Петрович уже погрузил мои вещи в автобус и торопит:

— Ну, где ты там ходишь? Садись быстрее. Люди ждут.

Ехать по трассе мне всего пятнадцать километров, дальше уже нужно добираться пешком. Когда выгрузился и автобус, помигивая глазками, исчез за поворотом, тот рюкзак, что без лямок (в нем были сложены одеяло, капканы и десять банок консервов), вдруг задергался и заскулил…

И вот я иду по тайге на лыжах, а сзади метрах в тридцати плетется Булька. И меня боится, и тайге не доверяет. Я стану — Булька остановится. Зову — не идет, а даже наоборот: настораживается и потихоньку отступает назад.

Когда пришли к избушке, Булька села на лыжню и никуда. Я и дров натаскал, и обед сварил, и сбегал в распадок к лабазу, а она все сидит. Я не выдержал и сам направился к Бульке. Она от меня. Тогда я возвратился, сошел с лыжни и, описав полукруг, зашел Бульке с тыла. Булька кинулась от меня убегать и оказалась между мной и избушкой. Здесь я ее и поймал за загривок.

Днем я гулял по распадкам, сражался с росомахой, которая грабила мои ловушки, а вечером возвращался в зимовье, где меня ждала Булька. Когда я сидел возле печки и ремонтировал одежду или просто отдыхал, она подходила ко мне и смотрела в лицо своими рачьими глазами.

Однажды меня отрезала наледь, и я остался ночевать на озерах. С рассветом возвратился домой, Булька от радости визжит, прыгает. А вечером к нам заглянул сосед по охотничьему участку Сашка. От него ушел соболь вместе с капканом, и Сашка целый день гонялся за ним, а поймать не смог. Булька встретила соседа таким лаем — хозяйка дальше некуда.

— Я к тебе за сеткой зашел, — говорит Сашка. — В распадке в прошлом году заготавливали лес и навалили огромную кучу хвороста, вот он туда и нырнул.

Сетки у меня не было, но попытать счастья хотелось.

— Давай возьмем собаку, — предлагаю Сашке.

— Куда ей на кривых лапах? — смеется тот. — Ну ладно, бери. На безрыбье и рак рыба.

Надели лыжи, позвали Бульку, а она от избушки не отходит. Тогда я сунул ее в рюкзак. К месту подошли уже в полной темноте. Выпустили Бульку, зажгли по сторонам два костра и принялись разбирать хворост. Работаем осторожно. Ветку-вторую выдернешь и прислушиваешься.

Еще не разобрали и половины кучи, как Булька загавкала. Сидит под чозенией и лает. Присветили фонариком, а на ветке соболь. Не будь Бульки, ушел бы, только его и видели. Вот уж мы с нею носились! Не знали, как и приласкать…

Когда я возвращался в поселок, Булька всю дорогу бежала впереди и по-хозяйски заглядывала под каждый куст, будто она и вправду настоящая охотничья собака. Я даже ругал ее за то, что портит лыжню.

В тот день автобуса не было, и мы все пятнадцать километров топали пешком. Наконец добрались до водонасосной станции, а за нею открылся весь поселок. Заснеженный, нарядный. Булька вдруг остановилась, настороженно посмотрела на меня и села прямо на дорогу:

— Ты чего, трусишка? Иди, не бойся. Никто тебя не тронет.

А Булька не идет. Я к ней, она убегает. Откровенно говоря, мне было не до этого. Слишком уж соскучился по дому. О собаке вспомнил только на второй день. Кинулся к пекарне, водонасосной станции, побегал по поселку — нигде нет…

К той избушке, где я жил с Булькой, попал только в конце февраля. Избушка еще глубже ушла в снег, у порога намело сугроб метровой толщины. Чтобы открыть дверь, пришлось отгребать его валенком в сторону. Копнул раз-другой, и вдруг нога уперлась во что-то твердое. Копнул — Булька! Лежит, пристроив голову на лапки, словно спит. А голова ее повернута в сторону моей лыжни…

Эх, дети!

Избушку в Березниковом строил какой-то чудик. Мало-мальски искушенный в таежной жизни человек ставит зимовье так, чтобы и вода была рядом, и сухостоя на дрова хватало. Да и место выбирает поуютней. Этот же, наверное, пришел в тайгу отдохнуть от колготной городской жизни. Помню, что-то подобное я читал у поэта Завадского:

Друг, совмещенные блага Не для возвышенных душ! Надо бежать, бедолага, В одноэтажную глушь…

Вот он и облюбовал возвышающийся над кочковатым болотом бугор. То ли этот бугор был из какой-то необычной почвы, то ли под ним бежала какая-то особая вода — не знаю, но лиственницы на бугре вымахали метров за тридцать. И не так, чтобы очень уж толстые, а высоченные — шапка валится.

Избушку чудак решил втиснуть между стоящих на отшибе четырех лиственниц. Подровнял вздутую у корней землю, вывел между стволов бревенчатые стены и прорубил три окна.

Не скажу, долго ли, коротко ли жил он в таежной глуши, но к концу лета его здесь уже не было. Осталась только надпись над дверью: «Человече, береги сей уютный вигвам. Он строен для отдыха души и измученного тела. Домовладелец Вася».

За Васей на бугор явились рыбаки. Они расширили нары, заколотили два окна толстой фанерой и принялись заготавливать рыбу. С ледоставом исчезли и они, оставив после себя десятка два пустых бочек и щетинящиеся гвоздями вешала для рыбы.

Меня избушка встретила полураскрытой дверью множеством звериных следов. Кто здесь только не гулял! Соболь, заяц, лиса, горностай и, конечно же, росомаха. А полевок так и не сосчитать. Уезжая, рыбаки вылили на мох рыбный рассол. Вот звери и кинулись на солонину.

Лиса с соболем, эти еще как-то осторожничали, а заяц и горностай наследили прямо у порога. Может, даже заглядывали в избушку. У самого окна две свежие ямы-копанки. Не так давно здесь гостили олени.

Хотелось повнимательней осмотреть все следы, но нет времени. Уже вечереет, а еще нужно натаскать с болота сушняку, сварить ужин и вообще приготовиться к ночи.

Когда принялся растапливать печку, неожиданно заметил у самого поддувала след от бараньего копытца. Махонький и до того свежий, словно только лишь отпечатанный. Гляжу на этот следок и радуюсь. А чему, собственно радоваться? Баран в гости заходил!

И кто бы мог подумать, что этот толсторог окажется легким на руку. Вернее, на копыто. Поужинав макаронами с «Завтраком туриста», я убрал посуду и лег спать. Спасибо, кроме бочек рыбаки оставили в Васином домовладении штук пять двухспальных матрацев и кучу всякой одежды.

Сплю тихо-мирно — и вдруг как загремит! Вообразите только, висевшая под потолком кастрюля вместе с мисками-ложками ни с того ни с сего свалилась на пол.

Мечусь в темноте и никак не могу нащупать фонарик. Ага, вот спички. Рядом с ними и фонарик. Лежали под рукой, а я шарил кто его знает где. Обегаю лучом фонарика избушку. Нигде никого. Здесь топор, там одежда на колышках сохнет, чуть в стороне валенки. На полу валяется котелок, мыло, кастрюля со всем содержимым и глухариное крыло, которым я сегодня подметал стол. Виновника, что устроил переполох, нигде не видно.

Подобрал я все, поставил подальше от края и снова закопался под матрацы. Лежу, прислушиваясь к каждому шороху. Тихо-тихо. Даже слышно, как стучит собственное сердце. Вдруг снова что-то на пол шмяк! Я фонариком щелк! Вот оно что! На полу, прямо рукой подать, лежит глухариное крыло, а на нем горностай. Белый, аж отсвечивается. Мордочка узенькая. Самочка, наверное. Уставилась на меня, ждет, когда я уберу свет.

— А, чтоб тебя! — выругал я полуночницу.

Горностайка фыркнула, потом сердито так: «Круц-круц!» — и потянула крыло под нары.

Мне часто рассказывали, что вот такой зверек может загрызть даже взрослого оленя. Уцепится рогачу в шею и висит, пока не перехватит сонную артерию. А сколько написано разных историй о горностаях, что летают на глухарях, тетеревах и куропатках, — не сосчитать. И тот наблюдал, и этот. Все смакуют его кровожадность. Словно это настоящий вампир.

Лично я этим басням ничуть не верю. Три года тому назад в моей избушке поселился горностай. К тому же крупный, не чета этой малышке. Ночью он часто влезал на нары, однажды я спросонья немного его придавил, но он ни разу не пытался меня укусить. Правда, он прогрыз в новехонькой заячьей шапке две большие дырки, но кому в тайге нужна моя красота? Тем более, он часто спал в этой шапке и, конечно же, считал ее своей собственностью. Вот и перекроил на свой вкус.

С этими мыслями я уснул снова. И даже спалось мне веселей. Что ни говори, а хорошо, когда рядом есть живая душа.

Не помню, долго ли я спал и что мне снилось. Наверное, что-то дорожно-транспортное. Потому что, когда в темноте открыл глаза и почувствовал, что куда-то еду, не испугался ни капельки. Ну еду и ладно. Туда еду, сюда еду. И только, когда на голову стали падать кусочки коры, я окончательно пришел в себя. Васино домовладение куда-то двигалось. Я хорошо слышал, как шевелятся бревна, поскрипывает печная труба, позвякивает посуда.

Первая мысль о медведе. Однажды этот зверь вот таким же образом своротил на сторону промысловую избушку и чуть не придавил самого охотника. Но у того был карабин, а у меня лишь нож.

Все равно ждать нечего. Еще немного нажмет — и потолок обрушится на голову. Не зажигая фонарика, нащупываю лежащий у изголовья большой охотничий нож и, выставив его острием вперед, как был в трусах и майке, бросаюсь к двери. Она легко распахивается. Прыгаю через порог и пробегаю метров тридцать. Дальше не пускает глубокий сугроб. Все так же держа нож наготове, оборачиваюсь назад. Ветер бросает в лицо колючие снежинки, но мне не до этого. Все внимание к избушке. Она стоит передо мною, облитая призрачным лунным светом, придавленная до земли снежной шапкой. Медведя или другого зверя не видно. Так кто же тогда чуть не своротил мое жилье? Поднимаю глаза вверх, и сразу все становится понятным. Разгулявшийся к ночи ветер раскачал высоченные лиственницы, а вместе с ними и мою избушку. Еще хорошо, что Вася связал бревна скобами и толстыми гвоздями. А то давно бы посыпались на голову.

Ругая незадачливого строителя, возвращаюсь в избушку и пробую уснуть. Но какой после такого переполоха сон? Интересно, куда девался горностай? Может, убежал, как крыса с тонущего корабля. И крыло с собою прихватил. Свесившись с постели, присвечиваю под нары. В углу валяется крыло. Истрепанное, пообгрызенное. Нет, кажется, я поспешил с выводами. Обычно горностай своей добычи не бросает.

Устроившись поудобнее, лежу и слушаю тайгу. Она грозно шумит, напоминая разыгравшийся морской прибой. Многие думают, в такие ночи в тайге очень страшно. На самом деле избушка сейчас уютная, как никогда.

К восьми утра за окном посветлело. В углу избушки обозначились печная труба и угол стола. Еще с полчаса поваляюсь — и подъем. Нужно засветло быть в Лиственничном. В тамошней избушке тепло держится до утра, а здесь бр-р-р. Из-под матраца выглянуть страшно. Нет. Вставать так вставать! Как перед нырком, набираю побольше воздуха, на мгновенье замираю и… слышу за окном: хрум-хрум-хрум.

Снова, как и среди ночи, без всяких там психологических подготовок выстреливаю из постели к окну.

У избушки олени. Три. Нет, четыре. Три больших и маленький. Один стоит совсем рядом. Рожки маленькие, но ветвистые. Раз, два, три… шестиконцовые. Передние отростки надломлены, а на кончиках нижних — разветвление, чем-то напоминающее змеиное жало. Сам олень, крупный, светло-серый. Кажется, это оленуха. Да, точно, важенка. Стоит и обнюхивает газету. Забрала в рот, пожевала, затем отодвинулась в сторону. И такая в ее позе торжественность, словно выполняет ужасно важную и ответственную работу.

Второй олень — тоже важенка. Стоит и копытит ягель. Лишайник давно сверху, а она скребет и скребет. Наконец принялась за еду. Сейчас же к ней направился олененок. Длинноногий, ершистый. А ходит, как взрослый. Только у тех ноги идут словно сами по себе, а у него за каждым шагом подскакивает все туловище.

И не так, чтобы очень маленький. Рожки-то, гляди, какие.

В его возрасте еду можно добывать самому, а он на готовенькое. Оленуха чуть посторонилась. Ешь, мол, всем хватит. Но то ли ему показалось мало, то ли у них вообще такой порядок. Залез всеми ногами в копанку и тычется оленухе в морду. Та отошла в сторону, потопталась и замерла. Стоит слушает тайгу. Большие уши, как локаторы, ходят туда-сюда.

Я вижу обеих оленух, олененка, а четвертый куда-то исчез. Отклоняюсь в сторону. Теперь вижу и его. Это старик. Спина горбатая, задняя часть провисла. Наверное, и зубов уже нет. Олень стоит у пня, на котором рыбаки разделывали улов. Обнюхал пень, несколько раз ткнулся мордой в снег и принялся рыть копанку. Снег глубокий, будет поболее метра, а он раз-раз — и уже яма. Сунулся туда, что-то обследовал и пошел работать. Только снег летит во все стороны. Не прошло и минуты, а из копанки вместе со снегом полетели веточки ягеля. Сейчас же олененок оказался тут как тут. Не стал даже ожидать, когда олень закончит работу. Прыг — и забрался в копанку.

«Ну, — думаю, — сейчас бык ему задаст. Хотя олененок его родной сын или дочь, а порядок знай!»

Ан нет. Буюн как стоял, с места всеми четырьмя копытами оттолкнулся и вылетел из ямы. Ешь, мол, мне не жалко. А может: «Принесла тебя нелегкая! Только хотел перекусить!» Короче, не знаю, что там подумал старый олень, но я хорошо видел, что олененок пастись не стал. Расположился в копанке и ехидно так поглядывает на родителя. А тот обогнул оленух сторонкой и стал копаться за бочками. Роет старательно, поворачивается туда-сюда. То ли устраивается поудобнее, то ли таким способом расширяет яму. Ему бы уже и кормиться, а он разошелся, словно никак не может остановиться. Ну, думаю, решил наесться из одной ямы на целый день. Только я так подумал — олененок в яму. Запрыгнул и вертится. Куда олень сунется мордой, туда и он.

Не знаю, то ли нарочно, то ли со зла, но вдруг олень так поддел малыша, что тот буквально вылетел из копанки.

Что тут сотворилось! Тихо-мирно дремавшие у избушки оленухи как фурии набросились на оленя. Он принял было оборонительную позу, но куда комолому против двух остророгих мамаш? Одна подскочила спереди, другая сбоку. Раз-раз! и посрамленный родитель уже за вешалами для рыбы. Стоит и мотает головой. Больно ведь!

А важенки обнюхали малыша, одна даже лизнула его в нос, и все трое возвратились к окну.

Олень бочком-бочком обошел их и направился к той копанке, что у пня. Но не успел сорвать и пары стебельков, как снова туда запрыгнул олененок и затолкался во все стороны. Олень в один мах убрался подальше от него, глянул на насторожившихся оленух и торопливо ушел по моей лыжне в сторону перевала.

Эх, дети!

Пожарник

За окном темень. По стеклам стучат тугие дождинки. Тоскливо скрипит старая ива, и время от времени доносятся чьи-то шаги. Словно большой зверь кружит и кружит у моей избушки. Остановится, постоит немного, и снова «Шух-шух-шух…».

Лежу, прислушиваюсь к шуму тайги и набираюсь храбрости. Нужно вставать и отправляться к Сокжоевым покосам. Бригадир наказывал ходить туда каждую неделю. На всех покосах стога до половины зимы стоят целехонькие, а на Сокжоевых олени проедают такие дыры — чистое разорение. Говорят, что северные олени питаются одним ягелем. Этого ягеля в тайге сколько угодно. Бери и ешь. Так нет! Дай им сена!

Бригадиру хорошо. Распорядился и спит себе, а мне пятнадцать километров брести по этой хляби.

Ругая бригадира, оленей и непогоду, поднимаюсь и принимаюсь за сборы. Выхожу, когда небо уже начинает светлеть. Услышав мои шаги, с реки, что протекает в какой-то полусотне шагов от избушки, подхватывается стая чирков. Они вывелись здесь и давно привыкли к людям. Последнее время я даже подкармливал уток. Но дня три тому назад к ним пристали два очень пугливых селезня и вся стая потеряла доверие ко мне.

Вода в реке поднялась. Волны сердито плещут в берег, взбивая на перекатах ноздреватую пену. Кое-где залило тропинку, и я бреду по колено, рискуя бултыхнуться в глубокую яму.

Первый привал делаю у Хитрого ручья. Этот ручей славится богатыми травами. Кроме того, каждое лето косари набирают здесь по несколько ведер жимолости. Ручей назвали Хитрым, потому что на протяжении какого-то километра он умудряется четыре раза спрятаться под землю.

Сначала он течет, как всякий обычный ручей. Где глубже, где шире. Рыбы в нем плавают, по дну ползают ручейники. И вдруг возле рябиновой рощи он ныряет в россыпь камней и исчезает. Был ручей — и нет его. Пройдешь немного — и опять натыкаешься. Снова он с рыбой, снова с козявками. Словно и не думал прятаться.

Я спрашивал у косарей, каким образом рыба попадает в верховье Хитрого? Они говорят, что ничего особенного в этом нет. Мол, там под землей такие дыры — человек запросто пронырнет. Вот хариусы туда-сюда и плавают.

А мне кажется, виноваты утки. Лишь только хариусы вымечут икру — утки тут как тут. Ныряют на самое дно и добывают еду. В это время икра и пристает к утиным лапам. Потом утки перелетают в другое место и переносят с собою икру.

Еще вчера на реке можно было отыскать сколько угодно мелких перекатов, но сегодня придется идти к мосту.

По всем признакам дождю пора утихомириться. Уже и ветер дует порывами, и тучи бегут против ветра, а он все льет и льет. Дорогу у моста залило до самого поворота. Река клокочет, разъедая откосы и унося с каждым всплеском добрую горсть земли. Чего доброго, размоет и мост.

Сразу за мостом натыкаюсь на табун уток-каменушек. Птицы собрались на бугорке и с удовольствием поедают голубику. Выше всех забралась старая утка. Она захватывает широким клювом перезрелые ягоды и торопливо глотает. Утята уже почти догнали ее в росте.

Вспугнутый моими шагами выводок во всю прыть бросился к реке и нырнул в стремнину. Я тоже заторопился к Фатуме, стараясь угадать место, где утки покажутся из воды. Ага! Вот река делает поворот, здесь же небольшой перекат. Добегаю до излучины и приседаю. Тотчас, как поплавки, из воды показываются головы юрких нырков. Одна, вторая… седьмая… двенадцатая. Утята выныривают и сбиваются под застрявшей на перекате ивой. А где же старка? Утка выныривает у моих ног, какое-то время удивленно смотрит на меня, затем с криком срывается на крыло. Утята тоже засуетились, но взлетать не стали. Суматошно хлопая крыльями по бурлящей воде, обогнули иву и дружно нырнули в Фатуму.

Сокжоевы покосы начинаются в километре от реки. На кочковатом лугу темнеют ряды длинных крутобоких стогов. Два последних косари складывали второпях. Сено намокло, просело и наверняка начало гнить. Остальные стога как будто в порядке.

Уже возле дороги встречаются глубокие отпечатки оленьих копыт. Здесь и маленькие следы оленят, и узкие отпечатки оленух-важенок, и широкие, почти как лосиные, быков-буюнов. Все следы одинаково замыты дождем. На рассвете олени пришли сюда из распадка, какое-то время повертелись у стогов, затем направились в глубь долины. Сена они почти не тронули. Пока не лег снег, травы оленям хватает и в тайге.

Под ближним стогом отыскиваю вилы и взбираюсь наверх. Мокрое сено слежалось, и каждая охапка дается с большим трудом. Все же расковыриваю его и принимаюсь сбрасывать почерневшие пласты вниз.

Наконец часам к трем привожу оба стога в порядок, кипячу на костерке чай и отправляюсь домой. Дождь не стихает. Тучи давно оставили свой бег, спустились к вершинам деревьев и старательно полощут и без того пропитанную водой тайгу. Под ногами болото. На кустах, деревьях, траве обильная роса. Сверху моросит дождь. Дорога давно превратилась в мутный ручей, и приходится держаться обочины. Но там тоже несладко. Чуть коснешься куста, и на тебя сразу же обрушивается ведро воды.

Иду завернутый в целлофановую пленку, как куколка шелкопряда в кокон, отвороты сапог подняты до самого паха. Кажется, запечатан так, что пальцем ткнуть некуда, но все равно брюки на коленях и ворот рубашки промокли насквозь и по спине бегут холодные струйки.

Ближе к реке вода затопила и обочину дороги, поэтому бреду напрямую, стараясь выйти как раз к мосту. Наконец он впереди. Правое его крыло провалилось и полощется в реке. «Этого мне только не хватало!» — приходят в голову слова из давно забытой песенки. Думал, к ночи буду дома, обсушусь, отогреюсь, а здесь такая неприятность. Придется возвращаться. Километрах в трех отсюда Фатума разделяется на четыре рукава, через которые можно перебраться, если не вброд, то по валежинам. Правда, вызывает сомнение последняя протока по названию Бешеная, но все равно здесь мне не пройти.

Нужно торопиться. Скоро стемнеет, а ночевать в такую погоду под открытым небом не пожелаешь и врагу.

Через две первые протоки перебрался легко. Если можно назвать легкой переправу по скользким бревнам в сапогах со сбитыми донельзя каблуками. Третья протока разлилась так, что смыла все валежины. Я с полчаса метался вдоль клокочущего потока, пока не отыскал наклонившуюся над водой иву. Вершина ее нависла над противоположным берегом. Правда, до земли оставалось не меньше четырех метров, но я был уверен, что под моим весом она прогнется достаточно низко.

Заправляю за ремень края пленки и взбираюсь на скользкий ствол. Сверху смотреть на протоку страшновато. Вода бурлит, как в котле. Ныряя в мутных волнах, по протоке несутся коряги, вырванные с корнями деревья, облепленные грязью кусты. Ива подо мною качается и потрескивает, вместе с нею раскачиваюсь и я.

Наконец половина пути позади. Дерево резко наклонилось, и его вершина устремилась вниз. Уцепившись за ветки, прикипаю к стволу и ожидаю удара о землю. В это мгновенье из-за излучины показалась лиственница. Толстая, ветвистая, она на моих глазах слизнула две растущие у берега лиственнички и увлекла за собою. В какой-то миг мне показалось, что лиственница остановилась. Но коварное дерево только приноравливалось, как половчее сбросить мою переправу. Вижу, как оно вздыбливается и зависает прямо над головой. Скользя по стволу, ломлюсь через ветки и вдруг чувствую, как ива снова поднимается вверх.

На мое счастье, лиственница зацепила иву недалеко от корня. Вода сейчас же начала прижимать оба дерева к тому берегу, куда стремился и я. Еще чуть-чуть — и спрыгну на землю. Но в это время ива задела корнями дно протоки, резко крутнулась, и я полетел в воду.

Уже на лету ухватился за какую-то ветку. Она треснула, но все же сдержала падение, и я тихонько ушел в воду по самые плечи. Ива снова прижалась к берегу. Цепляясь за нее, я выкарабкался из протоки.

В изнеможении опускаюсь на землю. Первая мысль о спичках. Коробок в кармане погиб безвозвратно. Нужно скорее снять рюкзак. Там, в сумочке с едой, должны быть запасные спички.

Принимаюсь освобождаться от лямок и вдруг прямо перед собою вижу лося. Огромный темно-коричневый зверь набычившись стоит в нескольких шагах и роет копытом землю. Налитый кровью глаз зло косит в мою сторону. К широким лопатообразным рогам прилипли кусочки коры, комья земли и желтые травинки. Сейчас у лосей гон. Обезумев, они носятся по тайге в поисках соперника. В такие дни даже медведи обходят их стороной. Сила лосиного удара страшна. Однажды добыли лося, на ноге у которого дорогой муфтой висела росомаха. Нерасчетливый хищник напал на лося, и тот пробил росомаху копытом навылет. Я знаю, пока лось не кинулся на меня, нужно крикнуть. Сейчас он может принять за соперника даже ивовый куст. Мой крик напомнит сохатому, что перед ним человек, страх перед которым заложили в его сознание еще мои пещерные предки.

Открываю рот, силюсь крикнуть, ничего не получается. Как во сне. Наконец собираюсь с духом и скорее хриплю, чем кричу:

— Эй, ты чего?

Лось вздрагивает, поднимает голову. Теперь вижу, что несколько отростков на его рогах сломлены, а на щеке запекся кровавый сгусток. Видимо, лось только что вышел из драки и не может погасить в себе злобу. Все же мой крик будит в нем проблески сознания. Животное мотает головой и отступает назад. Теперь я смелею:

— Иди, товарищ, отсюда! Сейчас я тебе все рога обломаю! Посмотри на него, какой храбрый нашелся!

Лось хрипит и бочком убегает в заросли. Но там останавливается и продолжает следить за мной. Мне не до него. Снимаю рюкзак и отыскиваю в нем спички. Они отсырели, но если немного подсушить, можно будет развести костер. Раздеваться не тороплюсь. Прежде всего отыскиваю корягу, под которой можно расположиться, и натягиваю из пленки тент. Дождь зазвенел по моему укрытию, но здесь сухо. Теперь можно раздеваться.

Пока возился с одеждой, лось выбрался из ивняка и снова направился ко мне. Стою перед ним совсем раздетый, размахиваю брюками и кричу что есть силы:

— Ты чего привязался? Иди, приятель, отсюда! Нашел с кем сражаться!

Лось наклонил голову и принялся стонать: «У-у-у-ухш-ш-ш!» Словно жалуется на кого-то.

В это мгновенье в кустах треснула ветка. Тотчас из тальников шмыгнула лиса и исчезла за деревьями. Я видел ее всего какую-то долю секунды. Прижав уши и вытянув мокрый хвост, она проскочила поляну в десятке шагов от меня и словно растворилась в тайге.

Надеваю выкрученную одежду и прячусь в затишке. Спички сушу на груди. Как только они немного просохнут, попытаюсь зажечь.

Дождинки стучат и стучат по натянутой пленке, словно кто-то сыплет сверху мелкие камешки. Под корягой длинная узкая щель. Там живет пищуха. Весь потолок своего жилища она завешала веточками с круглыми тройчатыми листьями. Веточки сушились в тени и поэтому совершенно зеленые. Не сено — чай! Вот у кого поучиться нашим косарям. Самой пищухи нигде не видно. Может, спряталась от меня, а может, отсиживается в соседней норе.

«Чап-чап-чап». Шаги за спиной заставляют меня вздрогнуть. Снова лось? Что он от меня хочет? Осторожно поворачиваю голову. Боже мой! Заяц! Вернее, зайчонок. Сидит и испуганно глядит на меня. Бедненький! Это зверье нас совсем загоняло. Как ты все это терпишь? Прячься сюда, длинноухий.

Зайчонок поднимается на задние лапы и заглядывает мне за спину, затем приседает и скачет к кусту жимолости. Я, наверное, смог бы его догнать, но мне не до зайцев. Холодно. Зубы выбивают мелкую дрожь, ноги совсем застыли. Ведь сижу на сырой моховой подушке, под нею вечная мерзлота — здесь не очень-то согреешься. Пора готовить костер.

Обламываю с ближней лиственницы мелкие веточки и нарезаю с коряги холмик тонких желтоватых стружек. Работа очень деликатная. Нужно, чтобы стружки получились не толще бумажного листочка. В то же время приходится следить, чтобы они не намокли от рук и одежды.

Снова за спиной чапанье. Возвратившийся зайчонок опять заглядывает за мою спину. Что ему там нужно? Может, пришел в гости к пищухе? На вид она мышь мышью, но относится не к грызунам, а к зайцеобразным. Вот он и решил проведать родственницу.

Ну сиди, парень. И мне веселей в компании. Сейчас разведем костер и будем пить чай. Чаю хочешь?

Снимаю шапку, отыскиваю на голове место, где волосы посуше, тру о них спичечным коробком, затем выбираю самую головастую спичку и, затаив дыхание, чиркаю.

Ура! Горит!..

…Просыпаюсь под утро. Дождь перестал. От костра осталась горка золы. Кругом вода. Протоки вышли из берегов и затопили всю низину. Вот-вот вода доберется и до меня. На коряге сидит уже знакомый мне зайчонок и испуганно смотрит в мою сторону.

Пока готовил завтрак, вода подступила к самому костру. Конечно, смертельной опасности нет. Деревья на острове высокие, стоят густо. День-два пересижу на них, а там вода спадет. Нужно только загодя облюбовать дерево и устроить на нем пристанище. Выбираю растущую на опушке сучковатую лиственницу и карабкаюсь вверх.

Кругом море воды. Там, где я вчера купался, бежит широкая река. Вода клокочет, подмывая новые и новые деревья. Сегодня мне там не перебраться.

Интересно, как там Бешеная? Через нее и в хорошую погоду не всегда проскочишь, а сейчас нечего и думать. Среди полузатопленных тальников скорее угадываю, чем отыскиваю, ее русло и вдруг замечаю, что вода там не движется. Может, это мне только кажется? Подтягиваюсь выше и вижу громадный завал, что перегородил протоку и навис над нею. Еще вчера там не было ни единого бревнышка, а сегодня гора. Вот тебе и Бешеная!

Пять минут на сборы — и в путь. Вода уже залила костер. Зайчонок сидит на коряге и испуганно перебирает лапами. Возвращаюсь, беру его одной рукой за уши, другой под живот и неожиданно замечаю, что усы-то у него припалены. Наверное, пока я спал, заяц сунулся в костер и подсмолился.

Я давно обратил внимание: если оставишь где-нибудь в тайге костер, уже на второй день зайцы набегают вокруг него настоящую тропу. То ли их интересует зола, то ли идущее от кострища тепло. Скорее всего зола. Выгоняют же птицы с помощью золы паразитов из-под своего пера. Заберутся в золу и прямо купаются в ней. Может, и зайцы так же?

— Ах ты, пожарник! Айда ко мне. Ну его, этот остров. Еще утонешь. Да и лиса может схватить. Видел, какая прошмыгнула?

Устраиваю зайчонка за пазуху и по колени в воде бреду к завалу.

В полдень я был дома. Поселил косого в загородку, набросал туда сена, веток, а под жилье приспособил ящик. Узнавшие о зайце шоферы привезли капусты, яблок. Чуть-что — бегут к загородке поглазеть. А он стал совсем ручным. Лишь услышит шаги, сразу из-под ящика и ждет подачки.

— Ты его совсем выпусти, — посоветовали мне шоферы. — Теперь его отсюда и палкой не выгонишь. Еды от пуза, лисицей и волком не пахнет. Да и как он найдет дорогу на свой остров? Сюда-то прибыл в пазухе. К тому же везде ручьи, протоки. Заяц он хитрый — воды боится.

И правда. Открыл загородку, а он никуда. Прыгает себе по Лиственничному да теребит сено. Однажды прискакал к моей избушке. Сел у порога и внимательно смотрит.

#8213; Давай вместе жить, — предлагаю ему. — Скоро зима, метели, морозы. А ты сиди в тепле-добре да похихикивай в паленые усы.

Заяц поднял голову, туда-сюда ушами подергал и поскакал к загородке.

А утром он исчез. Сначала я ждал его, потом начал искать. Но все напрасно. Как в воду канул. Скорее всего его унес ястреб. Последнее время он что-то слишком уж часто заглядывал ко мне в гости.

Через неделю мы вместе с бригадиром поехали смотреть сено на Сокжоевы покосы. Пока добирались до моста, машина три раза застревала в колдобинах. Дальше хода нет. Мост начисто снесло половодьем.

— Может, — предлагаю бригадиру, — попробуем в обход? Здесь недалеко. Бешеную пройдем по завалам, а дальше по валежинам.

Он сначала упирался:

— Не те мои годы, по завалам, как бурундук, шмыгать. Потом согласился. — Веди. Только учти — я купаться не намерен.

Без приключений перебрались через Бешеную Протоку и вскоре были у той коряги, где я ночевал. Бригадир присел отдохнуть, а я смотрю вокруг и вспоминаю, где меня гонял лось, где я увидел лису, как меня напугал зайчонок.

Вода давно вернулась в свои берега, на сыром песке таежные звери успели оставить свои следы. У самой протоки прогулялась выдра, чуть выше бродила лиса, у кострища и вокруг коряги напетляли зайцы…

Вдруг слышу: «Чап-чап-чап-чап». Оглядываюсь, заяц! Присел у ног и внимательно смотрит на меня. Стой! Да это же мой пожарник! Точно, он. Как ты здесь оказался?

Заяц прыг-скок, снова уселся столбиком. Сидит, перебирает лапами и деловито шевелит палеными усами.

Спасибо!

В обледенелых лыжах, промороженный насквозь, чуть живой от усталости, лишь к полуночи добрался до своей стоянки на Килгичане. Половину пути шел в сплошной темноте, лыжню занесло снегом, а здесь еще морозы выжали из-подо льда воду, и я несколько раз проваливался почти до самых колен.

В такие минуты в тайге до невозможности тоскливо, чувствуешь себя совсем маленьким, и хочется, чтобы тебя пожалела мама. Но на сотни километров ни одной живой души, хоть упади здесь на лыжне и умри.

А здесь еще хочется пить. Я пробовал есть снег, но от мороза он стал жестким и обжигает язык, словно берешь в рот раскаленные угли.

Наконец избушка. Оставляю рюкзак у порога, наощупь забираюсь в свое жилье и опускаюсь на кучу сваленных у печки дров. Нет сил ни раздеться, ни зажечь свечу. Все так же наощупь набрал щепок, сунул под них спичку, поставил на печку чайник. Там на самом донышке немного льда. Но мне много и не нужно. Лишь бы промочить горло.

Пока разгорался огонь, я откинулся на бревенчатую стену и в полузабытьи слушал, как пощелкивает жестяная труба, сипит чайник, шуршит натянутая на окно пленка. Жажда мучит все больше. Нужно бы дождаться, когда закипит вода, но не выдерживаю, снимаю чуть подогретый чайник и ставлю на дрова рядом с собою. Затем все так же наощупь отыскиваю на столе чашку и, наклонившись к печной дверце, проверяю, не побывали ли в моей посудине мыши? Нет, все в порядке. Только к ободку присохли две или три чаинки.

От предвкушения первого глотка рот наполняется клейкой слюной, першит в горле и зудит обожженный снегом язык. Тянусь за чайником, и вдруг пальцы касаются шероховатого дна. Оказывается, мой чайник попал на сучок, перевернулся и все, что в нем было, вылилось до последней капельки.

Обескураженный, сижу с пустой чашкой у печки, и до того мне обидно — плакать хочется. И в этот миг прямо в чашку звонко так: «Кап!». Это растаял собравшийся на потолке иней, и капля упала как раз в чашку. Я поднял глаза и очень серьезно, словно там и вправду был кто-то живой и очень добрый, сказал полушепотом:

— Спасибо!

Виноватые лиственницы

Тот, кто строил избушку у Налимьего озера, наверное, хорошо знает натуру современных туристов. Эти «любители природы» ленятся отойти сколько-нибудь от избушки и рубят деревья у самого порога. Вот он и обмотал все стоящие вокруг лиственницы колючей проволокой. Если рубить такое дерево, рискуешь затупить топор, и туристам волей-неволей пришлось оставить их в покое.

Избушке лет двадцать, значит, столько же времени прошло с тех пор, как вокруг лиственниц была обвита проволока. Но, по всему видно, лиственницы чувствуют себя нормально и издали выглядят ничуть не хуже остальных.

У меня же, когда смотрю на закованные в колючую проволоку деревья, все сжимается от жалости. Уж лучше бы срубил.

Голубой снег

Один знает, что зимой снег белый, куропатки, зайцы и горностаи тоже белые, и ему этого вполне достаточно. Живет себе спокойно и очень собою доволен.

Другой почему-то начинает сомневаться во всем этом, отправляется в тайгу и узнает, что самый чистый снег бывает серым, голубым и даже ярко-синим, куропатки — голубыми и розовыми, зайцы с горностаями — желтыми.

Ему бы взять и рассказать обо всем этом, но он боится, что его не поймут, поднимут на смех, пройдутся ногами по самому сокровенному. Вот он и молчит.

Почему?

Понятно, почему так покойно сидеть у костра и долго-долго глядеть на его жаркое пламя. Еще давний мой едва прикрытый звериными шкурами предок любил держаться у спасительного огня. Есть огонь — будет тепло, вкусная пища, под его защитой тебя не тронут хищные звери. Понятно, почему так хорошо глядеть на водяные струи где-нибудь у ручья или реки. Там, где вода, человеку не угрожает жажда, есть надежда поймать рыбу.

Но почему я с таким восторгом брожу по опавшим листьям, гляжу на усыпанное звездами небо, не устаю любоваться забагровевшими к ночи облаками?

Почему? Почему? Почему?

Человек в тайге

За что мы так не любим пришедшего в тайгу человека? Ведь идут туда не одни невежды. Большинство искренне влюблены в природу и желают ей только хорошего. Я думаю, причина вот в чем. В городе, поселке или деревне человек живет всю жизнь. Здесь он родился, получил в наследство дом, улицу, деревья, мост через реку. Здесь он работает, чтобы оставить после себя еще более красивые дома, улицы, деревья, мосты.

Побывав же в тайге, он оставляет не лучшее, а худшее. Сломленное дерево, кучу консервных банок, темное мертвое кострище. И даже для того, чтобы создать в тайге что-то хорошее — построить дом или проложить дорогу, он должен сначала вырубить, смять, уничтожить.

Проданная радость

Вырвавшись из душного и тесного города в тайгу, человек испытывает великий восторг. Он радуется цветам, ягодам, грибам — всему на свете. И, чтобы продлить эту радость, он забирает с собою в город букет цветов, корзину грибов или ведро ягод. И потом уже, дома, усталый, обсыпанный хвоей и пропахший дымом таежного костра, он с увлечением рассказывает, как совсем неожиданно и здорово все это нашел, какая была при этом погода, что думал, что почувствовал. Рассказывая, он еще переживает свою радость, и кто его знает, какая из них больше: та, испытанная в тайге, или эта — повторенная дома.

Но есть и такие, что начинают всем принесенным из тайги торговать, и тогда вдруг чистая и светлая радость общения с природой исчезает. Желание побольше выручить, не прозевать, не продешевить — затмевает все на свете. И человек, несмотря на жиреющий кошелек, становится все беднее и беднее. Ведь, продавая свою радость, он уподобляется известным нам несчастливцам, продавшим свою тень, смех, душу.

Избушки

Сколько брожу по тайге, никогда не встречал двух похожих избушек. И совсем не потому, что построены они из разного материала, а оттого, что строили их разные люди. И каковы эти люди, таковы и их жилища. Хитрый и ленивый ставит избушку тесную, хлипкую. В такой ночевать — беды наживать. И дрова не горят, и сквозняки гуляют, и за шиворот каплет.

У доброго избушка просторная, уютная. У веселого — пусть немного кособокая, но обязательно с большим, на весь мир, окном и озорным петушком на крыше.

Один ставит избушку на открытом месте, другой прячет в глухую чащу. Есть такие, что безжалостно вырубают вокруг все деревья, но немало и таких, что стараются не порушить возле своего жилья и единого стебелька.

Одним словом, каки сами — таки сани. И получается, что, создавая свою избушку, человек как бы оставляет в ней частицу самого себя. Не от этого ли так болит душа, когда после долгой разлуки возвращаешься к своей избушке. И такой непередаваемый восторг, такое смятение чувств нахлынет вдруг, когда за деревьями откроется так знакомое тебе строение, что прямо комок к горлу.

Комар в записной книжке

Листая записную книжку, я нашел между ее страниц комара. Свои записи я делал на далекой реке Чилганье, где прожил больше месяца. В теплую погоду меня поедом ели комары, в холодную я ужасно мерз, потому что в первый же день случился пожар и половина моей одежды сгорела. От оставшейся так сильно несло паленым, что впору затыкать нос.

Тогда я считал свою жизнь чуть ли не каторгой, а сейчас гляжу на комара и с завистью к самому себе вспоминаю и утреннюю Чилганью, и распевающего в тальниках дрозда, и прилетавшего прямо к моему стану глухаря. Здорово все-таки было! Проснусь, а он ходит рядом с палаткой, как индюк, и что-то там клюет.

И мне вдруг так захотелось хоть на минуту очутиться там, на Чилганье, аж сердце заболело.