"Электрический остров" - читать интересную книгу автора (Асанов Николай Александрович)

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Федор Силыч Пустошка был чрезвычайно зол на себя.

В самом деле, как это можно? Человеку под пятьдесят, а он все еще тешит себя всякими розовыми иллюзиями, которые под стать разве что неискушенному юноше! Как он мог подумать, что этот Орленов, сотрудник и подчиненный Улыбышева, отнесется с интересом к критическим замечаниям в адрес своего шефа? «Все они одним маслом мазаны! Им что, лишь бы сбыть с рук свое «изобретение», а уж производственники, а потом эксплуатационники пусть расхлебывают! А они еще и премию получат…»

Злые мысли не были «главной специальностью» Федора Силыча, скорее наоборот, человек по природе добрый, он редко предавался сарказму. То есть не то чтобы Федор Силыч не умел злиться, это с ним случалось, но он не умел убеждать людей в том, что злится он по делу. Поэтому Федор Силыч постоянно уступал поле боя и был известен как самый сговорчивый человек… Может быть, именно это качество и помешало его движению вперед, его успеху в жизни. Иначе чем же объяснить, что он добился немногого? Долгое время ему пришлось работать мастером, лишь через много лет стал он начальником маленького цеха тракторных деталей. Добро бы работал на большом заводе. Там, конечно, и требования больше и масштабы иные. А здесь и заводик-то чуть ли не ремонтный, выпускает детали к тракторам для двух-трех областей… В возрасте Федора Силыча люди становятся и директорами и начальниками главков. Некоторые однокашники его давно уже состоят членами коллегий министерств, а один бывший приятель стал даже заместителем министра. Только сам Федор Силыч, как видно, всю жизнь проходит в рядовых…

Такие горестные мысли одолевали Пустошку обычно после резких поступков, подобных тому, который он совершил сегодня. И это тошнотворное состояние не проходило бесследно. Может быть, боязнь ощущения своей никчемности, бездарности, неудачливости и была причиной того, что Федор Силыч не любил ввязываться в бой? Слабосильный редко бывает задирой. Не так-то просто лезть с кулаками, заранее представляя, как у тебя потечет кровь из носу.

Федор Силыч все уменьшал и без того мелкие шажки. Со стороны могло показаться, что он топчется на месте. Была немаловажная причина и для этой нарочитой медлительности. Дома Федора Силыча ждала супруга, Любовь Евграфовна, ждала, можно сказать, с душевным трепетом. Перед тем как Федор Силыч отправился на выставку, между супругами произошел весьма значительный разговор, а потому Любовь Евграфовна, тщательно смахивая невидимые пылинки с костюма мужа, напомнила ему:

— Так ты обязательно поговоришь с этим Орленовым?

…Федор Силыч женился поздно. Произошло это, надо думать, от той же душевной нерешительности, которая так некстати задерживала его рост как мыслящей личности и чуть ли даже, как он иногда подумывал, не отразилась на физическом развитии. Но, женившись, Федор Силыч испытал наконец самое настоящее счастье. Супруга его, женщина молодая и лирическая, вдохновленная очарованием семьи и трепетной любовью мужа, народила Федору Силычу полдюжины детей. Мало того, она постепенно и самого-то Федора Силыча стала считать чуть ли не старшим своим сыном, с такой бережной внимательностью относилась к нему, так мягко и вдумчиво вникала в его дела.

Нерешительному и боязливому Федору Силычу женская опека пришлась по сердцу, и он ничего не имел бы против того, чтобы руководство жены распространилось на все области его деятельности, кроме разве что управления цехом. Да и в цехе иной раз происходили такие события, что Федор Силыч с удовольствием переложил бы ответственность за их исход на плечи Любови Евграфовны.

Такие именно события произошли в связи с трактором Улыбышева.

Когда цех некоторое время назад получил задание построить пять экземпляров новой машины, Федор Силыч буквально восхитился тем, что ему придется участвовать в решении такой важной задачи, как пахота при помощи электричества. Тогда же он рассказал Любови Евграфовне об этом счастливом случае. Иначе как счастливым случаем свое участие в создании новой машины Федор Силыч считать не мог: ведь заказ выполнил бы любой завод, и в таком случае Федор Силыч увидел бы разве что фотографию новой машины в каком-нибудь журнале. Любовь Евграфовна, всегда желавшая мужу душевного спокойствия и радости, приняла самое горячее участие в обсуждении этого события. Она даже побаивалась, не отменит ли директор завода Семен Егорович Возницын свой приказ. Вдруг кто-нибудь убедит директора, что лучше передать заказ в другой цех, а цеху тракторных деталей поручить лишь изготовление отдельных узлов новой машины? Любовь Евграфовна довольно долго работала на заводе в отделе контроля и разбиралась в секретах производства и в размещении заказов не хуже Федора Силыча. Муж возразил ей, что почетный заказ передан ему не «просто так». Для нового трактора потребуется много новых деталей, заказ не серийный, естественно, что выполнять такой заказ лучше в его цехе. Любовь Евграфовна поздравила мужа с удачей, и с этого дня они часто разговаривали о машине Улыбышева.

Неприятности начались в тот день, когда из филиала института поступили наконец чертежи электротрактора.

Сначала Пустошка обратил внимание только на то, что машина была совсем не похожа на тепловые тракторы, значит надо было создать новую технологию для изготовления всех деталей. Затем, разбираясь в конструкции, инженер обратил внимание на мощность мотора. Ему показалось, что мотор, пожалуй, слаб. Подсчитав примерно возможное сопротивление, Федор Силыч пришел к убеждению, что на тяжелых почвах трактор просто не потянет. В подобных условиях мотор превратится в улитку, которая может разве что тащить на себе свой дом… Недостатки конструкции огорчили Федора Силыча, но, по здравом размышлении, он пришел к мысли, что инженеры-производственники на то и существуют, чтобы в нужном случае прийти на помощь конструктору-изобретателю. Узнав, что Улыбышев, вернувшийся из района будущих испытаний электротрактора, должен посетить завод, Федор Силыч подготовил ряд предложений для улучшения трактора. Мало того, зная, что рабочие и мастера цеха не меньше его самого заинтересовались новой машиной, Пустошка создал чуть ли не целое движение в цехе в помощь Улыбышеву.

Руководитель филиала института принял Пустошку и его помощников в кабинете директора завода. Возницын с энтузиазмом представил ученого собравшимся. В лестных словах охарактеризовав электротрактор Улыбышева, Семен Егорович сообщил, что в скорейшем создании машины заинтересован не только филиал института, но и областные организации. Возницын даже намекнул, что конструктора и его ближайших сотрудников ожидают высокие награды, а тот факт, что трактор будет создан на их заводе и впервые его испытают на полях области, явится великолепным подарком в день шестисотлетия родного города…

Естественно, что после такого выступления присутствующие прониклись самой горячей симпатией к конструктору. Федор Силыч, помнится, испытал даже нечто вроде умиления. Это было понятно, сам Улыбышев, благодушный, восхищенный приемом, был так мил и благодарен, что нельзя было не ответить ему тем же… И все же, выждав момент, когда конструктор оторвался от беседы с Возницыным, Федор Силыч подошел к нему. На лице Федора Силыча сразу появилась искательная улыбочка, — он ненавидит эту свою манеру искательно улыбаться при встрече с преуспевающими людьми, но никак не может от нее избавиться! Конструктор тоже широко улыбнулся, но едва инженер заговорил о недостатках конструкции, как улыбка эта исчезла. И, не слушая подробностей, Улыбышев перебил Пустошку вопросом:

— А сколько времени понадобится на исправление конструкции?

Федор Силыч прикинул, что получится, если привлечь к работе конструкторское бюро завода, и честно ответил, что переделка займет, видимо, от двух до трех месяцев. Улыбышев иронически поглядел в робкие глаза инженера и задал новый странный вопрос:

— А не много ли соавторов окажется тогда у меня?

Федор Силыч сначала не понял вопроса. Когда же до него дошел простой и ясный смысл сказанного, Улыбышев уже отвернулся к Возницыну и заговорил с ним тоном самого холодного негодования о том, как много находится любителей разделить авторскую славу и как мало бывает у конструктора бескорыстных, искренних помощников…

— Областные организации, несомненно, представят, — говорил Улыбышев, — авторов новой машины к государственной премии… — при этих словах Возницын как-то сладко зажмурился и наклонил свою лысую голову, — но нельзя же рассчитывать, что имя им будет легион! К тому же опытные машины должны быть выпущены как можно скорее, потому что испытания в поле надо провести осенью, на взмете зяби. Иначе никакой премии не будет!

Тут директор вскинул голову и обвел своих помощников строгим взглядом.

Федор Силыч с побагровевшей физиономией стоял рядом с директором. Он не знал, как поступить — уйти ли или попытаться все-таки объяснить строптивому конструктору, что он не гонится за чужой славой, а просто хочет помочь ему. Он даже пробормотал было: «Борис Михайлович, я надеялся...», но Улыбышев безжалостно перебил его, снова обращаясь к Возницыну:

— Вот уж не ожидал, что у тебя на заводе возникнут препятствия к созданию моей машины! А ведь Далматов предупреждал, что лучше передать заказ на другой завод! Какой же я недальновидный человек!

— Что ты, что ты, Борис Михайлович! — растерянно и в то же время гневливо закричал Возницын. — Кто же допустит, чтобы такая замечательная машина была задержана! А Федор Силыч, — тут он метнул на Пустошку такой взгляд, что Федор Силыч отступил на два шага, — просто поторопился с предложениями! Он все сделает как надо, а если не сделает… Ну, да мы ему поможем! Поможем, поможем, Борис Михайлович! — и это звучало как: «выгоним, выгоним!»

Когда Федор Силыч рассказал об этой сцене жене, Любовь Евграфовна всплеснула своими мягкими руками, закачала головой, и в глазах ее мелькнул испуг. Но едва Федор Силыч заговорил о том, что напрасно высунулся в этой большой игре, она холодно спросила:

— Значит, опять в кусты?

Слова ее прозвучали так грубо, что Федор Силыч не нашелся с ответом. А она продолжала в том же тоне:

— Так и будем отсиживаться, когда на наших глазах лиса в курятник лезет?

— Как ты можешь? — воскликнул наконец Федор Силыч, но супруга отрезала:

— А ты не видишь, что Улыбышеву и Возницыну нужна только премия? Уж Возницын-то наверняка будет в списке представленных…

— Но что я могу? — с отчаянием спросил Федор Силыч.

— Все! — неумолимо ответила Любовь Евграфовна. — Ты можешь пойти в обком партии к Далматову, ты можешь написать в министерство, ты можешь поднять на ноги весь завод! И добиться улучшения конструкции трактора. Да вот, — она взяла со стола какой-то билет и протянула мужу: — В воскресенье они устраивают выставку своих конструкций, а потом будет доклад какого-то Орленова. Поговори с ним!

Ну что же… вот он и поговорил. Он поговорил и бредет теперь к дому, нарочно уменьшая и без того мелкие свои шажки, так не хочется ему предстать еще раз побежденным перед женой. Он примерно представляет, что скажет Люба. Она скажет: «Опять в кусты?» — или еще что-нибудь не менее резкое и злое. Даже непонятно, когда и где она научилась грубить.

Федор Силыч прошел мимо завода, искоса взглянув на запертые по случаю воскресенья ворота, миновал особняк директора, за которым начинался инженерский поселок… И чем ближе подходил он к дому, тем хуже становилось у него на душе.

Впрочем, не один Пустошка чувствовал себя неуютно в этот вечер. Однако, если бы Пустошке сказали, что и Орленов чувствует себя плохо, он, вероятно, удивился бы и, может быть, пожалел ученого, но никогда не поверил бы, что сам виноват в его плохом настроении.

А с Орленовым происходило что-то неладное… Ужинал он лениво, жене отвечал невпопад, так что Нина наконец рассердилась. Обычно муж приноравливался к ее настроению. А тут она заметила, что Андрей, медленно попивая чай, нет-нет и бросал какой-то вопросительный взгляд на письменный стол, где грудой лежали материалы доклада и подзорными трубами торчали свитки чертежей. Он посматривал на все это так, словно не узнавал эти бумаги или побаивался их. В конце концов Нина рассердилась и прикрикнула на мужа:

— Изволь посмотреть и на меня!

Орленов встрепенулся, сделал виноватое лицо и взглянул на жену. Тогда она милостиво улыбнулась.

— Вот так лучше! Давай наконец обсудим вечер. Как я выглядела на выставке?

— Чудесно!

— И ты говорил чудесно! Я так радовалась…

Наконец Нина ушла в спальню, а Орленов остался сидеть за столом и слушал, как она ходила по комнате ленивой поступью немного уставшего, но довольного собой и проведенным днем человека, предвкушающего заслуженный отдых. Потом он подошел к письменному столу и на время забыл о ней, но она сама напомнила о себе, появившись в дверях с полотенцем на плече.

— Ты уже готовишься к следующему докладу? — весело спросила она. — Вспомни — уже двенадцатый час! — и запела:

— Ты ложись, Ниночка, а мне придется еще немного поработать, — виновато сказал Андрей.

— Но седьмой день недели сотворен для отдыха, и законы государства подтверждают это!

— Право же, я скоро!

— Как хочешь! Но не удивляйся, если увидишь утром, что у твоей жены красные глаза. Никогда не ревновала к женщине, так привел господь ревновать к работе, — Нина пожала плечами, надула губы и, резко повернувшись, ушла…

— Не сердись! — воскликнул Андрей. — Я только просмотрю чертежи. Кстати, ты не помнишь, где у нас книги по механизации сельского хозяйства?

— Ищи сам! — бросила она через плечо.

Он услышал, как щелкнул выключатель, дрогнули пружины кровати, и все сразу затихло. Конечно, Нина заснула сразу, как ребенок. Ее не терзают сомнения, перед ней не торчит этот проклятый Пустошка с его медно-красной плешью и лицом наивного ребенка. Даст же природа такую способность к мимикрии… Одно теперь совершенно ясно Орленову: «Если Пустошку не остановить, не обезвредить, он может принести много неприятностей. Остановить его надо даже и не потому, что мы с Улыбышевым занимаемся одним делом, в конце концов Улыбышев не очень-то мне приятен. Дело в том, что Пустошка посягает на мероприятие государственной важности! Тут я обязан защищать и это мероприятие и его автора. Улыбышев, к сожалению, беспечен в защите своих интересов, он может пренебречь опасностью, и такой вот Пустошка натворит черт знает что! Ну что же, возьмемся! Пусть директор спит спокойно, сотрудники не спят!»

Усмехнувшись этой парафразе, Андрей подошел к шкафу, отыскал несколько книг по механизации сельского хозяйства и принялся перелистывать их. Затем расстелил чертежи улыбышевского трактора, и они покрыли стол, как рисунчатые скатерти.

«Так что же говорил Пустошка? И что мы видим на чертежах? Габариты, «габаритики», как он выражался, не совпадают с дизельными тракторами. Дизельные тракторы, очевидно, устойчивее. Но, может быть, это лишь кажется по привычке к знакомому виду, машины? Зато электрический трактор должен быть более сильным, ведь эти тракторы создаются главным образом для работы на залежных и целинных землях, где так называемые «исторически сложившиеся условия» не могут быть помехой к установке силовых электрических линий, где могучая, техника получит полный простор…» Орленов внимательно изучал чертежи электротрактора, сверяя их с пояснительной запиской.

«Так, так, мотор располагается в передней части трактора. Только почему, черт его возьми, он такой маленький. Конечно, и маленький мотор может быть очень сильным, но тут что-то не то… Ага, конструктору помешал барабан для кабеля! Этот барабан стеснил моторную часть… Какого дьявола! Ведь барабан можно было перенести в заднюю часть машины, а мотор усилить!»

Орленов копался в чертежах и чертыхался, так как видел, что Пустошка мог придраться к конструкции с полным основанием! Тут Борис Михайлович ошибся!

Как ни хотел Андрей скрыть от Улыбышева возможные неприятности, которыми грозил Пустошка, придется все-таки пойти и рассказать о беседе с инженером. Конструктору, очевидно, следует кое-что видоизменить в машине. Тогда Пустошка отстанет, и самое главное — трактор будет намного лучше.

Прикрыв двери поплотнее, чтобы не разбудить Нину, Андрей позвонил Улыбышеву. Как он и предполагал, Борис Михайлович только что вернулся. Его веселый голос вызвал раздражение у Андрея — он тут сидит и волнуется, а шеф гуляет с друзьями! И Орленов довольно грубо спросил:

— Нельзя ли повидать вас сейчас?

— А что, завтра будет поздно? — любезно осведомился Улыбышев. Однако тон, каким говорил Орленов, по-видимому обеспокоил его, и он, хотя и с некоторой досадой, согласился на встречу. — Ну что же, заходите, только долго разговаривать я не смогу. Директорам не обязательно походить на влюбленных и не спать по ночам…

Орленов захватил чертежи и шагнул в темный сад.

Он и сам не понимал, почему торопится поговорить с Улыбышевым. Ох, уж этот Пустошка! Неужели нелепый инженер так-таки и заварит кашу? Пусть уж лучше Улыбышев знает о претензиях его заранее, а то еще, чего доброго, потом обвинит Андрея в промедлении или даже в измене. Андрею известно, как ревнивы изобретатели, и пусть Улыбышев сам решит, что делать дальше. Орленову ведь тоже не обязательно походить на влюбленного и не спать по ночам из-за чужих дел…

Все окна большой квартиры Улыбышева были освещены. Должно быть, директору грустно одному в его четырех или пяти комнатах и потому он не жалеет электричества. Орленов не смог бы жить один в такой обширной квартире. Ночью в пустых комнатах начинают скрипеть полы, пощелкивают двери, и тогда кажется, что это воспоминания ожили и заходили в темноте. Не потому ли появлялись привидения в старинных замках? Что-то в наших перенаселенных квартирах никаких привидений нет!

Андрей поднялся на второй этаж и позвонил. Улыбышев открыл немедленно.

— Ну, что у вас? — не очень-то дружелюбно спросил он. Впрочем, тут же смягчился и добавил: — Петр Иванович считает, что доклад прошел блестяще, и просил передать вам, что надеется на продолжение ваших выступлений.

«А, он имеет в виду Далматова! — вспомнил Андрей. Ему самому и в голову не пришло бы называть секретаря обкома по имени и отчеству. Но Улыбышев, как видно, имел на это право. — Ах да, это, кажется, та самая скала, на которую опирается директор! Интересно, стал ли бы Пустошка наседать на Улыбышева, если бы знал, кто его поддерживает?»

Эта мысль тут же и исчезла. Нападение уже произошло, и важно было отбить его. Андрей подошел к столу и развернул чертежи. Поискав глазами, чем бы прижать сворачивающийся в трубку ватман, он поставил на один край листа чернильницу, на другие — пресс-папье, стаканчик для карандашей. Но затем, мельком взглянув на Улыбышева, вдруг понял, что этого делать не следовало. Улыбышев принадлежал к тем людям, которые не выносят нарушения симметрии на своем столе. Пусть горит весь мир, но перо надо обязательно воткнуть в стаканчик со щетиной! Однако было уже поздно отступать, не переставлять же все обратно. И Орленов с некоторым принуждением сказал:

— Вы знаете, Борис Михайлович, на вашу машину готовится покушение!

— Вот как! — улыбнулся Борис Михайлович. — Собираются украсть авторство? Или передать чертежи некой иностранной державе?

— Нет, без шуток, Борис Михайлович. Это внутренняя вылазка, но, как бы вам сказать…

— А вы не говорите своими словами, вы просто передайте то, что сказал Пустошка! — вдруг зло произнес Улыбышев. — Только стоило ли ради этого приходить среди ночи?

— Так вы с ним говорили? — разочарованно протянул Орленов и невольно потянулся за портсигаром.

— Как же, как же! — подтвердил Улыбышев. Теперь он смотрел на позднего гостя с нескрываемой насмешкой. Так смотрят взрослые на ребенка, вмешавшегося в их дела.

Орленову стало неприятно. Ты бросаешься в воду, чтобы спасти тонущего, а оказывается, что это чемпион по нырянию! Да еще и тебя вытаскивает за волосы из воды, к которой ты не очень привычен!

— Но ведь со своей, как бы это выразиться, производственной, что ли, точки зрения Пустошка кое в чем прав, — сказал Орленов. — Если он станет настаивать, то…

— Видите ли, Андрей Игнатьевич, — спокойно возразил Улыбышев, — его точка зрения меня мало интересует. Заказ заводом принят, так пусть они потрудятся выполнить его.

По мере того как росло недоумение Орленова, Улыбышев становился все мягче и любезней.

— Но, может быть, лучше было бы пойти на некоторые уступки? — осторожно спросил Орленов. — Я рассмотрел чертежи с этой точки зрения и должен предупредить вас, что если Пустошка полезет в драку, так у него довольно много аргументов. Если же вы прислушаетесь сейчас и кое-что исправите, то…

— А кто позволит ему начинать драку? — пожал плечами Улыбышев. — Наш трактор давно перестал быть детищем только филиала. В его судьбе заинтересована вся область, я бы сказал даже — страна! Кончится тем, что Пустошку прижмут к ногтю, и он пикнуть не посмеет! — он равнодушно отвернулся от гостя и разложенного на столе чертежа.

Орленов растерянно поставил составные части письменного прибора на место, и чертеж немедленно свернулся в трубку. Теперь он был не нужен. Вот только если бы эта трубка превратилась в микроскоп, под которым можно было бы рассмотреть тайные мысли Улыбышева. Но директор и не хотел скрывать своих побуждений.

— Я ведь говорил вам, Андрей Игнатьевич, что осенью мы проводим первый опыт массовой электропахоты. Опыт приурочен к празднику, который отмечает наша область. Опаздывать мы не имеем права. Вы меня понимаете?

Улыбышев говорил с такими интонациями, словно перед ним стоял непонятливый ученик, которого он обязался «натаскать» к экзаменам.

— Но машина еще не доведена до промышленного образца! — все более удивляясь, воскликнул Орленов. — Ведь возможны еще конструктивные изменения! Если прислушаться к словам Пустошки…

— О возможности конструктивных изменений больше знаю я, автор, а не вы, мой хотя и милый, но чрезвычайно нелюбезный помощник, и не какой-то там Пустошка, которому не терпится влезть в соавторы машины. — Сказав это, директор потянулся и, взглянув на огромные стоячие часы, добавил: — Батюшки! Уже второй час!

— Нет! Я все же против такой поспешности, — растерянно сказал Орленов, даже не замечая, как неуместно звучит это несогласие после слов Улыбышева о его роли в создании трактора и сближения его с Пустошкой, которое Борис Михайлович сознательно или бессознательно только что сделал…

— А вас никто и не просит голосовать! — чрезвычайно вежливо поправил его Улыбышев. — Мы не на собрании, Кроме того, свою конструкцию на обсуждение я вообще не ставлю…

Неожиданный отпор до такой степени поразил Орленова, что он не нашел что возразить. Ему всегда казалось, что наука — дело коллективное, что в ней каждое возражение товарища должно взвешиваться. В конце концов и Пустошка имел право на сомнения, ведь он же строит эту машину! Может быть, он не должен был выражать их в слишком резком тоне, но кто знает, как он говорил с самим Улыбышевым? Так или иначе, Улыбышев начисто отвергал всякое вмешательство и все возражения. Андрей медленно крутил в руках чертеж, понимая, что никакая его помощь, с которой он стремился сюда, директору не нужна. Чудак — он боялся напугать Бориса Михайловича, а испугали его самого!

— Как понравился доклад Нине Сергеевне? — по-прежнему любезно осведомился Улыбышев. — Я, к сожалению, не успел спросить ее, пришлось поехать к Далматову, — значительно пояснил он. — Я провожу вас! — торопливо добавил он, видя, что Орленов все еще стоит в замешательстве.

Надо было уходить. Орленов сунул под мышку трубку ватмана и медленно пошел к двери. Что там ни говори, а его просто выгоняли. Улыбышев шел следом, все такой же благодушный и неуязвимый. Уже открывая дверь, Орленов вдруг подумал, что не имеет права уходить, не сделав еще одной попытки образумить директора. Он повернулся к Улыбышеву и мрачно, сказал:

— Как хотите, Борис Михайлович, а Пустошку надо выслушать. Может быть, кое-что из его замечаний еще можно учесть. Я понимаю, вам сейчас некогда, и, если вы позволите, могу взять разговор с ним на себя, так же как и подготовку нужных вариантов. Пусть даже выпуск машин немного задержится, но вам и самому будет приятнее, если в электротракторе не окажется конструктивных недоделок.

— А если я не разрешу?

— Тогда… — Орленов удивленно взглянул на шефа и сухо закончил: — Тогда я сам обращусь к Пустошке, уже от своего имени.

— Да ну? — удивился Улыбышев. Однако за маской полного спокойствия на его лице Орленов угадал волнение. — А как же быть с тем, что обком настаивает на сжатых сроках?

— Ну, если Пустошка дойдет до обкома и докажет, что машина еще не готова, вас поддерживать не станут. Это похоже на обман!

— Вы в этом уверены? — спросил Улыбышев. — Ай-яй-яй, а мне-то казалось, что наш трактор выдающееся изобретение! Вот ведь как ошибочно бывает авторское мнение!

Внезапно тон директора изменился, и он грубо спросил:

— А вы не находите, что при таком отношении к делу вам будет трудно работать со мной?

Теперь Орленов не мог бы прекратить разговора, как бы его ни просили. Если сначала ему казалось, что Улыбышев иронизирует только над его неопытностью и молодостью, то теперь он убедился, что шеф имеет какие-то тайные причины для выпуска несовершенной машины. А что машина несовершенна и что Улыбышев сам знает это, было уже ясно. Невольно Орленову вспомнилось, что над конструкцией электротрактора работают еще несколько ученых и инженеров, вспомнилось, что Улыбышев связал со своим трактором дальнейшую карьеру.

«Докторская степень и, возможно, правительственная премия…» — так, кажется, сказал Улыбышев Нине при их первом знакомстве? И то, что Улыбышев не отрицал своих честолюбивых замыслов, то, как упорно он отстаивал свой «приоритет», идя напролом, — ведь конструкцию-то все равно придется потом переделывать, — не только удивило Орленова, но и как бы охладило его, сделало спокойнее, взрослее, а в его возрасте эти качества придают мужество. Он еще не понимал, что вступает в серьезную борьбу, пока он думал только о том, чтобы не сдаться Улыбышеву в словесной схватке; однако, чем откровеннее становился Улыбышев, по-видимому сразу зачисливший его во вражеский лагерь, тем упрямее делался Орленов.

— Я ведь назначен Башкировым, Борис Михайлович, а он приказа о переводе не отдавал.

— Ну что ж, ну что ж, — с добродушным сожалением сказал Улыбышев. — Не думал я, что мы столкнемся с вами по такому странному поводу. Однако, если вы настаиваете, пожалуйста, обращайтесь хоть к Далматову. Только боюсь, что он не станет вас слушать…— Сказав это, он поклонился, и Орленову ничего более не оставалось, как толкнуть дверь и выйти.

«Вот чертов Пустошка! — выругался Андрей, оказавшись на улице. — Сам небось спит ангельским сном, а меня втравил в такую историю, что неизвестно, как я из нее выкарабкаюсь! Одно утешение, что Улыбышев тоже не заснет!» — и, хмуро усмехнувшись, пошел домой.

Улыбышеву действительно плохо спалось в эту ночь. Он начинал бранить то Орленова, то себя, причем на себя обрушивался гораздо беспощаднее. В самом деле, если бы не идиотское желание услышать лишний раз из чужих уст похвалу своей машине, он мог бы не знакомить Орленова с трактором. Пустошку он, казалось, обезвредил. И незачем было дразнить гусей, заставив Орленова рассказывать о тракторе. Пусть бы Орленов говорил о чем угодно: о светоловушках, о ветроэнергетическом кольце, о ионизации семян, тогда у Пустошки не возникло бы ни повода, ни желания навязываться докладчику со своими «разоблачениями». И все шло бы тихо-мирно до того дня, когда полевые испытания закончатся. А победителей, как известно, не судят.

Что же будет теперь? И как он мог ошибиться в Орленове?

Эти два вопроса оказались связанными вместе. Судя по всему, Орленов уже подпал под влияние инженера. Значит, завтра надо ждать продолжения атаки. Вот уж не думал Борис Михайлович, что новый сотрудник окажется таким настойчивым! Правду говорят, что с человеком надо куль соли съесть, чтобы разгадать его. А ведь при первом знакомстве казалось, что звезд с неба Орленов не хватает.

Почти всю ночь ворочался Улыбышев в своей постели без сна. Он рассматривал события и так и этак и все больше убеждался, что без посторонней помощи или хотя бы совета выхода не найдет. И утром, едва оказавшись в административном корпусе, поспешил вызвать Райчилина. Надо было найти родственную душу, а кроме Райчилина вряд ли кто мог понять, чего может стоить история, затеянная нелепым инженером Пустошкой.

В голубом небе, где-то далеко, в самой его глубине, тянулась белая, похожая на разворсившуюся шерстяную нитку полоска за реактивным самолетом. Самого самолета не было видно, только все прялась и прялась нитка, будто невидимый челнок наматывал ее вокруг земного шара. Андрей стоял, запрокинув голову, и глядел до боли в глазах на небо, словно надеялся все-таки рассмотреть, кто же творит это чудо.

Самолет все еще поражает воображение, хотя прошло уже более полсотни лет, как человек впервые оторвался от земли и полетел на управляемом аппарате тяжелее воздуха. Так бывает в технике всегда: новое кажется и простым и вместе с тем чудесным. Хорошо бы создать такую машину, которая работала сама, без человека, чтобы она двигалась, пахала землю и чтобы изумленный зритель долго щипал себя за нос, за ухо: не снится ли ему, — машина идет и работает, а человека-водителя нет! Что ж, придет время, такие машины будут созданы, и их конструкторы вспомнят его имя, потому что где-то кем-то будет записано, что в создании приборов для управления механизмами на расстоянии участвовал и некий Орленов…

Так чего же Орленов тратит тут дорогое время, почему не торопится в лабораторию? И что это за просительство, что за постыдное ожидание в проходной в течение целого часа под подозрительным взглядом сторожа?

Секретарша директора, которой он изложил по телефону просьбу о пропуске на завод в цех тракторных деталей, расспрашивала Орленова с такой придирчивостью, будто заподозрила в нем злоумышленника. Затем сказав: «Подождите в проходной!», положила трубку, и вот он ждет, ждет, а пропуска все нет. Может быть, она забыла об Орленове? Или решила, что долгое ожидание надоест ему и он уйдет? «Нет, милая! Не уйду!»

Андрей не мог бы сказать, откуда и как появилось у него упрямое желание дойти до конца. Но пока он стоял у ворот завода, его все время занимали странные воспоминания, постепенно связавшиеся одно с другим в крепкую цепь.

Первого изобретателя Андрей увидел еще школьником.

Однажды ребята затащили его на городской базар, куда вход Андрею был заказан строго-настрого. Базар находился в Нахаловке — поселке шалашей и землянок, в стороне от строящегося городка. Поселок населяли сезонники, ловцы длинных рублей, спекулянты. Орленов-отец считал, что школьнику на базаре делать нечего, разве карманному делу учиться, и взыскивал за бесцельное шатанье туда строже, чем в тех случаях, когда Андрей портил его инструмент или пережигал пробки в доме, проводя свои первые опыты с электричеством. Но на этот раз ребята обещали показать Андрею «изобретателя», что звучало как сумасшедшего.

Ничего неожиданного, на первый взгляд, в жилище изобретателя не оказалось… Он жил при маленькой часовой мастерской, сквозь окно которой были видны часы разных систем: и ручные, и стоячие, а дальше, как в омуте, едва проглядывали настенные, будильники и огромные, похожие на шкафы, кабинетные счетчики времени. Впрочем, одного этого было достаточно для влюбленного в механизмы парнишки, чтобы простоять под окном хоть сутки.

Однако опытные разведчики, не первый раз навещавшие часовщика, рассудили по-своему. У дверей остался самый быстроногий бегун, остальные крадучись пробрались во дворик, куда выходило еще одно окно. Оно было освещено, там виднелся силуэт старика, склонившегося в обычной позе часовщика — левым плечом вперед. Один глаз часовщика как бы вырос, удлинился благодаря черной трубочке, прижатой под бровью, превратился в выдвижной. Неожиданно в комнате раздался оглушительный звон, — отвлекающий отряд совершил нападение — пытался открыть дверь мастерской. Скрытые сигналы докладывали часовщику, что его требуют в переднюю комнату. Старик встал, положил на столик трубочку и вышел. В ту же минуту ребята прильнули к окну.

В первую минуту Андрей ничего не увидел. Но его уже толкали со всех сторон: «Да смотри же!», «Вон в углу!», «Да вон та мельничка!» — и парень различил наконец странную машину: колесо с прикрепленными к нему маленькими черпачками и желобом наверху. Над черпачком были еще наклонные планки, на которых лежали, удерживаемые закраинами, металлические шары. Андрей только собрался спросить, что это за машина, как предводитель всей компании восхищенно прошептал:

— Вечный двигатель!

Старик меж тем возвратился, раздраженный озорным вызовом, увидел в окне приплюснутые носы, протянул руку к какому-то рычагу. Ребята прыснули во все стороны. Андрей, заглядевшийся на вечный двигатель и уверенный, что старик его не поймает, остался у окна и получил полную порцию наказания за недозволенное любопытство. Из окна вырвалась мощная струя воды и окатила его с ног до головы. Ребята смеялись, стоя в отдалении, а Андрей, рассвирепев от этой коварной ловушки, нагнулся, ища камень потяжелее, чтобы хлестнуть в окно. Но кто-то из ребят схватил его за руку и увлек в сторону. Другой, настороженно оглядываясь, не выбежал ли часовщик за ними, примирительно сказал:

— Он же изобретатель! Вечный двигатель делает!

— Ни черта у него не получится! — со злостью крикнул Андрей, но желание бить стекла у него уже прошло.

О том, что сделать вечный двигатель невозможно, Андрей слышал от отца, а слова отца всегда оправдывались и в конце концов стали непререкаемы. Однако с тех пор он частенько заглядывал в заднее окно мастерской часовщика, ожидая, а не свершится ли чудо? Иногда он видел, как таинственное колесо вращалось, вода из желоба наполняла нижние черпаки, со звоном падали металлические шары, ускоряя движение колеса, и казалось, что машина с вечным двигателем изобретена. Однако проходило какое-то время, старик уставал от напряжения, с которым он подбирал тяжесть этих дополнительных грузов, и отходил от своего механизма, и тогда колесо начинало двигаться все медленнее и медленнее и, наконец, останавливалось. А часовщик сидел тем временем за столом, сжав виски ладонями, и тогда Андрею становилось жаль его.

Когда о невыполнимости идеи вечного двигателя сказал и учитель физики, Андрей поделился с отцом своими наблюдениями над часовщиком. Отец вскинул голову, серые глаза его заискрились усмешкой.

— А, этот! — пренебрежительно промолвил он. — Ну, этот загубил себя! А был хорошим механиком когда-то! Вот тебе, Андрей, пример! Никогда не берись за дело, которое выше твоих сил. Помнишь историю Святогора-богатыря? Тот тоже взялся за непосильное дело, хотел поднять тягу земную, а кончилось все тем, что тяга эта втянула его в землю. — И, подумав немного, добавил: — Если уж ты интересуешься изобретательством, так сходим тут к одному мастеру. Он тоже взялся за трудное дело, но этот покрепче, может и выдюжит!

Андрей знал, что отец даром слов не бросает. Была у него одна любимая поговорка, которую он произносил, замечая, что Андрей торопится, стремится поскорее сбыть с рук дело:

— Думаешь, — тяп да ляп и вышел корап? А корабли-то годами строятся!

И не было более презрительного осуждения, чем то, что звучало тогда в его голосе. Зато, если кто-либо из товарищей находил верную придумку, от которой станок или механизм начинал работать лучше, отец гордился ею так, словно и сам принимал участие в деле. И Андрею захотелось как можно скорее увидеть настоящего изобретателя, который заслужил одобрение отца.

К мастеру Свияге Андрей попал не так скоро, как хотел. Видно, и этот изобретатель, как и часовщик, не жаловал гостей, отрывавших его от дела, Только в последний год учения в школе Андрею удалось упросить отца познакомить его со Свиягой.

Мастеру было под шестьдесят, и он управлял одним из самых важных цехов завода — листопрокатным, но принял он посетителей дома, как бы подчеркивая этим, что то дело, каким он занят, еще не вышло за пределы его личных забот, к заводу отношения не имеющих.

Еще до того, как Игнат Орленов заговорил с мастером об изобретении, Андрею уже понравился этот человек. Свияга носил очки и был чем-то похож на учителя физики, пристрастно влюбленного в свою науку. Он был бородат, и это придавало ему необычную значительность. Редко кто из заводских носил усы, а Свияга отпустил еще и пышную рыжую бороду, которую изредка оглаживал, выражая свое удовольствие. И казалось, что он доволен всем и всегда, так мягко касалась обожженная, грубая рука Свияги этой рыжей бороды.

— Вот сына привел, — несколько стесненно сказал отец, — тоже в науку рвется!

Было удивительно, что гордый, непреклонный отец разговаривает с мастером чуть ли не искательно, но потом Андрей понял — то было уважение к труду Свияги, от которого они оторвали хозяина. И еще было удивительно и не совсем понятно: изобретатель Свияга трудился не в мастерской, не с инструментами и деталями в руках, а сидел за большим письменным столом, заваленным книгами и чертежами, и что-то писал. И повадки его поразили Андрея: Свияга был больше похож на учителя, чем на мастера. Позднее Андрей определил более правильно, кем был мастер, — он был ученым, хотя учился всего четыре года в земском училище и, наверно, о многом знал куда меньше, чем Андрей, кончавший десятилетку.

— Доброе дело! — сказал Свияга мягким баском и погладил свою пышную бороду. — И какая же наука тебя привлекает, молодой человек?

Андрея очень редко называли так. Обычно — называли паренек, Андрюша, Андрей, а тут «молодой человек»?! Андрей невольно смутился и невнятно ответил:

— Электричество…

— А такой науки и нет — физику вот знаю, химию знаю.. А между прочим, надо бы, чтобы была такая наука! — с усмешкой сказал Свияга и вдруг подмигнул Андрею. — И знал бы ты тогда больше! Я бы давно уже перестроил ваше образование. Ввел бы курс мотора внутреннего сгорания. Учи при этом случае свою физику и химию! Ввел был курс электротехники. Изучай при этом ту же физику. Завел бы предмет — синтетические материалы. Учи химию! А там, глядишь, из десятилетки-то выходили бы сразу знающие люди! А теперь жди, пока вы еще пять лет в институте протрубите! Эх, не те люди школьные программы составляют! Сами они сроду на производстве не бывали, вот и выпускают людей после целых десяти лет обучения ни к чему не пригодных!

Это было так неожиданно, что Андрей чуть не рассмеялся. Однако отец вовремя взглянул на него, и юноша придержал свое мнение при себе. И опять-таки значительно позднее он сообразил, что Свияга понимал в образовании куда больше, чем вчерашний школьник.

Но при первом знакомстве Свияга показался ему таким же ограниченным человеком, как и часовщик. Впрочем, скоро Свияга провел их в свою мастерскую, и там Андрей понял, почему отец относится к мастеру с таким почтением.

Свияга пытался найти новый метод прокатки металла.

До этого Андрей полагал, что изобретатель — это тот, кто стремится улучшить сделанное другими. Как-то не укладывалось в голове юноши, что вот сейчас, в двадцатом веке, существуют люди, которые умеют начисто отбросить все, что уже сделано, и увидеть предмет или явление как бы снова, своими глазами. Да, Андрей знал, что было время, например, когда человек впервые применил пар как механическую силу. Но это было так давно, на заре техники! А теперь уже все придумано, и изобретателям, считал он, осталось лишь исправлять отдельные недочеты в механизмах. В таких мыслях было что-то от детского представления о писателях. Ведь думал же он, что писатели — это классики, они давно умерли, а сейчас писателей нет. И хотя на столе лежат новые книги, все-таки не верится, что рядом с тобой могут жить люди, похожие на тех, чьи мысли тебя волновали с первой прочитанной тобой книги…

Андрей уже раз или два был в листопрокатном. Он знал, как из тяжелой, почти квадратной, раскаленной розовой болванки получается лист. Болванку гонят из вальцов в вальцы прокатного стана, и она делается все тоньше, остывая и постепенно превращаясь в багрово-красную ленту металла. Потом эту ленту разрежут, прокатают снова и получат металлические листы.

Ничего подобного не было в мастерской Свияги. Андрей увидел вращающийся железный круг, а над ним — железную скалку, которую пресс прижимал к поверхности круга, не мешая ей в то же время вращаться, как вращается скалка в руках у матери, когда та «катает» тесто для пирогов. Примерно то же самое делал Свияга с куском металла. Он клал металл на подогретый круг и расплющивал его, как плющила тесто мать, с помощью железной скалки, получая круглый лист, который как бы стекал к краям круга, превращаясь в ровную, отшлифованную пластину.

Нельзя было смотреть на работу машины без удивления! И вдруг Свияга выключил станок и вышел. Андрей увидел, как странно сгорбились плечи изобретателя, как опустилась голова, и ничего не сказал из тех похвал, что распирали его. Отец с сожалением еще раз осмотрел станок и хмуро пояснил:

— Для мягкого металла хорош, а для сталей — нет. Вот он и думает над ним одиннадцатый год!

Тогда Андрей не понял значения этих слов. Пусть для отца и для Свияги одиннадцать лет мерило подвига, думал он, сам Андрей мог бы придумывать такой станок и двадцать лет, лишь бы он заработал. Лишь позже стало понятно, о чем говорил отец: Свияга боялся, что никогда не доведет дело до конца. Однако он не прекращал работы! Все свободное время он отдавал своему изобретению! А ведь Свияга уже стар, и ему, наверное, иной раз хотелось отдохнуть…

С той поры прошло много лет, изобретатель давно умер, станок его стоит в городском музее. Но Андрей часто с трепетом вспоминает о человеке, который бескорыстно отдал всю свою жизнь одному делу. И когда он бывал в родном городе, непременно осведомлялся, кто приезжал в музей, кто интересовался станком Свияги. И терпеливо ждал, что кто-то примет из охладевших рук мастера эстафету и продолжит работу над станком. А в те дни, когда Андрей работал над своей диссертацией, он рассказывал о станке Свияги не одному электрику-металлургу, стремясь заронить в их сознание добрую идею старого мастера.

Идеи всегда владеют изобретателями и направляют их жизнь. Неправильная идея сделала часовщика сумасшедшим. Нужная, хотя и неожиданная идея помогла Свияге сделать первый шаг вперед.

Свияга не прятал свою идею, он готов был отдать ее любому, кто смог бы продолжить его работу. Не в этом ли разница между настоящим изобретателем и маньяком, между трудом для народа и для себя?

Сожаление о смерти старого мастера вдруг словно бы подтолкнуло Орленова. Свияга хотел воплотить свою техническую идею в самых совершенных формах. А что привело Андрея сюда? Улыбышев может сколько угодно говорить, что его трактор совершенен. Но Андрей точно знает, что это не так, а несовершенство не имеет права на существование! Свияга был одиночкой. Рядом же с Улыбышевым десятки людей, и каждый из них готов помочь ему. Какое же у него право отказываться от этой помощи?

Орленов снова вошел в проходную, где боролись затихающие шумы города с наступающими звонко-металлическими звуками завода, сунул голову в окошечко и опять попросил сторожа вызвать к телефону секретаря. Сторож, давно потерявший всякое уважение к нему, — нужный для завода человек получил бы пропуск немедленно, — зевая и закрывая рот широкой рукой, не спеша снял трубку, зажал ее плечом и начал набирать номер. Кто-то зашагал мимо Орленова по проходной завода в город, затем остановился, и Орленов, почувствовав на своей спине чужой взгляд, сердито обернулся. Перед ним стоял Пустошка.

Да полно! Пустошка ли это? Вот уж никогда бы Орленов не поверил, что человек может так измениться! Как будто тот же коротконогий, с животиком и апоплексическим лицом человек, но сколько в нем сейчас было живости, какой-то грации даже, сколько уверенности в каждом жесте! И одет он был иначе, Орленов подумал — красивее, пока не разобрался, что это всего-навсего спецовка из темного полотна со множеством карманов, в самых, казалось бы, неподходящих местах, где-то на коленях, на животе, может быть, даже и на ягодицах? Так и захотелось повернуть Пустошку и посмотреть. И каждый карман был набит чем-то до отказа, из прорезей торчали инструменты, мерительные приборы, карандаши, книжки… Нет, сейчас инженер выглядел просто мило, этакий толстячок-бодрячок, знающий себе цену…

— Товарищ Орленов! — воскликнул инженер, разглядывая посетителя с простодушным удивлением. — Какими судьбами? Интересуетесь нашим заводом?

— Нет, вами! — холодно сказал Орленов. — А вы, видать, важная персона! Целый час жду пропуска к вам!

— Пропуска? Ко мне? Так что же вы мне-то не позвонили? Вы, наверно, в дирекцию звонили? Там этого не любят. Да пойдемте, ради бога! Маркелыч, запиши, товарищ Орленов со мной.

Сонное лицо сторожа вдруг изменилось, он торопливо высунулся на зов, глянул, швырнул трубку на рычаг, что-то записал на листке бумаги и вполне уважительно сказал Орленову:

— Проходите, пожалуйста...

Орленов чуть не плюнул с досады! Надо же было потерять целый час на это нелепое ожидание!

— Вы, кажется, куда-то направлялись? — сердито спросил он.

— Что вы, что вы! Не так уж часто к нам ученые заглядывают! Прошу! Вы хотите весь завод осмотреть?

— Нет, — несколько мягче сказал Орленов. — Я хотел осмотреть трактор. Вы, кажется, говорили, что уже начали сборку?

— Начинаем, — вдруг увянув, сказал Пустошка. — Да вы не волнуйтесь, мы успеем к сроку. — И, не сумев скрыть досады, добавил: — Не испортим парада…

— Ну и плохо, если все это только для парада! — опять становясь угрюмым, сказал Орленов. — Я, признаться, думал, что вы последовательнее в своих поступках…

Пустошка, потупив глаза, как-то особенно засеменил ножками, став опять похожим на такого, каким его запомнил Орленов, и извиняющимся тоном сказал:

— Я тогда, извините, погорячился…

— Плохо горячились, — сухо сказал Орленов, — Еле тлели.

Пустошка вдруг приостановился, выпрямился, глянул на Орленова, уперев ручку в бок, и насмешливо сказал:

— Однако вас-то поджег!

Опять это был новый человек, и Орленов смотрел на него уже не без удовольствия. Он согласился:

— Верно, подожгли! Только пока, кроме дыма, ничего нет…

Пустошка весело засмеялся, сказал:

— Сюда, сюда! — и вошел в раскрытые двери цеха. Орленов последовал за ним.

Несколько слов, сказанных мимоходом и в то же время прозвучавших, как удар сабли о саблю, вдруг каким-то образом не только примирили его с Пустошкой, но и, если можно так сказать о двух фехтовальщиках, сблизили их. Он шагал теперь позади коротконогого инженера и улыбался: у Пустошки сзади на штанах и в самом деле были карманы! А по тому, как уважительно взглядывали на инженера рабочие и мастера, как торопливо гасили окурки, приступая к прерванной работе, Орленов понял еще, что Пустошка в цехе не только хозяин, но и уважаемый человек. Между тем Пустошка, торопливо делая какие-то замечания, шагал все дальше, пока наконец не подвел Орленова к огромной раме, начинавшей обрастать деталями.

— Вот он, ваш красавец! — сказал он.

— Почему «ваш», а не наш? — недовольно спросил Орленов.

— Общий, общий! — успокоительно ответил Пустошка, словно бы стараясь снять какую-то вину с Орленова. — Может, пройдем ко мне?

Но Орленов стоял над тракторной рамой, примеряя, что и как на ней будет расположено. Теперь трактор Улыбышева нравился ему все меньше. Рама была узка, не соответствовала высоте корпуса, машина будет не маневренной. Кабельный барабан впереди опасен, лучше бы ему находиться за будкой тракториста. Для мотора отведено так мало места, словно конструктор забыл о назначении трактора…

— Ну, пойдемте теперь к вам, — согласился он наконец, когда Пустошка повторил свое приглашение.

Они вошли в светлую, на уровне второго этажа, с окном во всю стену конторку. Орленов спросил:

— Какие же недостатки есть, по-вашему, у трактора?

— А вы их и сами увидели, — пожав плечами, сказал Пустошка. — Имеющий очи чтоб видеть, да видит…

— Имеющий уши, чтоб слышать, да слышит, — передразнил его Орленов.

— В том-то и дело, что те, кому надо слышать, заткнули уши! — печально сказал инженер.

— А вот мы им покричим! — снова поддразнил его Орленов.

— Голос у меня слабый.

— Не сказал бы — для меня он прозвучал, как труба архангела! — грубоватым тоном напомнил Орленов, и инженер окончательно смутился. — Вы говорили с директором?

— Возницына не переубедишь, — вздохнув, ответил Пустошка. — Он, кажется, искренне уверен, что лучшей машины на свете не бывало, а что она не похожа на обычный трактор, так это, по его мнению, даже и лучше, поскольку это трактор электрический…

— Да, так иногда случается! — усмехнулся Орленов, вспомнив, как с первого взгляда влюбился в машину за одну лишь вложенную в нее идею. Но сам-то он разобрался в ее недостатках, почему же директора завода, несомненно крупного инженера, нельзя убедить в их существовании. — В парткоме были?

— Я ведь человек беспартийный! — с беспокойством в голосе сказал Пустошка.

— У нас все дела партийные! — резко ответил Орленов. — Идемте!

Получилось, что на первый план выступил Орленов. Каждое его слово было как удар парового молота, тогда как слова Пустошки разве что могли царапать, как напильник. Федор Силыч все с большим недоумением смотрел на молодого ученого, пытаясь понять, откуда тот берет этакую уверенность? Уже не Пустошка призывал кого-то к действию, его самого толкали головой вперед…

Такое ощущение испытал он и в парткоме, когда Орленов, властно отстранив Пустошку, принялся высказывать секретарю сомнения по поводу трактора, те самые, о которых говорил инженер. Пустошка только поддакивал, вытаращив свои маленькие глазки.

Но секретарь был не так слабоволен, — с каким-то даже удовлетворением признал Федор Силыч. Секретарю было мало их критики, сомнений, он требовал деловых предложений. И тут Орленов спасовал.

— Федор Силыч, — смущенно обратился он к инженеру, — вы можете составить предложения, что надо изменить в конструкции и как изменить? И сделать нужные расчеты?

— Без обоснованных предложений, — сухо сказал секретарь, — заказ, оформленный, утвержденный министерством, с бухты-барахты нам не остановят! У нас ведь есть акты испытательной комиссии, которые говорят, что машина работает удовлетворительно.

— Сколько времени вам понадобится, Федор Силыч, чтобы подготовить предложения? — взмолился Орленов.

— Два-три месяца, — ответил инженер, с удивлением поглядывая на молодого ученого.

Секретарь парткома неожиданно присвистнул, услышав этот ответ, и сконфуженно притих, поглаживая пальцами худые виски с синими жилками. Он казался очень расстроенным всей этой историей. Бледный, с каким-то устало-скучным лицом и редкими бесцветными волосами, секретарь не понравился Орленову. Ученый поглядывал на него с недоумением, убежденный, что осилить его — пустяки. Но тут секретарь снова заговорил горячо, гневно:

— С чем же вы пришли на завод, товарищ Орленов? Что говорит филиал по поводу конструкции электротрактора, его Ученый совет? Разве можно на основании одних общих замечаний и сомнений губить такое дело? Я согласен, что в конструкции есть еще недостатки, я сам инженер. Но вы были обязаны прийти на завод с готовыми предложениями! И вам, Федор Силыч, должно быть стыдно, что вы до сих пор только охаиваете конструкцию, вместо того чтобы предложить исправления! Пожалуйста, приготовьте свои предложения. И я уверен, никто вам не помешает улучшить машину, если даже конструктор станет сопротивляться. Но задерживать выпуск трактора на основе одних только сомнений вам, думаю, никто не позволит.

— Вот тупой формалист! — с чувством сказал Орленов, когда они вышли из парткома, условившись, что Пустошка займется подготовкой необходимых предложений.

Вдруг инженер, усмехнувшись, спросил:

— А чем вам так насолил Улыбышев?

Орленов удивленно оглянулся.

— Почему вы думаете, что он мне насолил? А чем он вам насолил? Возвращаю вам вопрос…

— Ну, у меня другое положение! Я — инженер, начальник цеха, я обязан блюсти государственные интересы. А вы по долгу службы должны защищать Улыбышева.

Орленов стоял ошеломленный, словно его внезапно ударили. Пустошка, испугавшись действия своих слов, заговорил о чем-то другом, но Орленов перебил его:

— Значит, вы думаете, что я действую из личных побуждений? Вот как! И вы считаете, что другие тоже могут так думать?

Пустошка нерешительно пожал плечами, словно не хотел давать ответа за других. Орленов покачал головой, буркнул:

— Ну и пусть думают! — сунул инженеру руку и зашагал от завода, опустив свои широкие плечи.

А Пустошка еще долго стоял и смотрел вслед ему, хотя ученый уже давно скрылся.