"В краю танцующих хариусов. Роска" - читать интересную книгу автора (Олефир Станислав Михайлович)

Спальник на двоих

До чего же удивительная шапка у Васьки Чирка. Заячья! Теплая, пушистая. Не страшен в ней Чирку никакой холод. Заночует в тайге — шапка служит ему вместо подушки. Наш бригадир Шурига на ночь под голову кладет рюкзак, я — лиственничные веточки, а Васька Чирок спит на шапке и встает утром бодрее, чем дома.

— Вы не знаете самого интересного, — говорит он. — Я в этой шапке подберусь к самым осторожным уткам. Вот ползу я в кустах, а утки по озеру плавают и достают со дна водоросли. Меня они, конечно, услышат, насторожатся и смотрят — кто же там шуршит? А из-за кустов выглядывает моя шапка. Снизу она светлая, сверху серенькая — настоящий заяц. Селезень сразу спокойно так: «Кря-кря!» Не бойтесь, мол, это заяц щиплет траву. Его нам бояться нечего. Утки волноваться и перестанут.

Вот такая чудесная шапка была у Васьки Чирка.

А почему была? Разве ее нет сейчас?

Где-то, конечно, есть. Только Васька никак не может ее найти. Охотился он как-то на Щучьем озере. Дело утром было. Солнце еще не взошло, но уже высветило вершины дальних сопок. На озере туман, словно пуховая подушка. В тумане гагара полощется, чистит свои перья. У берега играют маленькие рыбки. А в ольховнике посвистывает рябчик, зовет свою курочку:

«Ти-и-ить, ти-и-ить!»

Дай, думает Васька, подманю рябчика. Искать рябчика в тайге дело хлопотное, перышки у него серые, словно кора на деревьях. Затаится на ветке — сто раз мимо пройдешь, а все равно не заметишь.

Вырезал Васька Чирок из тальниковой ветки манок-свистульку и давай свистеть: «Ти-и-ить! Ти-и-ить!» Рябчик в ответ: «Ти-и-ить! Ти-и-ить!»

— Чудеса! — радуется Васька. — Это рябчик думает, что здесь, в кустах, сидит, курочка. Сейчас он прилетит прямо ко мне.

И еще старательнее дует в манок. Рябчик отозвался еще раз, потом вдруг тревожно свистнул и замолчал. Наверно, Васька чем-то насторожил его. Сидит рябчик на ветке и молчит. Совсем рядом притаился, а все равно не разглядеть. Васька же, знай, старается: «Ти-и-ить! Ти-и-ить!»

Вдруг откуда ни возьмись налетела сова. Огромная, рыжая. Ударила крыльями по лицу, схватила когтями шапку и в кусты. Пока Васька пришел в себя, пока схватился за ружье, совы и след простыл. Улетела разбойница и унесла с собою шапку. С тех пор Чирок ходит на охоту в фуражке.

— Ну ее, эту шапку, — говорит он. — Хорошо, сова позарилась на нее, а если бы рысь или росомаха? Они ведь тоже уважают зайчатину.

Долина, в которой лежит наш поселок, знаменита тем, что в ней прямо из-под земли бьют горячие ключи. В таком ключе можно запросто сварить несколько картошин или узелок рисовой каши. И еще вдоль этой долины проходит птичья дорога, которой утки, гуси, кулики и даже лебеди осенью летят в теплые края, весной — обратно.

Первыми летят кулики, через неделю гуси с утками, затем уже лебеди. Когда пролетают лебеди, наступают морозы и уже зима.

Путь у птиц неблизкий. Одни зимуют в Африке, другие в Австралии, третьи еще дальше. Летят птицы ночью и на рассвете, а днем отдыхают на озерах и реках. Здесь они кормятся, спят, приводят в порядок оперение. Такие места я называю птичьими станциями. На Щучьем озере останавливаются черни, турпаны, свиязи. Гремучий плес нравится чиркам и шилохвостям. Гуси отдыхают на Лосином болоте. Гусь птица осторожная и садится только в открытых местах. Снова же корму на болоте много: шикша, голубика, разная трава.

А вот кулики в нашей долине не имели никакой станции. Шумнут над головой, пропищат жалобно «Ти-ви-ти! Ти-ви-ти!» и направляются к перевалу. Хоть и уставшие, и есть хочется, а нужно лететь дальше. Даже немного обидно за них.

И вдруг станция появилась. Соорудил ее мой товарищ Васька Чирок. Он и в самом деле немного похож на чирка. Небольшой, остроглазый, и нос лопаткой.

Как выстроили у нас животноводческую ферму, бригадир Дал Ваське задание осушить торфяник. Сел тот на бульдозер и прокопал вдоль торфяника глубокую канаву. Вода сбежала в эту канаву, и стал торф легким да ломким до удивления. Чуть пальцем придавишь — он уже крошится. Этот торф потом у нас вместо удобрения рассеивали по полям.

Пробивая канаву, Васька нечаянно открыл теплые ключи. Никто и не предполагал, что они там могут быть. А вот, гляди, как достиг двухметровой глубины, так ключи и заструились.

Чирок спрыгнул с бульдозера, сунул руку в воду, а она до того теплая, словно ее подогрели. В такой воде, конечно, картошки не сварить, но канава не замерзает никогда. Мороз под пятьдесят градусов, река до самого дна схватилась льдом, а в пробитой Чирком канаве только пар гуще берется. Нигде ни одной льдинки.

И стали останавливаться каждую весну здесь кулики на отдых. Придешь вечером к торфянику — тут тебе и перевозчики, и улиты, и турухтаны. Бегают вдоль канавы, добывают червяков длинными клювами прямо из-под земли. Шумно, колготно.

Так что теперь у нас появилась и куличиная станция. А называется она Васькины Ключи. Хорошо называется, не правда ли?

С вечера ударил такой мороз, что заводь напротив избушки покрылась льдом и, чтобы набрать воды, пришлось спускаться к перекату. Пока ходил за водой, вспугнул полярную сову и вытоптал зайца. Огромная птица подпустила меня совсем близко, угрожающе щелкнула клювом и улетела к болоту. Я проводил ее взглядом, ступил несколько шагов, и здесь прямо из-под ног выскочил заяц. Наверное, он прятался под выброшенными половодьем деревьями, а эта сова на него охотилась.

Зверек давно приготовился к зиме, сменив короткую серую шерсть на белую а снега все нет. Вот он и отсиживается у реки. Здесь много старых завалов, рядом густой тальник — подкрасться к косому трудно.

И жил бы спокойно даже в такое бесснежье, если бы не сова. Каждую зиму она прилетает сюда из-за Полярного круга и нагоняет страх на все живущее у моей избушки.

К утру потеплело и пошел снег. Я обрадовался за зайца, но лишь взошло солнце, снег растаял, над головой целым роем закружилась мошка. На спуске к реке ожил застывший было ручеек и раскрылись одуванчики.

Значит, сегодня ночью сова опять будет охотиться за зайцем, а тот до утра будет дрожать в своей утайке, радуясь каждой упавшей с неба снежинке. Днем солнце в свою очередь будет охотиться за снежинками, и что за ночь нападает, обязательно к вечеру растопит. Даже следочка не оставит.

Вот так и кружат у моей избушки зима и лето. То один придет в гости, то другой. И каждый не прочь остаться надолго. Но у лета уже нет силы, чтобы прогнать зиму, а у зимы еще нет ее, чтобы расправиться с летом. Жить же рядышком мирно да дружно им не положено.

Глубокая осень. Лежу на ковре из березовых листьев и смотрю в небо. В нескольких шагах от меня под высоким тополем памятник вулканологу Былинкиной. Девушка поднялась на вулкан Ключевской и погибла. Через голые ветки проглядывает этот вулкан. Чуть ниже курящейся вершины белеет гряда заснеженных гольцов.

Интересно, что ее туда повело? Ведь знала же, что может погибнуть, и вряд ли была уверена, что в то свое последнее восхождение откроет тайны всех вулканов. Но все равно пошла.

Надо мною пролетают редкие пушинки. Иногда ветер отрывает лоскуток тонкой березовой коры, тот взлетает и устремляется за одной из пушинок, словно хочет догнать ее. Но скоро запал кончается и лоскуток стыдливо опускается на землю. Пушинка же блеснет серебром и растает, будто смеется над неудачником.

Вчера ветер тянул вдоль долины и эти пушинки летели целыми стайками. Каждая из них несла маленькое семечко. Значит, через год-другой там, в верховьях долины, среди зарослей иван-чая, пижмы и тысячелистника проглянут золотистые, так похожие на маленькие солнца цветы.

Сегодня холоднее. Ветер дует поперек долины, и одуванчики, словно зная, что их пушинки могут улететь в пустые, безжизненные гольцы, закрыли свои корзинки и крепко держат рвущиеся в небо парашютики. Но всех удержать не могут. Самые нетерпеливые вырываются на волю, подхваченные ветром, взмывают над деревьями и летят в сторону укрытых снегом гольцов и дышащих огнем и пеплом вулканов. Никогда ни одному из занесенных туда семечек не прорасти на обожженных лавой склонах, не порадоваться весне, теплому дождю, звонкому пению птиц. Ждет их каменная пустыня, безнадежность и верная гибель.

А они летят.

Вчера у меня был гость. Я поужинал и готовился спать, вдруг слышу — кто-то идет. Оказывается, километрах в пяти остановились оленеводы и их бригадир заглянул познакомиться. Это довольно рослый двадцатитрехлетний парень с шапкой кудрявых волос и чуть раскосыми глазами. Я соскучился по людям, на радостях зажег три свечи и достал из рюкзака пачку цейлонского чая.

Олег, так звали моего гостя, был сыном эвенки и украинца и довольно удачно наследовал характерные черты обеих национальностей. Были в нем и присущая коренным северянам деликатность, и истинно европейская напористость, и детская наивность, и в то же время поражающая своей логикой практичность.

Сейчас вокруг оленеводства ведется много разговоров. Олег внимательно следит за ними и настроен скептически.

— Представляете, они ругают пастухов за то, что мы перестали ездить верхом на оленях. Говорят, деды ездили, а эти, видишь ли, не желают. Но дед Пакко весит килограммов пятьдесят вместе с котомкой, к тому же он вот такого роста. А я этого учика раздавлю.

Я посмотрел на Олега и невольно улыбнулся. Действительно, сажать его на оленя — дело рискованное.

Потом бригадир рассказал, что недавно они нашли в речном обрыве большую кость и отправили в Академию наук, но ответа еще не получили. А после пятой чашки ароматного цейлонского чая мы перешли к спору о происхождении человека. Олег не верит, что в условиях нашей планеты могло вообще появиться живое существо — крокодил или даже каракатица. А уж о человеке и говорить нечего.

— Хотя, конечно, все необходимое для этого есть, но ведь его нужно было кому-то выстроить в таком порядке, чтобы каждая частица заняла только свое строго отведенное ей место, — поднимал мой гость палец вверх и щурил и без того узкие глаза. — Все равно как взять детали от приемника, высыпать в ведро и трясти до тех пор, пока из ведра не донесется музыка.

И такая в моем госте была убежденность, что я почти согласился с его доводами.

Но сегодня утром я отправился проверять поставленные на налимов жерлицы, увидел на речной заводи лисьи хвосты из лиственничных хвоинок, снежные хризантемы, выросшие на берегу Фатумы за одну только ночь, узоры, которыми мороз разрисовал молодой лед, и все доводы моего гостя рассеялись как дым.

Падают в реку желтые лиственничные хвоинки, та сносит их в заводь и вместо того, чтобы сбить в бесформенный ком, аккуратно, хвоинка к хвоинке, ткет узорчатый ковер. Возьми с узора хотя бы одну иголку — и сразу все нарушится, превратившись в нагромождение лесного мусора.

Точно так же со снежными хризантемами на камнях и узорами на льду. Испарялась себе вода, оседала на прибрежные камни, веточки сухой травы или лед, ну и что здесь такого? Образовались бы наплавы льда или комочки инея. Так нет же. Каждый кристаллик нашел себе такое место, что в результате образовались удивительнейшие цветы, какие не под силу самому искусному мастеру.

Но здесь-то все случилось за одну только ночь, а на человека природа отвела многие века. Вот она и составляла лучшие свои частицы в одно целое, не жалея ни сил, ни времени. Случалось, конечно же, и ошибалась, но все равно находила терпение исправить ошибки, довести свое творение до совершенства. И получился человек.

Поздняя осень. Трава у тропинки доживает последние дни. Потемнела недавно яркая пижма, будто ржавчиной покрылись листья иван-чая, упругими волнами лежит на земле пышная осока.

Лишь на самом спуске к реке по-прежнему цветет одуванчик. Словно и вправду недавняя ночь уронила здесь одну из своих звездочек.

Я ставлю ведро с водой на землю, долго с нежностью гляжу на распустившийся не ко времени цветок и пытаюсь понять, откуда у него такая отвага?

На седых от пыли листьях блестят иголки инея, лужица у берега покрылась тонким льдом, по реке идет шуга, а он цветет! Так, в самом цвету, и под снег уйдет.

Наверное, все от того, что этот одуванчик любит жить, а не доживать.

С утра светило солнце и совсем по-летнему тенькали синицы, потом вдруг нахмурилось, дунул промозглый ветер и бросил в лицо горсть колючих снежинок.

Я решил было, что наступила зима, но уже через час опять светило солнце, всеми красками радуги горели заросли ерниковой березки и разыгравшиеся вороны крутили над рекой веселую карусель.

Потом снова были ветер, снег, вёдро и непроглядная хмарь, а к вечеру брызнул частый дождик. С этим дождиком день и угас, забрав с собою солнце, ветер, снежинки, птичий гомон и разноцветье осенней тайги. Забыл он прихватить один лишь дождик, и тот сеял всю ночь, не умолкая ни на минуту.

Летом ведро воды — ложка грязи, осенью ложка воды — ведро грязи. Неудивительно, что к утру река вздулась и на улице нельзя было показаться без плаща и резиновых сапог.

Наконец пришел новый день и, словно спохватившись, тотчас убрал дождик. Вновь ожили птицы, вспыхнула роса на потемневших ветках, туман над рекою испуганно прижался к воде и скоро растаял.

А день, словно чувствуя вину за забывчивость своего вчерашнего брата, до самого вечера угощал нас непривычно щедрым и ласковым солнцем.

Медведь забрался в мою охотничью избушку и устроил в ней погром. Смял и перевернул печку, разломал на щепки стол и, прихватив спальный мешок, ушел по своим медвежьим делам. Чем его прельстил мой мешок — не знаю. Может, спальник показался ему маленькой человеческой берлогой и медведь захотел попробовать, как в нем спится, а может, зверя смутил запах, идущий от завернутой в мешок пуховой подушки. Скорее всего второе. Потому что мешок он разорвал и выбросил уже в какой-то сотне шагов от избушки, подушку же распустил далеко за ручьем.

Рассеянный вдоль тропинки пух скоро прибило дождем, и пользовался ли им кто-нибудь из живущих в тайге птиц и зверей — неизвестно. А вот спальный мешок нашла белка и сразу же принялась выдергивать из него вату, чтобы утеплить гнездо. По этой-то вате я и нашел остатки своей постели. Иду вдоль ручья, смотрю, не плеснет ли где хариус, и вдруг прямо перед собой вижу увешанную ватой лиственницу. Словно кто-то праздновал вокруг этого дерева новогоднюю елку, потом игрушки убрал, а вату оставил. Беличьего гнезда я сразу не заметил. Оно было с другой стороны дерева. А когда заметил, понял, что эта белка где-то добыла ваты для утепления своего гнезда, и даже мысленно похвалил зверька за такую расторопность. Конечно же, при этом я не подозревал, что этот строительный материал выдернут из моего спальника. И только потом, когда завернул под лиственницу и нашел обрывки своей постели, понял, что к чему.

Зашел в избушку, немного погоревал, установил, что смог, на прежнее место и, завернувшись в обрывки принесенного от лиственницы спального мешка, лег спать. Утром проснулся — холодно. Гляжу в окно, как там чувствует себя ограбившая меня белка, а она, словно ничего не случилось, гуляет по деревьям. То спустится к самой земле, то завьется к гнезду, а то пристроится на ветке и что-то грызет.

Не знаю, может быть, у кого от вида этого зверька поднимается настроение, меня же вдруг взяла обида. И на медведя, и на белку. Ну украли мешок и шут с вами, так хотя бы с пользой. А то один порвал и выбросил, а другая вату повыдергивала и, пока донесла к гнезду, половину растеряла на ветках. Я же теперь благодаря им замерзаю.

А белка опять спустилась на землю, торопливо пересекла вырубку и направилась к моей избушке. Метрах в двадцати нырнула в траву, покопалась там и вскоре показалась с грибом в зубах. Чуть посидела, в три прыжка забралась на кучу веток и уселась там на самой вершине. Я думал, сейчас белка начнет этот гриб есть, и даже пристроился поудобнее у окна понаблюдать, а та воткнула свою добычу в развилку одной из веток и, даже не оглянувшись, поскакала к ручью.

«Это она мне гостинец приготовила, — подумал я и невольно улыбнулся такой мысли. — Наверное, знает, что сержусь за спальник, вот и подлизывается».

Налюбовавшись белкой, оделся и принялся растапливать помятую медведем печку. А когда она разгорелась и в избушке стало тепло, я уже перестал сердиться на белку.

Чего это я и в самом деле? Мне-то в любую минуту можно развести огонь, а у белки только на мой мешок и надежда.

Тем более, что часть его белка все же оставила нетронутой. Вот так, рядышком, мы всю зиму и жили. Я в избушке, белка в своем гнезде. И на двоих один спальник.

К зиме Фатума мелеет, и для того, чтобы перебраться на другую сторону, не нужно идти к перекату. Но лишь только начинаются морозы и появляются забереги, Фатума опять начинает полниться водой. И чем дальше ледяная кромка подбирается к стрежню, тем река глубже. Пройдет всего лишь одна-две недели, и там, где выглядывала отмель, бурлит темная холодная вода.

Ничего не пойму. Последний дождь был в августе, ручьи вымерзли до дна, а она…

Я долго возмущался таким поведением Фатумы, потом не выдержал — оделся потеплее и отправился искать причину. Оказывается, с первыми морозами все дно перед перекатом забил донный лед. Он-то и поднял воду над отмелью. К тому же, раньше поток притормаживался только дном и берегами реки, сейчас его сдерживает и лед, которым Фатума укрыта сверху. И еще, наверное, остывшая вода стала вязче и стекает не так быстро.

Я обрадовался своему открытию и уже не злился на Фатуму, хотя для того, чтобы перебраться на противоположный берег, мне снова приходилось идти к перекату.

Более того, если она вдруг переставала набирать глубину, во мне появлялось какое-то недовольство. Словно Фатума решила схитрить и как-то там умалить мою сообразительность.

Две недели стояла хорошая погода, потом вдруг задул сухой морозный ветер, сыпанул желтой хвоей, закружил багровым листом. Небо оставалось по-прежнему высоким, но неторопливо плывущие у самого солнца тучи и даже солнце, казалось, дышали промозглым холодом. Снега не было, только колючие ледяные крупинки больно хлестали в лицо да на застывших лужицах надуло белые гребешки.

В речных заводях появился первый лед. Он был неширок и до того тонкий, что от малейшего усилия прогибался и стрелял белыми лучиками. Но сразу же под эту ненадежную с виду защиту устремились родившиеся в этом году хариусята, форельки-икроеды, краснопузые гольянчики. Плавают туда-сюда и, хотя слышат мои шаги и даже хорошо видят меня, — удирать не торопятся. Детский сад да и только.

Обязательно в такой вот стае рыбок-маломерок болтается полукилограммовый хариус. По своей природе крупный хариус — самый отъявленный хищник, и обычно его добычей становятся вот такие рыбки-малышки. Почему же здесь никто никого не хватает, никто никого не боится? Даже наоборот: куда хариус — туда и мальки.

Я долго не мог понять причину такого поведения рыб, пока не вспомнил жившего когда-то в нашей деревне Володю Мачка. Он работал в колхозной кузнице: ремонтировал сеялки, натягивал ободья на колеса и ковал коней. Все же остальное время он проводил с детьми. Играл с нами в казаки-разбойники, запускал змея и даже таскал арбузы с колхозной бахчи.

И везде, как эти мальки за хариусом, ходили мы за нашим предводителем. Сопливая босоногая ребятня и высокий, прокопченный кузнечным дымом Володя Мачко.

Может, такой Володя есть и у рыб, а?

Злой утренник обжег растущие в долине лиственницы, и вчера деревья больше походили на горящие свечи. Осыпающиеся с них хвоинки вызолотили тропу, покрыли лисьими хвостами речную заводь, даже шляпка примороженного гриба напоминала маленького ежика.

С вечера разгулялся сильный ветер, и к утру из былого разноцветья осталось только черное. Черная тайга, черные останцы на сопках, черные вороны в сумрачном поднебесье.

Лишь стоящая у реки небольшая лиственничка по-прежнему красуется в осеннем наряде. Деревья вокруг зябкие, голые, а эта — словно и не зима на пороге.

Мне бы порадоваться нарядной лиственнице, а сердце сжимает грусть. Вода подмыла корни у дерева, и в следующую весну оно уже не оденется в новую хвою. Поэтому-то и не торопится расстаться с прежней.

Избушку, которую занимает Шурига, косари называют бригадирской. Она самая просторная и служит им кают-компанией. Здесь проводят собрания, играют в шахматы, читают газеты и журналы.

Сейчас в ней пусто. Лишь только я заглядываю сюда, играю сам с собой в шахматы или копаюсь в старых журналах. В одном из журналов я встретил поразившие меня фотографии. Они рассказывали, как молодые львы охотятся на антилоп.

Молодые лев и львица подкрались к стаду животных и набросились на одного из них. Львица вцепилась жертве в морду, а лев подскочил сзади и пытается свалить антилопу на землю. Невдалеке растерянно топчется еще несколько таких же антилоп. Это очень похожие на наших коров крупные животные с острыми рогами и сильными копытами. Если бы они решились защищаться, то, без сомнения, расправились бы с хищниками. Но… львы возились с антилопой очень долго. Они нападали на нее с боков, хватали зубами за круп, рвали когтями шкуру, а она стояла и ждала, когда же ее в конце концов загрызут. Наконец хищники сумели повалить антилопу и устроили трапезу. Автор объясняет такое поведение антилопы тем, что она находилась в шоке. Я подивился его выводу. Допустим, животное было парализовано страхом на пять-десять секунд, но потом-то антилопа должна прийти в себя. А то ведь не шелохнулась до самого конца.

И вообще, как же так? Я много раз читал, как лось, отбиваясь от волков, убивал тех рогами и копытами. Да что там лось? Известный трусишка заяц в одном из рассказов перебил филину крыло, в другом расправился с коршуном, в третьем отбился от лисы.

Происходило все очень даже понятно и просто. Почувствовав, что хищник вот-вот схватит его, косой переворачивается на спину и принимается молотить в воздухе длинными и очень сильными лапами. Увлеченный погоней хищник попадает под одну из лап, и… «натуралист» сообщает: «…заяц поднялся, отряхнулся и неторопливо ускакал в кусты, а филин остался лежать на снегу с перебитым крылом». Вот видите, заяц сражается, а эта корова стояла и ждала, когда же ее наконец сжуют.

…Дней через десять я снова вспомнил об этих фотографиях. Приближалась зима. Похолодало, но снег еще не выпал. Ночью морозы достигали двадцати градусов. Почти все озера покрылись льдом, и перелетные утки останавливались на речных плесах.

У того завала, где я поймал щуку-оборотня, плескалась стая запоздавших чирков. Вечером к ним присоединилось штук десять шилохвостей. Следом за ними прилетел ястреб-тетеревятник. Он сел на вершину стоящей неподалеку лиственницы и, казалось, совсем не интересовался утками. Вооружившись биноклем, я забрался на тюки с сеном и принялся наблюдать за птицами.

Утки вели себя беспечно. Одни спали на берегу, другие ныряли на дно омута за водорослями, третьи склевывали ягоды с кустов голубики. Шилохвости были намного крупнее чирков. В бинокль я хорошо видел черные головы, светлые грудки. Чирки отличались от своих подружек зелеными зеркальцами на крыльях.

Ястреб сидел ко мне ближе. Оперение его оказалось неожиданно светлым, почти белым. Темными были только спина и пестрины на груди. Обычно тетеревятники темно-коричневые, а такие вот встречаются лишь у нас на севере. Бросались в глаза высокие сильные ноги в пышных «галифе», длинный хвост и крючковатый клюв.

Несколько раз ястреб наклонялся, словно примериваясь, как бы лучше слететь с ветки, но затем выпрямлялся и застывал, как статуя. По всему видно, он чего-то выжидал.

Вдруг утки всполошились и тревожно закричали. Одна из них взлетела и подалась в сторону перевала. Тотчас ястреб бросился ей наперерез. Летел он быстрее жирной осенней шилохвости, и ее минуты были сочтены. Но вдруг, когда расстояние между птицами сократилось до какого-то десятка метров, утка перевернулась через крыло и стала падать. Ястреб еще чаще замахал короткими крыльями и у самой воды настиг утку. При этом он стал почти вертикально, выбросил далеко вперед ноги и царапнул утку то ли по спине, то ли по боку. Над птицами зависло облако перьев, утка тотчас нырнула, а ястреб распластался на воде.

Сначала мне показалось, что он ранен. Ястреб же просто отдыхал. Широко раскрыв клюв, он лежал на самой стремнине и вертел головой, пытаясь понять, куда же девалась утка. А та вскоре вынырнула у берега и здесь же, на виду у ястреба, начала приводить в порядок перья. Она несколько раз расправляла и складывала крылья, проводила клювом по спине. Словом, вела себя так, будто не была только что на грани гибели…

Ястреб проплыл метров тридцать, взлетел и, описав круг над шилохвостью, направился к своей засидке.

Утки по-прежнему плескались в омуте, тихо переговаривались, дремали. Видели ли они, как ястреб напал на их подругу, не знаю. И еще меня удивило, почему он не трогает всю стаю, а сидит и выжидает одиноких уток?

Ястреб завозился, вытянул шею и начал всматриваться в противоположный берег. Я тоже глянул туда и увидел зайца. Он ковылял в какой-то сотне метров от меня, и были хорошо видны даже черные кончики на его ушах. Заяц успел вылинять и, наверное, понимал, как заметен среди низкорослых тальников. Поэтому-то, сделав пять-шесть прыжков, становился столбиком и осматривался. Вскоре он присел у выброшенного половодьем тополя и принялся обгрызать кору на ветках.

Ястреб переступил с ноги на ногу, щелкнул клювом и замер. Наверное, он выбирал удобный момент для того, чтобы напасть на зайца. Тополь лежал у опушки густого лиственничника, и достаточно косому сделать два-три прыжка, как он окажется в безопасности. Вот ястреб и ждал, когда тот удалится от тополя. А может, ему мешали нависшие над зайцем ветки.

Наконец заяц выбрался из-под сучьев, обогнул тополь и сел к нам спиной. Тотчас птица слетела и, прижимаясь к земле, устремилась к добыче. Сейчас ястреб подлетит к беляку, ухватит его когтями за спину, и тому несдобровать.

Я подхватился и закричал изо всех сил:

— Эй, косой! Спасайся-а!

Заяц присел, словно приготовился сделать прыжок, затем резко повернулся и увидел ястреба. Здесь и птица, и зверек повели себя более чем странно. Ястреб не бросился на зайца, а просто сложил крылья и сел в полуметре от него. А беляк, вместо того чтобы кинуться наутек, ни с того ни с сего засучил передними лапами, затем подпрыгнул вверх и уселся на прежнее место. Движения его были какими-то вялыми, словно в кино при замедленной съемке. Ястреб взлетел, часто махая крыльями, завис над зайцем, затем снова опустился рядом с ним. А тот не падал на спину, не пытался убегать и вообще не предпринимал ничего для своего спасения. Подпрыгнет еле-еле, сядет и глядит на ястреба, снова подпрыгнет и снова смотрит.

На мои крики ни птица, ни зверек не обращали внимания. Вот ястреб взлетел, опустился зайцу на спину, несколько раз ударил его клювом, и тот, дергая длинными лапами, упал на песок.

Я скатился с тюков и, стараясь криком отпугнуть хищника, бросился через перекат. Наконец ястреб услышал меня, поднялся на крыло и исчез за деревьями. Когда я подбежал к тополю, заяц уже не шевелился…

Я рассказал о случившемся нашему бригадиру Шуриге. Тот двинул плечами и сказал:

— Кто ее поймет до конца, эту природу? Хочешь, я тебе расскажу один случай? Как-то вечером, зимой дело было, на стоящую у крыльца колоду опустилась синичка. Недавно на этой колоде рубили мясо, пичуга и прилетела выковыривать остатки. Крылышки расставила, перья взъерошила и знай старается. Я из избушки вышел, а она меня и не видит. Протянул руку, хоп! и накрыл. Синичка сразу же затихла и не шелохнулась. Убрал руку, а она мертвая. Глаза закрыла, крылья раскинула, и голова вот так отвисла.

Ах, дурак, думаю! Зачем живую душу погубил? Она ко мне с доверием, а я… Только я так подумал, синичка вдруг шевельнулась, глаза открыла, пурх! и уже на ветке. Сидит, хитро так посматривает. А ведь мертвее мертвой была.

И ни за что не поверю, что она специально притворилась. Для того, чтобы такое придумать, даже человеку нужно какое-то время, а она ведь в один миг отключилась. Значит, это в ней природой заложено. Как опасность — так лапки кверху. Начни она вырываться, кто его знает, чем все кончилось бы. А так, гляди, замерла на время и спаслась.

Наверное, и антилопам с зайцами такое свойство когда-то сохраняло жизнь. В природе ведь все умно, все к месту. Только понять ее до конца нам пока что не удается.

Однажды на рассвете я возвращался от Щучьего озера, где ставил жерлицы на налимов, и увидел нашего дворника Федю. Тот сидел на корточках у обочины дороги и что-то там разглядывал. Услышав мои шаги, он поднял голову, посмотрел, кто это там идет, и снова уставился себе под ноги.

Я подошел ближе и ахнул. Вдоль дороги за одну только ночь выросли белоснежные цветы. Выжатый морозом родник пролился на землю, окутал паром россыпь камней, и те превратились в крупные хризантемы, нежные ромашки и еще какие-то неизвестные мне, но очень красивые цветы. Солнце только-только всходило, косые его лучи просвечивали через прозрачные лепестки, и те загорались то желтым, то синим, то фиолетовым цветом.

Федя никудышный человек. Лгун, лодырь и пьяница. К тому же я подозреваю, что он частенько проверяет мои жерлицы и снимает с них налимов. Естественно, никакой симпатии я к нему не питаю. Но вот мы вместе с ним увидели чудо, стали хранителями одной общей тайны, и с тех пор при встрече с ним я испытываю тихую и добрую радость.